-- Он забавен, а главное -- ужасно привязан ко мне; впрочем, я любим всеми, кроме...
-- Вы, как Робинзон, окружены зверьми,-- сказала Любская, указывая на собаку.
-- Да, это верное животное и очень привязанное ко мне.
-- Зачем же она на веревке? -- спросила Любская.
Калинский смешался, но тотчас же отвечал с приятной улыбкой:
-- Она ревнива ко мне.
Любская улыбнулась, попросила, чтоб отвязали собаку, и сказала:
-- Я вас уверяю, она ничего не сделает, по крайней мере мне.
Не скоро удалось Калинскому освободить свою собаку: она не давалась ему, и когда наконец ошейник был снят, кинулась под диван и заворчала.
Любская кусала губы от смеху, потому что Калинский весь побагровел, нежными словами выманивая собаку, которая рычала всё сильнее; попугаи присоединился к ней своим криком.
-- Они сегодня меня бесят! впрочем, это понятно: они никогда не видали у меня в кабинете дамы.
-- Ипотому их ревность не имеет границ, -- перебила Любская и, еще раз повторив просьбу свою, раскланялась и вышла.
Экипаж ее не успел еще отъехать от крыльца, как по всей квартире Калинского раздался вой собаки и крики попугая.
Калинский сердито кричал своему камердинеру, тащившему собаку за шиворот из-под дивана:
-- Скажи собачнику, что гроша не дам, если не приучит ее лежать на подушке без привязи и не отвадит лазать под диван.
И он принялся наказывать вызолоченной палочкой своего попугая.
По возвращении домой душевное напряжение Любской разрешилось отчаянием, которое не было тихо и безвыходно: нет! рыдания ее были гневны; краска на лице, взгляды и движения доказывали, что для ее горя есть еще облегчение; известно, что ничего нет страшнее тихой скорби.
Любская написала к Дашкевичу письмо и приказала отдать, когда он приедет, а сама заперлась в спальне.
В то самое время, когда для Любской всё окружающее казалось печальным и мрачным, прачка находилась наверху блаженства: Семен Семеныч явился к ней с извещением, чтоб она везла Катю в ученье. Прачка бросила недоглаженную юбку, ахала, смеялась, кидалась во все углы, собирая узелок для своей дочери, и поминутно восклицала:
-- Господи! господи! чем я ей заслужу?
Или:
-- Вот и моя Катя будет в карете ездить и шелковые платья носить!!
-- Я приду домой завтра? -- приставала Катя к матери с вопросами.
-- Глупенькая, скорее надень чистые чулки да пойдем проститься к верхней барыне.
-- Я надену и новый платочек?
-- Да, да! Куприяныч! попотчуй водочкой-то Семена Семеныча!
И прачка сунула в руку камердинеру красную бумажку.
Он с любезностью поклонился.
-- Ну, прощайте,-- сказала прачка.
-- С богом-с,-- отвечал Семен Семеныч.
Прачка уже взялась за ручку двери, как остановилась и воскликнула:
-- Что это, я, кажись, от радости рехнулась! Катя, простись с отцом да помолись богу!
И прачка усердно стала молиться. Катя последовала примеру матери.
-- Ну, прощайся! -- сказала прачка, толкнув Катю к Куприянычу.
Катя нехотя подошла к нему и тихо сказала:
-- Прощайте!
-- С богом, прощай! -- отвечал равнодушно Куприяныч и в первый раз поцеловал Катю в лоб.
-- Перекрести! -- заметила прачка своему мужу.
Он перекрестил.
Прачка сняла с шеи маленький серебряный образок и, благословив дочь, схватила ее за голову, прильнула к ней губами и заплакала. Катя, не понимая, впрочем, о чем плачет мать, тоже заплакала, и рыдания наполнили подвал.
-- Полноте-с, о чем тут плакать, сами изволили желать! -- заметил Семен Семеныч.
Куприяныч ничего не говорил. Он пожимал только плечами и насмешливо глядел на свою жену.
Прачка ничего не слушала; она дрожащими руками крестила свою дочь, целовала ее голову, даже руки и длинные косы, и, прижав девочку к своей высохшей груди, твердила:
-- Катя, не забудь свою мать, не забудь ее!
Семен Семеныч, видя, что слезам прачки не будет конца, сказал:
-- Что это-с вы ребенка-то пугаете: ведь они заробеют!
-- Ах, батюшка, будет ли она счастлива! -- воскликнула прачка и рыданием заглушила свои слова.
-- Ну ведь у ней опухнут и покраснеют глаза; скажут еще, что болезнь какая,-- нетерпеливо отвечал Семен Семеныч на вопрос прачки о судьбе дочери.
Прачка прекратила свои рыдания, перекрестив и поцеловав в последний раз дочь, вытерла ей слезы, пугливо поглядела ей в лицо и нетвердым голосом сказала:
-- Ну, пойдем!
И прачка печально вывела за руку свою дочь из подвала.
В кухне Любской был большой беспорядок. На плите кипел бульон; недоглаженное платье было забыто горничной, которая, важно облокотясь на доску, кричала страшно. Перед ней стояла маленькая женщина в шелковом салопе и в шляпке с помятыми цветами. То была горничная Ноготковой. Денщик с нафабренными усами, с гордой осанкой, стоял в шинели, навьюченный чубуками, фуражкой, саблей и сюртуком.
Сидоровна, вся в лохмотьях, с веревкой в руке, жалась в углу у дров, только что ею принесенных.
Разговор был горячий между горничными и денщиком. Они не скоро заметили приход прачки, ее дочери и Семеныча. Елена Петровна встретила последнего радостным восклицанием; но камердинер не заметил ее и прямо адресовался с вопросом к денщику:
-- Переезжаете?
-- Да, мы любим по-походному: сегодня здесь, а завтра там.
И он указал на горничную Ноготковой, которая отвечала:
-- Да я не то что Олена Петровна: я воли вам не дам-с.
-- Ну так мы приступом возьмем.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |