— А почему другие остались?
— Кто их знает! Видать, привыкли, сдружились. Должность им тут назначили. Кто мастер, кто десятник, а кто даже штейгером стал, — и одобрил: — Ничего, народ знающий, полезный!
На пустыре перед шахтой стояла плотная толпа горняков, но никто даже не оглянулся на остановившиеся подводы. Взгляды всех были устремлены на трибуну, добротно сколоченную из крепежных стоек, с белыми перилами из березового кругляка. С железного угольника, прибитого к толстому брусу, свисал вагонный буфер, и на нем, словно на тарелке, лежал длинный болт.
В глубине трибуны — стол, на котором, как на прилавке, уставлены ярко начищенные шахтерские медные лампы с предохранительными колпачками, и подле них — револьверы, военные металлические каски и тюк брезентовых курток.
За столом сидел коренастый, широкоплечий человек и что-то писал, изредка подымая голову и отсутствующим взглядом обводя толпу, а другой, долговязый, узкоплечий, с покрытым коростой, будто обжаренным лицом, навалясь на перила трибуны и почти наполовину свесившись вниз, негромко, словно уговаривая кого-то одного из толпы, говорил виновато:
— Мне, ребята, не по дурости зарядом фукнуло, а оттого, что шнур экономил. Запалы стал делать из камышины с начинкой из пороховой мякоти, ну и пересушил маленько. А так я аккуратный, — задумался и добавил: — Ну, быстрый тоже. Вот завалило в Наклонной, я кинулся выручать. На руках по канату спускался, а он сырой и склизлый, потому и оборвался, и хоть ногу перешиб, а все же ребят угоревших выволок, — и сердито выкрикнул: — А кровью я харкаю вовсе не от болезни, а с того, что табак курю крепкий, он, значит, и дерет!
Сидящий за столом поднял голову и спросил:
— Есть вопросы? Нет? — Поглядел строго на долговязого и заявил: — Все же, Лепехин, мы тебя на милиционера голосовать будем. В спасатели не годишься. Про табак ты тут зря. Болеешь, ну и болей себе потихоньку, Будешь снаружи порядок держать. С вольного воздуха, может, и поправишься, — и, обратившись к толпе, спросил: — Ну как, правильно я говорю? Так кто за Лепехина на милиционера, тяни вверх руки.
После голосования председатель митинга встал из-за стола, обвязал руку Лепехина у локтя красной повязкой, потом подал, держа за ствол, револьвер. Лепехин бережнр принял оружие. Поклонился коренастому, потом толпе, положил револьвер почему-то в шапку и сошел с трибуны, держа шапку перед собой обеими руками.
— Давай следующего, — приказал председатель.
На трибуну взошел рослый парень, с плеча у него свешивалась шахтерская кацавейка. Легким движением снял картуз, тряхнул кудрявыми белесыми волосами и, выпятив грудь, замер в молодцеватой позе, вызывающе поглядывая на всех синевато-серыми красивыми девичьими глазами.
— Чего красуешься, Степка? — сказал с упреком кто-то из толпы. — Перед народом стоишь. Не фасонься.
Мы тебя насквозь знаем. А ну, встань как следует быть!
Парень смутился, сдвинул ноги, виновато опустил руки.
— Вот это другой разговор, а то выпендрился, словно сохатый по весне.
Председатель сказал парню строго:
— Слышишь, Степан, правильно люди говорят. Озороватый ты, много про себя думаешь. А спасатель должен про себя забыть — ему чужая душа главное.
— Верно, неподходящий!
— Давай его в милиционеры, — здоровый, черт, любого жигана обломает.
Председатель, внимательно, словно впервые видел, разглядывая парпя, вполголоса, как бы рассуждая с самим собой, произнес тихо:
— А все ж ты, Степан, недавно себя хорошо выказал, хоть дело было отчаянное. — Обращаясь к толпе, объяснил: — Решили мы в старых выработках крепление и дверные оклады поснимать и в дело пустить. А кровля там, сами знаете, трещиноватая. Взойдешь, похрустывает.
Охотников не нашлось. А он вызвался. И не только чего следовало взял, но и лишнее прихватил. А как обрушилась кровля, его воздухом так шибануло — сажень десять по штреку проскочил. И собой еще две стойки сбил. Но крепежа набрал много.
— Правильно. Давай его в спасатели! Холостой к тому же. Ему себя жалеть нечего.
— А в милиционеры нельзя. Неловко ему будет хватать за картеж, коли сам догола проигрывался.
— Парень верный. Когда в забой плывун пополз, он собой затычку сделал, нахлебался песку с водой, до кишок застыл. А пока ребята не прибегли, не дрогнул. А то бы всем хана.
— А кто в лавке погром устроил?
— Факт дореволюционный! Он за что лавку разбил?
Торговец в муку китайцу крысу бросил, говорит: "Тебе все едино съешь". А Степан обиделся и давай крупшть.
— Так его ж за это стражники взяли.
— А бастовать нам пришлось, чтобы выпустили.
— Врешь, не за то, а за китайцев бастовали. За то, что им расценок снизили. Отшибло память-то!
Председатель, словно не слыша этих возгласов, сказал, положив руку на плечо парня:
— В тебе, Степан, конской силы много. Ты скажи людям, почему, когда стойки у ворота разошлись, ты канат на себя накинул и бадью удержал, хоть самого в шахту чуть не свалило; а когда вытянул бадью на-гора и увидел в ней Селезнева — раз его по роже. Разве так человсгл спасают?
Парень потупился, вздохнул и ничего не ответил. Из толпы закричали:
— Запрещено в бадье на ручном вороте людей качать, а Селезнев полез. Что ж, его по головке гладить?
— А если он опять кого спасет, а потом — в зубы?
Нет, не годящийся.
— Доверьтесь, ребята, — потупив красивые глаза, искренне попросил парень. — Уж очень охота в спасатели зачислиться. Подайте голос, я заслужу.
— Ну что ж, — заявил председатель митинга, — кто желает Степану довериться?
И сам первый поднял руку.
Подсчитав голоса, председатель накинул на плечи парня поверх кацавейки брезентовую куртку, подал ему медную лампу, накрыл шапку каской, надел на лицо маску респиратора.
Осторожно, нашаривая ногами ступени, парень спускался с трибуны, держа в вытянутой руке лампу так, словно освещал ею путь себе, хотя фитиль в лампе не был зажжен.
— Следующий! — крикнул председатель.
Вавила посоветовал Сапожкову:
— Вы бы в клуб пошли, отдохнули, тут делов еще много. Обстоятельно обсуждают — ие наспех. Парамонов — это он и председательствует — каждого проветривает. На голоса считает — арифметика!
Огромный дощатый барак с красным флагом на крыше назывался Партийным клубом. Одна половина его была целиком отведена под ясли. В другой библиотека-читальня, комната ревкома, комната штаба Красной гвардии, культотдел, страховая касса, различные комиссии совдепа и редакция рукописной газеты "Красный горняк".
В ревкомовской комнате на степах висели какие-то чертежи и между ними картина, на которой были изображены Ленин и Маркс в шахтерской одежде.
Дежурной по ревкому оказалась жена Парамонова, пожилая рябая женщина в короткой цветастой юбке поверх брезентовых шахтерских штанов, заправленных в яловые сапоги. Несмотря на то что Вавила и Поднебеско отрекомендовали приезжих, Парамонова потребовала документы и, подойдя к окну, внимательно рассмотрела мандаты; только после этого она приветливо улыбнулась Сапожкову:
— Товарищ комиссар по здоровью, в самую тютельку прибыли. У нас женщины очень бунтуют о больнице и за другое всякое, а доктор наш совсем разболелся и ничего не может. Вот вы его тоже полечите.
Обратившись к Асмолову, протягивая ладонь дощечкой, сказала почтительно:
— А уж про вас-то и слов таких для удовольствия нет. Наши-то инженеры побросали всё, обиделись за хозяев, сидят по домам, шушукаются да в карты играют. Время хотят скоротать. Надеются на пришествие старого режима. Вот и саботируют.
Погладив Тиму по голове, сказала одобрительно:
— А что с парнишечкой к нам прибыли, товарищ Сапожков, тоже хорошо. А то из губернии комиссар приезжал, так и коней не выпряг. Побыл на шахте полдня и в другие рудники ускакал. "У вас, говорит, здесь революционный порядок, мне здесь делать нечего". — Заявила сердито: — А вы поглядите, чего меньшевики в "Сибирском горнорабочем" напакостили. — И, взяв со стола журнал, прочла, тщательно выговаривая слова: — "Чем меньше слепого идолопоклонства перед Смольным и чем больше здоровой критики обнаружит рабочий класс, тем лучше". — Пояснила: — Это они науськивают. Хотят душу раздвоить…
— Ты что же не даешь передохнуть товарищам, а сразу углей за пазуху, прервал жену подошедший в этот момент Парамонов. Он поздоровался с Асмоловым и Сапожковым, а Поднебеско и Вавиле сказал: — Спасибо, аккуратно доставили, — и, кивнув головой, отпустил их.
Хотя узкие светлые глазки Парамонова сияли удовольствием при виде приезжих, он выразил его только тем, что произнес со вздохом:
— В самый аккурат, значит, прибыли, — и тут же сказал строго: — Я на вас без передышки с дороги всеми нашими делами навалюсь. — Разложив на столе чертежи и разглаживая листы ладонями, говорил сердито: Перво-наперво так. Рудник наш разоренный. Оборудование сносилось. Машины железные обноски. Насосы еле чавкают. Котлы заплатанные, хозяева в годы войны хищничали, вели только камерные системы разработок. Две трети угля пропадало. Подготовительные работы не вели, разведку тоже. Выгребали, что поближе. При Керенском рудник выработанным зачислили. Всех шахтеров уволпли. Но мы маленько вперед забежали. Забрали себе рудник. Ну и стали уголек рубать сами по себе. Это все так, самоделка. Теперь у нас Совет, управление копями избрали, а при совдепе — техническая комиссия. Решили перейти на систему сплошной очистки — выработки по всему пласту, с закладкой выработанного пространства породой. Для подземных назначили шестичасовой день. И давали на-гора больше, чем при хозяевах. Но пришлось прибавить два часа, когда контра начала мятеж против Советской власти устраивать. Мы на них из горняков ревбатальоны посылали. Разработали производственную техническую и финансовую приходо-расходную смету, послали в ВСНХ. От железной дороги кредит получили. Расплатились с рабочими, кое-что из самого главного оборудования купили. Теперь задача — устроить добычу. Покрыть должок и новые подготовительные работы начать к пластам, которые разведкой нащупали.
Потирая широкие, словно лопаты, ладони, сказал деловито:
— Только вот что получается. Уголек этот почти наружу огромным полем залег. Пластом твердой породы прикрыт, лежит себе, словно под каменным одеялом; а как брать его ловчее — заминка.
Сапожков оглянулся на Асмолова.
Асмолов спросил:
— Вы, кажется, запалку шурфов порохом производите, по-дедовски?
— Совершенно верно, — согласился Парамонов. — Как получили уведомление от товарища Рыжикова о вашем будущем приезде, велел я всю взрывчатку в камеры под замок запереть и по старинке запальные работы на одном порохе только производить. Когда снаряжали ребят иркутянам в помощь — восстание юнкеров под командованием эсера Краковецкого надо было расшибить, — так я наказывал: добыть, сколько смогут, взрывчатки бризантного действия, как вам требуется. Они еще, когда выкидали из эшелонов офицеров да казаков, едущих в Забайкалье, пудиков двадцать взрывчатки насобирали и прислали с дороги.
— Спасибо, — краснея скулами, сказал Асмолов. И тут же строго предупредил: — Но это пока только эксперимент…
— Ничего, лишь бы получилось!
Разложив на столе новый чертеж, Парамонов поманил к себе пальцем Асмолова:
— Вот, глядите, чего мы тут, как куры лапой, наскребли, набуровили. Поскольку на разведку денег отпущено не было, мы разведку коммунистической мобилизацией вели с участием беспартийного профсоюзного актива.
— А маркшейдер есть на руднике? — озабоченна спросил Асмолов.
— А как же. Мы ему двенадцать тысяч в год положили. Только служи честно.
— Можно узнать, какое вы сами получаете жалованье?
Парамонов сощурился и заявил:
— Сдельно получаю, с кубической сажени.
— Но позвольте, вы же…
— Начальство, — рассмеялся Парамонов, — верно. Днем начальство, а в ночную смепу в забое кайлом помахиваю. За партийную работу не платим. А я человек семейный, раньше сынок в шахте работал, — значит, прибыток был, а теперь уволили сына-то…
— За что?
— А так, уволили, и все, — сказал Парамонов почему-то весело и пояснил уже без улыбки: — За то, что четырнадцать годков тока. Закон вышел: ребят до шестнадцати лет на работу в шахту не пускать. Вот и стал безработный, и произнес насмешливо: — Обижает Советская власть рабочего человека, не дает ему по малолетству калечиться. Бунтует сынок против власти, недоволен, что уволили. Прямо беда.
Тима, сидя на лавке, уныло слушал эти разговоры, чувствуя, как в тепле озноб и жар все сильнее завладевают им. И если он почти всю дорогу от Больших Выползков превозмогал хворь, то теперь у пего не оставалось для этого сил, да, пожалуй, и не было больше нужды скрывать, раз они приехали и ехать больше уже никуда не нужно. Теперь он может спокойно заболеть, не пугая папу и не мешая его работе. Но только где тут можно болеть, раз нет больницы?
Жена Парамонова, участливо поглядев на Тиму, сказала:
— Совсем парнишка умаялся. А дел у вас тут на полночи. Можно, я его до своего дому отдохнуть сведу?
Папа очень обрадовался:
— Да, будьте любезны.
И Тима на подгибающихся ногах побрел вслед за Парамоновой. На улице он вяло сказал:
— Вы только учтите, я, кажется, больной, еще неизвестно чем. У меня, видите ли, жар.
— То-то гляжу, с чего ты такой красный, — озабоченно произнесла Парамонова. — Отец в очках, а не видит.
Я ведь давно на тебя целилась домой свести.
— А если я заражу вас?
Парамонова успокоила:
— А ты углядел, что я конопатая? Бее конопатые живучие. Их после оспы никакая зараза не берет. И Анисьи мой тоже конопатый. Лучше моего дома в поселке не сыскать. Нас и холера не взяла, когда все вокруг валились. Мы заговоренные. Не тревожься, малый.
— Ну, все-таки я вас предупреждаю, — с трудом подыскивая слова, произнес Тима опухшими губами. Дорога под ногами колыхалась, будто огромный мягкий жнют, а в глазах кололо, словно под веки насыпали песок. Зажмурившись, он хотел попросить: "Давайте отдохнем немножко", — а вместо этого сказал: — Такой живот под вогами… — Ему стало очень стыдно этих глупых слов. И чтобы поправиться, он спросил сердито: — Вы меая под землю ведете спать, там тепло, да?
И последнее, что он чувствовал, — это как ноги его скользят о земляные ступени и он спускается по ним, а потом, вдруг поскользнувшись, падает во что-то мягкое.
И падал он в это мягкое бесконечно долго, испытывая тошноту, тяжесть в голове, опустошающую легкость во всем теле и колкую боль в глазах.
Тима тоскливо думал, что это очень стыдно — прийти и чужой дом только для того, чтобы там хворать. Но вот странно: хотя несколько дней ему было плохо, он ни разу не ощутил себя в семье Парамоновых обузой, и вместе с тем никто из Парамоновых не проявлял к нему того суетливого сострадания, каким сопровождается уход за больным да еще чужим человеком.
Анисим радовался Тиме:
— Ловко мать тебя к нам в гости уволокла. Спасибо, что пришел, а то я теперь безработный — скучно.
Дуся, сестра Анисима, вертясь перед запотевшим от сырости зеркалом, говорила кокетливо:
— Я девчатам про тебя хвастала: городской, а такой уважительный.
Дуся работала на сортировке угля шесть часов в день, по новому закону для подростков. Железной кочергой она выбирала породу. А Анисий, обидевшись, что его сняли с забоя, не захотел пойти на сортировку, и поэтому ему теперь приходилось заниматься домашними делами.
Высокий, жилистый, с глубоко запавшими темными глазами и гладкой челкой на лбу, стараясь по-шахтерски сутулиться, он сообщил Тиме обиженно:
— На тощем пласту дуболом разве может зарубку весть? А я в любую щель влезу и отмахаю не хуже кого другого на богатом. — Сказал строго: — Отец мне наказывал шахтером быть. Его все раньше слушались, а теперь, когда осиротел, заступиться за меня некому.
— А Парамонов тебе разве не отец?
— Отчим. Он отцу приятель был. Отец у меня уральский. Народ бунтовал. Его тут солдаты в шахту сбросили, И Парамонова тоже, но он спрыгнул в ствол и только ноги обломал. Помирающему отцу зарок дал за нашимсемейством приглядывать. Получку всю матери сдавал.
Землянку эту самую, наилучшую в поселке, собственноручно выкопал. А после взял и на матери женился. А она старая и конопатая.
— Значит, он хороший?
— Ничего. Сознательный. Но до отца ему далеко. Парамонов перед ним все равно как дверовой перед забойщиком. Вот он из уважения к отцу на матери и женился.
Мы его сначала не признавали. Так он шалашик сложил рядышком и всю зиму, как пес в конуре, жил, пока мы с Дуськой не сжалились. И то спервоначалу только харчиться пускали. Он тоже, как отец, наловчился за едой книги читать. Только громко, чтобы мать слушала. Потом мы с Дуськой всё думали, думали, пошли к Сухожилину и спросили: "Как, мол, не будет сраму отцовскому имени, ежели они женятся?"
— А кто Сухожилии?
— Он в партии главный. Тоже отцов приятель. Сухожилии сказал: "Правильно, что за отца беспокоитесь; но ничего, пускай женятся. Парамонов Марфу выше себя ставит. А это и есть любовь, а вовсе не один должок перед другом". Ну, мы и приняли Парамонова. Да и мать жалко. Она гордая, самовластная, выжиганская порода.
Наш дед — староста артельный Евтихий Кондратьевич Выжиган. Его вся Сибирь знала. Первый золотишник.
Часто в землянку наведывался старый шахтер Тихон Болотный, невысокий, с кплеватоп, словно у горбуна, грудью и торчащими лопатками, будто у него под рубахой спрятаны толстые, короткие крылья. Ноги всегда полусогнуты, скрючены, отчего руки кажутся необычайно длинными. Лицо обросло седой патлатой пыльной бородой. Переносица косо вдавлена синим, морщинистым по краям шрамом, верхнее веко надорвано, глаза карие, сердитые и дергаются сами по себе — шахтерская болезнь: отвыкли от дневного света. Говорит сиплым, злым голосом даже тогда, когда радуется.
В первую же ночь, когда Тима, изнемогая от озноба и жара, лежал на топчане, прикрытый душным одеялом из заячьих шкурок, и тоскливо глядел на оставленную на табуретке горящую лампу с треснутым стеклом, дверь в землянку неслышно отворилась, и на скрюченных ногах осторожно вошел Болотный, волосатым лицом, горбатой грудью и длинными руками похожий на лешего. Усевшись на топчан, он подмигнул Тиме рваным веком, вынул из-за пазухи берестяную коробочку и выпустил из нее на ладонь мышонка с выпуклыми круглыми бисерными глазками.
— А ну, Яшка, встань, как солдат перед генералом, — и пощекотал мышиное брюшко соломинкой. Мышь села на задние лапки, поджала передние и, опираясь на хвост, вытянулась столбиком. — А ну, сполняй вальс!
И Болотный стал хрипло, но довольно верно напевать "На сопках Маньчжурии" и водить у носа мыши соломинкой. Мышь, изогнувшись, кружилась на его ладони.
— Вот, — шепотом сказал Болотный, — видал, какой ученый? Но это так, людям для смеха и удовольствия.
А мне служит он ангелом-хранителем. Я за полсотни лет к газу принюхался, не чую вони. И с этого могу незаметно сомлеть насмерть. Но за меня Яшка чует. Как зачнет по бересте лапками тюкать, ровно барабанщик, значит, сигнал: бросай забой. Дыхать не дыхай, беги до ствола и качай на-гора, пока цел. — Погладив кончиком пальца головку мышонка, сказал нежно: — Вот он, мой главный выручатель. — Снова усадив мышь в берестяную коробочку, вдруг спросил: — Желаешь, подарю?
— Ну что вы, — сказал Тима, — вы же его любите.
— Верно, зверек душевный, — согласился Болотный и вздохнул. — Остался я с мышом вдвоем на старости лет.
А ведь не сиротой был. Всё как у людей — и сынки имелись, и жена. Старшего глыбой замяло; от среднего только похоронная бумага с фронта; младшенького в петле казнили за бунт. Нас тут по случаю германской войны всех на строгое правило перевели — упряжка двенадцать часов. Воскресенье раз в месяц. Но и то с него беда.
В бараках местов только на одну смену. Придешь и на теплое после другого ляжешь. А ежели все наружи, то деваться людям некуда. Одежа-то на всех слабая: вода в шахтах минеральная, едкая, тлеет от нее одежа, ровно ее кислотой ошпарили. Про тело не говорю, — в подмышках, в пахах мокрец все разъел. А подсушить обноски Б воскресный день негде. Был у нас тут беглый с каторги, так такого порядка не снес, объявился начальству: вертайте, мол, назад, в форменной каторге обращение лучше.
Там хоть еда казенная, одежа и на всех помещение, а тут ничего нет. Невылазные забастовки в рудниках ребята учиняли. Но это так — полдела: поголодуют, сидя в шахте, а после зачинщиков — кого на фронт, кого в тюрьму.
Только и делов. Я тоже в шахте отсиживался, жена еду в вентиляционный штрек в узелке кидала, кормился; а она тощала, тощала и померла. Кричал я ей из ствола:
"Не носи боле", — все горло содрал с крику; не послушалась. — Печально улыбнулся и заявил: — Вот и остался вдвоем с мышом.
— Зачем же вы его мне тогда подарить хотели?
Болотный забрал пыльную бороду в кулак, подергал и произнес безразличным тоном:
— А так, для смеха тока. У нас тут в Партийном клубе громко для людей книги читают. В одной сказано было: заболел парнишка сильно, а ему белую собачонку подарили, он и выздоровел. Прикинул: может, мышь сойдет — тоже зверек заметный.
— Но ведь вы же меня не знаете?
— А чего мне тебя знать? Что ты за фигура такая? — почему-то рассердился Болотный. — Я из сочувствия к Парамонову. Неловко получается: гость, а хворает. Человека нужно удовольствием лечить. Болезнь — она всегда с горя. Кто веселый, тот не хворает. Я вот никогда не хворал, только увечился когда в шахте.
И, притопнув скрюченной ногой, пропел задорно:
Мы, ребята-ежики, в голенищах ножики.
Эх, смерть одна, а болезней тьма:
Лихорадка, трясучка, тифозная сыпучка,
Я парень-жиган, на всех их чихал,
закашлявшись, махнул рукой и пожаловался:
— Внутри шибко пропылился угольком: как зачну веселым быть, покалывает в грудях, ровно песку стеклянного нажрался. — Спросил деловито: — Ну, так не хочешь брать мыша-то? Ну, тогда спи тихо. Назавтра еще чего-нибудь принесу, — и ушел, тихо ступая на скрюченных ногах.
Тима уже выздоравливал, когда Болотный вновь пришел как-то в землянку к Парамоновым.
— Видали? До сих пор живой? — начал он еще с порога. — Значит, у меня кумпол с мозгой, — придвинул табуретку, сел, начал неторопливо: — Скольких вокруг меня смертяшка петлей оплела. А я ей все не покорствовав Если б ребят-товарищей, с кем когда уголек брал, на ОДРО кладбище сложить, много могилок получилось бы. — Пожаловался: — Сократили часы упряжки, а у меня с денного света глаза с непривычки ломит. Хожу и плачу.
Дуроломы смеются: по царю, мол. А ему бы после девятьсот пятого в монахи попти, грехи свои замаливать, а, он по дурости на немцев народ кинул. Расчет делал, — отведем на немце душу, кровью изойдем, ослабнем. Еще годков с полсотпп он себе и выхлопочет тиранствовать.
А народ, как за ружьишки ухватился, сообразил, кого вперед штыком коли, кого назад прикладом бей. Осолдатился, теперь его ничем не своротишь.
— А вы были за революцию? — спросил Тима.
— Я против артели никогда не шел, — уклончиво ответил Болотный.
— Но сейчас лучше, чем раньше?
— Надрали глотки на митинге, пообещали новой власти миллион пудиков, а рубать-то его мне.
— Но теперь легче стало в шахте работать?
— Пускай годков десяток с меня скинут, тогда легче пойдет.
— Анисим говорил, вы больше других даете.
— С привычки.
— А он сказал, вы чего-то такое придумали.
— Не я — старость схитрилась. Махать без передыха обушком сподручней, когда за тобой один крепит, другой огребает.
— Но ведь многие после вас так стали.
— Верно, собезьянничали, словчили.
— А вы бы один только так хотели?
— Не пес я от ребят таиться.
— Вот спасательную станцию устроили, теперь шахтеры не будут калечиться и гибнуть.
— Баловство это, — сердито сказал Болотный. — Не обстучишь кровлю, не растопыришь ухо — никакой спасатель тебя от глупости не оборонит. Я почему живой? Не верю ей, шахте. Полсотни годков под землей воюю со всей вражьей силой, которая горняка удавить хочет, и пока, значит, мой над ней верх, а не ее. — Обратившись к Анисиму, сказал строго: — Слыхал? Постановление сделали: во всех семействах, у которых отцы за революцию погибли, или просто так в шахте сгинули, или поувечились, ребят содержать до полного возраста по всем статьям довольства. Вам тоже пенсии положили. Значит, Дуська приданое скопит.
— Вы бы лучше меня к себе в забой взяли, — попросил Анисим.
— А что? — оживился Болотный. — Я бы из тебя шахтера выстрогал. В старое время как хорошо было! Мне девяти годков не было, а уже в саночниках на карачках по штреку ползал. В двенадцать водку самостоятельно со всеми пил и кайлой помахивал до полного обалдения.
А вот новая власть не желает сызмальства к углю приучивать. Жиганов плодить будет, дармоедов.
Усаживаясь на табуретку, заявил сурово:
— Вот дождусь Парамонова, ругаться с ним буду. Запретил газ выжигать на месте открытой лавы, поставил меня вентиляционный штрек новый рубать. А мпе это скука — добычу давать желаю. И этот комиссар приезжий — тоже человек чудной. Полез в шахту, обтер ее всю насквозь пиджачком, покрутил носом: "Пыли много".
Собрал шахтеров, показал в банке человечьи легкие, ворошит их палочкой: вот, мол, глядите, сколько в них пыли набито, мол, для здоровья вред. Самого Парамонова прижал и крепежный лес у него отнял на баню и на сушилку. Я баню-то настоящую плохо помню. Годов тридцать назад гулял в селе большом, ну и для куража велел себя в баню свесть. И там совместно с четвертной бутылью парился. — Вздохнул мечтательно: — Баня — это как царство небесное. Всех болезней избавительница. А комиссар еще про больницу стал толковать. Вот чудило, да кто ж в нее пойдет, если баня есть!
— А если кто в шахте искалечится?
— Если не совсем — опять баня. Сделай припарку дегтем — как на собаке присохнет.
Пришел Парамонов. Выслушав жалобу Болотного, сказал кратко:
— Тихон Иванович, ты пойми, прорубим вентиляционный ходок, люди чистым воздухом дышать будут, а то ведь отрава.
— Газок-то, он тоже свою пользу имеет, — не сдавался Болотный. Провоняешься им, ни блоха, ни клоп не жалят. А по весне гнус не тревожит, это я давно по себе приметил. Но я вам поперек становиться не стану. Только гляди, от сильной тяги сквозняки гулять будут, а с их простуда.
— Ничего, мы дверки вентиляционные навесим.
— Ну, разве что тесу вам не жалко, тогда валите, — милостиво согласился Болотный. И спросил жадно: — Ну, чего нового еще постановили?
Парамонов выложил на стол бумажки, разгладил их ладонями.
— Значит, такая резолюция: облегчить вес тачек — раз. Заменить ручной и конный подъем паровым. Каждый месяц от каната подъемного один аршин отрубать и расследовать, сколько волокон на нем порвалось, чтобы, значит, обрыва клети или бадьи больше не было. На лампы наготовить предохранительные сетки. Ну, тут еще всякая сигнализация, питьевые бачки, жаровни в вентиляционных шахтах, чтобы тяга наружу лучше была. Построить три барака: два бревенчатых — под жилье, один, из досок, для больницы; лесопилку перевести на круглые сутки, чтобы шахтерам тес выдавать на обшивку землянок, а то сырость — болеют люди.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |