Был у нас хозяин в мастерской — Матвей Федотович Белоусов. Тихий, кроткий, хиленький, богомольный. Слова матерного не скажет, все ласково: ах ты, светец мой, говорит. А дверцы на печи мастерской на замок запирал, чтобы лишнего полена без него не сунули. В углах лед, на потолке иней, спали на нарах, рогожкой укрывались, утром проснемся, портянки не согнешь, такие замерзшие.
Сядем обедать, на стол высокую кадку с баландой ставят, а при ней черпачок с короткой ручкой. Ну и хватаем одну воду. А он после свиньям в кормушку вываливал всю гущу, которая на дне кадки оставалась. Понял, какой мозговитый?
За любую промашку в работе штраф, но с каждого штрафного рубля он копейку на свечку откладывал.
И после ее к иконе лепил. Ребята ему: "Ты кровосос", — а он сладенько: "Я же не себе, а богу за ваши грехи подношение делаю".
У него дочь в гимназии обучалась. Чулок варом в мастерской замарала, так он ее за это в кладовой сутки продержал на запоре без воды и хлеба. А у самого тысячи в банке, коляска лаковая для выезда на рессорах. Вот и выходит, мне это французское илп немецкое слово «эксплуататор» лучше известно, чем тому, кто его выдумал.
— Нет, вы мне скажите, откуда вы такой разговор Ленина знаете? упорствовал Тима.
— Ты об этом Рыжикова лучше спроси, — ехидно ответил Ползунков. — Это он все его слова пересказывает.
Вот и цепляйся к нему. А мое дело стороннее, от кого чего слышал, своими словами для разговора и обсказываю.
И, обминая сильными, короткими пальцами кожу на хомутине, объявил с удовольствием:
— Хоть и не шорник, а зашил крепко. А то неловко народному коню в рванье на людях ходить. — Воткнул на острие шила пробку и спрятал шило в карман. — Весь мой разговор к тому был, что ребята, которые здесь у нас в партию подались, должны крепко себя выказать, больно мерка на нпх высокая народом определена, не всякий до нее дотянется.
И Тима замечал, как каждый пз ппх тянулся до этой мерки по-своему.
Бутурлин, владелец собственной халупы на окраине города, угрюмый, неразговорчивый человек, привез вечером на подводе выломанные вместе со столбами щиты забора и починил прогнившую кровлю на конюшне.
Когда Белужин спросил его: "У кого забор похитил?
Смотри, как бы мороки не вышло. Буржуазию трепать самовольно запрещается", — Бутурлин сказал ему кратко:
"Со своего двора свалил".
Супреев, молодой и озорной парень, любитель ходить по воскресеньям в Заозерье и драться там с татарамипимокатами стенка на стенку, пришел однажды с разбитым до неузнаваемости лицом. Долго пытали, кто его так разукрасил. Супреев молчал, терпеливо снося насмешки, по под конец не выдержал и признался:
— Это меня мясники в переулке били. Пришел я на мост, где всегда бои у нас, — ребята уже помаленьку разминаются. Я тоже полушубочек скинул любителю из публика, старичку, на хранение сдал. Помял снег в горсти, чтобы кулак побесчувственнее стал, и вышел наперед, как всегда. А на меня Гранптулин. Ах ты, думаю, татарская лопата! Я тебе сейчас вмажу за прошлое воскресенье. И только так подумал, вдруг что-то ровно меня самого изнутри поддало. Даже руки свисли. Как же я Гранптулина вдарить теперь могу, если он — интернационал? Против партии поступок. Хрулев нас всех строго предупреждал: мол, пролетариат всех наций с одной стороны, напротив только буржуазия. А тут русский кирпичник татарского пимоката бить станет!
— А может, Гранитулин тебя с копыт собьет? — спросил ехидно Белужин. Он боец крепкий, я знаю.
— Ты обожди, — поморщился Супреев. — Кто кого, — ото дело пятое. Я про совесть, а ты про силу. Так вот, защемило во мне это самое. Разжал я кулак и ладошкой вверх руку поднял. И стал говорить всем бойцам про то, что на сердце. Любители из публики закричали: "Струсил Супреев! Кишка у него тонка против Гранитулина. Бей скопом оратора, тоже нашел, где митинговать!"
Ну тогда я на крайность пошел. Рванул себе руку зубами до крови, подошел к Гранитулину: на, говорю, хошь побратимом стать? Тот заколебался, по потом ничего, обнялись, шапками сменялись. А я говорю: "Пошли, ребята, на реку! Плоты изо льда выдирать. Если наша стенка больше вынет, вы пас на себе везете с пристани, если ваша — вы на нас едете".
Ну, все посмеялись и пошли. До вечера целую груду бревен на берег выкатили. Сам Рыжиков пришел спасибо сказать. А татарам — даже на их языке. Пошел я до дому, а в переулке меня мясники накрыли. Думал сначала, бьют за то, что любительскую публику удовольствия лишил. А когда свалили да ногами пиналп, из приговорок понял: не столько за это быот, сколько за то, что вместо драки ребят на реку созвал.
Выслушав Супреева, Ползунков посоветовал: — Ты все же сырое мясо на ночь приложи: оно здорово кровоподтеки на себя оттягивает. А то смотреть на тебя прямо-таки отвратно. Раздуло, как утопленника.
Когда Хрулев оповестил о предстоящем собрании ячейки, Тима заметил, как все пять новых партийцев стали загодя готовиться к собранию.
Федюшин умылся снегом, расчесал всклокоченные седые волосы на прямой пробор; потом, усевшись на чурбан, положил тяжелые руки на колени и, уставившись в угол забора, нахмурившись, что-то озабоченно зашептал, видно вспоминая какие-то нужные ему слова, и не замечал, как на мокрой бороде и усах оседал сухими блестками иней.
Коля Светличный бродил по двору с мечтательным выражением лица и все нетерпеливо поглядывал на двери сторожки, где должно было происходить собрание.
Бутурлин сбегал домой и явился, несмотря на мороз, в фуражке с клеенчатым козырьком и в каком-то странном узком полосатом пальто с бархатным засаленным воротником. На ногах у него были новые галоши, которые он надел на ноги, обернутые чистыми портянками.
Супреев, выпросив у Ползункова тетрадку папиросной бумаги, тщательно заклеил ушибы и синяки и сидел на бревнах с заплатанным лицом, низко склонившись над толстым томом Элизе Реклю, который принес ему Тима, после того как Супреев сказал таинственным шепотом:
— Будь другом, Сапожков, у меня теперь до всех народов интерес, какой их обычай и как живут. Приволоки такую книгу, а я за ото могу чего хочешь отдать — западенку или силки, — словом, бери чего душа пожелает.
Или хочешь, поденно платить буду.
Западенку Тиме давно хотелось иметь. Но как ни велико было искушение, он отверг все посулы Супреева и только попросил аккуратно сберегать книгу.
— Да если хоть одно пятнышко, я при всех его языком слижу, — пообещал Супреев.
С крыльца сторожки Хрулев объявил торжественно:
— Товарищи члены партии, прошу на собрание.
Все пятеро новичков разом вскочили и быстро устремились к сторожке. Но вдруг смутились, стали топтаться на месте, никто не решался войти первым.
Подымаясь на крыльцо, они поспешно сдергивали с себя шапки.
Ползунков провожал их сочувственным взглядом.
— Видали? Чуют, куда их приняли. Вроде каждый себе команду «смирно» объявляет, — и задумчиво произнес: — А как же иначе? Дело строгое, не временно, на всю жизнь в той команде ради народа служить.
Остальные рабочие, не члены партии, хоть время их дежурства в конюшнях истекло, тоже не расходились по домам. Усевшись на бревна, они курили, разговаривали о самых пустячных домашних делах, но всё поглядывали на дощатую дверь сторожки.
Падал мягкий, косматый снег. Из конюшен доносилось мерное похрапывание коней, жующих прелую солому Синеватые сумерки сочились на город из таежной чащи. Возле ворот ходил в обнимку с винтовкой дежурный.
Тима тоже — как беспартийный — сидел со всеми на бревнах. До сих пор он считал: партия — это вроде службы, сначала против царя, потом против буржуазии.
И поступают на эту службу люди, потому что начитались всяких правильных ученых книг, из которых выходит что без революции никак не обойтись. И, служа в партии они по книгам знают наперед, как надо поступать. Ведь вот папа всегда сразу маме говорит, если что-нибудь не так, где, в какой книге, правильно про это написано А оказывается, партпя — это вовсе не служба а что-то такое неизмеримо большее и гордое. Хотя в ней все люди разные, но все они одинаковы в одном: и папа, и мама и Рыжиков, и Федор, и Эсфирь, и Капелюхпн, и Хрулев!
и эти, теперь пять новых большевиков: если партпя им скажет: "Так надо!" — они все будут выполнять волю партии.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Как-то вечером мама пришла с папой домой и сказала Тиме как будто веселым голосом:
— Ну, Тимофей, кончилось твое вольное житье, будешь жить с папой.
— А ты? — спросил Тима испуганно.
— Я поеду с обозом за хлебом.
Потом мама пошла на задний двор и вернулась оттуда с Полосухиной.
— В ближайшие дни вы можете перебираться сюда, — сказала ей мама. — У нас тут в окно дует — подоконник сгнил — и печь не в порядке, но уж это вы сами поправьте, — и сухо добавила: — А теперь извините, мне нужно укладываться.
Когда партия что-нибудь приказывала папе или маме, Тима никогда не слышал, чтобы они обсуждали друг с другом, нравится им это или не нравится.
И хотя по встревоженному, опечаленному лицу папы легко можно было понять: ему не нравптся, что партия посылает маму с обозом в деревню, он старался скрыть это и только озабоченно советовал:
— Варенька, пожалуйста, надень под кофточку мою жилетку и положи в карман камфору или нафталин — от насекомых отличное средство. Сейчас самая эпидемия сыпняка. И валенки мои тоже возьми.
— Ну вот еще, не хватало, чтобы я как кикимора выглядела, а ты себе ноги отморозил в ботинках, — упрямилась мама.
— Мне просто будет приятно, что на твоих ногах мои валенки, — хитрил папа.
— Ты знаешь, я не люблю филантропов.
— Однако, вместо того чтобы разрешить жилищную проблему на собрании жильцов, ты стала на путь, я бы сказал, личной добродетели.
— Коммунисты должны подавать пример первыми, — весело заявила мама и спросила ехидно: — Тебе жалко нашей квартиры?
— Вообще, конечно, я прпвык, у нас тут так уютно.
— Ну тогда скажи Полосухиным, что ты раздумал, — разгорячилась мама.
— Видишь ли, Варенька, — сказал глубокомысленно папа, — самое трудное это во имя добра применять насилие. Тебе не кажется, что ты пошла наиболее легким путем, избежав радикального решения с переселением жильцов заднего двора в лучшие жилища?
— Я, Петр, очень много думала там, на собрании, — сказала твердо мама. — И решила: нам сейчас важнее всего уголь. А уголь — это Асмолов.
— Не слишком ли много практицизма? — усомнился папа.
— У меня — нет, — сердито сказала мама. — Это Коноплев и Редькпн сразу поняли. Когда я им сообщила, что Асмолов дал согласие ремонтировать машины на мельнице, они мне сказали: значит, утеснять его ни в коем случае нельзя, раз он к нам подался. А Полосухин, тот даже заявил, что за такое он готов и в собачьей конуре жить, потому что, если мельница остановится, без хлеба всем будет худо.
— Варенька, ты просто большой политик, — неуверенно сказал папа. — Ведь это до некоторой степени дальновидно.
— После наставлений Рыжикова будешь дальновидной, — призналась мама.
Но тут сердце Тимы не выдержало, и он воскликнул обиженно:
— Выходит, я зря жильцов уговаривал? Нужно было им свою квартиру уступить, и все.
— Извините, — сказала мама, — в следующий раз, Тимофей Петрович, мы будем с вами советоваться, — и чмокнула Тиму в лоб.
"Эх, — обиженно подумал Тима, — маленьким считают!
А у меня своя лошадь есть. Вот приеду на ней в ревком, будут приставать: съезди куда-нибудь, за чем-нибудь, а я сначала подумаю, поеду или пет. Или вот возьму и поскачу вместе с мамой в деревню, с обозом. Если, конечно, Хрулев отпустит. Уговорить бы его как-нибудь! И папе спокойней, когда я буду с мамой. В тайге, говорят, бандиты бродят. А я шкворень от телеги к себе в голенище валенка спрячу и в случае чего — раз по голове, и все…"
Папа тщательно и бережно укладывал в большую изовую корзину книги, исписанные тетрадки, стопки газетных вырезок, перевязанные бечевкой, и пожелтевшие комплекты газет. Мама, следя за ним, произнесла насмешливо:
— Ну что ты за Плюшкин! Когда ты перестанешь таскать за собой этот бумажный мусор?
Папа только вздохнул и ничего не ответил.
Отца Тимы в шутку называли "ходячей энциклопедией". Царское тюремное начальство не накладывало запрета на чисто научную литературу. Просидев несколько лет в одиночке, Петр Григорьевич довольно основательно изучил высшую математику, органическую химию, древних философов, историю христианства и ботанику. По самоучителю Туссэна овладел немецким и греческим языками. Куда бы его ни забросила жизнь, он всюду возил с собой большую ивовую корзину, в которой хранились записи, вырезки, конспекты прочитанных книг. И всегда, куда бы он ни шел, прихватывал с собой на всякий случай книгу. Читая, он любил подчеркивать, закладывать страницы листками бумаги и делать выписки.
Как-то мама сердито сказала:
— После тебя, Петр, противно брать книгу в руки.
Как ты не понимаешь, что это просто нескромно — насиловать мое внимание на каждой страничке восклицательными или ироническими вопросительными знаками!
— Почему же ироническими?
— Да, ироническими! — воскликнула мама. — А если я не согласна?
— Ну, тогда зачеркни знак вопросительный и поставь восклицательный.
— Не смей портить книги!
— Хорошо, — кротко согласился папа. — Я сотру резинкой. Только ты предупреди заранее, какую книгу хочешь взять.
— Я никогда заранее не знаю. Захочу читать и читаю.
— Неправильно. Нужна строгая система чтения.
Я тебе рекомендую хотя бы на год составить список.
— Я тебя прошу не вмешиваться в мою духовную жизнь! — горячилась мама. — Пойми, мы с тобой совершенно разные люди. Я вот безумно люблю Надсона, а ты его презираешь.
— Я не презираю, а считаю, как медик, что многие его скорбные стихи порождены чисто субъективным фактором — его болезненным состоянием.
— Так читай своего Некрасова.
— Некрасов — величайший поэт русского народа. Истинная поэзия — это когда субъективное сливается с объективным в гармоническом единстве.
— А если я страдаю, зачем мне твое гармоническое единство?
— Отчего же ты страдаешь? — озабоченно осведомился отец.
— Потому что ты вот такой, поэтому я и страдаю, — с отчаянием заявила мама.
— Скажи мне, что ты обнаружила во мне плохого, я постараюсь понять твою критику и попытаюсь преодолеть со временем некоторые свои отрицательные качества.
— Ты меня не любишь.
— Варенька, что ты! Ну разве можно так? Даже если у нас возникла полемика…
— Да, не любишь, — упрямо настаивала мама. — Любящий человек всегда очень чуток.
— Но скажи, в чем я обнаружил свое невнимание?
— Если женщина ищет слова о любви в книге, значит, она не слышит их от того, кому следует их произносить. Вот!
— Так я же люблю тебя.
— Тогда не смей больше черкать книги.
— Хорошо, пожалуйста, — покорно согласился пана. — Только я не понимаю, почему этой моей, ну, скажем, дурной привычке ты придаешь такое большое значение.
— Я хочу, — гордо заявила мама, — чтобы ты ради меня шел на жертвы.
— Ну, пожалуйста, — сказал папа.
— Я знаю, что ты очень хороший, — певучим и нежным голосом торжествующе произнесла мама, — и мне очень приятно убеждаться в этом, и как можно чаще.
— На таких пустяках?
— Нет, это не пустяки, — горячо сказала мама. — Я знаю, ты очень любишь делать пометки на полях, и отказаться от этого тебе нелегко. Но раз ты согласился, то вот. — Она протянула руку, сняла с папы очки, поцеловала его в висок, снова надела на пего очки и сказала радостно: — Я тоже великодушна и тоже готова ради тебя на жертвы. Можешь подчеркивать сколько хочешь! И знаешь, — произнесла мама шепотом, — когда тебя нет, я беру твою книгу, смотрю на твои пометки, и будто ты рядом со мной, — и деловито осведомилась: — Ты не знаешь, привидения в очках являются?
— Не знаю, не видел, — растерянно сказал папа.
— А я тебя видела вон там, возле шкафа. Ты стоял такой, весь будто из тумана, глядел на меня так нежпонежно. Это когда я волновалась, что ты пошел разоружать сводный батальон.
— Варенька, — встревожился отец, — это серьезный симптом нервного переутомления, тебе нужно принимать микстуру Бехтерева.
— У тебя, Петр, очень последовательное материалистическое мышление, насмешливо сказала мама.
Но Ян Витол был совсем другого мнения о Сапожкове.
— Ты, Петр, — говорил он, — интеллигент, и психология у тебя интеллигентская, и повадки у тебя интеллигента. Когда тебя подшибли во время обыска, ты очень точно поставил медицинский диагноз своему ранению. А политический?
— Не понимаю!
— Тебя когда ранили?
— Ну, три недели назад.
— Тебя ранили тогда, когда немцы начали свое новое наступление. В эти же дни было покушение на Федора и убили подполковника Купресова, которого Федор привлек в военное училище преподавателем. В эти же дни сгорели фуражные склады Золотарева. Да, все это произошло приблизительно в одно время. Теперь скажи, ты когда-нибудь сидел в тюрьме вместе с таким Вазузиным?
— С Иннокентием Павловичем, а как же! Очень нервный субъект, с несколько повышенным воображением. Все сочинял планы фантастического побега.
— Так вот, — сказал Ян, — я хочу, чтобы ты допросил Вазузина.
— Вазузин у пас в тюрьме?
— Он агент подпольного контрреволюционного "Сибирского временного правительства".
— Но почему ты его не допрашиваешь?
— А что я могу сделать, если он молчит?
— Еще раз допроси.
— Да что я, гений, — рассердился Ян, — или гипнотизер! А ты вот тряпка.
— Если разговор будет продолжаться в таком тоне, — Сапожков гордо выпрямился, — то я вынужден буду…
— Пу, стукни меня по голове чернильницей, — жалобно попросил Ян, — но что же делать, если он молчит?
— Хорошо, — решительно заявил Сапожков, — вызови, Я с ним поговорю. Что нужно узнать?
— Кто стоит за ним, — сказал Ян. — А то я от него совсем нервный стал.
Красногвардейцы ввели в комнату Вазузипа. Высокий, жилистый, с крупным хрящеватым носом и черными длинными глазами, он держал себя вызывающе спокойно.
Небрежно кивнув Сапожкову, сказал:
— Здравствуй, Петр. И, кажется, прощай. Очевидно, сегодня вы меня кокнете?
Сел, забарабанил длинными, сильными пальцами по краю стола, спросил:
— Что же молчишь, давай допрашивай.
— Это правда? — спросил Сапожков.
— Что правда? Правда бывает разная.
— Ты стал контрреволюционером?
— Знаешь, пдп-ка ты к черту со своими идиотскими вопросами! оглянулся, подмигнул: — Ну, по старой дружбе, когда шлепнете?
— Ты боишься? Почему паясничаешь? — спросил Сапожков.
— А что, я должен перед тобой благородного героя корчить? Может, традиционной следовательской папиросой угостишь?
— Я не курю.
— Знаю. Скажи, чтобы принесли.
Закурив, развалившись на стуле, Вазузин предложил:
— Хочешь анекдотец? Но для того, чтобы его понять, нужно иметь сильно развитое чувство юмора. У тебя как но этой линии, есть способности? Или сие тебе недоступно?
— Зачем тебе с таким излишним усердием унижаться передо мной? Не надо, Вазузин.
— Я перед тобой унижаюсь?! — Вазузин вскочил. На скулах его проступили красные пятна. — Я никогда ни перед кем…
— А вот сейчас унижался. Потому что другого ничего не остается. И молчал ты на допросе не потому, что храбр и не боишься смерти, а потому, что стыдно говорить о мерзостях, убийствах, заговоре, предательстве. Пытаешься умереть не жалким, а ты жалок до отвращения.
— Это все? — яростно спросил Вазузин.
— Все, — сказал Сапожков.
— Будешь меня допрашивать?
— Нет.
— Могу уйти?
— Можешь.
— Позволишь еще одну выкурить?
— Кури.
Вазоны закурил, вытянул ноги и произнес облегченно:
— Эх ты, следователь! Выходит, от меня ничего не добился. Не можешь.
— Нет, могу.
— Э, брось!
Вазузин небрежно махнул рукой.
— Ты знаешь, при какпх обстоятельствах погибла твоя жена?
Вазузин побледнел, но, преодолевая себя, произнес безразлично:
— Так, в общих чертах. Она, кажется, умерла в одиночке от истощения.
— Я был в тюремной больнице, когда это случилось.
— А что именно случилось?
— Случилось сначала не с ней, а с тобой.
— Что же случилось со мной?
— Ты написал прошение на высочайшее имя о помиловании, когда был приговорен к казни.
— Но я это сделал, чтобы спасти свою жизнь для роволющш.
— Это твои собственные измышления, и о них я судить не могу. Ей сообщили о твоем прошении. Ночью она вытащила лампу из железной сетки, вылила из нее керосин на матрац, подожгла его и легла на горящий матрац.
Она долго горела заживо, пока надзиратель не услышал запах дыма.
— Петр, это ложь!
— Ты знаешь Эсфирь? Она может подтвердить. Твоя жена, умирая, сказала ей все про тебя.
— Какой ты подлец! — простонал Вазузпн, закрыв лицо руками. — Зачем, зачем так жестоко?..
— Но ты все это знал, брось притворяться.
— Я еще надеялся, что это не так.
Бледный, с дрожащими губами, Сапожков произнес, задыхаясь:
— Я бы никогда по стал говорить тебе это, если бы но знал, что ты негодяй. А теперь вот что… — Сапожков взял папиросу и, неловко, неумело закуривая, произнес повелительно: — Теперь я уйду, а ты все скажешь Витолу, слышишь, все!
— Подожди, не уходи, Петр! Хорошо, зови Витола, Нет, подожди! А потом вы меня расстреляете?
— Не надо, Вазузин. Ты же знаешь, что ты сделал, — Тогда последнее, Петр! — Вазузин поднял темное лицо с глубоко запавшими глазами и попросил со слабой надеждой: — А если я все скажу, вы можете?..
— Ну не мучай меня, Вазузин! — с отчаянием произнес Сапожков. — Зачем ты со мной торгуешься?
— Ладно, зови Витола. Но ты все-таки побудь здесь.
— Хорошо, я останусь.
Закончив показания, Вазузин устало и уже равнодушно спросил Витола:
— Так вы как, сегодня со мной кончать будете? Хорошо бы дольше не тянуть.
Ян задумался. Его круглое, с детскими, пухлыми щеками лицо было мрачно.
— Вы считаете, что заслуживаете расстрела?
— Да.
— Мы вас не будем слушать в этом. Мы не мстители.
Вы сами себе уже отомстили. Я за то, чтоб вы жили и думали. Вы будете сидеть в тюрьме долго. Вы помогли революции своим признанием. Революция убивает тех, кто ей опасен. Вы — уже нет. Я буду говорить это на суде.
— К черту! — закричал Вазузип. — К черту, все к черту!
Ян опустился на стул, стиснул голову сильными, мускулистыми руками.
— Так болит, так болит! — Он приложил широкую ладонь к сердцу. — И здесь тоже. — Стукнул кулаком по столу и крикнул: — Ты понимаешь хоть, что ты делал?
По-ни-ма-ешь, Вазузин, понимаешь?
Егор Косначев писал в газете "Революционное знамя": "Народ-богатырь снесет ныне с лица земли каменное позорище тюрем, а на их месте воздвигнет дворцы науки". Но никто не собирался ломать городскую тюрьму.
Наоборот. С утра до ночи курсанты Федора Зубова ремонтировали главный корпус, приспосабливая его себе под общежитие. Каторжную тюрьму забрал продовольственный отдел под склады. Только вросший в землю старый каменный флигель, где последнее время жили солдаты конвойной команды, отвели под тюремное помещение.
Хотя у папы на солдатском ремне висел большой револьвер в засаленной кобуре, он совсем не походил на настоящего начальника. Опускаясь на табуретку, он каждый раз тревожно вскакивал, забывая, что у него сзади висит наган.
Бывший фронтовик Зеленцов, снисходительно усмехаясь, советовал:
— Вы, Петр Григорьевич, потуже поясок затяните, тогда пушка не будет беспокоить.
Сапожков послушно начинал ковырять ремень зубом внлки, чтобы сделать дырку и потуже затянуть пояс.
— Полковник жалуется, требует отдельную камеру, не желает с ротмистром сидеть: храпит во сне очень, — рассказывал Зеленцов.
— Очевидно, носоглотка не в порядке, — оживился Сапожков. Потом рассердился: — Не понимаю полковника!
Интеллигентный человек, я же объяснял ему: нет у нас одиночных камер, и заискивающе обращаясь к Зеленцову: — Нельзя ли ночлег у нас обеспечить трем товарищам? Прибыли из волости, а ночевать негде.
— Да что здесь, постоялый двор?
— Надо же нм где-нибудь ночевать, но, с другой стороны, я не знаю, имеем ли мы право ставить своих заключенных в более стеснительные условия.
— К стенке их надо ставить, — уныло заметил Зеленцов. — Они из-за угла нам в спину стреляют.
Сапожков снял очки, протер стекла пальцами, снова падел и заявил решительно:
— " Мы не должны руководствоваться даже естественным в таких случаях чувством мести. В классовой борьбе нередки случаи, когда преступником является не тот, кто совершил преступление, а тот, кто побудил совершить его.
Кабинетом начальника тюрьмы и его заместителя был самый обычный каземат. В глубокой амбразуре под потолком — зарешеченное окно. Керосиновая лампа — в нише над дверью — в сетке из толстой проволоки под замком. Наглухо приделанные к полу железные койки, откидной столик, в углу параша с тяжелой деревянной заслонкой.
Зеленцов тоскливо жаловался:
— Не могу здесь спать. Будто сам посаженный.
— Ну что вы! — удивился Сапожков. — Камера отличная, почти нет сырости. — Проведя ладонью по кирпичной стене, показал: — Видите, чуть влажная. Обычно, знаете, грибковая плесень чуть не до потолка. Сырость — источник ревматических заболеваний.
И со странным удовольствием стал предаваться воспоминаниям о тюрьмах, в которых ему приходилось сидеть.
— Старинные казематы имеют свое преимущество, — разглагольствовал Сапожков. — Слышимость менее значительная. В Крестах у меня сосед был, опустился, кричал по ночам, а оказался отличным шахматпстом. Мы с ним целые ночи напролет играли.
— Вас, что же, с ним в одну камеру свели?
— Нет, зачем, стучали через стенку. Применяли самый элементарный азбучный код, ну и перестукивались.
— Вот что значит культурные люди! — со вздохом произнес Зелепцов и, небрежно ткнув рукой в стенку, заметил: — А эти наши, дал газету, а они, извините, для параши только пользуются. Вот Голованов, сколько он на своем прокурорском веку хороших людей пересагкал, а ничему у них не научился. Постучите ему — не поймет.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |