Дикой гвоздикою дышит чуть свет ветерок,
Мускусом, помню, красавицы благоухали.
Слезы текут мне на грудь, не могу их сдержать,
Перевязь всю пропитали, блестят на кинжале.
Я вспоминаю сегодня счастливейший день,
Помнится, мы к Дарат Джульджуль тогда подъезжали,
Там для красавиц верблюдицу я заколол,
После чего их самих оседлал на привале.
Двинулись в путь — потеснил я Унейзу, залез
К ней в паланкин, мы с верблюда едва но упали,
И закричала: «Что делаешь, Имруулькайс!
Ношу двойную верблюд мой осилит едва ли!»
Я отвечал ей: «Покрепче поводья держи!
Дай поцелую тебя, и забудем печали!»
Часто к возлюбленной я приходил в темноте,
Даже к беременной я пробирался ночами,
Юную мать целовал я в то время, когда
Плакал младенец грудной у нее за плечами.
Только однажды красотка отвергла меня —
Там, на песчаном холме, обожженном лучами.
Фатима, сжалься! Неужто покинешь менж
Ласковей будь! Мне твое нестерпимо молчанье.
Лучше уж сердце мое от себя оторви,
Если не любишь и неотвратимо прощанье!
Мукой моею тщеславие тешишь свое,
Сердце твое на замке, ты владеешь ключами.
Ранишь слезами разбитое сердце мое,
Слезы острее, чем длинные стрелы в колчане.
Часто к возлюбленной я пробирался в шатер,
Полз мимо воинов, вооруженных мечами.
Стража и родичи, подстерегая меня,
В страхе молчали, а может быть, не замечали.
Помнится,— четками из разноцветных камней
Звезды Стожар над моей головою мерцали.
Вполз я к любимой за полог, она перед сном
Платье сняла и стояла в одном покрывале.
И зашептала: «Что надо тебе, отвечай?
Богом молю, уходи, чтобы нас не застали!»
Вышел я вон, и она поспешила за мной,
Шла, волочились одежды и след заметали.
Стойбище мы миновали, ушли за холмы
И очутились в ложбине, как в темном провале.
Нежные щеки ласкал я, прижалась она
Грудью ко мне, и браслеты ее забряцали.
Тело возлюбленной легкое, кожа, как шелк,
Грудь ее светлая, как серебро на зерцале.
Как описать несравненную девичью стать?
Стати такой вы нигде на земле не встречали!
Словно газель, за которой бежит сосунок,
Юное диво пугливо поводит очами
И озирается, словно газель, изогнув
Длинную шею, увешанную жемчугами.
А завитки смоляные на гладком виске
Ветви подобны густой, отягченной плодами.
Пышные косы закручены на голове,
Переплетаются косы тугими жгутами.
Стан у прелестницы гибкий, упругий, как хлыст,
Стройные стебли с ее не сравнятся ногами.
Нежится дева на ложе своем поутру,
Мускусом благоухает оно и цветами.
Руку протянет красотка — увенчана длань
Тонкими, как молодые побеги, перстами.
Лик ее светится, так озаряет во тьме
Келью монаха лампады дрожащее пламя.
Это на ложе простертое полудитя
Даже в суровом аскете разбудит желанье.
Смуглая кожа, как страусово яйцо,
Нежная, словно омыта в целительной бане.
Люди с годами трезвеют, а я не могу
Страсть превозмочь и поныне живу, как в тумане.
Скольких ретивых соперников я одолел,
Сколько оставил советов благих без вниманья!
Тьма с головой накрывала меня по ночам
Черной волной и готовила мне испытанья.
И припадала к земле, растянувшись, как зверь,
Длилась как будто с начала времен до скончанья.
Я говорил ей: «Рассейся! Рассвет недалек.
Хватит с тебя и того, что царишь ты ночами!»
Тьма не уходит. Мне кажется: звезды небес
К Язбуль-горе приторочены крепко лучами.
Даже Стожары взошли и недвижно стоят,
К скалам привязаны, словно ладьи на причале.
Утро встречаю, когда еще птиц не слыхать,
Лих мой скакун, даже ветры бы нас не догнали,
Смел он в атаке, уйдет от погони любой,
Скор, как валун, устремившийся с гор при обвале.
Длинная грива струится по шее гнедой,
Словно потоки дождя на скалистом увале.
О, как раскатисто ржет мой ретивый скакун,
Так закипает вода в котелке на мангале.
Прочие кони берут, спотыкаясь, подъем,
Мой же, как птица, летит на любом перевале.
Легкий наездник не сможет на нем усидеть,
Грузный и сесть на него согласится едва ли.
Кружится детский волчок, как стремительный смерч,—
Самые быстрые смерчи меня не догнали.
Волчья побежка и поступь лисы у него,
Стать антилопы и мышцы, подобные стали.
С крепкого крупа вдоль бедер до самой земли
Хвост шелковистый струится, как пряжа густая.
Снимешь седло — отшлифован, как жернов, хребет,
Как умащенная, шерстка лоснится гнедая.
Кровью пронзенной газели, как жидкою хной,
Вижу, окрашена грудь аргамака крутая.
Девушкам в черных накидках подобны стада
Черно-чепрачных газелей пустынного края.
Эти газели, как шарики порванных бус,
Вмиг рассыпаются, в страхе от нас убегая.
Задних мой конь обскакал, рвется он к вожаку,
Мечется стадо, как птиц всполошенная стая,
Мы без труда обгоняем степных антилоп,
В бешеной скачке одну за другой настигая.
Взора нельзя от коня моего оторвать,
Смотришь с любой стороны — красота колдовская!
Я на привале седла не снимаю с коня,
Ночью лежу, с быстроногого глаз не спуская.
Друг мой, ты вспышку заметил? Мгновенно, как взмах,
Туча ощерилась, молния блещет в оскале.
Может быть, это отшельники лампу зажгли,
Вспыхнул фитиль, только масло, видать, расплескали?
Между Узейбом и Дариджем сделав привал,
Вдаль мы глядели, где молнии в тучах сверкали,
Видели мы над Сатаром и Язбулем дождь,
Так же над Катаном дождь затуманивал дали.
А над Кутайфою дождь зарядил поутру,
Все затопило — терновник и ветки азалий,
Краешком туча задела вершину Капан,
Серны с лугов под укрытие скал поскакали.
Все до единой повалены пальмы в Тейма,
Только на кручах строения не пострадали.
Сабир-гора, словпо шейх в полосатом плаще,
Гордо стояла в густом дождевом покрывале.
Утром казалось: холмы — как ряды веретен;
Их обмотав буреломом, потоки стекали.
Волны свой груз уносили в низины, в пески,
Мерпо качались опи, как верблюды с тюками.
Птицы так весело пели, как будто с утра
Пили вино, а не влагу, застывшую в яме.
Трупы животных вечерний усеяли дол,
Словно растенья, что вырваны вместе с корнями.
* * *
Узнал я сегодня так много печали и зла —
Я вспомнил о милой, о той, что навеки ушла.
Сулейма сказала: «В разлуке суровой и длинной
Ты стал стариком — голова совершенно бела.
Теперь с бахромой я сравнила бы эти седины,
Что серыми клочьями мрачно свисают с чела...»
А прежде когда-то мне гор покорялись вершины,
Доступные только могучей отваге орла.
* * *
Предчувствуя, что наш конец неотвратим,
Предаться похоти и пьянству мы спешим.
Волкам подобны мы — но злее и упрямей,—
И насекомыми бываем, и червями...
Довольно, может быть, хулы, укоров, брани?
Я тоже не лишен нп опыта, ни знаний.
С корнями всей земли мои сплетались жилы,
Но смерть меня везде недаром сторожила:
Похитить молодость она уже сумела,
И скоро в вечной тьме мое исчезнет тело...
Я много воевал и странствовал, и я же
Верблюдов вел в степи, где двигались миражи.
А разве за врагом я не стремился вслед
По верному пути успехов и побед?
Не я ль завоевал и славу и величье?
Могла бы вся земля моею стать добычей.
И вот стремлюсь теперь к добыче лишь одной
И жажду одного: вернуться в край родной.
* * *
Я, словно девушку и светлую весну,
Когда-то прославлял кровавую войну.
Но ужас я познал теперь ее господства —
О, ведьма старая, что держит всех в плену,
Что хочет нравиться и скрыть свое уродство,
И отвратительную прячет седину...
* * *
И снова дождь! Опять, стекая с крыш,
Ты монотонно каплями стучишь.
И ящерица ловкая сквозь грязь
Легко скользит, куда-то торопясь.
Чехлом дождя деревья все накрыты,
Как головы отрубленные чьи-то.
Струится дождь, уныл и непрерывен,
И, наконец, свирепый хлынул ливень.
С востока налетел внезапный шквал,
И ветер южный вдруг забушевал.
Но, гнев излив и душу отведя,
Стал затихать — и нет уже дождя.
* * *
Мой ум созвучьем рифм излпшне перегружен,
Их рой, как саранча, назойлив и ненужен.
Ты гонишь саранчу, которой окружен,
Однако кое-что возьмешь себе на ужин...
Так камни тусклых рифм выбрасывая вон,
Бесценных несколько я отберу жемчужин.
* * *
Поплачем над прежней любовью, над старым жилищем,
Хотя и обломков его мы уже не отыщем.
Далекие дни, погребенные в этих руинах,—
Как стертые буквы молитвы на свитках старинных.
Мне вспомнилось племя, и в сердце опять зазвучали
Тяжелые стоны моей бесконечной печали.
Молчанье хранил я, и только потоками слез
Безгласное горе внезапно на плащ пролилось.
Лишь тот удержать не умеет болтливый язык,
Кто сердцем своим и страстями владеть не привык.
Смотри, я качаюсь в седле, и больной, и бессильный,
По ветру уже развевается саван могильный...
К попавшим в беду я на помощь спешил неизменно,
И сколько несчастных я спас от оков и от плена.
А сколько с друзьями, пьяпея от терпкого хмеля,
Узнали мы в жизни восторгов, любви и веселья.
Легко сквозь пустыни, где пыль ураганы метут,
Меня проносил быстроногий и сильный верблюд.
А сколько изъездил долин я цветущих и нив,
И тучи летели, их зелень дождем окропив.
Мой конь, неизменный в скитаньях, в походах, в бою,—
Умел он заране угадывать волю мою.
Стремительным бегом он даже газель превзошел,
Которую грозно преследует жадный орел.
Бывал я в пустынях, подобных долине Химара,
Которую в гневе спалила небесная кара.
Мой конь был — как ветка, всегда устремленная ввысь,—
Без удержу мы, обгоняя верблюдов, неслись.
Я вел мое войско, я верил, что с нашим оружьем
Коварных врагов мы и в их крепостях обнаружим.
Я вел мое войско все тверже и все непреклонней,
Пока не устали верблюды и крепкие кони.
Пока не увидел, что конь вороной недвижим
И коршунов стая уже закружилась над ним...
* * *
В этих землях не внемлют призывам моим —
Или я разговаривал с глухонемым?
Разве здесь не друзья мои? Разве не тут
Я всегда находил и ночлег и приют?
Так любовно и радостно так не меня ли
Здесь когда-то в шатрах дорогих принимали?
Я беспомощен — или не видите вы,
Что уже я не в силах поднять головы?
И боюсь, погружаясь в кромешную бездну,
Что в беспамятстве черном навеки исчезну...
А когда-то несчастных, врага поборов,
Я от смерти спасал, от беды и оков.
А когда-то, успехом и славой увенчан,
Я любил полногрудых и ласковых женщин.
И блаженство я с ними познал в изобильи.
Как стремились ко мне, как на зов мой спешили!
Но я знаю, что друга не жалко им бросить,
Если друг обнищал и в кудрях его проседь...
Как бурлила отважная молодость в жилах,
А теперь я ни встать, ни одеться не в силах.
Если б сразу из плоти мне вырваться тленной,
Но душа покидает меня постепенно.
И здоровье мое, и успех постоянный
Заменили внезапно кровавые раны.
Ждет чего-то, кто беден, кто стар и кто сед,—
Лишь из мрака загробного выхода нет.
* * *
Предателем судьбу я называл не зря,—
Повсюду рыскает, лишь подлости творя.
Она разрушила и царство Зу-Рияша,
Владенья йеменского славного царя.
Она безжалостно людей к востоку гонит,
Все хочет истребить — и земли и моря,
Воздвигла груды гор пред Гогой и Магогой,
Чтоб к свету путь закрыть, когда взойдет заря.
***
О, если б вы родным пересказать могли б, Как на чужбине я, покинутый, погиб,
Как тяжко я страдал и мучился вдали
От дома своего и от родной земли!
На родине легко я умирал бы, зная,
Что неизбежно жизнь кончается земная,
Что даже из царей не вечен ни один,
И только смерть одна — всевластный властелин.
Но страшно погибать от грозного недуга,
Когда ни близких нет, ни преданного друга.
О, если бы, друзья, мне раньше встретить вас!
Тогда покинутым я не был бы сейчас...
Нам быть соседями — друзьями стать могли б:
Мне тоже здесь лежать, пока стоит Асиб.
Я в мире одинок, как ты — во мраке гроба...
Соседка милая, мы здесь чужие оба.
Друг друга мы поймем, сердца соединим,—
Но вдруг и для тебя останусь я чужим?
Соседка, не вернуть промчавшееся мимо,
И надвигается конец неотвратимо.
Всю землю родиной считает человек —
Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.
* * *
Нет, больше не могу, терпенье истощилось.
В душе моей тоска и горькая унылость.
Бессмысленные дни, безрадостные ночи,
А счастье — что еще случайней и короче?
О край, где был укрыт я от беды и бури,—
Те ночи у пруда прекрасней, чем в Укури.
У нежных девушек вино я утром пью,—
Но разве не они сгубили жизнь мою?
И все ж от влажных губ никак не оторвусь —
В них терпкого вина неповторимый вкус.
О, этот аромат медовый, горьковатый!
О, стройность антилоп, величье древних статуй!
Как будто ветерка дыханье молодое
Внезапно принесло душистый дым алоэ.
Как будто пряное я пью вино из чаши,
Что из далеких стран привозят в земли наши.
Но в чаше я с водой вино свое смешал,
С потоком, что течет с крутых, высоких скал,
Со струями дождя, с ничем не замутненной
Прозрачной влагою, душистой и студеной.
* * *
Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд,
Овеял диких трав и меда аромат —
Так ночь весенняя порой благоухает,
Когда на небесах узоры звезд горят...
* * *
Друзья, мимо дома прекрасной Умм Джундаб пройдем,
Молю — утолите страдание в сердце моем.
Ну, сделайте милость, немного меня обождите,
И час проведу я с прекрасной Умм Джундаб вдвоем.
Бы знаете сами, не надобно ей благовоний,
К жилью приближаясь, ее аромат узнаем.
Она всех красавиц затмила и ласкова нравом...
Вы знаете сами, к чему толковать вам о нем?
Когда же увижу ее? Если б знать мне в разлуке
О том, что верна, что о суягном помнит своем!
Быть может, Умм Джундаб наслушалась вздорных наветов
И нашу любовь мы уже никогда не вернем?
Испытано мною, что значит с ней год не встречаться:
Расстанься на месяц — и то пожалеешь потом.
Она мне сказала: «Ну чем ты еще недоволен?
Ведь я, не переча, тебе потакаю во всем».
Себе говорю я: ты видишь цепочку верблюдов,
Идущих меж скалами йеменским горным путем?
Сидят в паланкинах красавицы в алых одеждах,
Их плечи прикрыты зеленым, как пальма, плащом.
Ты видишь те два каравана в долине близ Мекки?
Другому отсюда их не различить нипочем.
К оазису первый свернул, а второй устремился
К нагорию Кабкаб, а дальше уясе окоем.
Из глаз моих слезы текут, так вода из колодца
По желобу льется, по камню струится ручьем.
А ведь предо мной никогда не бахвалился слабый,
Не мог побежденный ко мне прикоснуться мечом.
Влюбленному весть принесет о далекой любимой
Лишь странник бывалый, кочующий ночью и днем
На белой верблюдице, схожей и цветом, и нравом,
И резвостью ног с молодым белошерстым ослом,
Пустынником диким, который вопит на рассвете,
Совсем как певец, голосящий вовсю под хмельком.
Она, словно вольный осел, в глухомани пасется,
Потом к водопою бежит без тропы напролом
Туда, где долина цветет, где высоки деревья,
Где скот не пасут, где легко повстречаться с врагом.
Испытанный странник пускается в путь до рассвета,
Когда еще росы блестят на ковре луговом.
* * *
Мир вам, останки жилища! Но разве знавали
Мир нежилые развалины с пеплом в мангале?
Мир только там, где, не ведая горя, живут,
Там, где не знают бессонницы, страха, печали.
Где оно, счастье, когда после радостных дней
Месяцы, долгие, словно века, миновали?
Сальма жила здесь когда-то. С тех пор пролилось
Много дождей на пустое жилище в Зу Хале.
Помню, как Сальма глядела на эти поля,
За антилопой следя, убегающей в дали.
Мнится, что в Вади аль-Хузаме встретимся вновь
Или в Рас Авале, где мы порой кочевали.
Помню, блестели ночами зубов жемчуга,
Шею газели моей жемчуга обвивали.
Ты говоришь мне, Басбаса, что я постарел,
Что для любовной утехи пригоден едва ли?
Лжешь! Чью угодно жену я могу обольстить,
Но на мою никогда еще не посягали.
Ночью и днем обнимал я подругу свою
С телом прекрасным, как будто его изваяли,
С ликом, сияющим ночью на ложе любви,
Словно дрожащий огонь в золоченом шандале.
Твердые груди ее, словно две головни,
Жаром дыша, под моею рукою пылали.
Нежными были ланиты ее, как твои.
Встав, мы одежду на ложе порой забывали.
Мне уступала она без отказа, когда
С плоти ее мои руки одежду срывали.
Из Азруата я крался в пустыне за ней,
В Ятрибе племя ее я застал на привале.
Я подобрался к шатру, когда звезды зажглись,
Словно огни путевые в полуночной дали.
Как подымаются в чистой воде пузырьки,
Люди в жилище один за другим засыпали.
Сальма сказала: «Проклятый! Погубишь меня!
Рядом родные и стража. Мы оба пропали!»
Я отвечал ей: «Всевышним клянусь! Не уйду!
Пусть меня рубят мечами из кованой стали!»
Стал лицемерно ее успокаивать я:
«Тихо вокруг, даже стражники все задремали».
И снизошла и обнять разрешила свой стан —
Тонкую ветвь, на которой плоды созревали.
С ней мы поладили, шепот наш ласковым стал,
И покорилась, хотя упиралась вначале.
Так мы сошлись. Но ее ненавистный супруг
Что-то заметил, хоть прочно не замечали,
Стал он хрипеть, как верблюд, угодивший в петлю,
Стал мне грозить, но таких храбрецов мы встречали.
Что мне боятьсж И спать я ложусь при мече,
Синие стрелы всегда под рукою в колчане,
Их острия, словно зубы ифрита, остры,
Недруг мой слаб. Не смутить нас пустыми речами.
Жалкий бахвал ни мечом не владел, ни копьем.
Сальма постигла бесплодность его причитаний
И поняла, что супруг ее трус и болтун,
Сердце ей страсть затопила, я стал ей желанней,
Раны верблюдицы так затопляет смола.
Где вы, прекрасные девы из воспоминаний?
Вы — как ручные газели в покоях дворца.
К белым шатрам я не раз приближался в тумане,
Девушек, негой охваченных, там заставал,
Были они пышногрудые, тонкие в стане.
Их красота и достойных сбивала с пути,
Многих сгубили они, эти нежные лани.
В страхе иных я отверг, а ведь были всегда
По сердцу мне и любви моей часто желали!
Разве, любовью влеком, не седлал я коня,
Трепетных дев не ласкал, чьи браслеты бряцали?
Разве в сражении не ободрял я друзей,
Целый бурдюк не высасывал в винном подвале?
Разве не мчался я на сухопаром коне,
Разве за мною в набег удальцы не скакали?
Ранней порою, когда еще птиц не слыхать,
Только дождинки и росы на травах сверкали,
Мы появлялись на пастбищах наших врагов,
Копья пам путь к этим влажным лугам преграждали,
Конь подо мной мускулистый, поджарый, гнедой,
Крепкий, как ткацкий станок, словно отлит в металле.
Мы антилоп всполошили, чьи гладки бока,
А через бедра полоски, как на покрывале.
Издали стадо — совсем как табун лошадей,
Спины в подпалинах, как чепраки, замелькали.
Коротконосый, рогатый вожак впереди,
Длинный хребет — как струна. То летит не стрела ли?
Вскачь я пустил своего скакуна. Догоняй!
И антилопы одна за другою отстали.
Кажется мне: но коня оседлал я — орла,
Кажется: крылья широкие тень распластали.
Кролика в Неджде орел на заре закогтит,
Если с лисицей не встретится в авральской дали.
Птичьи сердца высыхают в орлином гнезде,
С виду они как сушеные финики стали.
Если б желал я покоя, молил бы богов,
Чтобы они мне немножечко денег послали.
Но ведь стремлюсь я к иному: мне славу подай!
Я ведь из тех, кто с рояеденья мечтает о славе.
Душу живую несчастия не сокрушат,
В лучшее верит она и надеяться вправе.
* * *
Слезы льются по равнинам щек,
Словно не глаза — речной исток,
Ключ подземный, осененный пальмой,
Руслом прорезающий песок.
Лейла, Лейла! Где она сегоднж
Ну какой в мечтах бесплодных прок?
По земле безжизненной скитаюсь,
По пескам кочую без дорог.
Мой верблюд, мой спутник неизменный,
Жилист, крутогорб и быстроног.
Как джейран, пасущийся под древом,
Волен мой верблюд и одинок.
Он, подобно горестной газели,
У которой сгинул сосунок,
Мчится вдаль, тропы не разбирая,
Так бежит, что не увидишь ног.
Не одну пустынную долину
Я с тревогой в сердце пересек!
Орошал их ливень плодоносный,
Заливал узорчатый поток.
В поводу веду я кобылицу,
Ветер бы догнать ее не мог,
С нею не сравнится даже ворон,
Чей полет стремительный высок,
Ворон, что несет в железном клюве
Для птенца голодного кусок.
* * *
Чьи огнища остались на этой поляне,
Вроде йеменских букв на листке или ткани?
Тут стояли шатры Хинд, Рабаб и Фартаны...
Сколько сладких ночей я провел в Бадалане.
Я любви отвечал в эти ночи любовью,
Взгляд влюбленный встречал и хмелел от желаний
Я горюю теперь, а когда-то рабыни
Слух мой пеньем ласкали, их нежные длани
Струн певучих касались, и струны звучали,
Как булаты, звенящие на поле брани.
Я судьбою сражен, а ведь прежде был стойким,
Не страшился ни смерти, ни бед, ни страданий.
Я горюю, а сколько земель я проехал
На коне крепкогрудом дорогой скитаний!
Смертный! Радуйся жизни, хмелей от напитка
И от женщин, прекрасных, как белые лани,
С тонким станом и с длинною шеей газельей,
В украшеньях, блестящих из-под одеяний.
Ну к чему из-за девушки иноплеменной
Плачешь ты, содрогаешься весь от рыданий?
Эти слезы — весенние краткие грозы,
Ливни летние, проливни осенью ранней.
* * *
Расстался я с юностью, но соблюдаю по-прежнему
Четыре завета, вся жизнь без которых бедна.
И вот за столом умоляю своих сотрапезников:
«Тащите скорей бурдюки золотого вина!»
И вот я скачу на коне среди храбрых наездников
За стадом газелей. Из них не уйдет ни одна.
И вот мой верблюд устремился в пустыню полночную,
Во мрак непроглядный, где даже луна не видна,
Песет седока на свиданье к далекому стойбищу,
Чтоб тот утолил неуемную жажду сполна.
И вот, наконец, я дышу ароматом красавицы,
Я вижу, она над младенцем своим склонена.
Я жду в нетерпенье, малыш голосит, надрывается,
В смятенье ребенка к себе прижимает она.
Я весть ей послал с осторожностью, чтобы не вскрикнула.
Бледнели созвездья, царила кругом тишина.
Во мраке пугливо прокралась подруга прекрасная,
Пришла, молодыми рабынями окружена,
Четыре служанки вели ее медленно под руки,
Покуда хозяйка совсем не очнулась от сна.
Одежды с нее я совлек, и она мне промолвила:
«Приходом твоим черноокая устрашена.
Позвать меня ночью никто бы другой не осмелился,
Но ведь от тебя я укрытья искать не вольна».
Руками меня оттолкнуть недотрога пытается
И скрыть наготу под узорным куском полотна,
И вдруг прижимается к сердцу пришельца отваяшого,
От страха и страсти всем телом дрожит, как струна.
* * *
Меткий лучник из бану суаль
Край бурнуса откинет, бывало,
Лук упругий натянет, и вмиг
Тетива, как струна, застонала.
Сколько раз он в засаде следил
За газелью, ступавшей устало
К водопою по узкой тропе,
И стрела антилопу пронзала,
И мелькала в полете стрела —
Так летят угольки из мангала.
У стрелы были перья орла
И о камень отточено жало.
Старый ловчий без промаха бил,
Лань, сраженная им, не вставала.
Лишь охота кормила его,
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |