Последнее время он писал Жанне почти каждый день, а закончив письмо, понимал, что сказать ему, в сущности, нечего. Жанна в ответ делилась новостями из жизни Амьена, пересказывала, что пишут французские газеты насчет войны.
Он поехал со Стэнфордом и Маунтфордом в Аррас, где они встретились в отеле с двумя французскими офицерами, Лальманом и Артманом. Тот, что постарше, Лальман, был мужчиной дородным, явно не чуждым простых житейских радостей. В мирное время он состоял на государственной службе юристом. К обеду Лальман заказал несколько сортов вина и съел пару-тройку куропаток, которые раздирал руками. Сок стекал с его подбородка на салфетку, которую он заткнул за ворот. Стивен смотрел на него и глазам своим не верил. Артман был смуглым, серьезного обличья человеком лет двадцати с чем-то. Лицо его все время оставалось непроницаемым, — по впечатлению Стивена, он изо всех сил старался не сказать лишнего, чтобы не поставить старшего офицера в неловкое положение.
Рассуждал Лальман все больше об охоте и природе. Стивен переводил его речи майору Стэнфорду, взиравшему на француза с некоторой подозрительностью. Говоривший по-французски Маунтфорд поинтересовался боевым духом французской армии. Лальман заверил его, что дух этот высок как никогда.
После обеда Лальман задал Стэнфорду — через посредство Стивена — несколько вопросов о его семье. У них имелась общая знакомая, пожилая француженка, приходившаяся родней жене Стэнфорда. Затем пошли вопросы о британской армии, о том, как в ней оценивают теперешнее положение на фронте. Стэнфорд отвечал Лальману с удивительной прямотой, и Стивена так и подмывало слегка подправить его речи. Впрочем, он решил, что Стэнфорду виднее, да и Маунтфорд мог заметить неточности перевода.
Стивен, плохо разбиравшийся в тонкостях операций по сбору разведданных, даже проходивших в такой неформальной обстановке, никак не мог взять в толк, когда же они перейдут к обсуждению упадка боевого духа французов и масштабах его распространения в армии. К тому времени, когда подали чай, Стивен успел подробно рассказать о передвижениях большинства дивизий британских экспедиционных войск и обрисовать картину снижения воодушевления солдат, которых победы при Вими и Мессене всколыхнули лишь на короткое время. Подавленность проникала в солдат до костей, особенно это касалось тех, кто знал о перспективе большого наступления на Ипре.
В конце концов Лальман отер салфеткой губы и предложил всем перебраться в бар рядом с главной площадью, о котором он слышал от друга. Там они просидели до десяти вечера, когда Стивена отправили на поиски водителя Стэнфорда. Он нашел его мирно спящим на заднем сиденье машины. Ко времени прощания с французами пошел дождь. Оглянувшись напоследок, Стивен увидел, что Лальман и Артман стоят бок о бок под мокрой колоннадой.
Он снова навестил Жанну — в августе, затем в сентябре. Они гуляли по городу — впрочем, ее предложение прокатиться после полудня по водным садам Стивен отклонил.
Жанна говорила, что ее тревожит апатия Стивена. Походило на то, что он махнул рукой на надежду и просто плывет по течению. Он отвечал, что, столкнувшись с равнодушием соотечественников к тому, что им приходится здесь терпеть, трудно сохранять бодрость духа.
— Тогда будьте сильным ради меня, — сказала Жанна. — Я не равнодушна к тому, что происходит с вами и вашими друзьями. А терпения мне не занимать. Я буду ждать вас.
Слова ее подтолкнули Стивена к откровенности, и он рассказал ей о том, что почувствовал и пережил в Англии, во время отпуска, когда стоял на краю поля.
— Вот видите! — сказала Жанна. — Бог есть, и у всего на свете есть свое предназначение. Просто надо быть сильным.
Она взяла и крепко сжала его ладонь. Стивен взглянул в ее бледное молящее лицо.
— Сделайте это ради меня, — сказала она. — Возвращайтесь туда, идите, куда вас пошлют. Вы удачливы. Вы не погибнете.
— Я и так уж виню себя за то, что живу, когда другие погибли.
Он вернулся в штаб бригады. Сидеть там ему не хотелось. Ему хотелось в траншеи, к солдатам.
Он существовал, и не более того.
Собственная жизнь представлялась ему блеклой и тусклой, как свет, который может в любую минуту погаснуть. Тишина наполняла ее.
Часть пятая
АНГЛИЯ, 1978-1979
— Как успехи? — спросила Элизабет у Ирен, явившись к ней с еженедельным визитом.
— Никак, — ответила Ирен. — Боб говорит, эта штука оказалась заковыристей, чем он думал. Он все еще возится с ней — твой дедушка, похоже, хорошо умел заметать следы.
С того дня, когда Элизабет отдала Бобу дневник, прошло два месяца, и потому она решила поискать другие способы установления связей с прошлым. И, выяснив с помощью «Руководства для офицеров» номер полка, в котором служил дед, попыталась найти его штаб.
После множества телефонных звонков и изрядного количества оставшихся без ответа писем Элизабет узнала, что десять лет назад полк прекратил свое существование и был слит с другим. Его штаб находился в Бэкингемшире, куда она одним субботним днем и отправилась.
Встретили ее с подозрением. Машину усердно обыскали на предмет наличия бомбы и заставили прождать целый час, по истечении коего к Элизабет вышел молодой человек.
Он был первым солдатом, виденным Элизабет въяве, и удивил ее своим невоенным обликом. Держался этот капрал как большинство клерков и мелких чиновников: полковые документы хранятся в особом месте, в режиме строгой секретности, и шансов получить к ним доступ практически нет.
— Понимаете, — сказала Элизабет, — мой дед сражался на той войне. Мне хочется больше узнать о нем. Люди редко задумываются над тем, какие жертвы принесли ради них — и продолжают приносить — вооруженные силы. Все, что мне нужно, это имена тех, кто служил с ним в одном батальоне или роте, не знаю, как правильно сказать. Я не сомневаюсь, что в такой четко работающей организации, как армия, документы наверняка содержатся в образцовом порядке.
— Я в этом тоже не сомневаюсь. Но доступ к этим материалам ограничен. Как я вам уже объяснил, на них стоит гриф секретности.
Они сидели в небольшой деревянной сторожке у главных ворот. Капрал сложил руки на груди. Бледная нездоровая кожа, коротко стриженные каштановые волосы.
Элизабет улыбнулась.
— Вы курите? — Она протянула ему через стол пачку сигарет.
— Я, пожалуй, вот что сделаю, — сказал он, склоняясь к ее зажигалке. — Дам вам посмотреть историю полка. В ней вы, по крайней мере, найдете кое-какие имена. И у вас появится точка отсчета. Не думаю, правда, что многие из этих людей еще живы.
— В таком случае не будем терять время, — сказала Элизабет.
— Подождите здесь. Я выпишу вам пропуск.
Он вышел из комнаты, и его место тут же занял юноша с винтовкой, замерший на посту возле двери, — вдруг Элизабет вздумает с боем пробиваться на территорию штаба.
Вернувшись, капрал вручил Элизабет кусочек картона с английской булавкой, который она приколола к груди, и отвел в большое кирпичное здание, в комнату с простым столом из сосновых досок и двумя жесткими стульями. Наверное, мелькнуло у Элизабет, здесь обычно проводят допросы. Капрал выдал ей толстый переплетенный в красную ткань том и отошел в угол, откуда внимательно следил за тем, как она его перелистывает.
Среди имен, перечисленных в истории полка, чаще других упоминалось имя капитана, затем полковника Грея. Элизабет выписала его и несколько других на завалявшийся в сумочке конверт. Рассчитывать на то, что капрал бросится отыскивать для нее адреса этих людей, не приходилось. Элизабет горячо поблагодарила его и поехала назад в Лондон.
Вечером она позвонила Бобу — узнать, удалось ли ему продвинуться вперед с записной книжкой. И заодно сообщила:
— Я раздобыла имена людей, которые, как мне кажется, воевали вместе с дедом, но не представляю, как с ними связаться. Есть, например, некто Грей — похоже, довольно значительный персонаж. Но сейчас он наверняка глубокий старик, если вообще еще жив.
Она услышала, как на другом конце линии Боб задумчиво насвистывает.
— А в «Кто есть кто» вы смотреть не пробовали? — спросил он. — Если этот Грей чем-то отличился на войне или в мирной жизни, он может быть туда внесен.
Элизабет получила в муниципальной библиотеке на Порчестер-роуд трехлетней давности выпуск альманаха «Кто есть кто» и прочитала краткие жизнеописания пятидесяти двух Греев. Чем они только не занимались, однако до 1918-го родились лишь считанные единицы из них. Перевернув страницу, она обнаружила последнего.
«Грей, Уильям Аллан Маккензи, — прочитала она. — Старший врач-консультант Больницы королевы Александры, Эдинбург, 1932–1948; р.Калькутта, 18 сент. 1887; с. Томаса Маккензи Грея и Мэйси Макленнан; ж.в 1910, Джойс Амелия Уильямс, д.д-ра А. Р. Уильямса; один с., одна д. Обр:колледж Томаса Кемпбелла, университет Сент-Эндрюс. Б-р ест. наук, 1909».
Глаза ее, пробежав по набранным мелким шрифтом сведениям, уперлись в слова: «Участие в боев, действ. 1914–1918». Все сходилось.
Под текстом стояли адрес и телефон. Ланаркшир. Правда, справочник вышел три года назад. Уже тогда Грею было, подсчитала Элизабет, восемьдесят восемь.
Времени, как она и говорила капралу, терять не стоило. Вернувшись домой, Элизабет сразу направилась к телефону. Однако не успела снять трубку, как раздался звонок.
— Алло.
— Это я.
— Кто?
— Стюарт.
— О, Стюарт. Как вы?
— Хорошо. А вы?
— Хорошо, спасибо. Верчусь, дел по горло.
Элизабет ждала, что Стюарт объяснит, зачем звонит. Но он молчал, и ей пришлось самой произнести еще пару фраз. Ни на одну из них он не ответил, и в конце концов Элизабет не выдержала:
— Ну ладно. Вы хотели спросить что-то… конкретное?
— Я не думал, что для звонка нужна особая причина. — Обиделся? — Просто позвонил, чтобы поболтать.
Уже не в первый раз Стюарт звонил, чтобы поболтать, и молчал в трубку. Наверное, он стеснительный, думала Элизабет, рассказывая ему о своих делах. Она не умела прощаться с людьми, не притворившись, что вскоре будет рада с ними повидаться, и только положив трубку, сообразила: она умудрилась пригласить Стюарта в гости на ужин.
— Вы должны как-нибудь заглянуть ко мне, — вот что она, оказывается, сказала.
— Должен? — переспросил он. — Когда?
— Ну… Даже не знаю. Как насчет субботы?
Ладно, не важно. Он ей нравится. Она выкроит время и что-нибудь приготовит. Пока же она достала из сумочки конверт и начала набирать шотландский номер.
Палец Элизабет замер над нулем. Она представила себе холодный серый фермерский дом в Ланаркшире, старинный телефон, трезвонящий на столике в прихожей, и дряхлого старца. Вот он выбирается из глубокого кресла, стоящего в дальней комнате, и мучительно тащится по коридору — лишь для того, чтобы услышать голос совершенно посторонней женщины, задающей вопросы о войне, на которой он сражался шестьдесят лет назад.
Нелепость. Элизабет вздрогнула и опустила трубку на рычажки аппарата.
Потом пошла на кухню, бросила в стакан три кубика льда, ломтик лимона, налила джина. Добавила тоника, закурила и вернулась в гостиную.
Зачем ей все это? Для чего она хочет узнать о том, что было с ее дедом? Чтобы лучше понять себя? Получить возможность рассказать своим воображаемым детям о прошлом семьи? Наверное, это просто каприз, однако Элизабет уже приняла решение. В конце концов, чем грозит ей телефонный звонок? Ну, оконфузится. Не такая уж и страшная цена.
Она снова набрала номер. Раздались гудки. Восьмой, девятый, десятый. Четырнадцатый, пятнадцатый. Даже хромоногий старик успел бы за это время…
— Алло? — Женщина. Элизабет почему-то удивилась.
— О, простите… Миссис Грей?
— Я вас слушаю.
Легкий эдинбургский акцент. Далекий, очень старый голос. Джойс Амелия.
— Простите, что потревожила вас. Меня зовут Элизабет Бенсон. У меня к вам очень странный вопрос. В Первую мировую войну мой дед служил в той же роте, что и ваш муж, и я пытаюсь узнать о нем побольше.
Миссис Грей молчала. Может, плохо слышит, подумала Элизабет.
— Я понимаю, просьба странная, — добавила она. — Мне, правда, очень неудобно вас беспокоить. Но я просто не знаю, к кому еще обратиться. Алло? Вы меня слышите?
— Да. Я схожу за мужем. Вам придется подождать. И говорите погромче. Он глуховат.
Когда миссис Грей положила — с глухим бакелитовым стуком — трубку, Элизабет почувствовала, что ладони у нее покалывает от волнения. Она представила себе трубку, лежащую на столике под деревянной лестницей, с которой тянет сквозняком. Прошла минута, еще одна, и наконец в еетрубке раздался подрагивающий, но громкий голос.
Элизабет еще раз объяснила причину своего звонка. Грей половины не расслышал, пришлось объяснить в третий раз, прокричать имя деда.
— Зачем вам все это? Боже милостивый, столько лет прошло, — раздраженно произнес Грей.
— Простите, мне совсем не хочется докучать вам, я просто стараюсь найти кого-то, кто знал деда, понять, каким он был человеком.
Грей фыркнул.
— Вы помните его? Вы воевали с ним вместе?
— Да, помню.
— Каким он был?
— Каким? Каким? Каким он был? Да бог его знает. Сейчас это никого не волнует.
— Меня волнует. Пожалуйста. Мне правда нужно знать.
На том конце линии раздался какой-то невнятный шум, потом еще. Потом Грей сказал:
— Темноволосый. Высокий. Сирота или что-то вроде того. Суеверный. Это он?
— Я не знаю! — взвыла, сама себя удивив, Элизабет. Интересно, слышит ли этот разговор миссис Кириадес — сквозь стену. — Я хочу, чтобы вымне сказали.
— Рейсфорд. Господи… — Снова фырканье. — Он был странным. Я хорошо его помню. Настоящий боец. Невероятная выдержка. Но это никогда его особо не радовало. Его что-то мучило.
— Он был добрым человеком? — спросила Элизабет. — Дружил с другими солдатами?
Она не питала уверенности, что в армии принято выражаться именно так, но лучших слов найти не смогла.
— Добрым? Ну, знаете. — Похоже, Грей засмеялся. — Замкнутым, это да.
— Он был… остроумным?
— Остроумным? Что за вопрос! Тогда война шла!
— Но чувство юмора у него было, как вы считаете?
— Полагаю, было. Весьма сдержанное, даже по моим шотландским меркам.
Элизабет чувствовала: к Грею возвращаются воспоминания, и решила нажать на него.
— Что еще вы помните? Расскажите мне все.
— От отпусков он неизменно отказывался. Говорил, что у него нет дома, ехать некуда. Любил Францию. Помню, я навестил его в госпитале, раненого. Году, надо думать, в пятнадцатом. Нет, в шестнадцатом.
Грей потратил несколько минут на попытки датировать это посещение. Элизабет перебивала его, но тщетно.
— А что-то еще? У него были друзья? Кто-нибудь, с кем я могу поговорить, кто помнит его?
— Друзья? Не думаю. Нет, был один сапер. Как его звали, уже не помню. Рейсфорд был одиночкой.
— Но хорошим солдатом.
Грей задумался, линия потрескивала.
— Он был отличным бойцом, но это не одно и то же.
В трубке зазвучал голос миссис Грей.
— Простите, но я вынуждена прекратить ваш разговор. Муж непривычен к долгим беседам, и мне не хочется, чтобы он переутомился. Понимаете?
— Конечно, — сказала Элизабет. — Я так благодарна вам обоим. Надеюсь, я не очень вам помешала.
— Нисколько, — ответила миссис Грей. — Есть человек, которому муж одно время писал. Его фамилия Бреннан. Он сейчас в Саутенде, в доме престарелых. Называется «Звезда и Подвязка». Это недалеко от Лондона.
— Огромное вам спасибо. Вы очень добры.
— До свидания.
Трубка со стуком легла на аппарат.
В наступившей тишине Элизабет услышала буханье музыки в квартире наверху.
Заводиться шведский седан в который раз отказался, и Элизабет пришлось ехать от Фенчёрч-стрит поездом, составленным из недавно появившихся на британской железной дороге открытых, с проходом посередке вагонов, сиденья которых были обшиты новеньким оранжевым плюшем. Она купила с разъезжавшей по вагону тележки кофе, поморщилась, когда обжигающе горячая жидкость просочилась из-под крышки стаканчика и попала ей на руку. Когда кофе чуть остыл, выяснилось: напиток настолько пропитался витающими в воздухе ароматами дизельного топлива и сигаретных окурков, что трудно было сказать, где кончается один и начинается другой. Отопление вагона работало в полную силу, и казалось, что большинство пассажиров, глядевших в окно на проплывавшие мимо эссекские равнины, было на грани обморока.
Днем раньше Элизабет созвонилась со старшей медсестрой дома престарелых, и та сказала, что многого ожидать от Бреннана не стоит, но если Элизабет приедет, он с ней встретится. Предстоявшее свидание с человеком той давней эпохи волновало Элизабет. Она чувствовала себя историком, который, перерыв немало трудов по интересующей его теме, вдруг получил в свое распоряжение никому не известный первоисточник. Бреннан рисовался ее воображению не очень ясно. Она понимала, конечно, что он стар и даже, судя по словам сестры, дряхл, но все равно почему-то представляла его себе в мундире и при пистолете.
Когда она вышла из здания вокзала в Саутенде, лил дождь. Элизабет села в стоявшее на площади синее такси. Машина ехала по поблескивавшим улицам, потом по набережной, мимо длинного заброшенного пирса и обветшалых отелей времен Регентства. Такси поднялось на холм, и водитель указал Элизабет на косу, возле которой стояло суденышко, ловившее рыбу посредством огромного всасывающего шланга, протянутого к самому краю косы.
Приют оказался большой викторианской постройкой из красного кирпича, едва различимой под паутиной пожарных лестниц. Элизабет раплатилась с таксистом и вошла внутрь. К стойке регистраторши вели каменные ступени. От вестибюля во всех направлениях расходились просторные коридоры с высоченными потолками. Регистраторша была пухленькой женщиной в сиреневом кардигане и очках в черепашьей оправе.
— Он вас ждет?
— Думаю, да. Я договорилась со старшей сестрой, миссис Симпсон.
Регистраторша набрала на телефоне две цифры.
— Да. Посетительница к Бреннану. Хорошо, да. — Она положила трубку и сказала: — К вам сейчас выйдут.
И снова взяла со стойки журнал, который читала перед появлением Элизабет.
Элизабет взглянула вниз, на свою юбку, стряхнула с нее пылинку.
Появилась женщина в форме медицинской сестры, представилась: миссис Симпсон.
— Вы к Бреннану, да? Если не возражаете, заглянем на минутку в мой кабинет.
Пройдя несколько ярдов по коридору, они вошли в жарко натопленную комнатку с несколькими канцелярскими шкафами. На стене висел календарь с фотографией: котенок в корзинке. На столе — горшок с паучником, чьи зеленые с белым побеги свисали почти до пола.
— Вы ведь у нас впервые, верно? — спросила миссис Симпсон.
Она оказалась на удивление молодой пергидрольной блондинкой с ярко накрашенными губами. Форма сидела на ней как-то криво.
— Вы должны понять одну вещь: некоторые из наших постояльцев провели здесь почти всю жизнь. Приют — это все, что они знают и помнят. — Она подошла к шкафу, вытащила папку. — Да. Вот он, ваш мистер Бреннан. Принят в девятьсот девятнадцатом. Выписался в двадцать первом. Вернулся в двадцать третьем. С тех пор здесь, живет за государственный счет. Родственников в живых не осталось. Сестра умерла в пятидесятом.
Элизабет быстро прикинула: Бреннан провел в приюте почти шестьдесят лет.
— В большинстве своем наши старожилы очень невежественны. Совершенно не в курсе того, что происходит в мире. Мы стараемся, чтобы они слушали радио, читали газеты, но они плохо понимают, о чем идет речь.
— А что с ним стряслось, с мистером Бреннаном?
— Ампутация, — ответила миссис Симпсон. — Сейчас посмотрю. Да. Ранен во время последнего наступления, в ноябре девятьсот восемнадцатого. При разрыве снаряда. Левую ногу отняли в полевом госпитале. Вернулся в Англию. Госпиталь в Саутгемптоне. Переведен в Северный Миддлсекс, затем в Рохамптон. К нам попал в сентябре девятнадцатого. Ну, а кроме того, шок от контузии. Знаете, что это значит?
— Психическая травма?
— Да, в общем и целом. Слабоумие. Кто-то с этим справляется, кто-то нет.
— Ясно. А он сможет понять, кто я? То есть если я объясню, зачем приехала?
— Похоже, я недостаточно ясно выразилась. — За благовоспитанностью миссис Симпсон замаячило раздражение. — Этот человек живет в собственном мире. Как и все они. Наш их нисколько не интересует. Разумеется, некоторые на это попросту не способны. Но они получают здесь все. Пищу, одежду, все.
— А посетители у него часто бывают?
Миссис Симпсон усмехнулась.
— Часто? Скажете тоже! Последним был… — Она справилась в лежавшей перед ней папке. — Последней была его сестра. В девятьсот сорок девятом.
Элизабет опустила взгляд на свои ладони.
— Ну хорошо, если вы готовы, я отведу вас к нему. Не ждите слишком многого, ладно?
Они пошли по зеленому линолеуму коридора. Кирпичная кладка стен была закрыта плиткой до половины человеческого роста, а дальше уходила к цилиндрическому своду потолка, с которого свисали на длинных витых шнурах желтые лампы.
Сделав поворот, за ним еще один, они миновали наполненные корзины для белья, затем две вращающиеся двери, из-за которых пахнуло капустой и мясной подливой, впрочем, ароматы эти быстро сменились вездесущим запахом дезинфекции. И наконец — синяя дверь.
— Комната отдыха, — сообщила миссис Симпсон. И распахнула дверь. Вдоль стен во множестве сидели старики, одни в инвалидных креслах, другие — в обычных, со светло-коричневой пластиковой обивкой.
— Он у окна.
Элизабет пересекла комнату, стараясь набирать в легкие поменьше жаркого затхлого воздуха, который попахивал еще и мочой, и подошла к маленькому сидевшему в инвалидном кресле мужчине. Ноги его прикрывал плед.
Она протянула ему руку. Он поднял взгляд вверх и руку принял.
— Не тот, — сказала от двери миссис Симпсон. — У следующего окна.
Элизабет улыбнулась мужчине, выпустила его руку, сделала еще несколько шагов. Пол в центре комнаты был застлан ковром — оранжевым, с коричневым рисунком. Зря она сюда приехала.
Еще один старик сидел в инвалидном кресле, точно птица на жердочке. На носу — толстые очки, скрепленные с одной стороны клейкой лентой. За ними Элизабет увидела водянистые голубые глаза.
Она опять протянула руку. Мужчина не шелохнулся, и Элизабет сама взяла его лежавшую поверх бедра ладонь, сжала ее.
Ей было неловко, она ощущала себя незваной гостьей. Господи, зачем только она сюда прикатила? Из какого-то дурацкого тщеславия, из совершенно идиотской прихоти, заставляющей копаться в воображаемом прошлом. Она пододвинула к себе стул и снова взяла ладонь Бреннана.
— Я — Элизабет Бенсон. Приехала навестить вас. Вы мистер Бреннан?
Голубые глаза Бреннана вытаращились в удивлении. Элизабет почувствовала, как он сжал ее ладонь. Головка у него была крошечная. Волосы не столько седые, сколько бесцветные. Немного засаленные, прилизанные.
Она сделала вид, что хочет отнять у него руку, однако Бреннан ее не отпускал, и Элизабет придвинула свой стул поближе.
— Я приехала, чтобы увидеть вас. Приехала, потому что вы, я думаю, знали моего дедушку. Стивена Рейсфорда. Во время войны. Вы его помните?
Бреннан не ответил. Элизабет оглядела его — полосатая шерстяная рубашка с застегнутой верхней пуговицей, но без галстука, кардиган ручной вязки. Он был таким маленьким, одноногим, потерянным; интересно, подумала Элизабет, сколько он весит?
— Вы помните войну? Вообще то время помните?
В глазах Бреннана по-прежнему плескалось удивление. Он явно не понимал, что происходит.
— Хотите, я расскажу вам что-нибудь? Или нам лучше просто помолчать?
Он по-прежнему не отвечал. Элизабет улыбнулась ему и накрыла его ладонь своей, свободной. Она тряхнула головой, откидывая упавшую на щеку прядь волос.
Бреннан заговорил — тихим, высоким, почти женским, голосом. Голос пробивался сквозь толщу булькавшей мокроты, Элизабет слышала, как она колышется в груди Бреннана; произнеся несколько слов, он останавливался, чтобы глотнуть воздуха.
— Такой салют. Мы все там были, вся улица. Танцевали. Не возвращались домой всю ночь. Барбара и я. Моя сестра. Она упала. Во время затемнения. Каждую ночь приходилось шторы задергивать. Упала с лестницы.
— Ваша сестра упала с лестницы?
— Была одна песня, мы тогда все ее пели. — Он набрал в грудь побольше воздуха и попытался спеть для Элизабет.
— А войну вы помните? Можете рассказать что-нибудь про моего дедушку?
— Осаду Мафекинга [18]сняли, вот что. Нам дают такой плохой чай. Не могу его пить. Навозная жижа. А все Гитлер проклятый.
Его рука понемногу согревалась между ладонями Элизабет.
В комнату въехала тележка с чаем и, металлически полязгивая, направилась к ним.
— Приветик, Том. Да у тебя гостья? — прогудела толкавшая тележку женщина. — Что ты делаешь с такой хорошенькой девушкой? Опять за прежнее принялся? Знаю я тебя, старого прохвоста. Я чаек вот здесь оставлю, ладно?
Она опустила чашку на столик рядом с локтем Бреннана и доверительно сообщила Элизабет:
— Никогда его не пьет. Хотите чашечку?
— Спасибо.
Тележка покатила дальше. Элизабет пригубила чай, почувствовала, как горло ее восстает против ни на что не похожего вкуса, и поспешила вернуть чашку на блюдце.
Она оглядела комнату. В жаркой духоте сидело десятка два человек. Никто не разговаривал, впрочем, один старик слушал что-то по маленькому радиоприемнику. Все смотрели перед собой. Элизабет попыталась представить себе, что это такое — провести шестьдесят лет в подобном месте, где один день ничем не отличается от другого. Бреннан заговорил снова, беспорядочно перескакивая с воспоминания на воспоминание. Слушая его, Элизабет начала понимать: он уверен, что живет в том времени, которое помнит, оно-то и стало для него настоящим. А помнил он по большей части рубеж двух столетий и ранние сороковые, бомбежки Лондона.
Элизабет еще раз назвала имя деда; если Бреннан не откликнется на него, она оставит старика в покое, не будет больше лезть в дела, которые ее не касаются.
— Мой брат. Я вернул его, все как надо. Всегда о нем заботился, вот так.
— Ваш брат? Он тоже был на войне? Воевал вместе с вами? И с моим дедом? С капитаном Рейсфордом?
Голос Бреннана окреп:
— Мы все считали его чокнутым, этого капитана. И сапера, который с ним дружил, тоже. Мой приятель, Дуглас, говорил: «Странный мужик». Но обнимал его, когда он умирал. Они все были чокнутыми. Даже Прайс. Команд-сержант. В день, когда все закончилось, он выскочил из землянки голым. Его увезли в психушку. Опять мне чай принесли. Я же говорил, не хочу. Мой брат был добрый. И рыбу ловил вкусную. Кусочек рыбки — отличная штука. Видели бы вы тот салют. Вся улица танцевала.
Он снова сбился со счета времени, но Элизабет его слова тронули. Ей даже пришлось перевести взгляд с Бреннана на оранжевый с коричневым ковер.
Важно было не то, что он сказал. Он сказал, что ее дед был странным, что бы это ни означало; сказал, что они считали деда и его друга чокнутыми — хотя и с этим не все ясно, — что он утешал умиравшего солдата. Ей не хотелось давить на Бреннана, добиваться подробностей. Даже если бы в голове у него посветлело настолько, что он смог бы их вспомнить, это мало что изменило бы. Важны были не слова Бреннана, а сам факт: какая-то часть его раздробленного сознания помнила деда. И услышав тонкий голос, исходивший из изувеченного тела старика, она словно прикоснулась к цепочке сохраненных им впечатлений.
Она сидела, ощущая огромную нежность к нему, держа его руку, а он опять начал пересказывать то немногое, что еще мог припомнить. Просидев так минут десять, Элизабет поднялась.
Она поцеловала Бреннана в щеку и торопливо пошла через гулкую, как пещера, комнату. Уже от двери пообещала навестить его снова, однако заставить себя оглянуться на тельце в кресле, которое оно занимало шестьдесят лет, не смогла.
Покинув высокие стены викторианского здания, Элизабет побежала к морю. Постояла на прибрежной дороге, под дождем, глотая соленый воздух, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони. Ей удалось восстановить очень важную связь. Все-таки она не зря приехала сюда. Но вот что было выше ее сил и сейчас заставляло ее выкрикивать скверные слова и едва ли не заламывать руки — так это невозможность вернуть бедному Бреннану его жизнь и отменить его злосчастное прошлое.
— Тебя, — сказал Эрик, утомленно протягивая Элизабет телефонную трубку, за которой тянулся длинный, завязавшийся узлами провод. — Мужчина.
— Мужчина, — повторила Элизабет. — Какая скрупулезная точность, Эрик.
Звонил Роберт. Неожиданно выяснилось, что ему придется провести этот вечер в Лондоне, не хочет ли она повидаться с ним у него на квартире?
— Прости, что я так, с бухты-барахты, — сказал он. — Сам об этом только-только узнал. Ты, наверное, занята.
Элизабет собиралась пойти в кино, а оттуда на вечеринку — где-то в южном Лондоне.
— Ничего я не занята, — сказал она. — Около восьми, ладно?
— Тогда до встречи. Посидим дома, ладно? Я куплю чего-нибудь поесть.
— Не утруждайся. Я с собой привезу, — быстро сказала она, зная по опыту, чего способен накупить Роберт.
Предупредив знакомых, чтобы на вечеринке ее не ждали, Элизабет направилась в кабинет Эрика, узнать, не нуждается ли он в помощи.
— Итак, — сказал он и уронил полдюйма пепла на свой кардиган, — странствующий рыцарь наносит короткий визит.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |