ровно свеча под ветром. Князь щит булатный поднял и заслонился, но беззащитный конь, не ведающий страха пред человеком, а значит, и пред мраком (иной бы взвился от испуга и разум потерял, как при затмении солнца), заржал пронзительно и в тот же час ослеп.
И лучше быть незрячим! Не видывал никто подобной мерзости: то ль человек в зверином образе, то ль зверь воспринял человечий облик. На светоносной реке Ганге сии твари жили в лесах и прозывались не каган, а горилла, однако сущие в природе отличались нравом незлобливым и любопытным.
Тут был не образ – образина, химера, суть порожденье Тьмы!
Богоподобный ждал смерти супротивника, подняв магар, чтобы вонзить его, как только отлетит светлейшая душа.
Она ж, напротив, укрепилась и воссияла, испытав удар. Остановилось время! И тут полки позрели, как над полем брани взыграло зарево, и столп огня в лучистом ореоле вдруг осветил пространство между землей и небом – всклубились тучи, расступаясь! А войско супостата попятилось назад, руками заслоняясь, ибо в тот час перед очами темными уж не заря на Севере восстала – суть солнце.
– Теперь и мой черед! – Князь отпустил поводья, и конь слепой, почуяв волю и вздувая ноздри, крыла расправил, взмыл над землею и уже с высот, подобно соколу, пал камнем.
И круг блистающий в деснице Святослава достал врага!
Булатный дар Валдая снес голову, но сам исчернел, как уголь, и не светился более, соприкоснувшись с мраком. И князь, позревши кровь черную, не радость испытал, не миг победы и возглас ликованья, а земную тяжесть, поскольку ведал: сей поединок не конец смертельной битвы с Тьмой, но суть ее начала.
А каган рухнул наземь, и голова его катилась, издавая рык; будучи мертвым, он слал проклятья, ибо в тот миг познал то, к чему стремился – Третий Круг Великих Таинств – Таинство смерти.
Победный клик – ура! – степь огласивши троекратно, взметнулся к небу, устремляясь в проран средь туч, а из небесного колодца на землю глянул дедушка Даждьбог. Тем часом его внуки, горяча коней, неслись лавиной, и блеск мечей в десницах, подобно искрам солнца, степь освещал. Не знающая поражений Тьма, полки отборные из тайного схорона в степях близ озера Вршан и полководцы, взятые от многих стран как дань, и многоценное оружие, копейный неприступный вал из воинов, закованный в латгальские доспехи и греческий огонь, палящий заживо – ничто не устояло! И тщетно призывали к бою, затем казнили трусов кундур-каганы: не страх витал на поле бранном, не малодушье ратное, но смертный ужас перед Светом, в тот час вдруг воссиявшим над осенней степью. И ослепленные хазары то рассыпались, как зола под ветром, то сбивались в кучу, давя друг друга, пока не добрались до стен Саркела, а там, стремясь в ворота, лавина черная взбугрилась, вспухла и гигантский холм из тел растоптанных и конских трупов восстал и долго шевелился, покуда еще дух теплился; потом окаменел и замер.
Однако и защита высоких неприступных стен уж не могла спасти от натиска: ногами попирая мертвых, дружина Святослава взошла на холм сей и оседлала ворота крепости. Сакральный стольный град открылся, но забитый войском супостата еще сопротивлялся, и бой длился до глубокой ночи при свете пламени пожарищ.
Под покровом тьмы, нагрузившись златом, хазары порскнули из города – черный круг, торговцы уличные, рабы и невегласы ходы искали и, не найдя их, на стены поднимались и прыгали, а белые, изведавшие тайн нимало, тащили лестницы, карабкались в детинец – во внутреннюю крепость, над коей возвышалась башня, забыв от страха и безумства, что всякий, кто дерзнет ступить в обитель кагана, тотчас предастся смерти. Но скоро и черные сюда же устремились – вышла распря под стенами у лестниц, коей Саркел еще не знал даже во времена свободы и Митры златорогого над Доном. Рабы восстали на господ, ибо во тьме и страхе не познать, кто из какого рода, и не узреть цвет кожи и блеск одеяний, а посему ножи не выбирали, чью кровь пускать. Мрак оглашался воплями, предсмертный ор вздымался у детинца, и даже те, кто смог прорваться и ступить на лестницу, расчистив путь ножом, не достигал вершины – отягощенный златом, ломал ступени и свергался вниз. Господь хазарский будто не желал спасать рабов своих. Когда же к стенам подкатились разбитые полки – все, что осталось от войска тайного близ озера Вршан, досталось всем, рабам и господам: в кромешной темноте был зрим лишь блеск мечей...
А Святослав, собравши свое войско, стоял поодаль от крепостной стены и взирал на свару. Воспламененные сраженьем, в порыве юном сыновья, гарцуя на конях, добить просились супостата:
– Пусти, отец! Ударим с двух сторон, прижмем ко стенам и вынудим сложить оружие! Ты сам учил: покуда супостат меча не бросил, знать, еще в силе и опасен. Они ж бегут в доспехах!
– Уйдут в детинец – до зимы не взять! – вторя сыновьям, гудел Свенальд. – У стен сих нет ворот, а приступом идти – уж больно высоки! Чудесным образом возможно дорогу одолеть, сие я допускаю, а крепость брать, мечом след волхвовать и жертвы возлагать – суть свой живот.
– Ужель ты испугался, воевода? – тут усмехнулся князь. – Иль жизни пожалел во имя веры?
– Что моя жизнь... А витязей мне жаль. Ходил ты, князь, на приступ не в броне – в холсте? Когда смолою льют, бьют камнем и дерева бросают, а ты на лестнице, меж небом и землей?
– Нет, – молвил князь. – На приступ не ходил, коль Искоростень не в счет...
Свенальд набычился, припомнивши древлян.
– Не время ныне бередить раны... Ударить надобно, правы твои сыны.
– Оставим их на милость бога, в коего веруют хазары, – не внял советам Святослав. – Пусть он накажет сие племя. А лестницы... Отдайте им все лестницы, какие есть. Инно ведь перебьют друг друга на земле и к богу не поднимутся.
Дивясь и сетуя, дружина подвезла к детинцу лестницы и бросила у стен. И вмиг остановилась распря! Подобно муравьям в лесной чащобе, хазары поползли на стены, но земная персть – суть злато и доспехи ратные, тянули их назад, и многие срывались с гребня, убившись насмерть. И вот тогда иные, презрев земные блага, стали бросать сокровища и латы, и облегченных, их принимал господь хазарский к себе за пазуху – за стены. Сей бег во внутреннюю крепость длился до рассвета, и когда последние взошли и лестницы втянули, дружинники позрели окрест детинца мертвые тела тех, кто не избавился от груза, и горы оружия, доспехов, злата. Велик был искус – нагнуться и поднять, однако никто и с места не сошел, не шевельнулся, даже наемники Свенальда, поскольку всякий в тот миг познал, что в мире сем есть истинная ценность, коль даже иудей вдруг бросил злато.
Но и для тех, кто стену одолел, у бога не всем досталось места. Когда заполнился весь двор и стало тесно, взломали двери башни и в первый зал вошли – в зал жертвоприношений – и позрели чашу с остатками засохшей крови и крюк над ней, – никто не умер и никого не разразило небесным гневом, ибо пришли сюда, очистившись огнем: в тот миг весь город полыхал. Тогда непосвященный люд, теснимый не ужасом, но верою в спасенье, воскликнул:
– Нас пощадил господь! Нас принял в свое войско! Мы ангелы!
Неудержимою восторженной толпой люд вверх устремился не деревянной лестницей, но мраморной, и скоро в зал вступил, где трон стоял, куда претит вход всем смертным, и только Приобщенный Шад по зову властелина мог бы войти сюда, в живых оставшись. Однако же и здесь никто не сгинул.
– Мы приобщились к Таинствам великим! Мы видим трон! Сакральный трон владыки!
И будто саранча, пожрав пространство, хазары поползли по золоченой лестнице все выше, выше, пока в дверь не уткнулись. Не ведающие тайных Знаний, не возложивши жертвы, они ее взломали и ворвались гурьбой под звездный купол.
И тут возрадовались еще больше, взмолились, закричали от приступа тщеславья и гордыни:
– Мы – богоизбранный народ! Мы богоносны и суть святые каганы! Нам царствовать над миром!
А царствовать хотелось всем, и задние, кому не доставалось места даже в первом зале, кто оставался во дворе, стремились во второй и третий – в подзвездное пространство. И в жертву понесли детей, давя бессчетно, и стариков, которые и мертвыми будучи тащились вкупе с живыми, ибо в сей толпе уж никто не мог бы пасть на землю. Победный рев, безумный смех и смертный крик – смешалось все, и чудо совершилось: хазары уместились в башне, двор опустел! Из жертвенного зала, теснясь все больше, народ карабкался вверх, и скоро под куполом толпа так уплотнилась, что наконец слилась, незримо сделавшись текучей, ни живой, ни мертвой, безликой и бесформенной, однако же могучей и липкой, суть веществом смолоподобным. Всяк, кто приближался к ней иль коготком касался, вмиг увязал и растворялся.
И в новой ипостаси она была способна принять в себя не токмо весь Саркел...
Однако же, заполнив подзвездный мир, смола сия огрузла и вскипела; сакральное пространство вдруг лопнуло, и купол, словно нарыв, разверзся, а башня раскололась надвое и стала изливаться, как грязевый вулкан...
Князь Святослав тем часом отвел дружину от Саркела и воеводе старому велел позвать союзников – божественных и диких властителей степи, суть гузов.
– Скажи, пора пришла шакалам, тут есть чем поживиться. А за поживу пусть город сей сотрут с лица земли.
Едва Свенальд умчался в степь, князь Претича позвал.
– А ты, сведомый странник, возьми своих раджей и на перепутье сем поставь то, что стояло здесь от сотворенья мира – суть Вежу Белую, поелику отныне Путь Птичий отворен, а срок придет – и ступим на тропу Траяна...
12
Русь еще не ведала ни о походе Святослава, ни о победе над каганом хазарским и взятии Саркела. Сам князь гонцов не посылал, ибо не тщеславья ради мерил степь ногами и супротивника искал; купцы, разносчики вестей и слухов, в предзимье на север не ходили, напротив, – вкупе с птицами на юг спешили до снегов. Их караваны, достигнув Дона, шли далее обозом вдоль берегов или в ладьях сплавлялись, в пути считая прибыль и убыток, поскольку путь лежал через Хазарию, где в сию пору мытари, словно степные волки, добычу поджидали. И всякий раз на порубежье брали мало, не златом
чаще, но товаром, к тому же утешали, что ныне на всем пути не более берут. Иные гости верили и плыли Доном дальше, мимо Саркела на море Русское, иные же, повадки зная, у Камышина ладьи тащили в реку Ра и шли через Итиль, дабы избегнуть сборов: там, у устья, Светлейшая река, подобно солнцу, лучами расходилась перед Хвалынским морем – суть тысячей путей! И не на каждом сидит мытарь... Сия надежда согревала и тешила в дороге, и бывало – молва ходила средь гостей – кому-то удавалось пройти сквозь таможни, сбор заплатив единожды.
Иначе возле Итиля, Семендера на реке Кубань или Саркела пред караваном, будь он ладейным, конным, пешим, преграда вырастала: коль на воде, то цепь иль дерева, обвязанные цепью, на суше – грабы, суть воины хазарские с кривыми саблями, чтоб вспарывать тюки. И начиналось тут мытарство: куда б ни шли купцы – с теплых морей к студеным или напротив, – весь товар учету подлежал и записи в «талмуд», дабы взыскать за каждый в сей же час или потом, когда он будет продан. А злато и серебро из кошелей ссыпалось в блюдо с дырою посредине и мешком, и те монеты, что проваливались вниз, и были пошлиной; при этом мытари произносили: дескать, мы злато не отняли, это нам бог послал, а те, кого мытарили, вздыхали, мол, что упало, то пропало...
Тот гость, кто не желал остановиться пред таможней иль в хитрости пускался, мог всего лишиться в единый миг: дерева и цепи над водою ладьи топили, а грабы грабили на суше.
В сей год гостей не ждали, и не встречали мытари на порубежье, чтоб толику взыскать. Притопленные цепи не вздымались и у таможен не было ни лодий, ни лошадей и ни живой души. В смущении великом караваны проплыли дале, к Камышину, и встали здесь держать совет – невиданное дело! Иль что замыслили хазары, иль мор на них напал, иль Дон вспять повернул: по берегам ни одного соглядатая, кои в иные времена лисицей рыскали за караваном! Долго разноязыкий приглушенный говор, как борть пчелиная, гудел, покуда гости из Царьграда не тронулись к Саркелу, из иных же стран – суть персы, хинди, чина – направились на Ра. С опаской плыли, в предчувствии беды, и когда узрели близ Итиля поднятые цепи – вздохнули облегченно: здесь мытари! И встав на якорь, ждали, когда велят причалить, однако минул день, другой, а с таможни ни звука, ни дыма, ни стрелы. Итиль стоит на месте, на стенах стража, однако будто вымер! На третий день послы приплыли к берегу и, прихватив дары, на пристань вышли: учетные ряды пусты, «талмуды» наземь брошены, и ветер свищет.
– Эй, мытари! Возьмите с нас! – порядка ради покричали. – И отпустите с миром!
В ответ лишь снег пошел и застелил туманом городские стены. Тогда послы, осмелившись, сами цепь спустили и к кораблям своим! И весть по миру понесли: хазары пошлины не взяли, должно, пресытились или с ума сошли!
А греки, плывшие по Дону, и вовсе зрели чудо. Не токмо таможни – Саркела нет на берегу! Ни руин, ни камня, словно сквозь землю провалился господним промыслом! Творя молитвы и крестясь, царьградские купцы то в ужас приходили, то ликовали и велико смущались: там, где когда-то стоял Митра с факелом свободы, умельцы-зодчие, суть варвары с брадами, возводят вежу – строенье древнее из белого резного камня, весть о коем жила еще в легендах.
И при сем поют на языке, неведомом и грекам просвещенным!
Мир не поверил сиим слухам, однако же молва, как эхо, от берегов заморских отразившись, в Русь принеслась, и земли все, от севера до юга, ей вняли, поелику еще раньше весть сию птицы принесли на крыльях. В пору предзимья, когда все стаи, простившись с родиной, умчались в полуденные страны, перевернулось все! Стрибожьи ветры вдруг задули и тепло примчали – запах морской волны, плодов, вина: не осень суть, весна пришла вне всяких сроков, и дерева зазеленели, буйный цвет, ровно огонь, сквозь Киев пролетел и белым вездесущим валом ушел в Полунощь. А за ним – вот истинное чудо! – вернулись птицы, и крик их радостный для уха Гоя понятен был: свершилось! Иные же, кто слух давно утратил и вострый глаз, взирая в небо, страшился и гадал – к добру ли, к худу в студеный месяц лебеди вернулись? Ой, будет мор или потоп вселенский...
Великий волхв Валдай в чертогах Рода, едва почуяв жар ветра, дух стран полуденных, в тот же час вздул угли жертвенника под лучезарным куполом и бросил на огонь последнюю щепоть травы Забвения.
– Владыка Род! Свершилось! Твой сын, с кем плотью поделился, рок исполняя свой, вступил со змеем в поединок и голову одну отсек! Свободен Птичий Путь!
Дым Вечности втянулся в небо и растаял.
– Добро, наместник... Сей поединок зрел и сыном погордился. Да жаль, он смертен. Я буду тосковать...
– Его погибель ждет? – Валдай чуть веки приподнял – не Свет увидел горний, лишь его отблеск, едва не ослеп: пятно в очах застыло...
– Всех смертных ждет погибель, – багровый луч упал на жертвенник. – Кто ступит на тропу Траяна? Мне тяжко бодрствовать, волхв... Я быстро постарею. Пошли же внука, пусть принесет травы Забвения.
– И сам бы тронулся в дорогу, но змей еще свиреп, две головы имеет и не уполз из устья Ра.
– Что сын мой медлит? – Свет возмутился. – Одну отсек, и эти пусть отнимет! А труп бездыханный утопит в море!
– Не гневайся, Даждьбог! Ты создал сына человеком, и то, что по плечу в единый час свершить богам – ему потребуется время. Князь прикоснулся к Тьме, ему след дух перевести, насытить душу светом, прежде чем сделать новый шаг. Что для тебя пылинка света – для человека подвиг.
Род заворчал – Перун свой крест на небесах поставил и громом окатил, того и не позрев, что ныне студень.
И наконец промолвил:
– А кем бы я его создал? Богоподобным? Творящим чудеса, а значит, суть неправду?.. Нет, быть сыну человеком, ибо дела земные – воля ваша, внуки. Надейтесь на меня, но не плошайте... Да так и быть, я помогу ему. Свой луч подам, суть длань... Ты же, наместник, ступай и принеси травы! Пора мне Время коротать...
И горний свет угас, лишь тонкий отраженный луч застыл на угольке, храня огонь небесный...
Княгиня же тем часом, заслыша шелест лебединых крыльев, на миг тоской объялась: ей посох вспомнился – суть путь в чертоги Рода – и крик младенческий. И будто бы на миг дряхлеющая плоть наполнилась вином – взыграла кровь, не знавшие кормленья перси, давно обвисшие, в морщинах, вдруг всколыхнулись, и сосцы заныли, как будто подкатило молоко, откликнувшись на крик дитяти. Дух защемило, пред очами – исток Великой Светоносной Ра и банька, где царица вод вкупе с кикиморой ей возвратили младость...
– О боже мой! – воскликнула она, встряхнувшись. – Прости меня, грешна...
За дверью княжеских покоев не тиун стоял – чернец, ей данный в услуженье самим царем, но не слуга, а боле надзиратель. Он бдил и на всякий шорох немедля нос в дверную щель совал.
– Звала меня, княгиня?
– Я бога позвала! – притопнула она. – Вон с глаз моих!..
Чернец исчез, а Ольга, ныне же Елена, окно открыла: клик лебединый вновь всколыхнул ее, заставил душу сжаться. Она предстала пред иконой, дарованной царем – Христос был грозен и назывался Спас Ярое Око.
– Помилуй мя и не строжись. Что взять с рабы? Слепа, глупа и гнева недостойна... Ну будет, не сердись. Мне птицы не дают покоя, душа стремится ввысь... А ведаешь ли ты, что се за знак, когда в суровый студень сады цветут и лебеди летят? К добру ли, к худу?.. Ну что молчишь?
Господь не отвечал, и лишь почудилось, взор подобрел – знать, снизошел, простил...
– Услышь меня! И чудо сотвори: пошли мне весть от сына. Отрезанный ломоть, да ведь болит душа... Где ныне пребывает? И жив ли? Мне мыслится, недобрый знак... Утешь рабу?
Раба, раба... Когда-то сей удел и слово низкое ей слух вспороло, ровно засапожник, но мудрый Константин, трясясь от немочи и страсти, поведал ей:
– Ты господу раба – не человеку. Сие за честь почти. Я император всемогущий, я – византийский властелин и господин всего живого, что есть в империи. Но тоже раб пред богом. Покорность и могущество – вот жив чем просвещенный разум. Оставь свой варварский обычай повелевать, не преклонив колена даже перед богом. Смири свой дикий нрав...
Она почти смирила, однако клик лебединых стай и голос их высокий не токмо пробудил весну до срока, но и память. Теперь она тянула в путь, искушала греховным помыслом! Не прогонять бы монаха, к себе покликать и исповедаться, принять и понести покорно наказание – епитимью, и душа б, смущенная нечистой силой, утешилась в молитвах и поклонах. Княгиня же, напротив, закрылась на засов, икону убрала в киот и, крадучись, как тать, на гульбище пошла: там, в потаенном месте, был идол сбережен, бог – покровитель княжеский, Перун. Под шорох птичьих крыльев она извлекла болвана, смахнула пыль.
– Ну, здравствуй, громовержец... Почто так зришь? Княгини не признал?
Перун молчал и, очи вперив в дряхлый лик старухи, налился гневом – еще чуть-чуть, и молнией сверкнет. Как будто сговорились с Христом и теперь ярили свои очи...
– Ну, будет, не сердись. Пристало ль старому?.. Спас – бог юный, ему простить не грех, когда он грозно смотрит. А ты-то что взъярился? Да, приняла Христа, сменила имя, но ведь не первый раз. Была Дариной, Ольгой, ныне же – Елена... Рок изменила свой? Но ты же знаешь, я теперь старуха и давно вдова. Сей рок до смерти даден...
Перун не внял словам и ус свой вислый, золоченый, плотнее закусил. И словно в рот воды набрал.
– Зрю, ты тоже не утешишь... О, боги, боги! И с вами тяжко, и без вас нельзя...
Отправив покровителя на место, княгиня внука вспомнила – вот кто тоску изгонит и отвлечет от дум! Привычным ходом тайным она проникла в мужскую половину и склонилась над ложем Игоря. Владимир спал, но беспокойно: десницей рыскал окрест себя, шептал:
– Меч... Где меч мой?.. Я зарублю тебя!
Или внезапно открывал глаза, тянулся к собственному горлу:
– Душат! Они душат!.. Престол пришли отнять?!
Не игры снились, не забавы, в коих сей отрок день проводил – сны мужа грезились... Она хотела уж неслышно удалиться, но княжич вскинулся, привстал:
– Ты кто? Ты кто, старуха? Зачем пришла?.. – Рукою заслонился. – Нет, не хочу! Изыди!
Я мал еще!.. Нет! Не мой черед, бери по лествице!
– Се я, неужто не признал? – Намеревалась дланью огладить волосы, да отрок отскочил, зажался в угол.
– Признал... Признал! Ты смерть! Но почему за мной? Поди же к Ярополку! Или к Олегу! Небось, престол – так старшим достается! А смерть – так мне?!
– Проснись, внучок! – княгиня испугалась. – Я бабка суть! Княгиня Ольга! Отверзни очи и позри!
И осветила себя свечою. Владимир же напрягся, замер и вмиг испариной покрывшись, свял.
– Теперь признал...
– И слава богу! Ночь душная, шальная, кругом нечистый дух – дурное снится...
– Мне не снилось... То братья приходили, то смерть пришла, и все смеялись...
– Се сон! – Корявою рукой она достала внука, приласкала. – Привиделось тебе! А братья-то далече, со Святославом ездят, и вести никакой...
– Да нет, княгиня! – княжич оживился. – Вот здесь стояли... Так был Олег, так Ярополк, и надо мной смеялись – рабичич... – И злобой налился. – Запомни, бабка: придет мой срок, я их убью!
– Опомнись, внук! Не захворал ли часом?.. Они же братья! В вас кровь едина!
– И все равно сгублю. Они кичатся благородством!.. В наследство им престол и власть, а мне?!
– Да полно же, Владимир! – Княгиня засмеялась, однако ей было страшно. – Достанется тебе и власти, и престола. Поносишь еще бремя, насидишься, покняжишь... И имя-то тебе – Владимир! Дай срок, и повладеешь миром. Покуда ж отрок, живи бездумно, наиграйся всласть.
– А чем я отличаюсь? – Ей княжич не внимал, в очах блистала лихорадка. – Почто отец ко старшим благоволит, коль кровь едина?.. Нет, знаю, презирает! Я сын рабыни!.. Но в чем я виноват?!
– Какие мысли тебя гложат! Отринь их!.. Так угодно богу, что ты родился от ключницы. Без воли господа ничто не сотворится... Ведь ты же Святославич! А презирал бы тебя князь, давно б из Киева отправил, вкупе с Малушей, а он вас держит рядом, под кровом теремным. Когда как матери иные в Родне.
Владимир встал, объятый думою глубокой, измерил отроческим шагом покои деда, меча его коснулся, шелом потрогал, однако же изрек, как муж бывалый:
– Я буду править миром. И прозываться – каган.
Оторопев, княгиня осенила себя крестом: сии слова слыхала! Когда у Святослава в кормильцах был Аббай, детина их твердил, и блеск очей при сем был сходен...
– Кто же сие сказал? – спросила осторожно.
– Се я сказал!
Молитву в мыслях прочитав, княгиня укрепилась и молвила:
– Не по годам рассудок, мужская речь и воля... Поелику же так, ты должен знать: будь ты царем, каганом иль князем – всяк властелин силен и стоек, когда есть бог и вера. Вот император византийский стоит над миром потому, что сердцем со Христом. Ведь и правителю необходим заступник перед всевышним, спаситель, утешитель...
– Мой бог – Перун! Мне гнев его по нраву. И любо зреть, когда с небес сей властелин бросает молнии! Когда окрест меня стихии полно – ветер, тучи, тьма и огненные копья жалят землю! И гром гремит!.. Се мой кумир, княгиня, и я желаю быть ему подобным. А чтоб достичь сего, мне след свершать деяния, кои под силу лишь богам свершать. Земные люди пребывают в страхе, они мелки, подобострастны пред всяким, кто хоть чуть сильней. Живот их господин! А надо не бояться смерти!..
– Но ты же, княжич, испугался, когда во сне пригрезилась старуха, – заметила княгиня благосклонно. – И закричал...
И натолкнулась на жесткий, дерзкий взгляд.
– Не я се закричал, а раб во мне. Кровь матери проснулась!.. Но я ее исторгну! Никто не бросит в очи – ты рабичич! Некому будет корить...
Вновь устрашилась Ольга, сквозь речь Владимира услышав глас детины-князя, но в следующий миг шум за дверью отвлек ее: холопы княжьи кого-то не пускали, гремели бердышами о булат, ругались и сотрясали терем.
– Что за ристалище? – Княгиня распахнула дверь. – И в час ночной! Эй, тиуны?!
И тот час приумолкла. Лют Свенальдич с мечом в деснице прорывался чрез гридницу:
– Пустите! Мне нужна сестра!..
С той поры, как воеводский сын преставился прилюдно, а потом воскрес, сказавшись чудотворцем, княгиня более его не видела: молва ходила, будто бы Свенальдич по русским землям бродит, разнося свет христовой веры, а то говорили, в паломники подался, ромейским кораблем уплыл за море, и пешим, по пескам пустыни, дошел до Палестины, где поклонился гробу господню. А поп Григорий, однажды помянувши Люта, именовал его блаженным, советуя простить за то, что не воспринял сына. Мол-де, он божий человек, почти святой...
Княжич Владимир, недовольный шумом, в дверь выглянул и раб в нем испугался...
– К тебе иду, сестра! – воскликнул Лют, завидев Ольгу. – Я знаю, ты здесь – холопы не пускают!.. Да что я зрю? Где же твоя краса?..
Она свечу задула: теперь всякий бродяга о красе пытает и очи колет... Махнула тиунам, и те, косясь на Люта, в недовольстве ушли из гридницы.
Прогнать бы, да ведь блаженный, в святые земли хаживал...
– И с чем же ты явился, странник, в столь поздний час? – спросила сдержанно.
– В столь ранний час, – поправил блаженный. – Уж утро на дворе. К тебе бежал, не первый день в пути. Устал с дороги...
– Ответствуй! – прикрикнула княгиня. – Мне недосуг с тобой...
– Я весть принес, сестра, в Руси о коей не слыхали, но мир весь вздрогнул, ее прослышав. Дозволь присесть, не скорый разговор, да и с ног валюсь...
– Присядь...
Лют бодрым шагом по гриднице прошелся и выбрал место – княжье, суть золотой престол. Уселся, рассмеялся:
– Добро на троне, отсюда все видать!.. А не подашь вина?
– Ты прежде свое слово молви!
– Вина бы, горло промочить... Да ладно, коль холодно встречаешь. Ну, слушай! Твой сын, с кем трон сей поделила, победу одержал! Извечный супостат – Хазарский каганат, пал пред его напором. А сам Святослав сошелся в поединке с их каганом и голову срубил.
– Ну, слава богу! – перекрестилась Ольга, ища очами образа – не отыскала: в мужской половине терема, тем паче в гриднице, их не было.
– Да погоди молиться, – прервал блаженный, – послушай прежде... Город их, Саркел, сакральную столицу, где богоносный каган Иосиф с господом говорил, взял приступом и гузам подарил на разграбленье. А после велел с землей сровнять. Теперь Саркела нет, два города пока стоят, Итиль и Семендер, да все одно он покорил Хазарию, ударив ее в сердце. Дни сочтены ее: в сей час твой сын с дружиной, словно с небес спустившись, Итиль в осаду взял.
– Храни его господь! – воскликнула княгиня, сияя в радости. – То, что не достиг мой тезоимец, свершилось! Две сотни лет упырь сей кровь сосал! Никто из воевод и государей приблизиться не мог ко граду стольному – мой сын уж взял Саркел и ныне у стен Итиля! Ай да князь! Светлейший князь! А я гадаю: отчего весна пришла в студеный месяц? С чего вдруг птичьи стаи летят в полунощные страны и радостно кричат? Природа возликовала!.. Эй, слуги! Подать вина! Вкатите бочку!
– Годи, сестра, – вновь радость оборвал Свенальдич. – В природе что-то сотворилось, восторг, весна... Но тебе, княгине, и в твои лета ли эдак ликовать? Не девка... Послушай, что скажу.
– А ты не лжешь мне, Лют? – вдруг усомнилась Ольга. – Насколько знаю, к исходу вересеня князь на Змиевых валах стоял и, слышно, зимовать хотел...
– Вот тебе крест! – блаженный с достоинством перекрестился. – Весь мир изведал сию весть, царь Константин послов послал, чтоб выведать, как князь ведет войну. А персы рыщут по Хазарии с надеждою позреть дороги, коими твой сын и сам проходит по степям незримым и дружину водит. Да что там говорить, весь мир оцепенел и устрашился! Се токмо Русь в неведеньи...
– Чего же устрашился? Похода дерзкого? Победы Святослава? Иль славы ратной?
– Погибели хазарской.
Из покоев мужа, дверь чуть открыв, смотрел Владимир, слушал...
– Чудно ты речь плетешь. – Княгиня знаком отослала холопов – те с бочкою вина спешили в гридницу. – Не мир ли сей страдал от каганата, давая дань и пошлины? И не цари ль хазарские бросали ему вызов, держа в руках торговые пути и власть над златом? Государям бы ныне слать не послов, выведывающих тайны ратные – дары со всех концов, оружие, коней, свои дружины. Иль напугались, Святослав сам сядет на устьях рек и берегах морей?
– Да нет, сестра, мир ведает: князь презирает злато, – со вздохом сообщил блаженный. – И всю добычу гузам отдал, себе не взял и витязям своим не позволяет брать одной монеты на прокорм. Ну, истинно святой! Зато на месте, где стоял Саркел, он ставит белую вежу – храм варварский!
– Так храма устрашились? Но Вещий князь мне сказывал: там сия вежа была от веку и два ста лет назад хазары ее низвергли. И белых веж подобных довольно по Руси. Ужели просвещенные ромеи сего не слышали?
– Варварского храма след нам с тобой страшиться, сестра, – заметил Лют Свенальдич. – Заместо веры христианской к нам потечет скверна из стран полуденных... Да суть не в том. Должно, ты вместе с младостью своей и красным ликом ромейскому царю оставила и мудрость, коль в толк не возьмешь никак, почто весь мир в смущении и страхе. Добро, я сам скажу... Все войны, что вели государи с Хазарией, в союз соединившись, лукавые се войны, и гнев, и недовольство их – обман. Будто б исполчатся против каганата, и рати сходятся на бранном поле, тем же часом тайно послы хазарские, суть рохданиты, к государям спешат с дарами – все более со златом. А чтобы не ударить в грязь лицом перед союзниками, всяк властитель, будь то ромейский император, султан или король, в тайне от других сей дар возьмет, но рати не отводит – будто хазар воюет. Вот так и длилось два ста лет! При каждом государе свой рохданит стоял, и как наступит срок – дары преподносил в казну. Она ж у всех пустая! Сестра, ужели ты слепая? Позри кругом! Все ищут злата, злата, злата. Все жаждут накопить его, собрать, завоевать – не бога ищут, не благости его, не истины, а злата. Позри, весь мир повязан златом!.. Поскольку каганат сплел из него сеть тонкую, незримую, и всех властителей опутал. Купцы всех стран челом им бьют – житья не стало на путях, хазары обирают и грабят караваны, а они еще и с них налог в казну, мол на войну с каганом. Кроме сего, послы таинственные давали злато в рост царям, когда те вздорили
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 98 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |