Б. Вот я чувствую себя не приемником, а источником своих духовных движений, своего светлого мироощущения, когда я открыт творчеству и любви. Думаю, что я духовный материалист, потому что не могу оторваться от чувства первичности материи, природы по отношению к духу, как и одухотворенный русский поэт Баратынский, который называл себя за это «недоноском».
К. Это вечная проблема. Но я думаю, что если в переживании душевного света ощущение Бога не получено, это все равно хорошо, хотя и неопределенно. Но литургия может помочь направить это переживание к Христу. Кстати, медитация — это та же проблема: не знаешь порой, религиозное это переживание или нет.
Б. Скажи, когда верующий человек с мистическим опытом в душе умирает, он входит в это светлое мистическое переживание уже навечно?
К. Да, возможно. Может быть, это не все и всего не узнаем никогда. Но допустимо, что в этом мистическом переживании, которое вот испытываю немного в литургии, спасенный верой пребывает вечно. К этому переживанию подходит еще слово «теплота».
Б. Этот свет лишен всего национального, исторического, природного, в нем только линии и краски, как в композициях Кандинского?
К. Да, но у Кандинского большое сужение переживания. В его линиях и красках нет света и тепла.
Б. Можно сказать, что к этому светлому, теплому, мистическому переживанию особенно предрасположены люди, например шизотимы, которые по природе своей чувствуют дух первичным, изначальным по отношению к материи?
К. Противопоставление духа и материи — дуализм. Дух и материя — это ведь разные аспекты одного целого. Невозможно оторвать одно от другого, объяснить одно, отойдя от другого. Когда человек мертв — это уже не тело, а скопище молекул. Человек живет как личность — и тут нельзя отгородиться от телесных, физиологических основ.
Б. А как уходит дух из тела и как поселяется в нем?
К. Это Тайна...
Б. Я тоже думаю, что это вечная тайна, неразрешимый вопрос. Но я убежден по жизни, по разговорам с людьми, что многие люди природой своей чувствуют материю первичной по отношению к духу, а многие другие — наоборот.
К. Дух можно понять как двигающий, управляющий принцип. Современная физика показывает, что материя есть всего лишь отношение, она растворяется, исчезает. И когда человек испытывает мистическое переживание, он чувствует дух в своем изначальном, чистом виде. Все религии предполагают, что дух — основа всего.
Б. То есть он изначален, первичен. А другие думают так о материи. Мне передали, что один православный священник сказал обо мне, прочитав мою книгу «Терапия творческим самовыражением», где я описывал, как по-доброму заботился о своих пациентах, что мое неверие угодно Богу. Как это понимать?
К Я тоже так думаю.
Б. Но тогда Бог— просто символ добра, а далее люди понимают, чувствуют его каждый по-своему, в соответствии со своими особенностями, своей конституцией. Или это так только для меня, а для верующих иначе?
К. И неверие в Бога тоже нужно, чтобы вера постоянно возрождалась.
Б. Люди рассказывали мне, что, испытав в церкви светлое духовное переживание как божественное послание им, они и проникались по-настоящему с тех пор верой, становились истинно верующими. Все ли могут ощутить этот чистый, беспредметный, сильный свет в душе, Божественный свет без мыслей и образов?
К. Человек способен смотреть сквозь иконы. Многие не понимают символики вообще, и надобно им указать этот путь. Если икона для человека только картина, то все остается в узко-человеческой области, и этого недостаточно, чтобы постичь Божественную правду. Что же касается личных, мистических опытов, духовного света, то об этом лучше не говорить, лучше оставить это открытым, так как ответ труден. Тут необходима вера, не мысль. Но мне ясно, что каждый человек, независимо от своего конституционального типа, имеет естественную способность познать и пережить святое (то есть непосредственную связь с другим, трансцендентным, потусторонним миром, с Богом), только формы этого могут различаться. Человек подходит к Богу как индивидуум, личность и одновременно получает как пустой сосуд. Но если ставишь здесь акцент только на индивидуальность, то ограничиваешь себя. Меня эта проблема мучила в 15—16 лет. Это была проблема моей личности. Интуиция святого была у меня с детства, я всегда был мистик, видел в природе Бога как Творца, но все искал конкретную религию, подбирал ритуалы сообразно своим особенностям. А отец был атеист, хотя тоже был привязан к природе и искусству, видимо, каким-то пантеистическим чувством. Ощутить Бога в истинном смысле он не мог. Иисус как образ Любви — это ему не было понятно.
Итак, культура, по-моему, — это то, что человек сам создает из природы. Природа происходит, движется сама из себя, без вмешательства человека. Когда человек пьет воду из природного источника — это естество, а когда строит колодец — это уже культура. Культура — это есть духовная жизнь без мистического переживания в религиозном смысле. Бог — это уже не культура, не психотерапия. Святое — больше, чем родина, это источник, дающий силы, направление, чтобы жить. А культура— родина человека в том смысле, что он в ней родился и хочет в ней жить. Святое — это как подарок, который может быть и каждое воскресенье в церкви, а у святых это — каждый день. Психотерапия исходит из культуры и применяет культуру.
Б. Некоторые наши психотерапевты-священники полагают, что задача всякого психотерапевта— помочь пациенту найти свой путь к Богу. Ты с этим согласен?
К. Такое случается, но это не есть задача психотерапевта. Психотерапевт (и не только поведенческий) может не быть религиозным человеком, а психотерапия его, несмотря на это, может быть отворена в религию, как система Адлера или Юнга. Они ведь сами просили не смешивать их психотерапию с психоанализом Фрейда и его последователей. Психотерапевт, конечно, не может отказаться от религиозного разговора с пациентом, но это всегда чисто человеческая ситуация, это не психотерапия.
Б. В чем же самое существо твоей Синтетической психотерапии?
К. В том, что биологическое, психологическое и духовное синтетически включаются в психотерапевтической процесс, а все это невозможно без включения культуры в психотерапию. Сообразно этому содержание Синтетической психотерапии составляют три следующих подхода: 1) «упражненче-ский» (внушение, гипноз и тренировка); 2) познание
24 Бурно М. Е
самого себя, своих ценностей (в широком, в том числе религиозном, смысле); 3) способствующие духовному развитию положительные переживания и творчество[21].
Б. Чем отличается здесь духовное от психологического?
К. Психологическое — это различные душевные процессы, совершающиеся по правилам, закономерностям, например, примитивные реакции, характерологическое, формы темперамента, чувства. Духовное — все, что переступает эти правила. Это уже почти не зависит от строения тела и от характерологических (душевных, психологических) особенностей, это личностное. Духовное в философском понимании — это ум и воля.
Б. Но аутистическая и синтонно-реалистическая структуры мысли, свойственные соответственно шизотимам и цик-лотимам, разве не есть особенность ума?
К. Это труднейший философский вопрос. Ум всегда связан с душой, когда работает. Он не существует сам по себе. Или он располагает душевные стремления, или управляется душевными тенденциями. В Синтетической психотерапии можно говорить только о духе в философском понимании, но не о Святом Духе, направляющем человека на путь добра.
Б. А дух в философском понимании (как ум и воля) вечен?
АГ. И да, и нет. Вечен, так как личность вечна. Этого нельзя доказать, но мы можем верить, что наша личность как духовное в своем ядре Вечна, связана с замыслом Бога. И тогда наступает освобождение духовного от душевного (психологического, характерологичекого) и биологического. И в то же время дух не вечен, поскольку зависит от душевных и биологических условий.
Б. Значит, особенности воли и рассуждения связаны с душевно-телесной конституцией?
К. Формы, в которых осуществляются воля и рассуждение, зависят от конституции. Так, рассуждение может быть аутистическим или реалистическим, но оно здесь нравственное по своей сути.
Б. Как происходит в Синтетической психотерапии воздействие положительными переживаниями и творчеством?
К. Вспоминаются положительные события в прошлом, особенно в детстве. Общение с людьми, с которыми чувствуешь себя хорошо. Слушание музыки, смех и т. д. В стационаре мы устраивали театр, где пациенты ставили сказки, пели народные песни. В этом участвовали даже больные психозами. Например, целая палата пела спокойную песню перед сном. Но в основном это, конечно, советы постоянно искать положительные переживания. Лечение творчеством выражалось также советами попробовать рисовать (давали бумагу, краски). Это ведь возможность и выразить себя, и сделать полезное.
От психоанализа Фрейда и его последователей Синтетическая психотерапия отличается тем, что призывает пациента собственными силами обрести свою ценность, построить свою судьбу. Психоанализ не дает такой возможности, волю пациента не упражняет. Разумеется, истинный психоанализ — без Юнга и Адлера.
Отличие же от психотерапии Юнга и Адлера в том, что они не включали в свою психотерапию биологические аспекты, хотя оба были врачами. Не говорили ничего ни об аутогенной тренировке, ни о лекарствах. Акцент у обоих на психологии. У Адлера — человек должен стремиться к совершенствованию себя, и это мне очень близко и включено в мою психотерапию. Для Юнга духовное возрождение личности осуществляется через глубинное самопознание. Но практически он не заботится о духовном существовании пациентов, лишь подводит их к границе возрождения.
Отец, как я уже говорил, очень осторожно вводил культуру в лечение. Он сам работал с пациентами лишь индивидуально, как и Фрейд, Адлер, Юнг. В стационаре способствовал переходу некоторых творческих пациентов от трудовой терапии к художественным занятиям. Многие больницы после войны вводили художественные (главным образом «декоративные») занятия, программы для больных. Но дальше похвал пациентам отец все-таки не шел. Синтетическая психотерапия обращена к актуальному и будущему, помогает пациенту найти (и с помощью культуры) свой путь, смысл жизни. Она лишь моментом вбирает в себя конституциональную психотерапевтическую концепцию отца. Конституциология показывает и возможности, и границы психотерапии. В отличие от отца думаю, что мы не можем так точно определить конституцию. Но разницу эту между нами не считаю принципиальной. Отцу, как я уже говорил, не удалось создать систематизированный метод в психотерапии. Все его попытки здесь остались в общих положениях. Это была трагедия его жизни. Он не стремился создать психотерапевтическую школу, но все же хотел оказать влияние на развитие психотерапии. И эта беда у нас с ним общая. Взгляды его были тоже слишком широки, чтобы методически сложить какую-то свою психотерапевтическую систему. И моя Синтетическая психотерапия не разработана в метод, нет конкретности, системы, практических методик.
Б. А как ты пришел к Синтетической психотерапии?
К. Главным образом через себя, с детства чувствуя важность природы и культуры для себя. С работами Ассаджиоли встретился, когда уже сам много думал об этом.
Б. Каких пациентов ты особенно любишь, охотнее лечишь?
К. Невротических пациентов с высоким культурным уровнем, пациентов после шизофренического острого психотического состояния, которых нужно сопровождать по жизни.
Б. В чем, по-твоему, смысл жизни?
К. В саморазвитии, в самостоятельном пути, в теплой откровенности, открытости к людям и природе.
Б. Расскажи еще о своих родных, близких людях. На кого ты генетически больше похож — на отца или мать?
К. Я, старший сын, пошел в мать, и внешне тоже. Средний сын, Ганс Дитрих, погибший на фронте в 1944, пошел в отца. Он тоже, как и отец, играл на скрипке, хотел изучать музыку. Погиб, когда его произвели из солдат в лейтенанты. Мать написала мне об этом на фронт. Младший сын Ман-фред — тоже в отца. Тоже пикник, и в нем тоже тревожная скрупулезность. Он практический психиатр и много лет был директором психиатрической больницы недалеко от Боденского озера. Теперь он на пенсии, играет на виолончели.
Первый раз я женился в 1947 году на дочери протестантского священника, приятеля отца. Второй раз — в 1970 году, на дочери текстильного купца, тоже немке. Мой сын Стефан — служащий, занимается организацией продажи автомобилей. Дочь Сабина окончила университет и преподает французский и русский языки в гимназии. У нас в гимназиях нередко преподают русский язык, правда, небольшим группам гимназистов, желающим глубоко изучать русскую культуру. Теперь же изучение русского еще более усиливается, так как есть широкие возможности ехать работать в Россию, как в старину. И еще в общей сложности у меня пять внуков.
Б. Как живешь на пенсии и что сейчас пишешь?
К. Как нештатный профессор читаю лекции и провожу семинары в университете по своему желанию, когда хочу. Вот проводил семинар о психотерапевтическом значении немецких и русских народных сказок. Вхожу также в комиссию по приему кандидатов в доценты, в комиссию по докторским диссертациям. Еще немного занимаюсь частной практикой. И, конечно, путешествую. Потихоньку пишу книгу о своих отношениях со славянами, о глубоких взаимодействиях, взаимосвязях между немецкой и русской психиатрией, психотерапией, между нашими культурами вообще, о наших отношениях в истории.
Б. Желаю тебе сил и вдохновения. Спасибо.
Вольфганг Кречмер: Внутри России (Статья из газеты «Stuttgarter Zeitung», октябрь 1954, написана еще под впечатлением военных переживаний)
Россия — страна контрастов. Все ее люди носят в себе эти контрасты как источник творческой силы: дикость и порядок, гордые желаниям тихое раздумье, алчность и доброту. Живущий в России испытывает на себе эти основные мощные движения российской жизни, которые заглатывают душу или возвышают ее, ведут к неизмеримой свободной любви. Это влияние испытывает не только русский, но и чужестранец, надолго приезжающий в Россию. Это подтверждается примерами честолюбивой государыни Екатерины Второй, врача Фридриха Иосифа Гааза, который отдал всю свою славную жизнь, чтобы облегчить жребий узникам, а сам стал фактически нищим.
Огромное душевное напряжение от этих контрастов перенесли также многие миллионы немцев на мрачной дороге Второй мировой войны на далеком Востоке, куда были внезапно брошены и где увидели то, что прежде никогда не видели — внутреннюю жизнь современной им России. Когда я в 1942году оказался в Калужской области, одинокий среди многих и грустный среди побеждающих, меня поразило неожиданное ощущение родины и утешения-отрады во «вражеском стане». Простые русские люди поняли меня — и тогда Россия меня приняла и неожиданно открылась мне. Я попал в одну из бедных местностей большой России, а ведь только уединенной дорогой бедности возможно войти во внутреннее, сущностное Восточной Европы. Среди сосновых лесов, полей и рощ лежала низкая деревня без улиц, без заборов, без замков на дверях. Все тонуло в меланхолической серости—хмурое небо, голые деревья, соломенные крыши, серые бревна стен. Но внутри — икона в углу, освещенная пламенем вечной лампадки, темная пещера открытой печи, горящие в ней дрова. Ив России, и на Украине — редко где мы не встречали в доме икону. Средневеково покоилась здесь жизнь в своих началах. Всюду я чувствовал приветливость людей, их душевную открытость. Были и грусть, и смех, и любовь — все как всегда. Я мог зайти в любой дом — погреться, выпить горячего — ив городе, и в деревне. В брянских лесах полюбил я изобильную плодородность земли. Часами сидел по вечерам и с украинскими друзьями возле кафельной печи или возле самовара за столом. Зима сменялась там весной, жизнь была проста, бедна, но человечна. Если бы люди не искали загадки России там, где все ясно как день, и не были слепы там, где глубокие тайны становятся очевидными сами по себе, они бы сказали, как Рильке:
Как нова эта страна И как будущна.
Сокращенный перевод с немецкого Е.И. Бурно
ПАМЯТИ ВОЛЬФГАНГА КРЕЧМЕРА (1994) 78>
Доктор медицины Фридрих Вайнбергер, председатель Германского комитета борьбы против использования психиатрии в политических целях, несколько дней назад сообщил президенту НПА России Ю.С. Савенко факсом: «Прискорбная весть — умер Вольфганг Кречмер». Еще в июне В. Кречмер и Ф. Вайнбергер работали вместе в Москве, в семинаре, организованном Независимой психиатрической ассоциацией (НПА) России. Ф. Вайнбергер рассказал тогда о современной германской психиатрии, а В. Кречмер читал лекции и проводил клинические разборы на тему «Духовные подходы в психиатрии и психотерапии». Этот семинар серьезно способствовал возвращению духовности, человечности в нашу психиатрию.
Вольфганг Кречмер, известный не только в Германии психиатр-психотерапевт, профессор Тюбингенского университета, сын знаменитого Эрнста Кречмера и Луизы Кречмер (урожденной Прегицер), родился 2 февраля 1918 года в Тюбингене. Он был почетным членом НПА России и почетным членом Российского общества медиков-литераторов. В живых подробностях В. Кречмер рассказывал уже о своем жизненном пути, о родителях и своем мироощущении (религиозном и психотерапевтическом), о своих книгах и своей Синтетической психотерапии (см. мои «Беседы с Вольфгангом Кречмером»). В этом поминальном очерке хочу лишь подчеркнуть, что психиатрически-психотерапевтическое мироощущение Вольфганга Кречмера довольно сложно: включает в себя в едином ансамбле некоторые убеждения в духе «биологической психологии», конституциологии его отца, мотивы индивидуальной психологии А. Адлера и собственные духовно-идеалистические, религиозно-этические представления (кстати, обнаружившиеся и в его статье «Естественные основы этики», опубликованной по-русски в сборнике «Ваш ключ» (М.: Российское общество медиков-литераторов, 1994. С. 19-20). Главный вклад В. Кречмера в медицину и психологию, думается, — синтетическое включение в психотерапевтический процесс, наряду с биологическим и психологическим, духовного начала в виде целебного воздействия на пациента духовной культурой, а именно — положительными переживаниями и творчеством. Здесь, как обычно, особенность сложного психотерапевтического подхода тонко согласуется с личностью психотерапевта. Неутомимый, стройный, с трогательной легкой неуклюжестью путешественник, замечательный знаток мировой духовной культуры со склонностью к отвлеченно-философским, строго элегантным построениям и в то же время неравнодушный к полнокровно-природному, четкий, глубокий в своих научных размышлениях и обширных знаниях. В чем-то он был юношески застенчив, неуверен, хрупок и отнюдь не синтонен по существу при всей высокой своей общительности, охваченности собственными радостными переживаниями и творчеством. Одухотворенный славянофил, исповедующий православную веру, владевший, кроме главнейших западноевропейских языков, многими славянскими, он жадно изучал Россию, русских людей — еще со времен Великой Отечественной войны, на которой был военным врачом. Сложно, по-своему, полюбив Россию и русских людей, В. Кречмер неуютно чувствовал себя в положении завоевателя и по-доброму тянулся в избы к простым деревенским людям, пользуясь тем, что как врач должен был для профилактики эпидемий в своей армии лечить и наших крестьян. Как он рассказывал, его усаживали к самовару, топили ему баню (см. об этом и в статье В. Кречмера «Внутри России»). С детства влюбленный во все живое, природное, посвященный в подробности ботаники и зоологии, восторженно общался он в партизанских лесах с необычными для него дикими российскими растениями и птицами. Последние 20 лет В. Кречмер каждые 2-3 года приезжал в Россию. Поражался я и его глубоким знанием русской истории, нашего искусства, нашей литературы и архитектуры, истории русской психиатрии, психотерапии, философии. Он давно уже готовился писать книгу о глубинном взаимодействии славян и немцев в истории человечества, о взаимодействии, взаимовлиянии славянских и немецкой культур, и в том числе наших психиатрических, психотерапевтических подходов. Последние наблюдения-размышления на эту тему В. Кречмер, быть может, записал в свой журнал путевых впечатлений с крепкой обложкой, этим летом в северной русской деревне. Ему так мечталось и удалось наконец, побывать там, но, как оказалось, перед самым уходом из жизни. Удалось благодаря архангельским коллегам — прежде всего, профессору П.И. Сидорову и доктору А.Б. Богданову. Это была бы, думаю, необычно-прекрасная книга, несущая в себе цепкое до жесткости мышление автора, соединенное с несколько отрешенной, но сильной нежностью. Вольфганг писал мне по-русски 17 сентября 1990 г.: «Никакой народ в Европе не познакомился в такой мере со славянскими культурами и не признал их так, как немцы на Востоке от Пруссии до Австрии. Нигде нет такого количества переводов славянских литературных произведений. Славяне постоянно жили, прямо или косвенно, вместе с немецкой культурой; только они поняли и приняли наш экспрессионизм в живописи и в поэзии. Что объединяет нас с русскими наиболь-ше, так это стремление к широкой философской перспективе и к углублению чувством. Между нами и славянами нет такой резкой границы, как между нами и Западом, а толькопереходы и оттенки. Это как нерасторжимый брак, в котором глубинные великие согласия сменяются спорами и ненавистью». И подписывал свои письма ко мне в последние годы русским словом «Волк».
Волк умер в своем саду, ухаживая за растениями.
18 сентября 1994 г.
О НАЦИОНАЛЬНОЙ ОСОБЕННОСТИ РОССИЙСКОЙ ПСИХОТЕРАПИИ (1997)103)
Вместе с заграничной поистине совершенной медицинской техникой и качественными лекарствами пришли к нам теперь и западные психотерапевтические методы: психоаналитические, экзистенциально-гуманистические, технические (к примеру, нейролингвистическое программирование). С благодарностью принимает Россия (как, впрочем, и в прошлом веке) западное техническое, технологическое совершенство, но нередко с равнодушием и даже сопротивлением встречает то, что с нашей сравнительно несовершенной техникой и технологией мало связано: разнообразные дары Природы и духовное творчество.
Психотерапия (в том числе клиническая) в отличие, например, от кардиологии, хирургии и даже психиатрии (с ее синтетическими психотропными лекарствами), как и теоретическая математика, поэзия, весьма мало зависит от техники и технологии. Зависит преимущественно от богатства, живости, образованности творческой лечащей души врача. Диагностическими техническими инструментами, химическими препаратами возможно прикасаться лишь к материальной (телесной) основе духа, к его источнику, но не к самому духу. К больной душе психотерапевт прикасается собственной профессионально-психотерапевтической душой, и это прикосновение отворяет волшебно организмические аптеки. Для серьезного целительного эффекта здесь нередко необходимо сложное созвучие душ психотерапевта и пациента. Это возможно тогда, когда есть духовное генетическое сродство психотерапевта и пациента, их обоюдная проникнутость российской природой и культурой (нашими березами и полевыми цветами, нашими Достоевским, Толстым, Чеховым,,Саврасовым, Левитаном, Платоновым, Пастернаком, Тарковским). Не случайно ведь не было у нас интеллектуальной философии, подобной философии Канта и Гегеля, и философия наша поначалу растворялась в художественной психологической прозе, а потом высветилась как особенная российская религиозно-нравственная, духовно-теплая философия (Соловьев, Бердяев, Булгаков, Франк)[22]. Не случайно одухотворенно-размышляющий Андрей Тарковский — не психоанализи-рующий Ингмар Бергман: Тарковский происходит от Андрея Рублева, как и наш сегодняшний психотерапевт-психолог Федор Василюк. Не случайно мы не по-американски осторожны со словами любви и читаем книги в метро — к удивлению иностранцев. Неспроста холодновато-следовательский психоанализ не смог полноценно развиваться на российской почве в 10—20-е годы XX столетия, когда было для этого более чем нужно возможностей и разрешений. Позднее русские эмигранты на Западе, сделавшие так много для мировой духовной культуры, также мало тянулись к психоанализу. Дело, думается, тут в том, что «загадочная русская душа», в своей заостренности-сгущенности ласто выступающая в наших психотерапевтических пациентах, в целом искони глубоко серьезна, реалистична (и в своей религиозности, и в своих нравственных размышлениях-сомнениях), одновременно лихо-размашиста и застенчиво-тревожна, болезненно совестлива, с искренним стремлением к общественной пользе. Мы — дети нашей Природы и Культуры, и нам необходима, в случае душевных трудностей, страданий, прежде всего наша, российская психотерапия, отвечающая нашему российскому духу. Так же, как нам необходимы, прежде всего, наши литература, искусство, наша религия, наши лопухи и крапива.
Даже самые прекрасные западные психотерапевтические приемы, не имея глубинного генетического сродства с нашей природой, культурой, мало приживаются у нас, обнаруживая, в лучшем случае, лишь отдельные грани созвучия с русской душой. Знаменитый Милтон Эриксон, дабы доказать стеснительной, считавшей себя уродливой телом, молодой пациентке, что знает как врач о ее совсем не уродливом теле (хотя и не видел ее раздетую) больше, чем она сама, сообщает ей, что ее лобковые волосы темнее тех, что на голове, что цвет ее сосков иной, нежели цвет остальной кожи (Хейли Д. Необычайная психотерапия / Пер. с англ. СПб.: Белый кролик, 1995. С. 117). Помогли бы подобные «смелые» психотерапевтические приемы нашим, не-американским, стеснительным пациентам?
Российская отечественная клиническая психотерапия, глубинно отвечающая российскому духу, с трудностями, но все же развивалась в идеологически сложное советское время, под прикрытием сугубо медицинских занятий, и она у нас есть сегодня (см. прежде всего 3 тома «Руководства по психотерапии» под ред. В.Е. Рожнова, 1974, 1979, 1985). Теперь она усложняется, углубляется во взаимодействии с психологической психотерапией, психиатрией, соматологией, философией и художественной культурой в атмосфере нашего демократического раскрепощения.
АПОЛОГИЯ Г АННУ ШКИНА (2002). 130> (К КУРСУ ЛЕКЦИЙ Е.В. ЧЕРНОСВИТОВА «СОЦИАЛЬНАЯ МЕДИЦИНА»)
Евгений Васильевич Черносвитов примерно четверть века назад учился в клинической ординатуре на нашей кафедре (сейчас мы называемся кафедрой психотерапии, медицинской психологии и сексологии Российской медицинской академии последипломного образования (Москва)). Клинического созвучия, психиатрического взаимопонимания у нас с ним не было. Вообще ординатор Черносвитов был на редкость углубленно-самостоятелен в своей врачебной молодости, и это прекрасно. Мне кажется, уже тогда у Евгения Васильевича обнаруживалось тяготение не столько к клинической, сколько к социальной медицине, к философии. Помню, как был он мне светло благодарен, когда подарил ему в ту пору фотографический портрет молодого Ясперса.
В этом году вышла книга Е.В. Черносвитова «Социальная медицина»: Учебное пособие для вузов. — М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2002. 254 с. И вот не могу не написать о том, что Петр Борисович Ганнушкин, по-моему, совсем другой, нежели изображен в этой книге. Ганнушкин (1875—1933) — мой учитель. Я родился после того, как он умер, но Петр Борисович для меня всегда был живым в своих глубоких, классических работах-переживаниях и воспоминаниях о нем коллег и пациентов. То, что он сделал для моего психиатрического, психотерапевтического воспитания, образования, бесценно. Евгений Васильевич должен меня понять, потому что у него, как он пишет, есть свой учитель, которого он защищает от Ганнушкина. Это — Иван Борисович Талант (1893—1978), около 40 лет заведовавший кафедрой психиатрии Хабаровского медицинского института. Наконец, я сам — преподаватель, психиатр-психотерапевт, постоянно опирающийся в своих занятиях на работы Ганнушкина. Мне хотелось бы здесь заранее ответить на те вопросы о Ганнушкине, что зададут мне врачи и психологи, познакомившись с книгой Черносвитова.
Итак, Черносвитов пишет, что Ганнушкин «вошел в историю благодаря многим деяниям, условно совместимым с общественным статусом врача». Ганнушкину, дабы считаться основателем отечественной научной психиатрии и «социальным психиатром», «нужно было как-то дискредитировать корифея отечественной психиатрии, классика с мировым именем и действительного основоположника московской научной психиатрической школы Сергея Сергеевича Корсакова» (с. 49). Дискредитировать? Но где доказательство этого ужасного движения души? Хотя бы малейшего ганнушкинского недоверия к Корсакову? Ганнушкин в своей вступительной одухотворенной лекции студентам в мае 1925 года (Ганнушкин П.Б., 1964) называет Корсакова «основателем Московской психиатрии», который «обозначил границы психиатрии и практически в самом широком смысле слова и теоретически как отрасль медицины и биологии». Жизнь Корсакова — «служение душевнобольному» (с. 257). Корсаков боролся «за право душевнобольного быть больным, таким же больным, как другие больные; за то, что душевнобольного надо лечить, нужно, если это вызывается необходимостью данного случая, класть в больницу, а не «сажать»; а еще и теперь, даже в нашу клинику, уже не говоря о больницах, «сажают», а не кладут» (с. 258). В чем же конкретно состояла, как считает Черносвитов, дискредитация Корсакова Ганнушкиным? В том, что Ганнушкин в соответствии со своими «научными установками» с помощью советской власти и по договоренности со служителями храмов собрал «бомжей, калек, юродивых», приютившихся в «сохранившихся московских и подмосковных храмах» в специальное лечебное учреждение под Москвой, которое ныне является Психиатрической больницей им. В.П. Яковенко. В чем же тут дискредитация Ганнушкиным Корсакова? И что дурного сделал этим Ганнушкин для душевнобольных? Пожилой психиатр-психотерапевт, руководитель психотерапевтической программы в Независимой психиатрической ассоциации России, полагаю, что благодаря Ганнушкину (если все это так и было, как пишет Черносвитов) душевнобольных согрели в больнице, стали кормить и лечить. Да, от психиатров, знавших Ганнушкина, я слышал, что Ганнушкин был убежден в том, что в случае необходимости с душевнобольными следует поступить «по-психиатрически», т. е. положить его в больницу против его воли. Так считал и Корсаков (см. выше, а также в работах самого Корсакова). Эта психиатрическая необходимость возникает тогда, когда нужно больного в остром, опасном душевном расстройстве спасти от себя самого, спасти от него других людей, когда он не может себя прокормить, одеть, не осознает разумно эту свою беспомощность и т. п. Это стационирование больного против его воли происходит и сегодня, без этого не может быть подлинной психиатрической помощи. Это делают (обязаны делать) все психиатры, в отличие от антипсихиатров, для которых душевных болезней в клиническом смысле не существует. Неравнодушный, полагаю, к душевнобольным, я сам не раз поступал с больными, не понимающими, в сущности, что происходит, — «по-психиатрически», с печалью в душе. И не жалею об этом, поскольку представляю, какие ужасы могли бы произойти, если б этого не делал. Так в чем же все-таки состояла дискредитация
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |