Автор выражает признательность: 15 страница

Я ухожу — он уставился в текст и ничего вокруг не замечает. Я иду тихо-тихо, у моих туфель мягкая подошва. Я поднимаюсь к себе.

Агнес корпит над шитьем. При виде меня она вздрагивает. Можете представить, как действует на меня, с моим-то характером, такая реакция? Я стою и смотрю, как она шьет. Она чувствует на себе мой взгляд и дрожит еще пуще. Стежки от этого становятся размашистыми и ложатся как попало. В конце концов я беру у нее иголку и несильно тычу кончиком в ее беззащитную руку. Потом вынимаю иголку, потом снова укалываю. И так раз семь или восемь, пока ее веснушчатая рука не покрывается россыпью красных точек.

— Сегодня вечером к нам приедут джентльмены, — говорю я при этом. — Один совсем незнакомый. Как думаете, он молод и хорош?

Я говорю это от нечего делать, просто мне хочется ее подразнить. Мне до него нет дела. Но она от моих слов краснеет.

— Не могу знать, мисс, — отвечает она, моргая, и отворачивается, однако руку не убирает. — Может быть.

— Вы так думаете?

— Откуда мне знать? Все может быть.

И тут меня осенила одна мысль:

— А вам бы хотелось, чтобы он был молод и красив?

— Мне? Хотелось?

— Да, Агнес. Мне почему-то кажется, что вам именно этого хочется. Можно, я провожу его в вашу комнату? Я не буду подслушивать. Я запру вас на ключ, и вам никто не помешает.

— О, мисс, какие глупости вы говорите!

— Разве? Ну-ка поверните руку. — Она поворачивает ее ладонью вверх, и я втыкаю иглу поглубже. — Ну же, правда приятно, когда вас колют!

Она вырывает руку и подносит к губам. Теперь она плачет. Ее плач и то, как она зализывает ранки, сначала возбуждают, потом беспокоят меня; потом мне становится скучно. Пусть себе плачет. Я подхожу к окну и смотрю на лужайку, на дальнюю стену парка, за которой, я знаю, катит воды мутная Темза.

— Успокоитесь вы, наконец? — говорю я.— Посмотрите на себя! Стоит ли так убиваться из-за какого-то джентльмена! Разве вы не знаете, что он вовсе не красив, не молод! Что таких не бывает?

Но, конечно же, я оказалась не права. Он и красив, и молод.

— Мистер Ричард Риверс. — Это дядя представляет мне его.

Для меня это имя звучит обнадеживающе. Позже я узнаю, что оно ненастоящее — такое же фальшивое, как и его кольца, его улыбка, его манеры, но сейчас, в гостиной, когда он встает, чтобы поклониться мне, у меня нет повода усомниться в его искренности. У него благородные черты лица, ровные зубы, и он почти на голову выше моего дяди. Его длинные волосы приглажены, и лишь один непослушный локон все время спадает на лоб. Он его всякий раз поправляет. Руки у него точеные, холеные и белые — правда, на одном пальце желтоватое пятно от табака.

— Мисс Лилли, — произносит он мое имя и кланяется. Прядь волос опять выбивается, он поправляет ее красивой рукой.

Говорит он тихо, думаю, это из-за дяди. Наверное, мистер Хотри его заранее предупредил.

Мистер Хотри — лондонский книгопродавец и издатель, уже много раз бывал в «Терновнике». Он берет мою руку и подносит к губам. Рядом с ним стоит мистер Хасс. Коллекционер и давний приятель моего дяди. Он тоже берет мою руку, но не целует, а притягивает меня к себе и целует в щечку.

— Милое дитя! — говорит он.

Мистер Хасс не раз пугал меня на лестнице: встанет внизу, задрав голову, и смотрит.

— Здравствуйте, мистер Хасс, — говорю я и делаю реверанс.

А сама краем глаза смотрю на мистера Риверса. И пару раз, повернув лицо в его сторону, замечаю, что и он пристально и как-то задумчиво смотрит на меня. Оценивает, верно. Может, он не ожидал встретить здесь такую красавицу. А может, наоборот, слухи о моей красоте оказались преувеличенными. Наверняка сказать не могу. Но когда звонят к ужину и я занимаю свое место рядом с дядей, чтобы проследовать в столовую, я замечаю, что он колеблется. Потом выбирает место рядом со мной. Меня это не радует. Наверное, он станет теперь смотреть на меня за ужином, и мне будет неловко есть. Мистер Пей с Чарльзом бесшумно суетятся вокруг нас, наливают вина (мне — в большой хрустальный бокал с буквой «М»), а разложив еду по тарелкам, уходят: они вернутся лишь к перемене блюд. Мы в «Терновнике» и едим по часам, мы тут все по часам делаем. Ужин с джентльменами длится ровно полтора часа.

В тот вечер нам подавали: суп из зайчатины и гуся с хрустящей корочкой. Мясо было розовое у кости, внутренности подавались отдельно, и каждый мог выбрать что хотел. Мистер Хотри взял почку, мистер Риверс — сердце. Я качаю головой, когда он передает мне тарелку.

— Вижу, вы не голодны, — тихо произносит он, глядя мне в глаза.

— Вы не едите гуся, мисс Лилли? — спрашивает мистер Хотри. — Совсем как моя старшая дочь. Ей всегда жалко гусят, и она плачет.

— А вы соберите слезы в бутылочку, — предлагает ему мистер Хасс. — Я часто думаю: а что, если сделать из девичьих слез чернила?

— Чернила? Прошу вас, не вздумайте обмолвиться об этом при моих девочках. То, что я вынужден выслушивать их нытье, — еще куда ни шло. Но представьте, если им вздумается излить душу на бумаге, а мне придется читать? Жизнь моя будет кончена, уверяю вас.

— Чернила — из слез? — произносит мой дядя, он не сразу включился в беседу. — Что за чушь?

— Девичьи слезы, — продолжает мистер Хасс.

— Они совершенно бесцветные.

— Думаю, нет. Правда, сэр, по-моему, нет. Мне кажется, они должны быть слегка окрашены — розоватые или сиреневые, например.

— Может быть, — подхватывает мистер Хотри. — Все зависит от эмоций, при которых они выплеснулись.

— Именно. Это вы верно сказали, Хотри. Сиреневые чернила — для грустных книг, розовые — для веселых. А переплет можно прошить девичьим волоском...— Поймав мой взгляд, он умолкает. Подносит к губам салфетку.

— Да, — говорит мистер Хотри, — удивительно, почему раньше никто до этого не додумался, мистер Лилли? Рассказывают, конечно, ужасные истории про переплеты...

Некоторое время они обсуждают эту новую тему. Мистер Риверс слушает, но в разговор не вступает. Разумеется, все его внимание обращено на меня. «Может быть, — думаю я, — он заговорит со мной под шумок». Мне этого очень хочется. Или не хочется?.. Я потягиваю вино, и внезапно на меня накатывает усталость. Я и прежде много раз бывала на таких дружеских ужинах, когда дядины знакомые обсуждали между собой всякие скучные темы. Неожиданно я представляю себе Агнес: как она слизывает капельку крови с исколотой кожи. Но дядя кашлянул, и я очнулась.

— Итак, Риверс, — говорит он, — Хотри сообщил мне, что вы переводили для него некие книги, с французского на английский. Должно быть, дрянь какая-нибудь, раз он ими занимался?

— Конечно дрянь, — отвечает Риверс, — иначе бы я и не взялся. Не моя это работа. Но когда живешь в Париже, узнаешь нужную терминологию. А вообще-то я тогда изучал изящные искусства. И надеюсь найти моим истинным талантам применение лучшее, сэр, нежели перевод на плохой английский с еще более скверного французского.

— Хорошо, хорошо. Посмотрим. — Дядя улыбается. — Тогда, может, вы захотите взглянуть на мои рисунки.

— С огромным удовольствием.

— Ну, в другой раз. Там есть очень красивые — думаю, вам понравятся. Правда, для меня они не так ценны, как книги. Может, вы знаете, — он выдерживает паузу, — о моем Указателе?

— О нем рассказывают удивительные вещи!

— Удивительные — слышите, Мод? Что, будем скромничать? Будем краснеть?

Но я знаю, что мое лицо по-прежнему бледно, и его тоже — как воск.

Мистер Риверс опять задумчиво смотрит на меня.

— Как продвигается великий труд? — как бы между прочим интересуется мистер Хотри.

— Близок к завершению, — отвечает дядя. — Мы уже почти закончили. В настоящее время договариваюсь о брошюровке.

— А каков объем?

— Тысяча страниц.

Мистер Хотри приподнимает бровь. Если бы в доме моего дяди было позволено, он бы присвистнул. Он тянется за вторым куском гусятины.

— Значит, на двести страниц больше, чем вы говорили в прошлый раз?

— Но это первый том, разумеется. Второй будет толще. Что скажете на это, Риверс?

— Поразительно, сэр!

— Слыхали вы что-нибудь подобное? Универсальная библиография — и на какую тему! А еще говорят, наука в Англии умерла!

— Вы возрождаете ее к жизни. Фантастический труд!

— И впрямь фантастический, вы правы, — более того, если бы вы знали, из каких тайников приходится мне выуживать материалы. Только представьте: все авторы собранных мною текстов вынуждены скрывать свое имя под псевдонимами или издаваться анонимно. А на самих текстах порой для отвода глаз ставятся ложные сведения о времени, месте публикации и так далее. Более того. Названия даются такие, что сразу и не поймешь. И добраться до них чего стоит — надо действовать тайно, ощупью, через посредников, оперируя одними лишь слухами и догадками. Подумайте только, каково в этой ситуации библиографу! Вот что такое наш, как вы говорите, фантастический труд! — И издает два-три отрывистых смешка, больше похожих на кашель.

— Не могу поверить! — восклицает мистер Риверс. — А по какому принципу?..

— По названиям, по авторам, по году издания, если он известен, и еще, заметьте, сэр: по роду удовольствия. Они у нас все четко расписаны.

— Книги?

— Удовольствия! На чем мы в настоящее время остановились, Мод?

Мистер Риверс во все глаза смотрит на меня. Я отпиваю из бокала.

— На «Влечении мужчин к животным», — отвечаю я.

Дядя кивает.

— Видите теперь, Риверс, какую бесценную помощь может оказать наша библиография тем, кто жаждет знаний? Это будет все равно что Библия!

— И тело становится словом, — с улыбкой подхватывает мистер Хотри, он рад, что так удачно сострил. Но, поймав мой взгляд, конфузится.

Мистер Риверс, однако, по-прежнему не сводит с дяди восхищенных глаз.

— Гигантский замысел, — восклицает он.

— Титанический труд, — вторит ему мистер Хасс.

— Верно, — говорит мистер Хотри, вновь оборачиваясь ко мне. — Я боюсь, мисс Лилли, что дядя ваш задает вам слишком уж много работы.

Я пожимаю плечами:

— Меня этому специально учили, как учат слуг.

— Слуги и юные леди, — возражает мистер Хасс, — это совсем разные создания. Сколько же можно вам об этом твердить! Девушки не должны переутомлять глаз чтением, а пальчики — письмом, иначе ручки будут не такие нежные!

— Дядюшка мой тоже так считает, — говорю я и демонстрирую свои перчатки. Хотя, конечно, не о моих пальчиках он заботится.

— Ну и что, — вступает дядя, — если она и занимается этим по пять часов в день? Я-то работаю по десять! Ради чего мы трудимся — разве не ради самих книг? Они того стоят. Не правда ли? Возьмите Смарта, де Бери. Или вспомним того же Тиния, который в пылу рвения двоих убил, и все из-за своей библиотеки!

— И еще вспомните брата Винсенте — чтобы пополнить свою коллекцию, он прикончил двенадцать человек! Мистер Хотри качает головой. — Нет, нет, мистер Лилли. Загружайте работой свою племянницу сколько вам будет угодно — раз надо, так надо. Но если вы подвигнете ее на преступления во имя литературы, мы вам этого не простим.

Джентльмены смеются.

— Ладно, ладно, — говорит мой дядя.

Я гляжу на свою ладонь и молчу. Пальцы мои, если смотреть сквозь бокал с темным вином, кажутся красными; вензеля не видно, но я поворачиваю бокал, и тогда врезанная в хрусталь буква резко вспыхивает алым.

Еще две перемены блюд, и я покидаю общество джентльменов и перехожу в гостиную, и там в одиночестве жду, когда часы пробьют полчаса, потом час — и джентльмены появляются из столовой. О чем-то тихо переговариваются, и я гадаю, о чем они могли говорить в мое отсутствие. Выходят раскрасневшиеся, распространяя вокруг сильный запах табака. Мистер Хотри достает бумажный сверток, перевязанный бечевкой, и вручает его дяде.

— Ну-ка, ну-ка, — говорит тот, развязывая сверток, а достав книгу, подносит ее к подслеповатым глазам. — Ага! — Он аж причмокивает. — Посмотрите-ка сюда. Мод, посмотрите, что этот варвар нам принес!

И показывает мне пухлый том.

— Ну, что скажете?

С виду заурядный роман, переплет вульгарно-броский, и лишь по необычному фронтиспису можно догадаться, что книга и впрямь редкая. Я смотрю на нее и против своей воли чувствую возбуждение, от которою меня начинает мутить.

— Замечательный экземпляр, дядюшка, несомненно.

— Смотрите — видите этот флерон?

— Вижу.

— А мы ведь и помыслить не могли, что такая вещь существует! Придется пересмотреть список. А мы-то думали, что он полный! Завтра же к этому вернемся. — Он вытягивает шею, он весь в предвкушении завтрашнего удовольствия. — А сейчас — снимайте свои перчатки, деточка. Думаете, Хотри принес нам такую книгу, чтобы вы испачкали ее подливкой? Так-то лучше. Давайте послушаем отрывки. Садитесь и начинайте читать. Хасс, вы тоже сядьте. Риверс, обратите внимание, какой у моей племянницы голос, как нежно и четко она выговаривает слова. Я сам ее обучал. Итак... Вы перегибаете корешок, Мод!

— Да нет, мистер Лилли! — успокаивает его мистер Хасс, не отводя глаз от моих обнаженных рук.

Я кладу книгу на подставку и начинаю осторожно переворачивать страницы. Поворачиваю лампу так, чтобы свет падал на текст.

— Долго ли читать, дядюшка?

Он подносит к уху репетир.

— До следующего боя часов, — отвечает он. — Слушайте, Риверс, а потом скажете, видели ли вы в каком английском доме что-нибудь подобное!

Как я уже говорила, в книге — вполне заурядные непристойности, но дядя прав, я хорошо справляюсь с задачей: голос мой чист и звонок, и я произношу слова так, что они ласкают слух. Когда чтение окончено, мистер Хотри аплодирует, розовое лицо мистера Хасса еще сильнее розовеет, вид у него возбужденный. Дядя сидит без очков и щурится, чуть склонив голову.

— Стиль так себе, — говорит он. — Но я подыщу тебе местечко на своих полках. У тебя будет свой дом и братья-сотоварищи. Завтра ты к ним пойдешь. Да, о флероне: я уверен, мы об этом не подумали. Мод, переплет не помялся?

— Нет, сэр.

Он надевает очки, заправляет дужки за уши. Мистер Хасс наливает себе бренди. Я застегиваю перчатки, разглаживаю складки на юбке. Приворачиваю фитиль в лампе. Но мысли мои заняты другим. Я думаю о мистере Риверсе. К моему чтению он видимого интереса не проявил, сидел, глядя в пол. Он встает. Говорит, что в комнате слишком натоплено и ему жарко. Некоторое время ходит по комнате, заглядывает в дядины книжные шкафы. Думаю, он чувствует, что я за ним слежу. Оказавшись рядом со мной и заметив, что я на него смотрю, делает легкий поклон.

— Вам здесь не холодно, так далеко от камина? Не хотите ли вы, мисс Лилли, пересесть поближе к огню? — спрашивает он.

— Спасибо, мистер Риверс, отвечаю я, — мне здесь удобно.

— Любите холод?

— Нет, полумрак.

Когда я улыбаюсь ему, он понимает это как своего рода приглашение и садится рядом со мной, не очень близко, и продолжает рассматривать дядины книжные полки, как будто ему это интересно. Но когда он заговаривает вновь, то говорит почти шепотом:

— Я, знаете ли, тоже.

Лишь мистер Хасс один раз мельком взглянул на нас. Мистер Хотри стоит у камина с бокалом. Дядя устроился в высоком кресле, и полукруглые выступы на спинке скрывают от нас верхнюю часть его лица. Я вижу лишь, как шевелятся его губы.

— Эпоха величайшего расцвета эроса? — говорит он. — Увы, она окончилась семьдесят лет назад. Циничные, грубые поделки, которые сегодня пытаются выдать за гедонистскую литературу, я бы, например, постыдился показать даже конюху...

Я пытаюсь подавить зевок, мистер Риверс поворачивается ко мне.

— Извините, мистер Риверс,— говорю я.

— Может быть, вам неинтересен предмет занятия вашего дяди?

Он все еще говорит вполголоса, я вынуждена отвечать ему так же тихо.

— Я всего лишь дядин секретарь. Предмет занятия меня не волнует.

Он снова наклоняет голову.

— Тогда, — продолжает он еще тише, под аккомпанемент дядиной речи, — очень странно, что дама остается холодна и невозмутима там, где других бросает то в жар, то в холод.

— Но на свете найдется множество дам, которых точно так же не трогает то, о чем вы говорите. А может, тех, кто лучше знает предмет, трудно чем-нибудь удивить? — Он бросает на меня быстрый взгляд, а я продолжаю: — Я говорю не о жизненном опыте, разумеется, а о книжном. Но должна вам заметить, что даже священник, если он будет уделять слишком много внимания вину и облаткам, рискует утратить интерес к таинствам.

Он выслушал меня внимательно. Потом усмехнулся:

— Вы необыкновенная, мисс Лилли.

— Я знаю, — говорю я и отворачиваюсь.

— Как грустно вы это сказали! Похоже, вы считаете свое образование своего рода несчастьем.

— Напротив. Как можно мудрость называть несчастьем? Меня, например, трудно обмануть — я знаю, как будет вести себя джентльмен. Мне известно все, что может сказать джентльмен, если он желает сделать даме комплимент.

Он прижимает руку к груди.

— Тогда вы меня разоблачите, если я попробую сделать вам комплимент?

— Ну да, а разве у мужчин могут быть другие желания?

— Пусть в книгах, которые вы прочли, о них не говорится, но в жизни они есть, и одно из них — самое главное.

— Наверное, то, ради чего эти книги пишут.

— О, нет-нет. — Он смеется и говорит почти шепотом: — Их читают для этого, а пишут совсем для другого. Я имею в виду деньги. Каждый джентльмен о них думает. А те из нас, в ком недостаточно джентльменства, думают как раз больше всего. Прошу извинить меня, если я вас смутил.

Он меня озадачил, но, собравшись с мыслями, я отвечаю:

— Не забывайте, меня трудно смутить. Я просто удивлена.

— Тогда я буду утешаться хотя бы тем, что мне удалось удивить вас. — Он погладил бороду. — Хоть какое-то разнообразие внес в вашу размеренную и упорядоченную жизнь.

Похоже, он на что-то намекает, и я отвечаю с жаром:

— Да что вы об этом знаете?!

— Ну, как я могу предположить, изучив порядки вашего дома...

Голос его звучит теперь так вкрадчиво. Я замечаю, что мистер Хасс повернул голову в нашу сторону. Он говорит, обращаясь к мистеру Риверсу:

— А вы что об этом думаете, Риверс?

— О чем, простите?

— Об энтузиазме Хотри по поводу фотографии.

— Фотографии?

— Риверс, — говорит мистер Хотри. — Вы молоды. Я обращаюсь к вам. Что может нам дать более совершенную запись любовного акта, нежели...

— Запись! — фыркает дядя. — Документальное отражение! Вот болезнь века!

—...любовного акта, нежели фотография? Мистер Лилли, может быть, не знает, что искусство фотографии призвано отразить сам дух пафийской жизни. Я бы сказал, это слепок, который переживет саму жизнь: он вечен, тогда как пафийская жизнь, пафийский момент в особенности, исчезает без следа.

— А разве книги не долговечны? — спрашивает дядя, привстав в кресле.

— Ну да, пока есть слова. А фотография обходится без слов, ей слова не нужны. Фотография вызовет те же эмоции и у англичанина, и у француза, и у дикаря. Она всех нас переживет и будет волновать даже наших правнуков. Это вещь вне истории.

— Она пленница истории! — отвечает дядя. — Испорчена историей. История витает над ней, как клубы дыма! Вы можете заметить это по форме туфельки, по покрою платья, по прическе, наконец. Дайте фотографии вашему правнуку: он посмотрит на них и только усмехнется. Он будет смеяться над вашими нафабренными усиками! Но слова, Хотри, слова... они прельщают нас в темноте, и воображение наше облекает их в формы и одежды, соответствующие нашим сегодняшним представлениям. Вы согласны, Риверс?

— Да, сэр.

— Знаете, я не допущу в свою коллекцию ни один из этих дурацких дагерротипов!

— Думаю, вы правы, сэр.

Мистер Хотри качает головой и говорит, обращаясь к дяде:

— Вы полагаете, что фотография лишь дань моде и что мода эта пройдет? Тогда приезжайте ко мне на Холиуэлл-стрит и проведите час в моем магазине. У нас есть альбомы, из которых мужчина может выбрать то, что ему понравится. И от покупателей отбою нет.

— Ваши покупатели — мужланы. Какое мне до них дело? Риверс, вы их видели. Каково ваше мнение о качестве торговли?..

Спор продолжается, и уклониться нельзя. Он отвечает, потом бросает в мою сторону извиняющийся взгляд, встает и подходит к дяде. И так они беседуют до тех пор, пока не бьет десять — тогда я могу уйти к себе.

Сейчас вечер четверга. Мистер Риверс остается в «Терновнике» до воскресенья. На следующий день я не вхожу в библиотеку: мужчины перебирают книги. За ужином он смотрит на меня, потом слушает, как я читаю, потом дядя сажает его рядом с собой, и он не имеет возможности подойти ко мне. В субботу мы с Агнес гуляем по парку, и я опять не вижу его, однако вечером дядя просит меня почитать старинную книгу, одну из лучших в его коллекции, и когда я закончила чтение, мистер Риверс подходит и усаживается рядом со мной, чтобы получше рассмотреть уникальный переплет.

— Ну как, вам нравится, Риверс? — спрашивает дядя. — Вы знаете, это большая редкость!

— Наверняка, сэр.

— И вы подумали: наверное, существует всего лишь несколько экземпляров?

— Да, я так и подумал, сэр.

— Так и подумали. Но для нас, коллекционеров, редкость книги не в этом. Думаете, станет уникальный экземпляр раритетом, если он никому не нужен? Мы называем такие книги мертвыми. А если, скажем, имеется два десятка экземпляров, но они нужны тысяче людей: каждая из этих книг для нас ценнее, чем та, уникальная. Вы меня понимаете?

Мистер Риверс кивает.

— Понимаю. Ценность произведения находится в зависимости от желания познакомиться с ним. — Он смотрит на меня. — Это очень странно. А сколько людей ищут ту книгу, которую мы только что слушали?

— Хотите знать, сэр? Я вам отвечу так: выставьте ее на аукцион — и увидите!

Мистер Риверс смеется:

— Ну разве чтобы убедиться...

Но за маской вежливости проглядывает озабоченность. Он покусывает губы — зубы у него, по контрасту с темной бородкой, желтоватые, острые, но губы гладкие и на удивление розовые. Все молчат: дядя попивает вино, мистер Хотри возится у камина. Потом мистер Риверс говорит:

— А что, мистер Лилли, если, к примеру, один покупатель ищет сразу две книги? Как их тогда оценить?

— Две? — Дядя ставит бокал на столик. — Комплект из двух парных книг?

— Нет, пара книг на одну тему. У него одна есть, а ему нужна и другая. Вторая сильно добавит ценности первой?

— Конечно!

— Так я и думал.

— Люди платят за такие вещи бешеные деньги, — говорит мистер Хасс.

— Платят, — кивает дядя. — Верно. В моем Указателе вы, конечно же, найдете ссылку на подобные случаи...

— В Указателе... — тихо повторяет мистер Риверс, и разговор продолжается.

Мы сидим и слушаем — или делаем вид, что слушаем, — и вскоре он поворачивается ко мне:

— Можно спросить вас, мисс Лилли?

Я киваю, и он продолжает:

— Каким вы видите свое будущее, после того как работа вашего дяди будет завершена? Чем вы тогда займетесь?

Я улыбаюсь ему, как мне кажется, язвительно:

— Ваш вопрос настолько бессмыслен, даже и не знаю, что вам ответить. Труд моего дяди никогда не будет завершен. Слишком много новых книг пишется, их нужно добавлять к старым; слишком много утраченных книг находят заново; и еще много неопределенностей. Они с мистером Хотри вечно будут спорить на эту тему. Если он и опубликует Указатель, как намеревается, тотчас же примется писать дополнения.

— И вы собираетесь все время быть рядом с ним? — Я ничего на это не отвечаю. — Вы настолько разделяете его интересы?

— У меня нет выбора, — говорю я наконец. — Я мало что умею, и, как вы верно подметили, навыки мои особого свойства.

— Вы леди, — тихо говорит он, — вы молоды и красивы. Это я говорю не в качестве комплимента, я говорю вам правду. Вы можете найти себе другое занятие.

— Вы мужчина, — отвечаю я. — Мужская правда отличается от женской. Уверяю вас, никакого другого занятия для себя я не вижу.

Он отвечает не сразу, видимо, собирается с духом.

— Вы можете... выйти замуж, — произносит он наконец.— Это и будет занятие.

Говоря это, он не сводит глаз с книги, отрывки из которой я недавно читала. Услышав его слова, я откровенно смеюсь. Дядя думает, что я смеюсь какой-то его остроте, и одобрительно кивает:

— Вы согласны, Мод? Вот видите, Хасс, даже моя племянница и та считает...

Дождавшись, когда дядя отвернется, я снимаю книгу с подставки и осторожно раскрываю.

— Смотрите, мистер Риверс, — говорю я. — Вот вкладыш. Точно такой же есть на всех дядиных книгах. Понимаете, что это означает?

На вкладыше — экслибрис, дядя сам его придумал: лилия, нарисованная довольно странно, так, что она напоминает фаллос, стебель ее увит колючим терновником.

Мистер Риверс внимательно изучает рисунок и кивает.

Я закрываю книгу.

— Порой, — говорю я, глядя мимо него, — мне кажется, что такой же экслибрис пропечатан и на мне, что и меня оценили, пометили и поставили на полку — так я похожа на дядины книги. — Я поднимаю на него глаза. Лицо мое горит, но я говорю спокойно. — Два дня назад вы сказали, что изучили порядки этого дома. Тогда вы должны понимать. Мы здесь не для широкого применения, мои товарищи-книжки и я. Дядя держит нас взаперти, подальше от мира живых. Он бы сказал вам, что мы — яды, он говорит, что мы опасны для незащищенного взгляда. Он еще называет нас своими детками, найденышами, которые стекаются к нему со всего света — одни побогаче, в роскошных одеждах, другие бедные и потрепанные, третьи порванные, грязные или безвкусно одетые и вульгарные. Хотя он и говорит обратное, мне кажется, вульгарные ему больше всего милы, потому что от них отказались другие родители — книгопродавцы и собиратели. И я была такой же, у меня был свой дом...

Притворяться спокойной я больше не в силах. Мои собственные слова разволновали меня не на шутку. Мистер Риверс слушает, смотрит, потом наклоняется и осторожно берет книгу с подставки.

— Ваш дом, — шепчет он, наклоняясь к самому моему лицу, — дом для умалишенных. Так вы часто вспоминаете о нем? Думаете о своей матери и ощущаете в себе ее безумие?.. Мистер Лилли, вот ваша книга. — (Это дядя обернулся к нам.) — Можно мне ее взять? Не могли бы вы показать мне, сэр, по каким признакам можно судить, что она редкая?

Все произошло очень быстро, и слова его ужасно меня напугали. А я не люблю, когда меня пугают. Я не люблю неожиданностей. Но сейчас, когда он отошел с книгой к камину, я минуты две сижу в растерянности. Наконец до меня доходит, что я сижу, прижав руки к груди, и сердце мое лихорадочно стучит. Я села в темном углу — здесь так темно, что ткань юбки сливается с диванной обивкой, а рука моя, на густом и темном бархатном фоне, белее рисовой бумаги.

Я не упаду в обморок. Это только в книгах девицы так делают — из-за мужчин. Но, наверное, я изменилась в лице, потому что мистер Хотри, с улыбкой поглядев в мою сторону, сразу перестает улыбаться.

— Мисс Лилли! — говорит он. Подходит ко мне и берет за руку.

Мистер Хасс тоже подходит ближе.

— Дитя мое, что случилось? — И хватает за локоть.

Мистер Риверс оборачивается. Дядя кривит губы.

— Ну что еще? — говорит. — Что такое? — Он закрывает книгу, заложив пальцем страницу.

Звонят в колокольчик, вызывают Агнес. Та приходит, смущенно смотрит на джентльменов, кланяется дяде, и вид у нее испуганный. Ведь еще нет десяти часов.

— Со мной все в порядке, — говорю я. — Не беспокойтесь. Я просто устала, вот и все. Прошу меня извинить.

— Извинить? Ну вот еще! — восклицает мистер Хотри. — Это мы должны просить у вас прощения. Мистер Лилли, вы тиран — совсем замучили племянницу. Я всегда вам это твердил, и вот вам доказательство. Агнес, помогите хозяйке встать. Осторожнее ведите.

— Вы сможете сами подняться по лестнице? — беспокоится мистер Хасс.

Он вышел в холл, чтобы проследить, как мы пойдем наверх. Рядом с ним — мистер Риверс, я на него не смотрю.

Когда дверь за нами закрывается, я отталкиваю Агнес и ухожу к себе в спальню — ищу, чем бы охладить лицо. В конце концов подхожу к камину и прижимаюсь щекой к поверхности зеркала.

— Юбки, мисс! — кричит Агнес и кидается спасать их от огня.

Я словно потерялась — это так странно. Часы молчат. Когда наконец раздается звон, мне получше. Я не хочу думать о мистере Риверсе: о том, что он обо мне знает, и как узнал, и к чему были его туманные намеки.

Бьют часы. Я отхожу от камина, и Агнес начинает меня раздевать. Сердце мое бьется ровнее. Она укладывает меня в постель, задергивает полог. Ночь как ночь, как десятки других. Я слышу, как она возится в своей горнице, развязывает платье — если я подниму голову и гляну в щель между занавесями, то увижу, как она стоит на коленях, крепко зажмурясь и сложив руки на груди, словно ребенок, и шевелит губами. Она каждый вечер молится, чтобы ее забрали домой.

Пока она молится, я открываю шкатулку и шепчу горькие слова материнскому портрету. Закрываю глаза. «Не хочу на тебя смотреть!» — говорю я мысленно, но тотчас же понимаю, что если сейчас не посмотрю, то всю ночь буду лежать без сна и мучиться. И я заглядываю в ее бесцветные глаза. «Вспоминаете свою мать? — спросил он. — Чувствуете в себе тоже безумие?»

Чувствую ли?

Убираю портрет и зову Агнес, чтобы принесла мне стакан воды. Капаю лекарство — потом, не надеясь, что оно подействует, добавляю еще каплю. После этого ложусь и лежу смирно, откинув волосы на подушку. Пальцы мои, затянутые в лайковые перчатки, начинают мелко подрагивать. Агнес стоит рядом и ждет. Она тоже распустила волосы — ужасные рыжие космы, огненно-красные на фоне белой ночной сорочки. На шее у нее темнеет пятно — может, тень, а может, синяк.

Дата добавления: 2015-08-27