в цепи не закован, а будто бы в цепях. Пристало ли Даждьбожьим внукам в уныние впадать?
В сей миг Свенальдич более терпеть не смог и окриком прервал боярина:
– Что ты глаголешь там, скоморох? Наречия подобного не слышал! А посему изволь сказать доступно, коли явился к нам! А нет – ступай и не смущай княгиню! И уводи шутов с собой!
В ответ ему Претич только рассмеялся и вновь обратился к Ольге на языке молитв, посылаемых Даждьбогу, – как и достойно его внукам.
– И зрю я, матушка, округ тебя прохвосты вьются, словно рой! Кто сей муж, что за тобою призирает и будто бы уж воли лишил? Не сын ли Свенальда, именем Лют?
– Да, он и есть, Лют Свенальдич, – ответствовала княгиня.
– Ну так гони его! На что теперь тебе сей вор и изменник? Иная началась пора!..
– Не смей, боярин! – прикрикнула она. – Ты сказал вор? А муж сей в беде и позоре меня не оставил, и благодаря ему я вновь встала на ноги и свет позрела. Ты не явил еще, кого привел, а уж советуешь прогнать наперсников моих. Лют был мне утешитель во все годы, покуда ты ходил на реку Ганга, а отец его, Свенальд, Русь защищал от набегов. Не ведаю, кого привел ты и кто войдет с рассветом в Киев, но сих мужей покуда не отпущу от себя!
– Да полно, матушка! Неужто ты не чуешь, кого привел? Кто ныне встал у Змиевых валов, чтоб дух перевести и пыль дорожную с себя стряхнуть, прежде чем войти в стольный град? Неужто сердце слепо?!
– Ты, верно, и не ведаешь того, что меня... косм лишили? Так знай теперь! Я прокляла свой рок, и нет мне возврата в былые времена, когда было открыто сердце... Ответствуй мне, кого привел? Кого ты называешь царь царей?!
– Да сына твоего! Он тебя косм лишил. И он же ныне царь царей!
Душа взмутилась, ровно поток весенний на порогах, и всякий малый родничок, забивши чистым из глубин земных, был в тот же миг поглощен сим мощным половодьем. Допрежь всего княгиня испытала великий гнев, и в нем, как в неспокойном море, отчаялась и вовсе потеряла разум, велев схватить непрошеных гостей – всех, поголовно! – и в ямы Лютовы, которые нарыл он по берегу Днепра, бросить. А Святослава – будь он хоть трижды царь царей! – в Киев не пускать, а если умудрится ворваться силой, избить его дружину дружиною Свенальда, а самого забить в железа и, вывезя на середину реки, бросить в воду. Лют все сие одобрил и клялся лютовать, покуда не исполнит всякой воли княгини. В тот же час он позвал своих витязей, с коими когда-то ходил на остров Ар сокровищ поискать, велел взять в круг все племя раманов, чтоб ни один не утек, и повязать веревкою одной, пообещав в награду отдать всех женок, с раджами пришедших, в наложницы, поелику они больно уж лепы, а их чресла, и перси, и уста точат не мед, но страсть телесную послаще меда.
Витязи исполчились и, бесстрашно оттеснив народ, пошли было на приступ, но в сей же час женщины воздели руки и ударили в свои бубны, а мужи вдруг свистом огласили двор, так что заложило уши, и в пляс пошли! Но что за танец был! Летая над землей подобно молниям искристым, без мечей и даже без кривых кинжалов, они разили воинов Лютовых, и те катились кувырком, словно не витязи бывалые, каленые в боях рукопашных, а дети малые на снежном городке. Иной вставал, качался и норовил опять ввязаться в драку, иной же отползал со стоном под ноги киевлян и вместо жалости вызывал лишь смех веселый. Отбивши таким образом напор, раджи встали в хоровод, тем самым заключив волхвиц в круг, и, издавая клик чудной, затопали ногами:
– Ра-джа-джа! Ра-джа-джа! Ра-джа-джа-джа-джа-джа-джа!
А женщины зазвенели бубенцами, забряцали своими тяжелыми украшениями и затянули песнь долгую, и плотные звуки эти, сплетясь в незримый столб, вдруг поднялись над головами и потянулись в небо, захватывая с собой взоры людей.
– Ай, н-на-ны, н-на-ны, н-на-ны! Дари-дари-дари – дай-ра! Дари-дари-дари – дай-ра!
Лютово воинство, тем часом с силами собравшись, за мечи похваталось и, выстроившись клином, дабы рассечь сей круг, ударило внезапно, когда увлеченные и самозабвенные раджи, казалось, сами улетели в небо вслед за голосами своими. Да чудное дело – клин сей будто сквозь воздух пронесся, и булат напрасно искал цели, вспарывая пустое пространство. Сила – ударная настолько велика оказалась, что витязи не сдержали ее и ровно камень с горы покатились по двору, взрезав толпу киевлян и упершись в стену дубовую. А хоровод за их спинами сомкнулся, и новый напев огласил вечереющее небо:
– Цы-га-н-ны, на-н-ны, на-ны! Ра-джа-ны цы-га-ны-ны!
– Рубите ж их, рубите! – закричал неистово Лют с гульбища, однако княгиня вскинула руку:
– Довольно!.. Натешились!.. Не устоит твоя сила против этой силы.
– Не устоит! – вознегодовал Свенальдич, и малиновые пежины разбежались по бритому лицу. – Ибо сила сия – дьявольская. Сатанинская! Учил же я тебя – прежде испытай святым крестом, а потом и впускать вели!
– Впускать я не велела... Сами вошли. Не властна стала ныне. Вот и ты, холоп, уж учить меня вздумал.
– Не учить, но в вере наставлять!
– Отзови свое воинство, – княгиня усмехнулась. – Не взять гостей, ибо се племя светоносно, оттого и имя ему – раманы.
– Ужель и сына своего впустишь? – ужаснулся Лют. – Забыла, как он Киев позорил? Как в поединок с матерью вступивши, опрокинул тебя наземь и космы отрубил? Опомнись же, княгиня! Ты госпожа в Руси! Единая! И свой престол делить возможно токмо с Богом, Христом Спасителем!
– Да еще с тобой...
– Поелику сестра! – вмиг уцепился братец во Христе. – Однако же при сем я не досужий править, ибо суть раб твой на веки вечные. Но раб смиренный безвреден для престола. А коли впустишь детину Святослава?.. И час не усидишь!
– Уж лучше бы... мой брат, стал бы ты братом ратным мне и, как отец твой, мечом служил Руси, чем крестом честным.
– Помилуй, госпожа! Что я услышал! – вскинулся Свенальдич. – Не ты ли слезы проливала мне на плечо, когда явилась с поединка остриженной, как блядолюбивая девка? Не я ли очи утирал твои и душу пестовал от горя, от ран сердечных? Не я ли ко кресту привел тебя? Кто сказывал мне: Свенальдич – Утешитель? Лют – Спаситель мой?
– Се рок такой, – промолвила княгиня и отшатнулась, ровно от кинжала.
– Ты рок прокляла свой! И сына отдала Креславе!
– Но ежели он... вернулся ныне? Вместе с сыном?
В сей миг Свенальдич на колена встал и, руки вознеся, взмолился:
– О! Горе мне, Всевышний! Молитвами твоими держал сию жену покуда мог! Срази ж меня, негодного! Не одолеть мне более урока, ибо верно сказано: сколь не корми волчицу – все в лес глядит! Коль прав я был и верно вел княгиню, то разрази меня! Убей до смерти!
Почудилось, дохнуло с неба, и сей молельник Лют, возжелавший в жертву принести себя, внезапно вздрогнул, встрепенулся и, выгнувшись ровно в падучей, рухнул мертвым возле княжьих ног. Ольга от зрелища такого попятилась вначале, затем, спохватившись, склонилась над Свенальдичем, а из него уж и дух вон!
На улице тем часом раджи водили хоровод, да не такой, что принят был, а странный, с пляскою и свистом; русь же, что доселе дивилась лишь танцорами, мало-помалу освоила их лад и потянулась в круг. Сметливые женки – к волхвицам, мужи, смешавшись, и не щадя достоинств, к раджам примкнули. Глядь, и уж сами пляшут, и свистят, и пробуют подпеть:
– Ай! Цы-га-н-на-на-на-на! Да-ра-ра-ра-рай цыгана!
Глядь, и тесно стало на дворе княжеском! Словно волна, выплеснулся народ на широкую улицу, запел, заколобродил, отбивая незнаемый ритм по деревянной мостовой, будто по барабану.
Княгиня же не успела тиунов кликнуть, как на гульбище очутился инок Григорий. Завидев мертвого, даже поклона не отвесил госпоже, встал пред Свенальдичем на колена и отходную песнь завел, меж делом зыркая суровым взглядом.
– Господь его сразил, – промолвила княгиня. – Сам попросил смерти!
– Великий грех тебе! – воскликнул поп и перст поднял. – В сей же час ступай в храм и на колена, ко стене ликом. Молись, как я учил. Епитимью налагаю: три тысячи поклонов еженощно!
– Да недосуг мне в храм, – расстроилась она, чаруясь звуками и ритмом. – Мой сын ко мне идет! И на восходе будет!
– Анафеме предам!
– Что есть сие – анафема?
– А все равно что по-вашему – пути лишить! Токмо ко храму!
– Ужель мне вдругорядь рок свой проклясть?.. Нет, не желаю! Поди же прочь! Поди! – Княгиня тиунов призвала: – Снесите мертвеца! И ты ступай отсюда, поп. Вослед за мертвецом!
Послушные холопы сволокли Свенальдича во двор, там погрузили на телегу, в нее и инок сел, но прежде чем тронуться, еще раз перст поднял:
– Ужо опомнишься, княгиня! Ужо придешь и в ноги бросишься ко мне!
Но Ольга не вняла ему в тот час, поскольку, крадучись от нянек, на гульбище явились два внука старших, Ярополк с Олегом. И ну канючить:
– Отпусти гулять!
– Весь Киев ныне пляшет – мы в тереме сидим. Пусти?
– А ведомо ли вам, по случаю какому сей праздник сотворился? – спросила их княгиня.
– Вот и позрим, коли отпустишь! – вдохновился Ярополк.
– А верно тиуны кричали – Лют издох? – вдруг окатил вопросом Олег, но Ольга не желала отвечать и потому сказала:
– Ваш отец вернулся. И завтра поутру будет в Киеве.
– А где же ныне он? – чуть ли не хором воскликнули внуки.
– Боярин сказывал, на Змиевых валах остановился...
– Знать, станем ждать утра, – сказал благоразумно старший Ярополк. – Пойдем в свои покои!
И брата за собой увел.
Все разошлись, и княгиня, оставшись в одиночестве, почуяла тоску; она вначале погрызла душу, ровно бродячая собака кость, и будто бы отстала, поелику думные бояре собрались, чтобы решить, впускать чумного князя в Киев или не впускать. А без единовластной Ольги решить не посмели, и потому призвали ее в гридницу. Там долго судили да рядили, покуда не вынесли златое слово: пусть Святослав к воротам подойдет, и от того, с чем домой возвратился после стольких лет скитаний, зависеть будет, впускать иль нет. И всяко надобно подержать неделю-две под стольным градом, пустить к нему послов, затем детей, хотя он их не знает и никогда не видел, после чего – княгиню.
С тем и окончили совет, а Ольга, вновь оставшись в одиночестве, уж не клыки собачьи испытала – тоску смертную!
Приникла было ко кресту, взмолилась, как учена была, однако на распятии Христос с поникшей головой не то что не внимал ее словам, но и сам будто смертную тоску испытывал. Тогда она в чулан спустилась, и там средь скарба пыльного нашла Перуна-бога, отерла лик руками.
– Ты не сердись на женку неразумную, – сказала ласково. – Ведь я почти слепая, пути не зрю перед собой... Мой сын явился в Русь, под Киевом стоит. Скажи мне, громовержец, вернулся ль рок мой вместе с ним? Или мое проклятье и доныне висит над головой?
Перун не отвечал и зрел сурово...
– Хоть знак подай! Хоть слово изрони, как прежде бывало?..
Но он не разомкнул своих серебряных уст и не шевельнул золотыми усами. Стоял себе, как истукан, и думу думал...
– Подите все! – в сердцах вымолвила княгиня и поднялась в покои.
Ох, смертная тоска!
И вдруг надежду обрела, о внуках вспомня! Скорее к ним, в мужскую половину, сквозь потайную дверь, которой ходила к мужу своему Игорю.
Вернувшись с берегов священной реки Ра, где утратила космы свои, княгиня и вспоминать не хотела о внуках, велела отослать их в Родню вкупе с матерями – наложницами Святославовыми, дабы не видеть и не слышать ничего, что напоминает о детине. И целых три года думала лишь так: мол, извергово семя произрасти должно и плоды принести соответствующие. Так пусть же не созреет плод! И пусть побеги, выметав листву, не укоренятся, пусть ветви отсохнут и истреплются ветрами, а хворост – в огонь!
Так думала, пока однажды старая ведунья Карная не обронила будто ненароком, что в Родне побывала и зрела там внучат. Остановить бы ее, рот заткнуть, чтоб не бередила душу, но Ольга отчего-то смолчала. А волхвица сия и давай тоски подпускать: дескать, старший Ярополк подрос и уж не дитя – скорее, к отрочеству ближе, крапиву косит мечом деревянным, а с ним повсюду брат Олег, и оба на отца похожи. А Владимир, тот, что от Малуши-ключницы, хоть и помладше братьев всего на полгода, но ростом не вышел и вдвое меньше, и потому старшие дают ему трепку, обижают и надсмехаются. Матери их тоже в ссоре, потому и нет ладу меж братьями...
Ушла Карная тогда и заронила искру. Княгиня то возрадуется от дум по внукам, то гневом закипит, вспомнив, чье это семя. Еще год миновал, и как-то раз, бывши с Лютом на соколиной ловле, заехали они в пределы Родни и тут средь поля хлебного Малушу повстречали. Склонившись, она жала рожь и вязала снопы, не приметив в поте лица, как Ольга очутилась подле на своем коне.
– Ты ли, Малуша? Иль не ты? – окликнула княгиня.
Та в ноги повалилась, не выпуская серпа.
– Я, матушка! Раба твоя, ключница!..
– Ужели бедствуешь, коли сама крестьянствуешь?
– Ой, госпожа, не спрашивай! Сын у меня, твой внук Владимир именем, вскормленья нет ни от кого, поелику в опале.
– Где же иные женки, что в наложницах были?
– Они живут!.. Кормильцы есть у них. Они не нам чета – боярский корень...
– А что же брат твой, Добрыня? Не шлет на прокорм?
– Да он боится... Коль я в опале, вдруг и его...
Малушин брат был холопом при княжеском дворе, и службу нес исправно, и жил в довольстве... Тут же зло обуяло княгиню!
– Боится?.. Что же, добро, быть ему в опале! Пришлю к тебе! И пусть крестьянствует. А ты... А ты, страдалица, будь при внуке. И не давай в обиду!
Уехала княгиня, и вскоре Добрыня отправился в Родню, однако же не успокоилось сердце, тоска вселилась: то сон приснится – с внуками в ладье плывет по волнам бурным, – то наяву иной раз услышит голоса зовущие: бабушка... А тут и Лют Свенальдич нет-нет да и вспомянет сыновей Святослава: мол, не по-христиански сие – внучков бросать на произвол року, и след бы вскормить из них князей достойных. Он же, Лют, готов кормильцем стать всем троим...
Точил, ровно капля камень. И источил на нет! Сломав гордыню, она сама отправилась в Родню и взяла внуков, оставив богатые дары их матерям, чтоб глаз не казали на княжеский двор. Они дары приняли, и кланялись, и клялись исполнить волю ее, однако и месяца не прошло, как Малуша приплелась в Киев и пала пред воротами княжескими. Холопы ее спровадили, а опальная ключница уж вновь блажит у стен и слезы льет. Ее взашей толкали, грозили в яму бросить на берегу Днепра – она же на своем стоит и просится впустить. Лют сдобрился, шепнул: мол, нет греха, пусть войдет, не по-христиански сие...
И вошла Малуша в терем. Через короткий срок другой опальный – брат ее, Добрыня, – вернувшись самовольно, пал у врат, взмолился:
– Раб твой навеки! Прими хоть конюхом, либо конем – в любые сани запрягай, а то верхом катись. Или уж псом привратным, стеречь и лаять стану, науськаешь кого порвать – порву клыками!
И снова брат во Христе замолвил словечко:
– Возьми себе раба, не прогадаешь...
Взяла...
Рок материнский свой был проклят и отвергнут, однако сила нерастраченных чувств настолько велика и всемогуща, что, отданная внукам, она взлелеяла из них достойных чад. След было вскармливать из отроков князей и славных витязей, способных и государством править, и ратной доблестью сокрушать врагов безжалостно; иначе и не мыслила княгиня. Да материнство – суть любовь и ласка – владело над умом, и княжичам в сердца струилась добродетель, и восхищенный Лют Свенальдич лишь восклицал:
– Прекрасная, святая, мудрейшая из мудрых! Ты рождена не на плесковском перевозе – под сенью смоковниц палестинских, и не правленья для – для подвига Христова! След бы крестить княжичей, ибо вскормленные в лоне церкви, они понесут истинный свет по Руси, а не греховный!
Но думные бояре все ворчали и, видя смиренных наследников престола Киевского и русских земель, грозились отнять их и отдать в дружину на вскормленье.
– Кто встанет на защиту, коль княжичи, прежде чем мечом смахнуть лозу, прощенья просят у ракиты? Сии ли витязи дружины поведут на поле бранное? Имея кроткий нрав, как править станут народом вольным, удержу не знающим ни в пирах, ни в кулачных сварах? Да Русь с такими князьями вскоре всякому бродяге станет дань платить, и не куньим мехом, не воском и медами – рабами, людом русским! Нет, сие нам не пристало!
И сетование их понятно было Ольге но, более себя балуя, она просила думных дозволить ей хотя бы еще год оставить внуков при себе. Де-мол, они набедовались без материнской ласки, а отцовскую суровую руку еще узнают много раз, и лики отроческие покроются шрамами, рубцами – се дело наживное.
Расставание с княжичами было близко, и сей весной исполнилось бы, но отец их явился из небытия и оттянул прощание на две недели...
Княгиня дверью тайной проникла в покои мужа своего усопшего, где обитали внуки, и, свечу затеплив, узрела Владимира, почивавшего на дедовском ложе: ему, как младшему, такая была оказана честь в назидание братьям, чтобы не обижали. Ярослав с Олегом и в тереме держались вместе, избрав палаты, где некогда Игорь принимал князей удельных, воевод и послов союзных народов. Постояв над внуком, Ольга отворила еще одну дверь и, осветив покои, двух старших не нашла.
– Где твои братья? – встряхнув от сна Малушиного сына, спросила княгиня. – Ужель без ведома покинули терем и ротозействуют на пляски?
– Ни, госпожа, – буравя кулаками очи, промолвил меньшой внук. – Я слышал, сговорились и, лошадей заседлав, ускакали к Змиевым валам.
– Куда? – опешила она. – Да ведь не близок путь до сих валов! Всю ночь скакать, а то и не поспеешь, коль не сменить коня!
– Они взяли подводных...
– Какое самовольство! Зачем же поскакали?
– Отца будто встречать. Измыслили себе, что их отец явился с неба и встал на тех валах.
Возмущенная княгиня вмиг сделалась как грозовая туча, однако в тяжкой темноте не молния сверкнула, но луч пробился: отвага внуков и жажда позреть своего батюшку, не дожидаясь восхода солнца, подкупила ее – не зря любви учила...
– Нет, не измыслили они, – проговорила сдержанно. – Отец ваш, Святослав, и впрямь стоит под Киевом.
– Я слышал возгласы в толпе, и ропот был...
– А что же не поехал с братьями?
– Малушин сын, рабичич, – смиренно вымолвил Владимир. – Мне любо быть с тобой, и с матерью, и с дядей. А мой отец – се в поле ветер...
В тот миг княгиня не вняла словам отрока и, озабоченная самовольством старших внуков, поспешила к тиунам, чтоб погоню выслать за дерзкими всадниками: мало ли что, вдруг печенежин встренет? В полон возьмет, за выкуп, ежели признаются мальцы, кто их отец, а еще страшнее – за коней ретивых, арабских скакунов, смахнет головы мечом, ибо за них дороже заплатят...
Умчались тиуны. А тоски от внуков лишь прибыло! Нет! Нет утешения ни в чем!
Но Киев веселится вкупе с племенем раманов, гуляет без медов хмельных и будто без причины, ровно с ума сошел народ. Полуночь на дворе, но нипочем ему! Малый хоровод все рос и рос, покуда улицы хватало, затем уж тесно стало на площади. И, наконец, круг сочинился вровень с городом: вдоль стен его пошли все вкупе – холопы, бояре, крестьяне, дружина Ольгина и стража городская, наемники Свенальда, и стар и млад – все вышли из домов своих! Почудилось княгине, и сам Свенальд втиснулся в сей круг и пляшет, и ведет со всеми, скрипя кольчугою своею ржавой от времени и крови. Токмо купцы заморские остались в стороне, собравшись в горсточку, стояли, зырили и шептались, и не смеялись более, как всегда, мол, Русь темна, безбожна и потому глупа.
К полуночи сей хоровод возжег светочи – и стал плясать с огнями.
А Ольга все металась то ко кресту, то к жертвеннику Рода, стоящему в чулане, то снова к внуку. Вздумалось ей возжечь травы Забвения, воздать Даждьбогу, чтоб он покой послал, да обыскалась – травы той не нашла. И кликнула тогда служанок, но оказалось, терем пуст! Все утекли и встали в хоровод, и лишь Малуша-ключница да брат ее Добрыня, верный пес, остались при дворе. Но да и те не спали, а, бодрствуя на своих местах, приплясывали и вторили звучанию небес над Киевом:
– Ра-джа-джа, ра-джа-джа!..
Все обращались к небу и просили солнечного огня; вся русь, послушав пение раманов и их наречие, вдруг вспомнила язык сей древний и ныне уж сакральный, поскольку не все волхвы им владели...
За полночь примчался инок Григорий, потребовал сурово:
– Останови
сей шабаш! Мне след творить молитву над покойным Лютом, над братом твоим во Христе, а пляски сии и в храме молиться не дают!
– Добро, Григорий, – не смилостивилась, но надежду ощутила княгиня. – Остановлю. Токмо ты, поп, не за мертвеца помолись – за меня живую. Пусть мне Господь пошлет покоя!
– Будь по-твоему, уж помолюсь, – не сразу и без охоты согласился чернец. – Но сдается мне, не видать тебе покоя...
– Отчего же? Христос не в силах дать? Или твои молитвы не доходят до ушей его?
– Поелику, княгиня, ты вдруг строптива стала, все скажу! В тебе нет духа христианского, хоть и крестилась, и крест нательный носишь. – Всегда сладкопевный голос инока стал теперь жесток. – Но зрю в тебе дух иной! Вот он и не дает покоя.
– Какой же, сказывай!
– Поганый! И образ твой, и лик – все поганое!
– А не ослеп ли ты, поп?! – Ольга схватила зерцало, свечой осветила себя. – Позри, мой образ и лик прелестны! А значит, и душа, и дух! Все на лице человечьем!
– Но ты ж старуха! Который год тебе?.. Мне ведомо, где обрела ты сей прелестный лик, и кто молился, и кому. Се суть демонический образ! Как и рожденный от волхвованья сын! Забыла, что он сотворил в Руси?
– Что ж мне, изъязвить лик? Изжечь огнем красу?
– Ни, княгиня, след тебе исторгнуть дух демонический. И обретешь покой.
– Исторгнуть дух... Но как, научи! Тоска смертная, горючая, места не нахожу, а покоя жажду!
– Поди сейчас и усмири сей шабаш колдунов! Потуши светочи в руках безбожных глупцов. И да воздается! Господь не по желаньям судит, но по делам!
И вдохновил! Помазав елеем и окурив ладаном княгиню, чернец Григорий удалился, а она, взглянув с гульбища на пляску огней вдоль стен всего города, отправилась искать бояр своих и городскую стражу. Неузнанной княгиня обошла весь стольный град по кругу, но в свете светочей, в едином ритме пляски и пения весь люд киевский будто стал на одно лицо, как братья и сестры – не отличить, кто есть кто. Попробовала звать:
– Подите ко мне, бояре думные! Эй, стража! Полно гулять, велю ступать ко мне!
Но в волхвовании о солнечном огне, в сем громогласном хоре тонул ее голос, ровно капля в море. А перед очами всё огни, огни, огни... Здесь не было княгининой воли, как будто она снова вступила в Чертоги Рода, где верховной властью обладал Великий волхв Валдай. Однако не отчаялась та, ибо внезапно ощутила, что и сама уже давно идет в припляс и мысленно поет:
– Ра-джа-джа, ра-джа-джа!..
Едва стряхнув с себя сие очарование, она прочитала все молитвы, которым была учена, и, обретя голос властный, хотела было крикнуть, чтоб остановилось это коловращение, да вдруг увидела, как в столбе света от светочей, повитом звуком хора и уходящем в небо, летает сокол! И в тот же миг, как взор ее коснулся птицы, та, сложив крыла, упала камнем вниз. Княгиня заслонилась, вспомнив, как сокол сей чуть не выклевал очи, однако он на плечо опустился и, дотянувшись клювом, коснулся уст Ольги. Поцеловал! Иль напоил, как напоил бы птенца...
И в тот же час слетел.
Не помнила княгиня, как шла, куда, зачем, но вновь очутилась в своем тереме, в покоях, где не было покоя...
А чернец Григорий уж тут как тут! На сей раз взирал испуганно, не требовал – молился!
– Владычица! Великая княгиня! Останови бесовские пляски! Укроти шабаш! Уж мертвые встают от сего лиха!
– Мертвые встают?!
– Воистину! Брат твой, Лют Свенальдич, отпет был уж молитвами святыми и приготовлен для положенья в гроб, но восстал! И, безумный, бежал из храма! Причина же одна – се шабаш сатанинский, волхвованье! Останови своею волей!
– Хотела я, да сокол прилетел, – промолвила княгиня. – Нет моей воли на празднике, коим управляют раджи – суть племя светоносное раманов.
– Так попытай еще!
– Научи, ты же святой отец и знаешь таинства, как бесов изгонять.
– Знаю! Будь я на отчине своей, в земле святой греческой, воскурил бы ладан и канон прочел. А то бы крестным ходом пошел! Но здесь, в Руси, в земле безбожной все напрасно! И против бесов силы нет! Да ты во власти угомонить и беса, и народ! Вели изгнать раджей!
Княгиня приказала Добрыне лошадей заседлать и поехала с ним по пустынным ночным улицам, однако светочей уж не было в городе – все четверо ворот настежь, а праздник выплеснулся за стены, и теперь водили хоровод вокруг Киева. Свенальд отыскался на рву, стоял, опершись на меч, и мрачно взирал на бесконечную цепочку огней, светлячками летящих с холма на холм, от берега Днепра к Подолу. И было с ним дружины пешей не более десятка – таких же старых, скрипучих витязей, не ведающих ни роду, ни племени. С эдаким войском не укротить шабаша...
– Запри все ворота! – велела княгиня. – И в город никого не впускай! А как закончат пляски и проситься станут, скажи киевлянам, что войдут они лишь после того, как прогонят племя раманов.
Наемник старый брови поднял и вновь воззрился на огни:
– То ль сон мне был, то ль наяву... На родине моей бывали сии пляски...
– Ты слышал ли меня, Свенальд?
– Да не глухой...
С великой неохотой он взял дряхлеющих бойцов своих и пошел затворять ворота. Ольга же вернулась в пустой город, и по пути к терему из темноты под ноги коня вдруг бросился человек в белом саване. Конь шарахнулся от призрака сего, чуть не сронив княгиню, заржал тревожно, встал на дыбы, норовя ударить копытами.
Против коня стоял Лют Свенальдич...
– Се я, сестра! Был к Богу взят и на него позрел! Господь сказал мне: ступай назад и утешай сестру! То есть тебя, княгиня... И вразумил меня! Дал чудодейственную силу! И ныне я суть чудотворец!
– Так утешай, – позволила она, – коль сказано. Допрежь всего верни назад внуков моих, уехавших встречать отца ко Змиевым валам. Исторгни из пределов Руси раджей, все племя раманов. И рок мой материнский верни! Вот тогда я утешусь и найду покой. По силам ли тебе сие, чудотворец?
– Дай срок и почивать ложись. – Воскресший Лют Свенальдич уступил дорогу.
– К восходу солнца! – княгиня пришпорила коня. – Не исполнишь – пред очи не являйся. Инно сам ступай к Богу безвозвратно!
Лют сей час же порскнул в темноту, и тут же поросенок завизжал, мяукнул кот и ворон каркнул. Княгиня ж, прискакавши на свой двор, вошла в терем, потушила свечи в покоях и спать улеглась. Но чуть только смежила веки, как вновь услыхала шум на дворе, голоса и топот ног. Открыла очи, а в покоях светлым – светло!
Чернец Григорий вбежал растерзанный и страшный – глаза из орбит, волосы торчком, трясутся руки.
– Погибель идет! О, горе нам, грешным! Вставай, княгиня! Конец света!
– Отчего же я зрю свет? Вон солнце встало! – Ольга подошла к окну.
– Не верь очам своим! Как может быть, чтоб солнце встало ночью? Ведь не настал еще рассветный час! Сей свет и солнце взошли от волхвованья! От хоровода бесовского! Божьему свету конец пришел! Ложись и умирай, дабы предстать пред судом Господа!
– А погожу пока! Взгляну на сына, ужо тогда... Восстало солнце над землей, знать, явится сейчас...
На сторожевой башне ударили в медное било один раз – час полуночи...
3
Сотворив с Великим каганом грех, за который Господь когда-то покарал Содом и Гоморру, рохданит-легионер стал ленив и безразличен. Он велел кагану одеться, сам же, обессиленный, лег на каменную скамью.
– Ступай, я устал, – проговорил он, закрывая веки. – Вернешься ко мне ровно через три дня. Все это время молись, чтобы господь ниспослал тебе путь к Великим Таинствам Второго Круга. Не думай о земном, не потребляй никакой пищи, не совершай омовений и не прикасайся к своим женам. И тогда я посвящу тебя в Таинство знаний.
Испытывая отвращение и мерзость, каган однако же промолвил:
– Повинуюсь, владыка!
А хотелось ему назвать подзвездного «растлителем царей»...
Как требовал ритуал, каган двинулся к двери задом, то и дело кланяясь, однако ленивый и спокойный, словно спящий лев, рохданит сказал ему:
– Теперь ты можешь уходить, как подобает царю.
Оставив подзвездное пространство, богоподобный спустился в тронный зал и долго сидел в отупении, без молитв и каких-либо мыслей. Но шумный праздник за стенами крепости, совершаемый жителями Саркела по случаю воссияния звезды, вывел кагана из бесчувственного состояния. Народ так самозабвенно веселился, что незаметно заразил весельем своего царя. К тому ж, помолясь богу о ниспослании ему пути к Таинствам, богоносный вдруг озарился откровением: содомский грех, за который жестоко наказывали в Хазарии, недопустим для простых смертных! Он есть принадлежность высшего разума и является благом для посвященных. Однако, став достоянием толпы, он оборачивается земным грехом. Не потому ли господь стер с лица земли древние города Содом и Гоморру, что жители их покусились на таинственный ритуал, не ведая о его сути? Толпе нужен веселый праздник на улице, простые земные забавы, вино и танцы, любовь женщин и мужчин, соитие во имя деторождения.
Вдохновленный такими мыслями, каган воспрял духом и захотел поехать по праздничному городу. Он все более наполнялся восторгом причастности к сакральным деяниям, незримым для земного мира, но, имея при этом человеческий образ и подобие, ощущал желание выплеснуть свою радость на всеобщем празднике. От диких кочевых времен Хазария унаследовала суть народного гуляния, которая теперь сводилась к состязанию воинов-всадников, питию хмельного кумыса и безмерному обжорству. Прямо на площади горели костры, тут же резали коней, овец и кур, забыв о кошерности, и напрасно раввины пытались усовестить и белых и черных хазар, грозились наказанием божьим и штрафами. Кочевой дух вольных степей возобладал над разумом.
Но вот по городу поскакали кундур-каганы и лариссеи, предупреждая, что на празднике будет сам Великий и богоносный каган, и на какое-то время пригасили разгульный огонь площади. Горожане затаились в ожидании знака каган-бека, чтобы вовремя пасть ниц: никому не хотелось умирать среди веселья. Богоподобный сел на коня у стены внутренней крепости и поехал шагом. Он почувствовал запах жаренного на костре мяса, и сразу же ему захотелось отведать этой простой пищи. Однако он вспомнил наказ рохданита-легионера и посмеялся над своим желанием. Что стоят
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 86 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |