Ворожейкин Арсений Васильевич 20 страница

От незнакомого грохота и огня дрожь пробежала по телу, но тут же я понял — полковник прилетел на «яке» с новой пушкой и знакомил нас с ее мощным голосом, чтобы мы могли отличить его от вражеского. Эту пушку только что начали устанавливать на «яках».

Комдив подрулил к КП. Летчики и техники окружили истребитель. Я залез в кабину. Приборы, рычаги в ней все те же, что и на наших самолетах. Только вместо 20-миллиметровой пушки стоит 37-миллиметровая. Ее ствол, как оглобля, торчит в носовой части машины.

— Можно попробовать? — спросил я Герасимова, показывая на кнопку управления стрельбой.

— Давай! — И Николай Семенович подал команду: — От самолета! — И пояснил: — Он при стрельбе на земле как необъезженный конь: брыкается и может лягнуть.

Я нажал кнопку. Всполохи пламени сверкнули передо мной. Грохот ударил в уши. Самолет от сильной отдачи на метр отпрянул назад. Ого! Действительно, брыкается. А где же шары? Наверное, проглядел. И я снова дал залп. Цепочка хвостатых разноцветных шаров вспорола синеву и где-то далеко-далеко разорвалась. «Значит, снаряды, чтобы не падать на землю, в воздухе самоликвидируются», — понял я, разглядывая в небе рябинки от разрывов.

— Пора вам с Хохловым вылетать на охоту, — напомнил мне Василяка.

— Есть! — ответил я и взглянул на комдива: — Можно на вашем?

Он махнул рукой:

— Давай!

После вчерашнего побоища, которое полк устроил «юнкерсам», вряд ли они днем полетят через нас. Пуганый хищник по старой тропе не ходит. И мы подались на юг.

Взошло солнце. Километрах в десяти от аэродрома наткнулись на «юнкерса». От неожиданности он так шарахнулся от нас, что невольно подставил свое серое, ничем не защищенное гофрированное пузо под мой прицел. Какой удачный момент!

Вражеский самолет залит солнцем. Крутом свет. Небо, земля — все сияет красками ясного утра. И фашистские кресты на крыльях не чернеют, а растворяются в солнце и сияют. Мирно блестит и сама беззащитная «черепаха». Стрелять?

Память воскресила кусочек из детства. Мне тогда было тринадцать. Дядя подарил одноствольное шомпольное ружье с боеприпасами. Я научился стрелять и ходил на охоту. И раз, придя из леса с ружьем, увидел на завалинке своей избы кошку. Она, пригревшись на солнце, спала, подвернув под себя лапки. Ни о чем не думая, я взвел курок, прицелился и выстрелил. Кошка, не шелохнувшись, упала на землю. И тут только до меня дошло, что я наделал.

Эта кошка каждую ночь, пригревшись у моей шеи, спала на одной подушке со мной. Я часто слушал ее ласковое мурлыканье… И так убить… Сейчас она встала перед глазами — и у меня дрогнула рука. Нужно попытаться посадить «юнкере». К тому же он сам от страха взял курс на наш аэродром.

Призывно помахивая крыльями, мы с двух сторон охватили самолет и сблизились с ним. Вижу летчиков и приказываю, чтобы они садились. Иначе… Я даю предупредительную очередь из пулемета. Попробуйте не подчиниться!

Через стеклянную кабину «юнкерса» мне хорошо видны их поднятые руки: «Сдаемся!» Турельные пулеметы отвернулись от вас. Благоразумно, они ведь понимают — сопротивление бесполезно. Мы с Хохловым уравниваем свои скорости с пленником и еще плотнее подходим к нему.

Несколько секунд летим строем. В толстом фюзеляже «юнкерса» множество окон. Из них мирно глядят люди. Это раненые. Транспортные самолеты вывозят их из окруженной каменец-подольской группировки. Значит, порядок — враг идет прямо на аэродром. Я осматриваю прозрачное небо: нет ли в нем какой опасности, — и снова поворачиваю голову на «юнкере». В этот момент из его окон блеснул огонь. Не один десяток автоматов и турельные пулеметы транспортника хлестнули по мне. Хлестнули в упор. В кабине раздался треск. Оскольки разбитого стекла осыпали лицо. Ужаленный врагом, я отскочил.

Небо научило меня ничему не удивляться. Сейчас же я не только удивился, но и вскипел от вероломства врага. Я протянул руку помощи погибающему, и на тебе — подлость! Таких выродков исправит только могила.

Вражеская громадина в прицеле. Теперь черные кресты на ее крыльях уже не сияют мирно. От бурлящей ненависти к ним я позабыл, что у меня новая пушка. Со злобой и силой надавливаю пальцем на кнопку управления оружием. Истребитель вздрогнул. Блеснул взрыв. И тут только я вспомнил про новое оружие и, опасаясь столкнуться с взорвавшимся «юикерсом», круто ухожу от него. И все же по мне хлестнули мелкие ошметки. К счастью, они только поцарапали крылья «яка».

Мы снова поспешили на юг, в надежде встретить еще такую «птаху». Как говорится, на ловца и зверь бежит. Еще двое. Летят, плотно прижавшись друг к другу. Теперь уже в упор не подхожу. Беру в прицел левого. Нажимаю на кнопку оружия. Большое резко-яркое пламя плеснулось перед глазами. Сквозь него я увидел, как нос вражеского самолета вместе с мотором вырвало взрывом,, отскочили крылья. Здорово! Ну как не восхищаться новой пушкой!

Вслед за обломками первых двух рухнул на землю и третий.

Когда мы возвращались к себе, конечно, уже не думали встретить четвертый «юнкере». Однако встретили. Это был двухмоторный разведчик. Навестил он нас не ради праздного любопытства.

Разведчик на большой скорости, обогнув аэродром с востока, уходил на запад и прямо наскочил на меня. Встретить его лбом своего «яка» я не собирался и с удовольствием уступил ему дорогу, чтобы расправиться с ним с лучшей позиции.

«Юнкерс-88» — скоростная машина. Летчики на ней закрыты толстой броней. Защитное оружие очень сильное: пушки и пулеметы. Около этого «орешка» не разгуляешься и близко к нему не подойдешь. А зачем подходить? Тридцатисемимиллиметровая пушка и рассчитана против таких самолетов. А если у меня уже не осталось снарядов?

Пока я занимал положение для атаки, «юнкере» сумел удалиться от меня метров на шестьсот — восемьсот. Я еще никогда с такой дальности не стрелял на поражение. Нужно поточнее прицелиться. Может, на удачу и остался хоть один снаряд из тридцати двух.

Целюсь, как по мишени, по всем правилам теории воздушной стрельбы. Бах!.. Огненный шар выскочил из пушки вдогонку «юнкерсу» и мгновенно исчез. Вражеский самолет резко вздрогнул, и, словно от этого вздрагивания, из него полетела пыль. Попал! Но пыль вскоре исчезла, а «юнкере» продолжал лететь как ни в чем не бывало. Значит, снаряд только задел его. Но вот за «юнкерсом» поплыли длинные струйки, светлячки огня, дым заклубился, светлячки, набирая силу, пламенели. Самолет вспыхнул…

Под вечер меня вызвали на КП. Капитан Плясун стоял у стола и в задумчивости глядел на карту. Увидав меня, он провел по ней рукой:

— Смотри, что творится. Эти данные только что принял по телефону.

Синее колечко севернее Каменец-Подольского заметно переместилось к западу, тесня красные обводы. Я не без тревоги посмотрел на Тихона Семеновича.

— Этот куш мы не должны выпустить. Здесь такой же Сталинград. Там было окружено двадцать две дивизии, здесь — двадцать одна. Если мы уничтожим эту группировку, путь за Карпаты и на Южную Польшу будет открыт, — сказал Плясун.

Командир полка Василяка, сидевший рядом и читавший какие-то документы, поднял голову:

— Этот куш напоминает анекдот про медведя: «Я поймал косолапого». — «Тащи его сюда!» — «Да он меня не пущает». — И он соообщил мне, что получен приказ: разведать Львовский аэродромный узел противника. Особое внимание обратить на базирование транспортной авиации. Видимо, собираются по ней нанести удар. — Кого пошлешь в разведку? — спросил командир.

— Маркова и Рудько.

— Согласен. Иди и поставь им задачу. А когда улетят, набросай на Маркова характеристику. Его пора представлять к очередному воинскому званию — «старший лейтенант».

После вылета разведчиков я попросил механика достать мой старый, еще довоенных лет, летный планшет. Мушкин его хранил вместе с самолетным инструментом под крылом. Планшет из-за громоздкости давно уже снят с вооружения, но как сумка-портфель очень удобен. В нем находилось все мое личное имущество: мыло, зубная щетка, бритвенные принадлежности и коробочка из-под монпансье с нитками, иголками, пуговицами и маленькими ножницами. К такой коробочке с галантерейным набором меня приучили еще в военной школе. Мы, курсанты, такие коробочки в шутку называли универмагом.

В специальном отделении планшета у меня находились бумага, карандаши, письма и записи о войне, которые изредка, под настроение, я вел. Это отделение в сумке Мушкин прозвал аэродромной канцелярией.

Сев на самолетный чехол, я разложил свою «канцелярию» на коленях. Веял ветерок. Чтобы он не разметал бумагу, я прижал листы локтем.

Виталий Дмитриевич Марков… За два месяца боевой работы у него уже восемь лично сбитых самолетов противника и ни одной неудачи, ни единой царапинки на «яке». Редкое явление!

Молодые летчики у нас сейчас похожи на детей, которых мы, «старики», оберегаем от всех опасностей. И вот показательный результат с Марковым. Я анализирую воздушные бои Маркова один за другим и, к своему огорчению, прихожу к выводу, что ему не довелось участвовать ни в одной жаркой и тяжелой схватке, где бы от него потребовалось полное напряжение душевных и физических сил, всего опыта и знаний, где бы он мог почувствовать всю сложность воздушных сражений и всяких неожиданностей. Видимо, мы перестарались в своем усердии, как это бывает с чрезвычайно заботливыми родителями, которые держат детей в тепличных условиях.

В напряженные фронтовые будни столько приходится повидать, пережить, услышать и переговорить, что подчас не в силах все осмыслить и оценить, потому что думаешь только о текущих событиях, захвативших тебя. От них не можешь оторваться. В них твоя жизнь и смерть. Сейчас я, как бы удалившись от войны и глядя на нее со стороны, внимательно проследил путь боевого товарища и понял: все его личные победы — победы легкие. Они могут породить у него излишнюю самоуверенность.

Шум запускающихся моторов отвлекает меня от дум. Я наблюдаю, как выруливает на взлет и уходит на задание эскадрилья Сачкова. Солнце опускается в мутный горизонт. Снова тишина, и мой карандаш за работой. Один листок исписан, второй, третий.

«Тра-та-та, тра-та-та» — взахлеб рассыпались противные очереди эрликоновских пушек. Голова инстинктивно повернулась на опасные звуки. Два «Фокке-Вульф-190» пикируют с востока и с большой дальности поливают нас огнем. Видимо, эта пара истребителей пришла блокировать аэродром. За ними нужно ждать главные силы. Надо немедленно взлетать.

— Отставить взлет! — слышу по радио голос командира полка, когда я уже запустил мотор. — К аэродрому подходят наши.

Выключив мотор, я вышел из кабины. «Фоккеров» и след простыл. Эскадрилья Сачкова парила над нами. Я подошел к своей «канцелярии» и не нашел ни одного листа бумаги. Ветерок и струя от винта моего самолета унесли их.

В этот вечер сумерки были короткими. Большое багровое солнце, скрывшись за горизонтом, будто разорвало там какие-то оковы и выпустило на свободу холодные темные тучи. Они погасили зарю и, закрыв запад, поплыли к нам.

С наступлением ночи снова полетели транспортные самолеты. На этот раз путь им преградили организованно наши истребители. От их очередей вражеские машины вспыхивали одна за другой. Но вот ночь сгустилась, и враг растворился в ней. Командир полка, опасаясь, что скоро и луна исчезнет, поторопил всех на землю.

В воздухе оставались только разведчики. Рудько запросил посадку.

— Разрешаю, — передал Василяка. И обратился ко мне: — А почему Маркова не слышно?

И тут случилось то, чего мы опасались. Подул порывистый холодный ветер, поднялась пыль, пропали небо, звезды, пропал горизонт. Все заполнила мгла. В динамике послышался тревожный голос Рудько:

— Ничего не вижу. Где вы? Дайте ракету!

Многие летчики собрались у радиостанции. Мы хорошо понимали, что Рудько может потерять, как говорят в авиации, пространственную ориентировку, и тогда беды не миновать. Нужно немедленно дать ему возможность зацепиться за какой-нибудь спасительный маячок света. Это очень опасно: над нами идут вражеские самолеты. Перед вечером враг обстрелял аэродром. Это была разведка боем. Кто знает, может, противник выделил специальные самолеты и они уже кружатся где-то над нами, поджидая удобный момент. Ракета привлечет их внимание.

В таких случаях решение принимает только командир полка. Мы ждем, что он скажет. Слышно, как от нервозных движений шелестит на Василяке изрядно поношенный реглан. Все ждут его решения. Выручая Рудько, командир может подставить под удар весь полк.

— Братцы! Почему не обозначаете себя? — В голосе летчика, находящегося в невидимом небе, кроме тревоги и мольба о помощи.

— Нужно сажать Рудько, — хрипло, с нотками извинения проговорил Василяка. — И Маркова тоже…

Многие облегченно вздохнули. Кое-кто поторопился подальше отойти от КП, подальше от опасности. Послышался металлический щелчок: Василяка постоянно имел при себе ракетницу. Прогремел выстрел — и над нами взвился красный шарик. Тут же посадочную полосу обозначили три костра из горящего масла и несколько лучей автомобильных фар, ждавших сигнала.

Теперь наш аэродром с воздуха — великолепный маяк. В черном небе — сплошной гул. Летят самолеты противника. Рудько и Марков, невидимые нами, тоже должны заходить на посадку.

— Делаю четвертый разворот. Все ли у вас в порядке?

Рудько прекрасно понимал: как только он коснется земли, и его и нас могут накрыть бомбы. Полк замер в ожидании. И земля замерла. Все глядим на освещенную полосу аэродрома.

А противный гул «юнкерсов» в небе ее ослабевает. Напряженно ждем появления «яка» в полосе света и прислушиваемся, не свистят ли падающие бомбы. Кто-то не выдержал:

— Куда будем прятаться, ведь щели-то только роем?..

— П-под себя! — советует Хохлов.

Рудько сел без всяких помех. От него мы узнали о Маркове.

Разведчики, возвращаясь домой, встретили «юнкерса». Марков сбил его. Откуда-то появилась пара «фоккеров». Марков одного из них вогнал в землю, помчался за другим, и в это время на помощь противнику подоспела шестерка истребителей. Наши летчики были разобщены. Рудько же больше не видел Маркова и, прикрываясь наступившими сумерками, вышел из боя один.

Долго мы ждали Виталия, привлекая его внимание сигнальными ракетами. Не один раз запрашивали дивизию — известно ли что о нем? И только тогда, когда завыла холодная снежная метель и мы уже ничем не могли помочь товарищу, покинули аэродром.

Трое суток бушевала пурга. В облаках днем и ночью плыли над нами транспортные «юнкерсы», а мы, прижатые стихией, только слушали их зловещую музыку. Погода позволяла врагу летать. Наконец небо и над нами прояснилось. Вовсю засияло апрельское солнце.

Преодолевая заносы, мы с трудом добрались до аэродрома. На летном поле — сугробы. Все наши попытки очищать его в пургу ничего не дали. Получалась не очистка, а снегозадержание. Перебросишь лопату — и тут же на этом месте вырастает сугроб. Зато сейчас усиленно работает больше тысячи человек. Не только мои однополчане и солдаты из батальона обслуживания, но и местное население.

— Да, братцы, разгневалась на нас природа, — тревожился Лазарев. — Завалили мы два десятка транспортных «юнкерсов», а теперь сами в ловушке. Прилетит десяток «фоккеров»…

«Тр-р-ры, тры-ы…» — забили пулеметные очереди.

Все подняли головы. В небе никого, но стрельба возобновилась. Метрах в трехстах от нас виднелись окопы, ощетинившиеся стволами зенитных пулеметов. От них вверх тянулись огненные нити. Это единственная сейчас наша защита. Она проверяла свой голос.

На КП нас уже ждал командир полка. Он взмахом руки показал на стол. Капитан Плясун молча развернул карту с оперативной обстановкой. Мы так и ахнули!

Окруженная 1-я танковая армия противника за время, метели продвинулась на запад почти на сто километров. Ее синяя стрелка протянулась вблизи нашего аэродрома. Навстречу ей с внешнего фронта тоже подходила такая же стрелка.

— Здесь же у немцев не было войск? — провел я рукой от Подгайц до Станислава [3].

— Подбросили, — пояснил Плясун, — а наши разведчики не могли летать. — Тихон Семенович оторвался от стола, пригладил свои темные волосы, как он делал часто, когда ему что-нибудь было неясно, и тихо, в раздумье, проговорил: — Да-а, курс на Берлин нам нелегко дается. Боюсь, фашисты не упустят такого момента и могут сейчас пожаловать к нам в гости.

— А теперь немедленно по самолетам! — скомандовал Василяка. — Помогите техникам очистить стоянки от снега, а то и на взлет не вырулить.

Всюду снег и снег, слепящий яркой белизной. И тишина подозрительно тревожная. Техники и механики, понимая опасность, спешно заканчивали освобождение машин от снежных оков и приводили их в боевую готовность. От них уже пролегли дорожки к летному полю.

Я только успел осмотреть стоянку самолетов, как командир полка подошел ко мне:

— Прервалась связь со штабом дивизии. И это не случайно. Бандеровцы где-то перерезали провода и наверняка сообщили фашистам о нашей беспомощности. Немедленно выпусти в воздух Мелашенко и Рудько. С их самолетов половина горючего уже слита. На облегченных машинах должны взлететь.

После освобождения Шостки Архип Мелашенко получил месячный отпуск. Но его дом оказался разрушенным. Отца и мать расстреляли фашисты. Архип не мог отдыхать и, вернувшись к нам, с особым ожесточением снова стал воевать. Во время боев за Киев был ранен. Находился в госпитале, потом отдыхал в санатории — «подремонтировался», как он говорил. После того как пропал Марков, Мелашеино назначили в нашу эскадрилью заместителем командира, и теперь он будет летать в паре с Рудько.

Поднимая снежные буруны, два «яка» пошли на взлет. Было ровно три часа дня. Хотя самолеты и резво рванулись с места, но остатки снега все же тормозили набор скорости. Успеют ли оторваться от сугробов? Ох и долго же они бегут!.. Сугробы уже перед носами взлетающих истребителей. И вот они, наскочив на снег, скрылись в бурлящей снежной пене. Все! Конец! Жду появления черного дыма и огня.

На взлетах моторы всегда работают на полную мощность. И в таких случаях истребители, как правило, переворачиваются и сгорают. Сейчас же оба «яка», словно задыхаясь, вяло высунули носы из снежных бурунов. Но почему их трое? Взлетали же двое… Появился еще четвертый. Да это же «фоккеры». И они уже берут в прицел Мелашенко и Рудько.

Хотя я и находился на земле, но мысли были в воздухе, и по привычке без промедления окинул взглядом небо. Над головой рой бомб, а небо черно от «фоккеров» и «мессершмиттов».

Раздался грохот. У меня из-под ног вышибло землю. В глазах темень. Смутно догадываюсь, что это от взрывной волны. Пытаюсь открыть глаза. Как будто удалось, а все равно темно. Что такое? Руки потянулись к лицу, но кто-то их не пускает, держит. Рывок! И я на ногах, в сугробе. Вот оно что — меня бросило головой в снег и засыпало. Кругом стоял вой моторов, стрельба, рвались бомбы, и всюду дождь снарядов и пуль. Людей не видно. Спрятались в щели или просто легли на землю.

На взлетной полосе темнеют пятна. Это воронки от бомб. Они как бы закупорили летное поле, и теперь никому не взлететь.

А где Мелашенко и Рудько?

Вокруг меня свистят снаряды и пули. Стою на снегу в черном реглане. «Очумел, что ли?» — выругал я себя и, нырнув в сугроб, как крот, заработал руками, чтобы зарыться поглубже.

Прижавшись к земле, лежу под снежным навесом и прислушиваюсь. Разрывов бомб уже не слышно, зато усилился пронизывающий тело и душу вой моторов и торопливый говор пушек и пулеметов. Что делать? Ждать? Только ждать. Но лежать и ждать, когда окончится весь этот ад, стало невмоготу.

Головой пробил снежный панцирь и взглянул на кипящий огнем мир. Что-то красно-черное сыпалось на меня. Да это же горящий «як»! Я не успел ни о чем подумать, как инстинкт самосохранения выбросил меня из убежища. И на то место, где я лежал, шлепнулся самолет, объятый пламенем. От сильного удара и снега огонь погас. Это был «як» Мелашенко. Летчик мгновенно выскочил из кабины и, отбежав в сторону, спрятался в снег.

Враг, не встречая сопротивления, обнаглел. Вот-вот и его группа прикрытия снизится и разрядит в нас свои пушки и пулеметы. Бессилие. Оно хуже страха. Хуже всякой пытки.

Меня обуяла ярость. Выхватываю пистолет и стреляю в пикирующие самолеты, хотя знаю — из пистолета самолет не достанешь.

Штурмовка затянулась. Самолеты противника пошли еще на заход. И все безнаказанно. О нет, нет! Вижу, как «фоккер» задымился и, круто снижаясь, пошел к земле. Молодцы зенитчики! Высоко, выше всех, появился одиночный «як». Кто это? Наверное, Рудько. Он вплотную подкрался к «мессершмитту» и сейчас срежет его. Однако истребитель почему-то медлит с огнем. Страшно. Он подходит еще ближе. «Мессер» же, не замечая его, летит по прямой. «Ну бей же, бей, — мысленно тороплю летчика, — а потом сверху атакуй любого! Ты же сейчас хозяин положения». Я сжал кулаки и, позабыв об опасности, стоял и глядел в небо.

«Як» все не стреляет. Он уже в каких-то десяти — пятнадцати метрах от вражеского истребителя. Наверное, отказало оружие. И в такой миг! Руби винтом! Тебе никто не мешает!

Но «як» круто отворачивается от, казалось бы, обреченного «мессершмитта» и бросается в группу «фоккеров». Завязывается карусель. На помощь противнику спешат еще несколько истребителей. «Як» уже окружен, ему тяжело. И все же он держится. Но почему же он не таранил?

Впрочем, летчик действует разумно. Таран в этой обстановке мало что бы дал, а боем он привлек к себе все самолеты группы прикрытия, да и часть штурмующих. А как ловко он кружится!

Наконец «як», то ли подбитый, то ли уже от безвыходности положения, вывалился из клубка боя и, подставив себя под удар, взял курс на восток. Вся группа прикрытия кинулась за ним.

— Что делаешь? — вырвался у меня невольный крик.

Но я тут же понял, что «як» уводит противника подальше от аэродрома, однако очень уж опасен его маневр. Вдруг все вражеские истребители, погнавшиеся за смельчаком, отхлынули на запад. За ними сразу же потянулись и штурмующие аэродром. Чем вызвана такая поспешность? Вероятно, заметили случайно пролетающих истребителей.

В небе наших нет. Даже «як» исчез. Но почему же противник не добил его? Смотрю на часы. Время 15.35. Понятно! Более тридцати минут враг висел над нами. Горючего у него осталось только-только добраться до своего аэродрома. И видимо, командир вражеской группы подал команду: домой. Значит, он был уверен, что помощь к нам вызвана не будет.

Ничего не скажешь, в сговоре с бандеровцами фашисты сработали четко.

Спешу на КП узнать обстановку. Командир полка встретил меня вопросом:

— Почему у Рудько не стреляло оружие? С летчиком я уже бегло говорил. Оружие отказало из-за производственного дефекта.

— Почему он «мессера» не таранил? Струсил? Иди и напиши мне об этом рапорт.

Я понимал, командир расстроен и озлоблен несчастьем, обрушившимся на полк. И если Василяке сейчас не доказать, что он ошибается, то слово «трус» разнесется по всему полку. Такого поклепа на парня допустить нельзя.

— Таран ничего бы не изменил. Рудько…

— Как не изменил бы? — гневно прервал меня командир. — Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой.

Смелость и трусость. Раньше мне они казались антиподами, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить.

Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом, а только в таком, где приходится не просто защищать свою жизнь (на это почти каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей сознательно рисковать собой.

Для Рудько таран был безусловно риском. Однако не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Но этот дерзкий поединок был случайным, в азарте боя, или обдуманным?

Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бывает и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум и воля, причем воля сознательная и расчетливая. Поэтому Рудько так умело и провел бой.

Командир полка, увлекшись руководством полетами, давно не летал на фронт. Поэтому он не всегда схватывал все тонкости воздушного боя и не всегда правильно оценивал действия летчиков. Все это я высказал ему.

— Ты, пожалуй, прав, — согласился Василяка. — Я летчик и должен воевать. Но как это совместить с наземными делами? Они захлестнули меня. Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись и доложи мне.

Рудько я нашел среди летчиков. Он горячо рассказывал о своем поединке в воздухе. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему не таранил, мне не захотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:

— А чего не рубанул этого «мессермиттишку» винтом?

— А правда, можно бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал. Я хотел как бы побольше привлечь фашистов на себя, чтобы они не штурмовали аэродром.

— Хорошо, что не таранил! — одобрил Лазарев. — При всем благополучном исходе твой «як» вышел бы из строя. Тебе тут же была бы крышка. Фрицы живым бы не отпустили. И кто тогда помешал бы им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.

Как ни старался я придать своему вопросу безобидный характер, Рудько все-таки почувствовал в нем что-то недоброе, замолчал и задумался. Как легко сейчас обвинить его в трусости! Он сам не защитится. Так было когда-то с Архипом Мелашенко. Чтобы поддержать Рудько, я тоже похвалил его за бой, заметив:

— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить такую свалку и самому выйти невредимым!

— Сам не знаю. — Летчик снова оживился и откровенно признался: — Но было тяжело.

— Бывает, — посочувствовал Лазарев и кивнул в сторону товарища: — Глаза кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.

Командир полка сидел за столом на КП. Я доложил ему, что с Рудько разобрался, и предложил: за умело проведенный бой вынести ему благодарность и представить к награде.

В этот момент в землянку вошли инженер полка Семен Васильевич Черноиванов и Плясун. Они доложили о результатах налета.

Поврежденных самолетов оказалось много. Большинство из них будут восстановлены. И ни одного уничтоженного.

— Противнику этот налет обошелся дорого, — сказал Плясун. — Зенитчики сбили два истребителя. Они упали недалеко от аэродрома. Ребята работали хорошо. Да и Архип одного кокнул.

В полку только двое раненых. Среди них — Архип Мелашенко. Первый вылет после лечения и отдыха оказался для него неудачным. Архип сейчас не испытывает физической боли. Он безразличен ко всему. Кроме неба. Вглядываясь в него, он нет-нет да и поднимает руку, как бы защищаясь от появившейся в нем опасности. Война испепелила его нервы. Найдутся ли у Мелашенко силы снова стать летчиком?

Разбудил меня резкий свет. Солнце сквозь щелочку в ставнях словно лезвием кинжала разрезало темноту комнаты и уперлось своим острием в постель на топчане. Уже день? Почему нас не разбудили?

Сачков тоже проснулся и торопливо потянулся под подушку за пистолетом. Я спрыгнул с топчана и распахнул створки окна. Солнце залило комнату. На улице никого. И часового нет. Обычно он находился перед окном. Тонкий слой пушистого снега, выпавшего за ночь, запорошил оголившуюся было за вчерашний день землю. Виднелось множество свежих следов машин и конных повозок. Что это значит?

Томясь неизвестностью, мы молча оделись. В хозяйской комнате — ни души. Ни над одной избой не вьется утренний печной дымок. В селе никаких признаков жизни. Собачьего лая, петушиного крика и то не слышно. Мы поняли: случилось что-то скверное. Бандеровцы? Нападение на аэродром? Прорыв противника?

— А где же часовой? — не выдержал я.

Следы его вились вокруг дома. На снегу никаких признаков борьбы. Однако между следами часового (он был обут в валенки с галошами) есть и другой след. Значит, к часовому кто-то подходил. Другого мы ничего не могли определить.

— Куда возьмем курс?

— Куда? — На лице Сачкова досада. — Почему же нас не разбудили? — И решительно махнул рукой: — Пойдем в столовую. Не будем нарушать установленный порядок.

— А если и там никого?

Из проулка с западной окраины села вывернулась извозчичья коляска с бубенчиками. Давно мы не видели таких. Впереди сидели двое мужчин. Сзади, из-за домашнего скарба, выглядывали перепуганная женщина и два детских личика. Мы пошли навстречу. На вопрос «Откуда?» сидевший за кучера мужчина хлестнул кнутом по крупу гнедого и отрывисто бросил:

— От немцев. Они прорвали фронт.

Уставший, взмыленный конь чуть прибавил шагу, но не побежал. Вслед этой коляске по проселочной дороге с запада на восток проехало еще несколько конных экипажей.

— Ну как, нарушим установленный порядок? — спросил я Сачкова.

Миша, плотно сжав губы, посмотрел на удаляющиеся повозки и, взглянув на голубое небо, по которому спокойно плыли редкие завитушки белых облаков, с тоской проговорил:

— Да-а, только бы летать да летать. А мы?.. — И добавил: — Сейчас надо подзаправиться, а потом видно, будет. Начнем день с завтрака.

Не так уж мы проголодались, чтобы рваться в столовую. Но рядом с ней размещались склады аэродромного батальона, и Мы надеялись, что там должны быть люди.

Столовая находилась в большой крестьянской избе. Во дворе стояла запряженная лошадь. Подпруги у нее были ослаблены, и она невозмутимо ела сено, наваленное прямо на землю. На широкой телеге — ящики с мясной тушенкой и сгущенным молоком. Консервы были наши, и мы безо всякой опаски распахнули дверь. В столовой сидели две девушки-официантки и повар. Они удивились и, как мне показалось, даже испугались, увидев нас.

Дата добавления: 2015-08-28