-- Что это, матушка моя, еще не наплакалась?.. Ну, полно глазки-то тереть, есть о чем, небось золотце потеряла!
-- Да я совсем не о том плачу: я не дура,-- обидчиво отвечала Любская.
-- О чем же?
-- О том... о том, что я была слепа, что я поверила ничтожному человеку.
И она опять заплакала.
-- Эх, зато зорче будешь! а оно тебе не мешает.
-- Что еще вы знаете! -- в отчаянии воскликнула Любская.
-- Полно! Я пришел к тебе по одному важному дельцу.
-- Что вам угодно?
-- А вот что...
Остроухов замялся.
Любская нетерпеливо глядела на него.
-- Видишь ли, вот вы... вы ничего не видите... Ты ведь женщина порядочная; иначе я не стал бы и говорить с тобой.
-- Да что же? скажи скорее.
-- То... что вот вы все без исключения плачете о пустяках и не видите истинно плачевного. Небось вы сейчас подметите, кто об вас страдает в партере, и не замечаете, что творится возле вас на сцене.
Любская с удивлением произнесла:
-- Я ничего не замечала, право.
-- Тем хуже: человек гибнет, а ты даже не удостоила обратить...
-- Кто? что такое? что вы говорите? -- поспешно перебила Любская.
Остроухов отвечал:
-- Тебе не нравится: оно, конечно, актер... фи! -- презрительным голосом сказал Остроухов.
Любская пугливо посмотрела на Остроухова; лицо ее как бы вдруг озарилось какою-то мыслию, от которой оно вспыхнуло, но тотчас же покрылось бледностью. Тихо и невнятно она произнесла:
-- Неужели Мечиславский?
Остроухов произнес выразительно:
-- Ага!
Любская как бы в негодовании заходила по комнате, судорожно ломая руки.
Остроухов нахмурил брови и гордо сказал:
-- Я вижу, вы оскорбились: оно, разумеется, он...
Любская зарыдала.
Остроухов замолчал и, махнув рукой, сказал:
-- И дернуло меня впутаться в такое дело! Ну, перестань, я так... ну, полно!
Любская рыдала как безумная.
-- Карета приехала! -- сказала вошедшая горничная.
Остроухов схватился за голову и с негодованием воскликнул:
-- Ах я старая башка! что я наделал! и забыл, что ведь она должна сегодня такую большую роль играть! -- и, обратись к Любской, которая платком душила свои рыдания, прибавил: -- Я дурак, я вовсе не думал, что говорил. Прости, ну, прости!
И он с искренностью протянул руку. Любская подала ему свою.
-- Ну, вот люблю, не злущая,-- тихо произнес он и, сказав: "Прощай", ушел в большом волнении.
В шестом часу сцена еще была темна и пуста; изредка проходила актриса с громадными узлами в уборную, и за ней кучер проносил огромную корзину с платьями. Зато уборные были ярко освещены. Говор, смех, толкотня представляли странную противоположность с пустынной сценой. Большею частью в провинциальных театрах уборные бывают общие, для двух-трех одна. И только привилегированные актрисы получают особую уборную. Иногда ее украшают роскошно, и тогда с завистью подходят и заглядывают в нее прочие актрисы, а хористки даже понижают голос, проходя мимо такой уборной.
Но мы обратимся к общей уборной. Это была большая комната без окон, а с узкими отверстиями, чуть не у потолка, в виде окон. Посредине трюмо, освещенное двумя лампами, прибитыми высоко к стене. Сбоку зеркало и ломберный стол, тоже с двумя лампами по бокам. На противоположной стороне диван и стол; двери огорожены ширмами, которые служат и вешалкой для платьев.
Некоторые актеры и актрисы бродили уже около уборных, подсматривая, где пьют чай.
...Орлеанская явилась первая в уборную с родственницей своего мужа, которую она называла Саша.
Лицо Саши ясно доказывало трудность исполнять подобную роль у взыскательной актрисы, какою слыла Орлеанская. Тучное ее тело было облечено в широкий и чрезвычайно нескладный капот. Волосы были в папильотках, что делало ее сердитое и еще не совсем разгулявшееся после сна лицо не очень привлекательным.
Поджав ноги, она сидела на диване за чаем и допивала шестую чашку, с шумом прихлебывая.
Напротив нее сидела Деризубова и вторила ей, держа блюдечко пятью пальцами. Саша разбирала узел, выставляя на стол белилы, румяны и разные принадлежности туалета. Вдруг она вскрикнула и с ужасом глядела на пустую коробочку, где лежали только две булавки.
-- Что, забыла? -- крикнула Орлеанская.
Саша замялась.
-- Ну, так! вот корми, одевай, трудись для них, а они сидят себе сложа руки и ничего не помнят.
Орлеанская на этот раз была несправедлива перед своей родственницей. На руках ее лежал весь дом и дюжина детей, которых Орлеанская и не видала никогда, потому что, любя тишину, не допускала детей за три комнаты до своей.
-- Я сейчас займу у кого-нибудь,-- робко проговорила Саша.
-- Не нужно-с, вы бы еще пошли хныкать да канючить по чужим уборным, когда у меня всё есть.
-- Ты слышала об Любской? -- сказала Деризубова.
-- Да, да, ха-ха!
Орлеанская громко засмеялась; в то время из рук Саши выпала баночка, за что Орлеанская страшно раскричалась и опять заключила фразой:
-- Вот корми ее, обувай.
На глазах Саши блеснули слезы, которые она пугливо скрыла, уткнувшись в картонку лицом, будто бы ища чего-то.
Прибытие Любской отвлекло от Саши внимание Орлеанской. Любская поклонилась со всеми, и с Сашей даже, но только одна Саша отвечала ей на поклон как следует. Орлеанская презрительно кивнула головой; Деризубова произнесла выразительно:
-- Здравствуйте.
И она стала перешептываться с Орлеанской, которая с наглостью залилась смехом на всю уборную.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |