Шахтеры знали Сапожковых и старались потесниться, прижимаясь к решеткам клети, чтобы уступить им место в середке. Всегда находился какой-нибудь шахтер, который, кивнув на папин ящик, строго предупреждал рукоятчика: "Давай полегче, видал с какой посудой", — и предлагал подержать ящик.
Тима научился светить лампой не у лица, а свесив ее у самых ног, чтобы не спотыкаться и не ослеплять идущих навстречу. Нагибать голову в откаточном штреке ему нужды не было. И только папа шел согнувшись, спрятав очки в карман, прижимаясь лицом к ящику.
Чтобы не бояться обвисающей кровли, Тима придумал для себя следующее: вот когда он жил в землянке у Парамоновых, он же не смотрел все время в потолок, которыи тоже мог оовалиться, значит, про шахту нужно думать так: это просто длинный подземный дом, где вместо комнат — одни длинные коридоры, и тогда все станет просто и не страшно. Кроме тою, папа сказал, что более ста тысяч людей в Сибири находятся на подземных работах. Что же, Тима самый трусливый из всех ста тысяч, что ли? Федор юворил как-то: храбрость — это умение беречь свое человеческое достоинство.
Вчера, когда они шли с папой по штольне, кто-то закричал: "Стой, кумпол рушится!" Папа остановился, передал Тиме ящик, вынул из кармана очки, надел их, поглядел вверх, потом поднял руку, постучал докторским согнутым пальцем в потолок и, объявив сердито: "Глупая шутка!" — велел Тиме идти за собой. И они слышали, как десятник Мослаков проворчал где-то сзади:
— Хозяевы ходят, как по улице, тока бы себя выказать!
А другой голос пригрозил:
— Ты более так не шуткуй, а то мы с тобой по-шахтерскп шуткансм. Скупаем в зумпфе. Враз пропадет охота.
Когда навстречу мчалась партия вагонеток, Тима и папа сходили с пути и прижимались к стенам штрека.
оапах конского пота, фырканье лошади, на мгновение мелькнувшая волосатая голова коня с выпуклым лиловым глазом пробуждали у Тимы щемящее воспоминание о транспортной конторе, о Ваське, и, как острая боль в сердце, охватывала юска по маме. Но о маме нельзя было думать, потому что сейчас же захочется говорить о ней с папой, а папа и так встает ночью, открывает корзину с бумагами и, сидя на корточках, загородившись от Тимьт крышкой корзины, долго рассматривает мамину фотографию. А когда Тима говорит: "Ты чего не спишь?" — папа отговаривается: "Так, запись одну ищу", — и поспешно прячет мамину карточку в корзину.
Каждый раз, когда Тима спрашивал, почему мама так долго не приезжает, лицо у папы страдальчески морщилось, и он отвечал сердито:
— Занята, потому и не едет.
Про мятеж офицеров в городе папа объяснил скупо и скучно:
— На разных стадиях общественного развития классовая борьба принимает различные формы, и контрреволюционный мятеж одна из этих форм, — и, помолчав, предупредил Тиму: — Классовая борьба — процесс длительный, поэтому удивляться тут нечему.
Но Тима беспокоился только о маме. Если ревком дал ей «бульдог», значит, она из него стреляла и ее тоже могли убить. Папа снова сказал, что, раз в списке погибших коммунистов мамы нет, значит, беспокоиться излишне.
Тима спросил:
— Когда же люди перестанут убивать друг друга?
Сам ты говорил: мы, большевики, на второй день своей ыасти объявили войну величайшим преступлением прошв человечности.
Папа сказал твердо:
— Будет мировая революция, и тогда не будет больше войн.
— А если это не скоро случится?
Папа произнес задумчиво:
— Русская революция уже стала примером для многих стран. Теперь нам нужно стараться делать все получше, побыстрее, и тогда народы увидят, как революция необходима всему человечеству.
Тима очень жалел папу и беспокоился за него. Глаза у папы покраснели, щеки запали, голос стал сиплым — и все оттого, что он здесь так много работает.
Марфа Парамонова сказала про папу с уважением:
— Велел в шахты переваренную воду в бочках доставлять, помойки и сортиры известкой засыпать. И верно, перестали люди брюхом хворать. Ну прямо как Иисус Христос, народ без лекарств исцелил. А ведь у нас до этого каждую весну вповалку валялись.
Баня, сушилка, больница и аптека в Партийном клубе — всего этого добился папа. И это он запретил больным туберкулезом работать под землей.
Сапожков пришел к Ирисову, который, ссылаясь на недомогание, саботировал работу в управлении, долго выстукивал и выслушивал его толстую волосатую грудь, потом сказал сурово:
— Ваше недомогание вызвано политическими причинами, и если вы не излечитесь сами, то мы прибегнем к радикальным способам. Предупреждаю: лучшего помещения для яслей, чем ваша квартира, я на руднике до сих пор не обнаружил. — И, показав мандат, объяснил: — Как видите, имею все полномочия.
С того дня Ирисов стал иногда появляться в шахте одетый в новенькую брезентовую шахтерку с медными застежками, с яркой аккумуляторной лампой на железной каске. Мясистое, гладко выбритое лицо его было всегда озабоченно. Встречаясь с папой, он, понизив голос, подробно и обстоятельно рассказывал о всевозможных несчастных случаях, обычных, по его словам, в шахтах, особенно долго смаковал ужасающие подробностп подземных пожаров. Папа отвечал брезгливо:
— У вас какая-то кладбищенская память. Вы бы лучгае что-либо полезное припомнили, — и спрашивал: — Вам о Рамсее что-нибудь известно?
— Американец из зингеровской компании, что ли? — оживился Ирисов.
— Химик, англичанин.
Ирисов недоуменно поднял брови.
Когда Ирисов ушел, папа сказал Тиме:
— Изучение пожаров угольных пластов, которые иногда продолжались годами, навело Менделеева, задолго до Рамсея, на мысль о том, что настанет, вероятно, со временем такая эпоха, когда уголь из земли вынимать не будут, а там же, в земле, его сумеют превращать в горючие газы и по трубам распределять на далекое расстояние.
Вера во всесилие человека лежит в основе любого великого открытия, сказал папа убежденно. И с раздражением добавил: — А этот вот только и запомнил, как выглядят люди, обожженные на пожаре. Мослаков тоже его поля ягода — взялся попугивать нас с тобой, но более наглядно и лаконично.
Заплесневевшие перекладины обапол туго выгнулись под тяжестью кровли. Из треснувших горбылей торчала взъерошенная щепа. Сосновая колоннада стоек, уходящая в глубь штрека, походила на обезглавленную рощу мертвых деревьев. Пахло погребом, и пушнстая угольная пыль разлеталась под ногами, словно тучи таежного черного гнуса.
Клубами черного дыма роится пыль перед лицом, колючая, мучнистая, забивает глаза, ноздри, горло, и становится трудно дышать, словно воздух высыхает и дышишь пресным угаром, и тело от него горит и зудит. При малейшем движении облака пыли подымаются вверх. Они висят в воздухе, не оседая. Эта пыль не только вредна, но и опасна. Она может взорваться от огня, от детонации после отпалкп шпуров.
Ирисов говорил со странным удовольствием!
— Угольная пыль по взвешенном состоянии — по существу тот же порох. Водой угольную пыль не погасить.
Сухожилии велел присыпать угольную пыль сланцевой: тогда она не загорится. Перед отладкой шпура поперек штрека стали подвешивать на веревках доски, а на них наваливали сланцевую пыль. Выпалят шпур, сланцевая пыль разлетится, смешается с угольной и не даст ей загореться или взорваться.
В одном месте в шахте воняет тухлыми яйцами. Ото сероводород. В другом начинает щипать ноздри, глаза — это сернистый газ. А то просто разит, как из болота, гпилыо — в обводненном участке гниет крепь.
Но Тима теперь не боялся шахты. С того дня, когда он первый раз спустился под землю и увидел, как работают, лежа в щелях, полуголые шахтеры, казалось отваливая прямо на себя острые осколки угля, неспешно подбивая «подшашки» — короткие куски бревен — под нависший угольный пласт, как в потемках задымленного пылью забоя они нащупывают угольные струи и по кливажу — почти незримым, тончайшим трещинам — прорубают обушком пласт в глубь уступа, а потом обрушивают сверкающей шуршащей лавиной, словно из черного литого стекла, лопнувшую вдребезги глыбу, — видя все это, Тима проникся безграничным доверием к умному, точному, спокойному расчету шахтеров. И Тима вспоминал, как вот этот же забойщик Краснушкин, входя в читалку, тщательно вымыв руки, робко взяв книгу, неуклюже листал ее, дуя между страниц, как он подолгу разглядывал картинки с видами Венеции.
— В воде живут, а гляди, как аккуратно обстроились, — произносил он уважительно. — Значит, в той стороне крепко домишки строят, раз не гниют. — Потом говорил задумчиво: — В обводненных породах крепь тоже можно было бы на каменных столбах ставить.
В забое, то лежа на боку, то сидя на корточках, КрасПушкин делал глубокий вруб, и его руки почти по локоть вместе с обушком скрывались в узкой щели. В кожаной сумочке, повешенной на верхняк, у него лежали, словно патроны, отточенные зубки, и, прежде чем сменить зубок, он окупал обушок в воду, — и вода шипела: так нагревался зубок обушка, прогрызая уголь.
А в длинном забое сидел на уступе забойщик, словно на завалинке или на лавке, и косо сплеча рубал уголь.
Этот длинный забой назывался лавой.
Саночник, застегпув брезентовый пояс, пропустив между ног цепь, прикрепленную к обитому жестью ящику, который пустой весил три пуда, а с углем — тринадцать, уползал на четвереньках, держа в зубах лампу.
Мешкать ему нельзя, если не убрать уголь из забоя, он хрустящей кучей закупорит ходок, и люди начнут задыхаться.
Краснушкин, выбравшись из щели, обросшей тусклым мехом пыли, прижимал пальцем веко (под ним дергалось глазное яблоко — обычная шахтерская болезнь), говорил Тиме, опасливо поглядывающему на нависшую кровлю:
— Ты не гляди, что она давит. Это даже хорошо. Отжим угля получается рубить легче. А ежели шибко поднажмем — давлением управлять можно. Где обрушим, чтобы ослабить, а где подопрем костром. Крепь вроде колодезного сруба, самая надежная, — постучав ручкой обушка по кровле, спросил: Слышишь, звенит? Значит, держит. А если звук глухой, вроде посуды треснутой, тогда поспешай с крепью. — Вытерев рукой шершавое, словно присыпанное наждаком лицо, поблескивая перламутровыми белками, сказал: Когда шахту уважаешь, она тебя не накажет.
А вот Ирисов журил папу:
— Напрасно в шахту, и еще с сыном. Там народ тупой, дикий, отпетый. Видит, купол навис, и нет, чтобы стойку лишнюю поставить. Прожил день — и ладно. — Разводя руками, удивлялся: — Лошадь и та чует опасность, а эти, пока кого не задавит, пальцем не пошевелят даром.
В тупиковых забоях воздух теплый, как в печи, и шерстистая пыль роится, словно черная зола. Свет лампы мерцает красной точкой, без лучей.
Перевернув сосуд вверх дном, выпустив воду, Тима брал пробу, делая все гак, как научил его папа. Клал сосуд в мешок с ватой и уползал обратно в откаточный штрек.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Проходка к новому мощному пласту продвигалась быстро. На шахтном дворе висела доска, и на ней Опреснухин отмечал мелом, сколько погонных аршин прошла за упряжку каждая артель. Сначала шахтеры проходили мимо доски, даже не взглянув на нее. Но потом начали останавливаться, спорить, кому какая порода досталась, а некоторые сердились на Опреснухина за то, что он словно вывеску повесил — людей раздразнивать. А когда артель Лопухина прошла больше всех в смену, сначала Лопухина ругали за то, что он заранее крепежным материалом запасся и только поэтому и прошел больше всех, но потом подобрели и для смеха отнесли на руках в землянку, надев ему на голову сразу несколько шахтерских шапок, как это делали загулявшие старатели. Потом повелось уже без смеха чествовать забойщика той артели, которая выработала больше других: несли на руках до дому, и уже без всякого удовольствия, а как проигравшие в городки возят на спинах выигравшую команду.
— Баловство, — сердито говорил Болотный. — Низят шутовством шахтерское звание.
Харитон Опреснухин, прищурившись, отвечал ему:
— Ты, Тихон, брось такие слова. Когда это было, чтобы шахтера за уголек чествовали?
— Ну, не было, — согласился Болотный.
— Вот и берут завидки, — мягко сказал Опреснухин и вспомнил невесело: В Австралии я по нечаянности больше своего пая как-то вырубил, так у меня лампу загасили и так молотили ребята — думал, не встану, — добавил с удовольствием: — И правильно: не забывай, кто жиреет с твоего уголька.
Тима научился дышать в шахте. Он уже распознавал, где проходит исходящий поток теплого тухлого воздуха, в котором лампа начинала меркнуть, а где — входящий, пахнущий свежестью и грибами. Он знал: если погаснет лампа, можно выбраться к стволу, следуя за воздушной струей. Тима научился ценить здесь воздух, — и не только тот, который он вместе с папой набирал в длинные стеклянные сосуды, а самый обыкновенный, тухлый, вонючий.
Однажды Тима вдруг ощутил, как сжалось что-то в груди, голова словно начала пухнуть, тело покрылось мелкими холодными капельками пота, глаза давило изнутри. Папа схватил его за руку, поволок к стволу, втащил в клеть, и дальше Тима ничего не помнил. Потом он узнал, что кто-то повредил вентиляционный ствол, и приток свежего воздуха в шахту почти прекратился. Но шахтеры доработали смену и только поругали Опреснухина за то, что вентиляция была плохая и уголь от этого шел трудно.
Несколько дней Тима чувствовал себя как спасенный утопленник, который на воду смотрит с отвращением. Все ходил, дышал и с тоской думал: неужели снова придется лезть в шахту, задыхаться без воздуха? Но папа не звал его, и Тима молчал.
Дуся сказала:
— Приходи вечером венки плесть на могилку Язеву, — и объяснила: Шахтер такой на свете жил. Раз как-то в шахте от взрыва пыли пожар начался. Артель принялась перемычку ставить, чтобы спастись, а он подумал: дерево в перемычке загорится, — и с той стороны, с какой огонь шел, начал перемычку породой обкладывать. Людей спас, а сам сгорел. И стало в обычае, как верба запушится, так пз ее лозы венки плесть и на могплу Язеву класть.
Утром Тима вновь поплелся за папой в шахту. А папа сказал глубокомысленно:
— Быть храбрым — вовсе не означает не знать страха. Но, испытывая страх, не подчиняться ему — вот истинное мужество.
— У меня зуб болел, — сказал Тима.
На рудничном дворе, в камере, где хранился шахтерский инструмент, папа устроил временную лабораторию и производил там анализы проб воздуха. Трубы паропровода подвели к самому запыленному тупиковому забою артели Краспушкина. Когда Краснушкин начинал подрубать свой пап, при каждом ударе обушка из щели, прорубаемой в пласте, шел сухой дым угольной пыли, мгновенно заполняя все пространство.
Пыль, пушистая, как копоть, нежная на ощупь, тепло и душно оседала на лице, в горле и отхаркать ее было невозможно. Казалось, она прикрывает все внутренности бархатным удушливым ворсом.
Краснушкин, полуголый, в одних коротких грязных подштанниках, опираясь на ручку обушка, согнув мускулистую спину с выпирающими позвонками, говорил мрачно и недоверчиво:
— Разве пылюку паром сгонишь? Ее вода не берет, а тут пар. Раздует ее на стороны — и все.
Взяв шланг, папа полез в забой и крикнул, чтобы открыли кран. Шипящая струя пара ударила о грудь забоя, и скоро в сизом облаке, пахнущем баней, ничего не стало видно. Когда папа вылез, он был весь мокрый. Протерев очки, вынул часы, взглянул, сел на лежащую крепежную стойку и, подперев рукой влажную бороду, стал ждать.
Постепенно собирались шахтеры: один присаживались на корточки, другие, опираясь о ручки лопат или обушков, отдыхали и молчаливо ждали, принюхиваясь к запаху остывающего пара. Краспушкин сказал шахтерам, словно извиняясь:
— Свой пай я уже вырубил, так что ничего, пускай уголек попарится.
Рядом с Тимой сидел газожог Зайцев. На нем овчинный тулуп шерстью наружу, намоченный водой. В руках он держал закопченный шест, к которому подвешивал лампу со снятой сеткой, когда ползал по ходкам, выжигая скопившийся газ.
На рудничном кладбище Тима видел четыре могилы газожогов, сорная трава на них аккуратно выполота, и холмики посыпаны белым кварцевым песком.
От Зайцева пахло гарью и потом. Повернув к Тиме белоглазое худое лицо, он спросил:
— Это что, из губернии приказ пыль выдуть?
Тима вспомнил слова папы о том, как Ленин хотел облегчить труд горнякам, превратив уголь под землей в горючий газ, и произнес внушительно:
— Совнарком. Ленин велел.
Но на Зайцева это не произвело особого впечатления.
Помолчав, он вздохнул и сказал, скорее сочувственно, чем одобрительно:
— Значит, за всех про все думает, — и усомнился тут Яхв: — Что ж твой папаша на себя одного дело взял? Без митинга. Может, кого посноровистее его нашли бы?
Тима обиделся и ничего не ответил. Папа снова посмотрел на часы и, взяв два сосуда для проб воздуха, полез в забой. Потом он велел Тиме идти впереди и освещать путь сразу двумя лампами, а сам пошел вслед, бережно прижимая к груди завернутые в куртку сосуды.
Вернувшись на рудничный двор, папа не разрешил ходить за ним в камеру, где помещалась лаборатория. Лицо у него было сердитое и напряженное. Человек восемь шахтеров приплелись на рудничный двор и молча расселись у стен штольни. Потом к ним стали присоединяться еще другие, и все поглядывали на железную дверцу камеры, за которой скрылся Тимин папа.
Ни разу на руднике Тима не слышал, чтобы ктонибудь жаловался на опасности и тяжесть труда.
А когда Краспушкин узнал, что с его забоя начнутся испытания по борьбе с пылью, он только сердито предупредил:
— Пока свой пай не выпу, никого в забой не пущу. — Шахтерам говорил строго: — Это для науки только полезное, а Советская власть тут ни при чем. С нас уголек причитается, ну и рубай его без оглядки.
— Ты это к чему?
— А к тому, чтобы после разговоров зряшных не было.
Мол, пообещали беспыльную работу, вроде как царство небесное, а его нет.
Тима давно заметил, с какой деликатностью шахтеры избегали разговоров с ним о том, удастся или не удастся папе уничтожить пыль в шахте. И больше интересовались тем, как это папа умеет взвешивать воздух и считать в нем количество частичек пыли.
— Умственное дело, — говорили они с одобрением. — Смотри-ка ты, водица упругая, вроде холодца, то-то мы глядим, пыль эта на воде плавает ровно порошок какой.
Значит, утопить ее — дело непростое.
Тихо было в рудничном дворе. Журчала черная вода, текущая по канавкам в водоприемник, шуршал воздух в стволе, гудели рельсы, по которым откатчик катил где-то тридцатппудовую вагонетку. В трубах чавкала вода, идущая из водосборника на-гора.
И Тима знал: если насос испортится, то эта вода, текущая по всем выработкам в узких канавах, начнет медленно заполнять шахту. Но лучше об этом не думать, лучше думать о том, что ты сидишь под землей и над тобой и под тобой лежат гигантские угольные поля, простирающиеся на многие сотни верст, причем толщина некоторых пластов достигает полторы-две сажени. Всо это — огромное богатство. И если бы одно только угольное поле можно было бы отвезти в Россию, то во все стороны начали бы быстро катиться поезда, заработали бы все заводы, во всех домах стало бы тепло. Сейчас всюду ждут угля. И его не так вредно будет добывать, если у папы получится. А если не получится? Ведь вот из-за того, что папе нужен пар, клети подымают на-гора ручным воротом. И вдруг окажется все зря. Как будет невыносимо стыдно! Приедет мама и узнает, как папа осрамился. Она там дралась в городе с офицерской дружиной, а папа воевал только с пылью, и ничего у него не получилось. Знаменский предупреждал: "Лучше бы вам не брать на себя ответственности за исход испытаний". Но папа упрямо заявил: "Это мой долг".
На рудничный двор пришел забойщик Краснушкин.
Войдя в шахтный ствол, он крикнул:
— Эй там, на-гора! Краснушкин вторую упряжку рубать будет. Становь смену в другой забой.
Потом, выйдя из ствола, сказал шахтерам так, будто иначе и не могло быть:
— Пылюки-то нету. Вся в тину слиплась. Одна слякоть. Но дышать вполне свободно, будто входящую струю в забой запустили.
И ушел, помахивая лампой. За ним, не торопясь, последовали все шахтеры.
Тима остался один. Папа вышел из камеры, объявил не очень уверенно:
— Представь, вместо обычных тридцати — тридцати двух миллиграммов на кубический аршин воздуха получил ноль девяносто, — и тут же произнес тревожно: — Возможно, был недостаточный вакуум. Надо снова взять дополнительные пробы.
Повесив за петли одежды лампы, они пошли к забою Краснушкина, но войти туда им не пришлось. Вся проходка была забита шахтерами. Забой светился, словпо горящая печь — столько туда шахтеры навесили ламп. По очереди они лезли в забой и рубнли уголь. Одни — раскрыв рот, зверски ухая, другие стиснув зубы, сосредоточенно, мелкими частыми ударами. Они останавливались, нюхали воздух и водили лампами в зарубе уступа, словно ища там чего-то.
Папа предложил поспешно:
— Знаешь, Тима, не будем мешать. Кажется, здесь у них началось совещание. Очевидно, слякоть после пара — все-таки явление нежелательное.
Но Тихон Болотный увидел папу. Он обнял его, поцеловал в бороду и сказал громко:
— Вот тебе шахтерское спасибо! А мы-то промеж себя шутковали: вроде клопов морить паром собрался.
А оно, видишь, как ладненько вышло!
Папа пробормотал сконфуженно:
— Собственно, результаты еще не точные, — и пожаловался: — Вакуум в сосудах все-таки не полный.
— Будя тебе про вакуум. Сказано: дышать легче, и все. — Болотный предупредил весело: — Качать тебя сегодня, комиссар, будем.
В эту ночь Тиме спилась тайга, просвеченная лазурным воздухом, муравьи — словно бронзовая крупа, березовая роща в зеленом тумане новорожденной листвы и прозрачная спокойная река, на дне которой лежали разноцветные камешки, а по глянцевитой ее поверхности мелькали отражения ярко-синих стрекоз.
На следующий день, когда Тима сидел в ходке, карауля стеклянные сосуды для проб воздуха, а папа обдавал стены забоя Красиушкина паром, шланг, который он держал в руке, лопнул, и папу ошпарило. Очевидно, кочегары котельной, узнав от шахтеров об удаче испытаний, пустили в паропровод сразу много горячего пара под большим давлением.
Папа вылез из забоя, как-то странно раскорячась, подполз к паропроводу, закрыл кран и сказал Тиме:
— Я, кажется, немножко ошпарился, — и произнес досадливо: — Нужно обязательно, чтобы в каждой шахте была аптечка первой помощи. Надо поставить об этом вопрос в ревкоме, — и потом похвастался: — Благодаря очкам я не повредил себе глаз. — Походка у папы была такая, словно он босой шел по битому стеклу. Тиме он заявил строго: — Пожалуйста, не делай несчастного лица.
Лучшее средство после незначительных ожогов — раствор марганцовки.
Папа стоял голый на табуретке, чтобы Серафиму Игнатьевичу не нужно было нагибаться, и Знаменский обвязывал его бинтами, сквозь которые проступали фиолетовые пятна марганцовки.
Доктор ругал папу и называл его мальчишкой. Лицо у папы раздулось, глаза стали как щелочки. Но когда бинтовали голову, папа беспокоился, чтобы бинтом не прихватили его бородку и оставили ее выпущенной наружу.
Однажды папа сказал маме, глядя на себя в зеркало:
— Ты не находишь, Варенька, что борода у меня, как у Некрасова?
Мама взглянула мельком и произнесла иронически:
— А других его качеств ты у себя не обнаружил?
Сейчас лицо папы было обмотано бинтами, но бородка по-прежнему упрямо торчала наружу.
Несколько дней папа лежал в постели.
Держа, как Знаменский, книгу на груди, папа подозвал Тиму и сказал:
— Если ты человек наблюдательный, то ты не мог не обратить внимания на то, что после отпалки шпуров шахтеры по нескольку часов дожидаются, пока в забое рассеются ядовитые газы.
— Ну и что? — спросил Тима.
Папа продолжал задумчиво:
— Все свободное время я размышлял над этим фактом. У меня возникла мысль, что от пара будет быстрее происходить дегазация и, значит, можно быстрее вести проходческие работы, — и заявил: — Надо попробовать, и незамедлительно.
— Ты же на мумию из-за бинтов похож, — сказал Тима сердию. — А если снова ошпаришься, на тебе кожи здоровой не останется. Сам говорил: человек кожей дышит тоже.
— Молодец! — одобрил папа. — У тебя неплохая память, — и стал медленно одеваться, стараясь при этом не морщиться от боли.
Но Опреснухин решительно запретил папе лезть в забой.
Теперь папа в грязных бинтах сидел вместе с Тпмой в откаточном штреке и ждал, пока Степан Бугаев слазь г в респираторной маске после отпалки в забой и принесет сосуды с взятыми пробами воздуха.
Каждый раз Степан, бережно передавая сосуды, говорил удивленно:
— Нес пустые. И принес пустые. А по-ученому они, выходит, не пустые.
Подвели паропровод к проходческому забою. И снова собрались в штреке шахтеры. И снова они сидели молча, с озабоченными, ожидающими лицами. Болотный сказал папе:
— Вот ребята говорят, человек ты сочувственный нам.
А почему такое, сомневаются. Говорят — может, ты просто чудак какой.
Папа рассердился, очевидно, за слово «чудак», и стал громко рассказывать о том, как Ленин давно решил облегчить труд горняков. Слушали папу напряженно, сдвинувшись вплотную, и слышно было, кроме папиных СЛОЕ, только, как журчала вода в канавах и потрескивал под ногами шахтеров штыб. А папа говорил о том времени, когда угольный газ будет двигать машины, отапливать дома и все люди станут меньше работать оттого, что самую тяжелую работу за них будут совершать машины.
Когда папа кончил говорить, все шахтеры стояли в прежних позах, неподвижно, молча, и только один Болотный, подняв вверх лицо, глядя на кровлю с выпученными потрескавшимися обаполами, покрытыми мертвой плесепмо, произнес шепотом:
— Значит, вот оно какое иебушко над нами теперь светит. Ну, спасибо тебе, товарищ Сапожков, — и, обращаясь к шахтерам, сказал сурово: — Да за такое не то что с обушка, а зубами уголек хватать надо, коли его сейчас с нас просят.
Глухо ухнулп взрывы в забое, тугая, едко пахнущая воздушная волна подняла черные тучи пыли. Но никто не пошевелился. Только Степан Бугаев, взяв сосуды под мышку, неохотно побрел к забою. Респираторная маска висела у него на кожаных ремнях. Натянув ее на лицо, он убыстрил шаги и вскоре скрылся из виду.
Вернулся Бугаев очень скоро. Маска болталась на груди; размахивая сосудами для проб воздуха, он заявил торжествующе:
— А я как ходок миновал, маску скинул, чтобы нос был свободный: хотел понюхать, как после пару — шибко угарно в забое или ничего, терпеть можно, и так с голой рожей в самую грудку забоя и уткнулся, ничего не учуяв.
Значит, нет совсем угару. Я и посуды марать не стал, раз нет угару. Зачем же их марать зря? И так все ясно.
Папа упрекнул Бугаева:
— Вы, Степан, не только легкомысленный, по и недисциплинированный человек. Это нехорошо.
И пошел со всеми нюхать забой после выпалки и очистки его паром.
Несмотря на то что в забое теперь не очень сильно пахло угаром и шахтеры после отпалки работали быстрее, чем раньше, папа продолжал вести исследование воздуха, стараясь точно установить, каких результатов удалось достигнуть, применяя пар для дегазации. Но то ли оттого, что не хватало каких-то химикалиев, ю ли оттого, что болячки после ожога стали мокнуть и гноиться, папа часто ронял сосуды, и дело у него подвигалось плохо.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |