В том становище славном, где часто слезал я с коня.
Благородство всегда защищало правдивых от сплетен,
А сейчас я молчу, пред лицом клеветы безответен.
Смотрят искоса люди на каждый мой краткий приезд.
Настоящего друга уже не отыщешь окрест.
На меня только глянув, муж Лейлы кривится от злости.
Рада челядь его перемыть нам безвинные кости.
Приезжал я когда-то без всякой опаски сюда.
Никакой соглядатай мне даже не снился тогда.
Но теперь я н сам на любого гляжу с подозреньем,
Видя то, чего нет, одичалым, затравленным зреньем.
Начинает казаться, что тайна моя на виду,
Что на голову Лейлы вот-вот я накличу беду.
А потом... А потом ото племя ушло из межгорья.
Видел я караван, потянувшийся в сторону моря.
Торопились верблюды, ненастье почуяв нутром,
Помрачнела долина, и в тучах послышался гром.
В спину ветер задул. Но тугие порывы ослабли
В месте том, где залив изогнулся, как лезвие сабли.
За гряду перевала уехала Лейла моя.
Сердце откочевало за нею в иные края...
Всех подружек ее вспоминаю сегодня в печали.
Как разумна Джануб!.. Только с Лейлой сравнится едва ли.
Как Тумадир прелестна — как с нею светло и легко!..
Но до солнечной Лейлы красавице той далеко.
В древнем замке своем, где-то между Евфратом и Тигром,
Предаются они то унылым раздумьям, то играм.
И душа моя, разом покинувши тело, вослед
Устремляется смело за теми, которых здесь нет.
И жестокая страсть, о которой молчал я доныне,
Словно сокол, когтит изнемогшее сердце в пустыне.
Набежавшие слезы пытаюсь упорно сдержать,
Но слеза за слезою в глазах пакипает опять.
Если б кровью они, эти слезы обильные, стали —
Я бы в красном плаще устремился в пустынные дали!..
Словно нити с основой, сплелись мои чувства со мной —
Лишь любовью живу я, дышу я любовью одной.
Знай, о Лейла, мой друг: если вскоре умру от страданий —
Это лишь потому, что лишен я с тобою свиданий.
О, прости, дорогая, прости мне такую вину! —
Словно петля тугая сдавила мне горло в плену...
Я лежу на песке, недвижимый в тенетах бессилья —
Как останки орла, сохранившие пыльные крылья...
Но свиданье с тобою меня упасет ли от бед?
Не свернет ли с дороги любовью проложенный след?
Если ты в стороне, то сверну я туда безоглядно.
Мною правит любовь. Это чувство, как небо, громадно.
Вот он, замок высокий, украшенный древней резьбой.
В нем гнездо ясноокой, что стала моею судьбой.
Вижу я небосклон, вижу серую, мшистую стену...
Вижу смерть пред собой — да идет она жизни на смену!
Пред супругою шейха, который несметно богат,
Пресмыкаются слуги — ей каждый потворствовать рад.
Перед нею родня, лебезя, гнет покорную спину,
Чтобы через нее как-нибудь угодить властелину.
А пощады не будет, когда разъярившийся муж
За измену осудит — не без оснований к тому ж...
Но ведь мука любви побеждает ничтожество страха.
Может противостать эта боль даже гневу Аллаха.
И во время охоты пришел я к той самой степе,
Где однажды заметил печальную Лейлу в окне.
Сколько там ни бродил, ни сидел на забытой скамейке —
Все я не находил к моей Лейле надежной лазейки.
Но меня, очевидно, увидела также она,
Потому что веревка спустилась ко мне из окна.
Очутившись вдвоем после долгой, тяжелой разлуки,
Мы печально сплели задрожавшие, жаркие руки.
А в покоях курился неведомый мне аромат.
И любви нашей тайну хранить я поклялся стократ.
Утолила ты боль, истерзавшую всю мою душу.
Но, как страсть ни сильна, воли милой вовек не нарушу
Верность мужу хранила жестокая Лейла моя,
Хоть любви не таила и слезы лила в три ручья.
Ночь прошла. Петухи прокричали в рассветном тумане.
Поцелуй — как бальзам на смертельной, пылающей ране
Где-то ржавые петли на старых заныли дверях.
И тогда возвратился ко мне отрезвляющий страх.
«Как уйти?» — я спросил. Мы позвали Джануб. И веревка
Появилась опять,— велика у плутовки сноровка.
«Что со сторожем делать?» Но Лейла пожала плечом:
«Проскользнуть постарайся. Но действуй, коль надо, мечом.
Живо шею секи, без раздумья — с единого маха!»
И шагнул я в окно, положившись на волю Аллаха.
Обомшелые камни дрожали под робкой ногой,
Больно в тело впивался веревочный пояс тугой.
Этот замок высок — он горы твердокаменной выше,
И не всякий орел долетел бы до шпиля на крыше.
Высота этой башни вошла в мою память навек:
Став на плечи друг другу, сравнятся с ней сто человек!
Но, спустясь наконец, воротил я присутствие духа.
Грозных стражей боясь, навострил оба глаза и уха.
Но кругом было тихо. Махнул я прощально рукой
И пустился в дорогу, дрожа после встряски такой.
Только в доме родном, только дверь изнутри запирая,
Я опомниться смог и почувствовал радость без края.
Нескончаемо пела в ликующем сердце она
И в сознанье кипела, как светлая чаша вина.
Я подумал о том, как уснувшая Лейла прекрасна.
Пусть храпит ее муж, полагая, что ночь безопасна!
Без пощады обманут, как многих обманывал сам,
Пусть храпит он все громче, не ведая счету часам!
Пусть он дрыхнет, герой, позабывши о зренье и слухе,
Просыпаясь порой только лишь от урчания в брюхе!..
Отпусти мне, о боже, мой самый безвинный из всех
Целомудренной ночи невольно содеянный грех!
Д Ж А Р И Р
* * *
Дохнул в долину ветер медленный, стирая память о былом,
Как плащ красавицы из Йемена, он прошуршал в песке сухом.
Пусть даже каждый, кто мне встретился, со мною встречи не желал,—
Спеша за ней и не заметил я, что всех в пути я растерял.
Зачем напрасно упрекать меня за страсть к возлюбленной моей:
Ведь я, упреки ваши слушая, люблю ее еще сильней.
Ушла, поблекла под гребенкою былая смоль моих кудрей,—
Смеются дерзкие красавицы над горькой старостью моей.
Не стоит ждать вестей из Сирии, к нам Дабик не пришлет гонца,
Лишь Неджд мерцающей надеждою способен отогреть сердца.
Я принял горечь расставания, покинув замок Ан-Наммам,—
Сквозь море страха и страдания я в путь пустился по волнам.
Теперь страшусь врага открытого — он может разлучить сердца —
И тайного врага, чьи помыслы еще грязней его лица.
Когда в невзгодах вспоминаю я о племени родном тамим,
Вражду и злобу забываю я, тоской предчувствия томим.
Но удержать меча булатного без перевязи и пожон,—
Так я, в изгнание заброшенный, поддержки родственной лишен.
Я не стерпел, сказал красавице, какою страстью грудь полна,
Но, душу обнажив признанием, любви не вычерпал до дна.
Мне шепчут женщины из племени: «Передохни в пути! Постой!»
Но я, в ответ коня пришпоривши, спешу на встречу с красотой.
***
Забуду ль ущелье Гауль в короне седых вершин
Или долину Дарййя — жемчужину всех долин?
Я слышу твои упреки, но я говорю: «Не смей!
Ведь нет никакого дела тебе до судьбы моей!»
О, как избежать наветов, придуманных злой молвой?
О, как избежать сомнений, грозящих из тьмы ночной?
Вода в источнике чистом прозрачна и глубока,
А я, измученный жаждой, не смог отпить ни глотка.
По жажде моей Сулёйма ничем не смогла помочь,—
Стремился ли к ней я страстно иль страстно стремился прочь,
Хоть грязного скопидома я сделал своим слугой,
Хоть грозному племени таглиб на горло я стал ногой.
Напрасно презренный Ахталь рискует играть с огнем:
Ведь я сокрушу любого, кто встал на пути моем.
Он думал: я — подмастерье и подмастерьям брат,
А я из славного рода, смирившего племя ад.
А я из всадников смелых, из всадников рода ярбу,
Которые в смертной схватке решают свою судьбу.
Не робкие подмастерья врага погнали назад
При встрече с племенем зухль в становище бану-масад.
А где вы были, герои, в ту памятную весну,
Когда ваш славный Хузеиль томился у нас в плену?
Никто не спешил на помощь, когда, замедляя шаг,
Он плелся навстречу смерти в позорных своих цепях.
***
Неужто мог я не узнать родного пепелища
И рвов у стойбища Асбйт, засыпанных песком?
Неужто мог забыть я Хинд, нещедрую для нищих,
Хоть и со щедростью ее я вовсе незнаком?
Клянусь, что я влюбленный взгляд скрывал, борясь с собою,
Боясь, что заведет любовь в опасные края.
Но прогнала она меня, чтоб страсть мою удвоить,—
Как будто бы возможна страсть сильнее, чем моя!
Что ж, если завтра я умру, меня оплачут братья
В ночь, когда хлынут с дальних гор потоки пенных вод,
Но Ахталю, при встрече с ним, в лицо хочу сказать я,
Что роду таглиб все равно позор он принесет.
Не так уж этот род высок, чтоб к небу лезть ветвями,
Не так силен, чтоб из ручья он первым пить посмел,—
И если Ахталь не сумел прославиться стихами,
Напрасно встал он под удар моих каленых стрел.
Давно бы Ахталю попять: он злит меня напрасно,
Он стал мишенью для сатир по собственной вине,
И для него борьба со мной не менее опасна,
Чем с всадником из рода кайс на взмыленном коне.
Наездники из рода кайс подобны волчьей стае —
На гребне битвы их волна кровавая несет.
На племя таглиб мы идем, преграды прочь сметая,
То ложно повернем коней, то вновь летим вперед.
* * *
Ты тут останешься, Маррар, а спутники твои уйдут,—
Возьмут верблюдов, а тебя они навек оставят тут.
Не уходите далеко! — ведь каждый обратится в прах,
Ведь каждый, кто сегодня жив, в свой срок останется в песках,
Тебя сравнил бы я, Маррар, с твоим прославленным отцом:
Всегда гордился мой народ таким вождем и мудрецом —
Тем, кто опорой был в беде, кто слабых защищал не раз,
Кто в души робких и больных вселял надежду в трудный час.
Боль и тоска мне душу рвут, но я спасенья не ищу,
И слезы горькие мои рекой стекают по плащу.
И над могилой я кричу: «Какой тут гордый дух зарыт!
Какого славного вождя скрывает свод могильных плит!»
Душа моя рвалась к тому, кто, словно месяц молодой,
Прохладой ветры одарял и насыщал дожди водой,
Чья смерть для преданных сердец была страшнее всех потерь,
С кем ни в долинах, ни в горах никто не встретится теперь!
Я утешения в беде прошу, рыдая и скорбя:
Мой край родимый опустел и стал пустыней без тебя!
Пускай седые облака плывут к могпле от Плеяд,
Пускай обильные дожди слезами землю оросят.
* * *
Вчера пришла ко мне Ламис, но не с добром пришла она:
Пришла расторгнуть связь любви с тем, чья душа любви полна.
Друг, я приветствую твой дом, я щедро шлю ему привет,
Но горькой старости моей ни от кого ответа нет.
Уходят девушки, смеясь над сединой в кудрях моих,
А ведь когда-то без труда я вызывал любовь у них,
Пока беспечно и легко несла меня страстей волна,
Пока я юности своей не исчерпал еще до дна.
Зубайр и родичи его теперь узнали наконец,
Что доверять нельзя тому, что говорит Фараздак-лжец,
Что не за племя, не за род, а за себя он встал горой,
Что в битве он — ничтожный трус и только на словах — герой.
Не сразу поняли они, что их надежда — только в нас:
Лишь мы сумеем защитить и поддержать в тяжелый час.
Лишь мы удержим рубежи и защитим гнездо свое,
А не Фараздак — жалкий трус, одетый в женское тряпье.
Беги, Фараздак,— все равно нигде приюта не найдешь,
Из рода малик день назад ты тоже изгнан был за ложь.
Твоим обманам нет конца, твоим порокам нет числа,
Отец твой — грязный водоем, в котором жаль купать осла.
Ты хуже всех, кого за жизнь я встретил на пути своем,
Ты думаешь, ты человек?. Нет, ты — ослиный водоем!
Для нас ты больше не герой! О, кем ты был и кем ты стал!
Какой позор, какой позор на наши головы упал!
* * *
Затем Мухаммада послал на землю к нам Аллах,
Чтоб был тот мудр и справедлив во всех земных делах.
Ты, десятину отменив, мой доблестный халиф,
На благо вере, как пророк, был мудр и справедлив.
По всей земле идет молва о мудрости твоей,
И люди добрые в беде к тебе спешат скорей.
Не обойди же и меня доясдем своих щедрот,
Ведь вынужден влачить поэт ярмо земных забот.
А в мудрой книге завещал пророк нам на века:
«Будь милосерден к бедняку и к детям бедняка».
* * *
Мне сказали: «За потерю бог воздаст тебе сторицей».
Я ответил: «Что утешит львят лишившуюся львицу?
Что меня утешить может в скорби о погибшем сыне?
Был мой сын зеницей ока, соколом взмывал к вершине.
Испытал его я в битве, испытал в лихой погоне,
Когда вскачь к заветной цели мчат безудержные кони.
Что ж, пускай тебя в Дейрейне враг оплакивать не станет —
Будут плакальщицы плакать над тобой в родимом стане!
Так верблюдица в пустыне стонет жалобно и тонко,
Когда, выйдя в час кормленья, видит шкуру верблюжонка.
А казалось, что смирилась, позабыла о потере,—
Но опять она рыдает, гибели его не веря.
Сердце мается, и плачет, и тоскует вместе с нею...
Наше горе так похоже, но мое еще сильнее.
Ведь остался я без сына, без пристанища, без дела,
Старость взор мой погасила, кости ржавчиной изъела.
Плачьте, вдовы Зу-Зейтуна, над лихой моей судьбою:
Умер сын, ушел из жизни, жизнь мою унес с собою!»
* * *
Все упорствует Умама, все бранит меня часами,
Хоть ее я днем и ночью ублажаю, как судьбу,
Но упрямая не слышит, как, играя бубенцами,
Караван идет в пустыне к землям племени ярбу.
Караванщики в дороге отдыхают очень мало,
Уложив в песок верблюдов и укрывшись в их тени
Или каменные глыбы выбирая для привала,
Когда плавятся от зноя солнцем выжженные дни.
Никнут всадники и кони, если ветер раскаленный
Золотые стрелы солнца рассыпает по степи,—
Так и я в твоем сиянье никну, словно ослепленный,
И опять молю Аллаха: «Символ веры укрепи!
Поддержи дела халифа и храни его, владыка,
Будь с ним рядом, милосердный, в светлый день и в трудный час,
Потому что с нами вместе он и в малом н в великом,
Он, как дождь, нас освежает, если дождь минует нас!»
Мой владыка справедливый, дело доброе вершишь ты,
Как целительный источник, чуждый лжи и похвальбе.
Как хотел бы я восславить мудрости твоей вершины.
Но твои деяиья сами все сказали о тебе!
Лишь тебе хочу служить я, хоть в степях сухих я вырос,
Хоть мой род в степях кочует то на юг, то на восток.
Никогда бы землепашец жизни кочевой не вынес,
И кочевник землепашцем никогда бы стать не мог!
Сколько вдов простоволосых к доброте твоей взывали,
Простирая к небу руки, изможденные нуждой!
Скольких ты сирот утешил, почерневших от печали,
Обезумевших от страха, обездоленных бедой!
Ты бездомным и убогим заменил отца родного,
Не забыл птенцов бескрылых в милосердии своем,
И тебя благословляли эти сироты и вдовы,
Словио странники в пустыне, орошенные дождем.
У кого еще на свете им в беде искать спасенья,
И к кому идти с надеждой и с мольбой в недобрый час?
Мы скрываемся от бури под твоей державной сенью —
Снизойди, наместник божий, с высоты взгляни на пас!
Ты — страстям своим хозяин, о халиф благословенный!
По почам Коран читая, ты идешь путем творца!
Украшение минбара, средоточие вселепной,
Ярким светом осветил ты сумрак царского дворца!
Господин, ты стал халифом по велению Аллаха,
И к заветному престолу ты взошел, как Моисей.
Лишь с тобою мы не знаем ни отчаянья, ни страха —
Только ты опора веры и оплот державы всей!
Ты — из славных исполинов, твердо правящих державой
На становище оседлом и в кибитке кочевой:
Если ты змею увидишь на вершине многоглавой,
Ты снесешь вершину вместе со змеиной головой.
Род твой воинами славен: даже в самых страшных битвах
Племя кайс перед врагами не привыкло отступать.
Я в стихах тебя прославил, помянул тебя в молитвах
С той поры, как злая воля повернула время вспять.
Равного тебо отвагой не встречал я исполина,
Не встречал я властелина, славой равного тебе,—
Я уверен: ты поможешь пострадавшему невинно,
Чтобы он расправил снова крылья, смятые в борьбе.
Не оставить ты поэта, если он убог и стар,
Потому что милосердье — это самый высший дар!
МАДЖНУН (КАЙС ИБН АЛЬ-МУЛАВВАХ)
* * *
«Если б ты захотел, то забыл бы ее»,— мне сказали.
«Ваша правда, но я не хочу,— я ответил в печали.—
Да и как мне хотеть, если сердце мучительно бьется,
А привязано к ней, как ведерко к веревке колодца,
И в груди моей страсть укрепилась так твердо и прочно,
Что не знаю, чья власть уничтожить ее правомочна.
О, зачем же на сердце мое ты обрушил упреки,—
Горе мне от упреков твоих, собеседник жестокий!»
Ты спросил: «Кто она? Иль живет она в крае безвестном?»
Я ответил: «Заря, чья обитель — на своде небесном».
Мне сказали: «Пойми, что влюбиться в зарю — безрассудно».
Я ответил: «Таков мой удел, оттого мне и трудно,
Так решила судьба, а судьбе ведь никто не прикажет:
Если с кем-нибудь свяжет она, то сама и развяжет».
* * *
Заболел я любовью,— недуг исцелить нелегко.
Злая доля близка, а свиданье с тобой — далеко.
О, разлука без встречи, о, боль, и желанье, и дрожь...
Я к тебе не иду — и меня ты к себе не зовешь.
Я — как птица: ребенок поймал меня, держит в руках,
Он играет, не зная, что смертный томит меня страх.
Забавляется птичкой дитя, не поняв ее мук,
И не может она из бесчувственных вырваться рук.
Я, однако, не птица, дорогу на волю найду,
Нo куда я пойду, если сердце попало в беду?
* * *
Клянусь Аллахом, я настойчив,— ты мне сказать должна:
За что меня ты разлюбила и в чем моя вина?
Клянусь Аллахом, я не знаю, любовь к тебе храня,—
Как быть с тобою? Почему ты покинула меня?
Как быть? Порвать с тобой? Но лучше я умер бы давно!
Иль чашу горькую испить мне из рук твоих дано?
В безлюдной провести пустыне остаток жалких дней?
Всем о любви своей поведать или забыть о ней?
Что делать, Лейла, посоветуй: кричать иль ждать наград?
Но терпеливого бросают, болтливого — бранят.
Пусть будет здесь моя могила, твоя — в другом краю,
Но если после смерти вспомнит твоя душа — мою,
Желала б на моей могиле моя душа-сова
Услышать из далекой дали твоей совы слова,
И если б запретил я плакать моим глазам сейчас,
То все же слез поток кровавый струился бы из глаз.
***
Со стоном к Лейле я тянусь, разлукою испепеленный.
Не так ли стонет и тростник, для звонких песен просверленный?
Мне говорят: «Тебя она измучила пренебреженьем».
Но без мучительницы той и жить я не хочу, влюбленный.
* * *
О, если бы влюбленных спросили после смерти:
«Избавлен ли усопший от горестей любовных?» —
Ответил бы правдивый: «Истлела плоть в могиле,
Но в сердце страсть пылает, сжигает и бескровных.
Из глаз моих телесных давно не льются слезы,
Но слезы, как и прежде, текут из глаз духовных».
* * *
Мне желает зла, я вижу, вся ее родня,
Но способна только Лейла исцелить меня!
Родичи подруги с лаской говорят со мной,—
Языки мечам подобны за моей спиной!
Мне запрещено к любимой обращать свой взгляд,
Но душе пылать любовью разве запретят?
Если страсть к тебе — ошибка, если в наши дни
Думать о свиданье с милой — грех в глазах родни,
То не каюсь в прегрешенье,— каюсь пред тобой...
Люди верной и неверной движутся тропой,—
Я того люблю, как брата, вместе с ним скорбя,
Кто не может от обиды защитить себя,
Кто не ищет оправданий — мол, не виноват,
Кто молчит, когда безумцем все его бранят,
Чья душа объята страстью— так же, как моя,
Чья душа стремится к счастью — так же, как моя.
Если б я направил вздохи к берегам морским —
Всё бы высушили море пламенем своим!
Если б так терзали камень — взвился бы, как прах.
Если б так терзали ветер — он бы смолк в горах.
От любви — от боли страшной — как себя спасти?
От нее ломота в теле и нытье в кости.
***
Одичавший, позабытый, не скитаюсь по чужбине,
Но с возлюбленною Лейлой разлучился я отныне.
Ту любовь, что в сердце прячу, сразу выдаст вздох мой грустный
Иль слеза, с которой вряд ли знахарь справится искусный.
О мой дом, к тебе дорога мне, страдальцу, незнакома,
А ведь это грех ужасный — бегство из родного дома!
Мне запретны встречи с Лейлой, но, тревогою объятый,
К ней иду: следит за мною неусыпный соглядатай.
Мир шатру, в который больше не вступлю,— чужак, прохожий,—
Хоть нашел бы в том жилище ту, что мне всего дороже!
* * *
О, сколько раз мне говорили: «Забудь ее, ступай к другой!»,
Но я внимаю злоязычным и с удивленьем и с тоской.
Я отвечаю им,— а слезы текут все жарче, все сильней,
И сердце в те края стремится, где дом возлюбленной моей,—
«Пусть даст, чтоб полюбить другую, другое сердце мне творец.
Но может ли у человека забиться несколько сердец?»
О Лейла, будь щедра и встречей мою судьбу ты обнови,
Ведь я скорблю в тенетах страсти, ведь я томлюсь в тюрьме любви!
Ты, может быть, пригубишь чашу, хоть замутилась в ней любовь?
Со мной, хоть приношу я горе, ты свидишься, быть может, вновь?
Быть может, свидевшись со много, почувствуешь ты, какова
Любовь, что и в силках не гаснет, что и разбитая — жива?
Быть может, в сердце ты заглянешь, что — как песок в степи сухой —
Все сожжено неистребимой, испепеляющей тоской.
***
Слушать северный ветер — желание друга,
Для себя же избрал я дыхание юга.
Надоели хулители мне... Неужели
Рассудительных нет среди них, в самом деле!
Мне кричат: «Образумь свое сердце больное!»
Отвечаю: «Где сердце найду я другое?»
Лишь веселые птицы запели на зорьке,
Страсть меня позвала в путь нелегкий и горький.
Счастья хочется всем, как бы ни было хрупко.
Внемлет голубь, как издали стонет голубка.
Я спросил у нее: «Отчего твои муки?
Друг обидел тебя иль страдаешь в разлуке?»
Мне сказала голубка: «Тяжка моя участь,
Разлюбил меня друг, оттого я и мучусь».
Та голубка на Лейлу похожа отчасти,
Но кто Лейлу увидит,— погибнет от страсти.
От любви безответной лишился я света,—
А когда-то звала, ожидая ответа.
Был я стойким — и вот я в плену у газели,
Но газель оказалась далёко отселе.
Ты пойми: лишь она исцелит от недуга,
Но помочь мне как лекарь не хочет подруга.
* * *
В груди моей сердце чужое стучит,
Подругу зовет, но подруга молчит.
Его истерзали сомненья и страсть,—
Откуда такая беда и напасть?
С тех пор как я Лейлу увидел,— в беде,
В беде мое сердце всегда и везде!
У всех ли сердца таковы? О творец,
Тогда пусть останется мир без сердец!
***
Я вспомнил о тебе, когда, шумя, как реки,
Сошлись паломники, благоговея, в Мекке,
И я сказал, придя к священному порогу,
Где наши помыслы мы обращаем к богу:
«Грешил я, господи, и все тебе открылось,
Я каюсь пред тобой,— да обрету я милость,
Но, боже, я в любви перед тобой не каюсь,
Я от возлюбленной своей не отрекаюсь.
Я верен ей навек. Могу ль, неколебимый,
Я каяться в любви, отречься от любимой?»
* * *
Бранить меня ты можешь, Лейла, мои дела, мои слова,—
И на здоровье! Но поверь мне: ты не права, ты не права!
Не потому, что ненавижу, бегу от твоего огня,—
Я просто понял, что не любишь и не любила ты меня.
К тому же и от самых добрых, когда иду в пыли степпой,—
«Смотрите, вот ее любовник!» — я слышу за своей спиной.
Я радовался каждой встрече, и встретиться мечтал я вновь.
Тебя порочащие речи усилили мою любовь.
Советовали мне: «Покайся!» Но мне какая в том нужда?
В своей любви — кляпусь я жизнью — я не раскаюсь никогда!
***
Я страстью пламенной к ее шатру гоним,
На пламя жалобу пишу пескам степным.
Соленый, теплый дождь из глаз моих течет,
А сердце хмурится, как в тучах небосвод.
Долинам жалуюсь я на любовь свою,
Чье пламя и дождем из глаз я не залью.
Возлюбленной черты рисую на песке,
Как будто может внять земля моей тоске,
Как будто внемлет мне любимая сама,
Но собеседница-земля — нема, нема!
Никто не слушает, никто меня не ждет,
Никто не упрекнет за поздний мой приход,
И я иду назад печальною стезей,
А спутницы мои — слеза с другой слезой.
Я знаю, что любовь — безумие мое,
Что станет бытие угрюмее мое.
* * *
За то, что на земле твои следы целую,
Безумным я прослыл — но прочь молву худую:
Лобзаю прах земной, земля любима мною
Лишь потому, что ты прошла тропой земною!
Пусть обезумел я — к чему мпе оправданье?
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |