— Так часто бывает. Сам не замечаешь, как меняешься.
— Между прочим, — заметил Филипп с хитрецой, — с вашей легкой руки я провернул очень выгодную операцию. Сейчас самое время продавать.
— Почему?
— Цены на произведения искусства сейчас на взлете. Ненадолго, конечно. Рынок искусства в наше время уже давно просто рынок. Не до искусства… Прошлый год был в этом плане убыточным, а сейчас цены опять пошли вверх. На аукционах рекордные ставки. Надо полагать, люди в этих кругах настолько оторваны от обычной жизни, что искусство для них — своего рода гарантия.
— А художники что, не могут как-то помешать, не знаю, выступить против?
— Известные художники, наоборот, сами стали работать больше, раз такой спрос. Ричард Принс, например. Знаете такого?
Бекка покачала головой:
— В современном искусстве я ничего не смыслю.
— Словом, одна его картина из цикла «Медсестры» в 2004 году стоила шестьдесят тысяч долларов, а в 2008-м на «Сотбис» в Нью-Йорке за нее давали девять миллионов! Естественно, Ричард Принс начал гнать работы пачками. И естественно, теперь это убожество, стандарт. И он не один такой… Многие знаменитые художники тоже решили похерить и творческий поиск, и качество. При этом сколько галерей, которые действительно ищут новые таланты, еле сводят концы с концами…
— Ваша мечта улетучилась? Со всей этой кучей денег?
— Пожалуй. Но мечта только из денег — плохая мечта. В детстве я мечтал попасть в картину. Теперь я взрослый и мечтаю развязаться с картинами побыстрее…
Филипп рассказал, как в детстве его взволновало полотно Караваджо. Бекка слушала — подбирала осколки разбитой мечты.
Они пошли посмотреть на церквушку и пристройку на Мюррей-гроув. Это было красное кирпичное здание с садиком, по бокам два рослых платана. Просторные комнаты, стрельчатый потолок, пол выложен крупными белыми плитами. Бекка уже прикинула, где в этом пустом помещении разместить кухню, спальни, ванные, столовые, гостиную с телевизором, где будут стоять книжные полки и фортепиано, как повесить занавески… Она распахивала двери одну за другой и обставляла каждую комнату, как ей виделось в своих планах.
К ним подошел пастор Грин. Это был крепкий, коренастый человек с пронзительным взглядом и острым носом, седоволосый и краснолицый — как сама церковь. Он поблагодарил Филиппа за щедрость. Тот ответил, что больше не желает слышать этого слова.
На втором этаже он приметил комнатушку поменьше и решил, что здесь будет его кабинет. На стене было выведено крупными буквами: «Когда человек срубит последнее дерево, испортит последнюю каплю воды, убьет последнего зверя и выловит последнюю рыбу, тогда он поймет, что деньги несъедобны». Филипп решил оставить надпись как есть.
На обратном пути Бекка взяла его под руку и заявила, что она счастлива.
— Я нашла свое место. Такое чувство, будто всю жизнь искала. Странно… Как будто я столько лет прожила только для того, чтобы в итоге оказаться в этой церквушке. Как вы думаете, почему так?
— Это очень личное, — заметил Филипп, прижимая к себе ее локоть. — Что вы чувствуете, знать только вам. Но часто говорят, самое волнительное — сам путь, а не то место, куда придешь.
— Меня переполняет счастье. Мне нужно его выговорить!
Филипп глянул на Бекку: ее лицо сияло, словно светилось изнутри.
— А вы? — спросила она. — Вы счастливы?
— Любопытно, я об этом больше не задумываюсь…
Гортензия нарочно пришла на свидание с Шавалем на двадцать минут позже.
— В четыре в «Марьяже», у консерватории Плейель, — назначила она ему встречу по телефону. — Ты меня сразу узнаешь: я буду самая красивая на свете!
Шаваль, конечно, явится на четверть часа раньше, рассудила она. Пока он десять раз разгладит усики, лацканы пиджака, посмотрится в чайную ложечку, как заправская кокетка… «За полчасика он хорошенько издергается, и я его намотаю на палец, как сдавшую пружину».
Ей не пришлось трудиться. Шаваль не просто намотался на палец — он завязался в узел, закрутился кольцами, заплелся, как макраме. Глаза у него вращались, как пропеллеры, а губы сложились в причудливую гримасу — кривую ухмылку болезненной страсти.
Когда у человека дела идут плохо, это тут же сказывается на внешности. Шаваль сидел сгорбившись и выглядел вялым, обмякшим, поникшим. Но при виде Гортензии кровь заструилась у него по жилам вдвое быстрее, и по всему телу пробежала нервная дрожь. Она была еще красивее, чем ему помнилось.
Шаваль привстал со стула. Ноги у него тряслись и подгибались. Он смотрел на Гортензию во все глаза, и в лицо ему словно летели снаряды. Он тяжело, прерывисто дышал, глаза так и выкатывались из орбит. «Боже, — думал он, — ведь когда-то она была моя! Я наваливался на нее всем телом, насаживался на нее, мог ее мять и тискать, водить языком по ее груди, по нежному, упругому животу…» Ему словно разом снесли голову или выстрелили по нему из пушки. Он был не в состоянии мыслить трезво. Больше всего ему хотелось изо всех сил прижать ее к себе, и он судорожно вцепился в белую скатерть.
— Рада тебя видеть, — обронила Гортензия, усаживаясь в плетеное кресло.
— А я-то как рад, — с трудом выговорил Шаваль. Во рту у него пересохло, словно он долго жевал гипс. — Когда ты мне позвонила, я ушам своим не поверил.
— Хорошо, что у тебя тот же номер!
— А когда ты вошла, я… Я…
Он запинался. «Какое ничтожество», — подумала Гортензия. Ну, управиться с ним будет легче легкого. Он же совершенно собой не владеет, даже неинтересно! Не о чем будет рассказать Младшенькому. Гортензия была разочарована, но испытывала и некоторое облегчение. Мало ли, неизвестно, так ли уж хорош план Младшенького. Ей не хотелось строить из себя следователя и блефовать, чтобы выпытать правду. Инстинкт подсказывал ей другое: лучше сыграть на его сладострастии, посулить приманку, а там разом набросить ему петлю на шею. Ей ли не знать, что он за гусь!
Она сладко потянулась, раскинув длинные обнаженные руки и выпятив грудь, и заявила:
— Вот решила поинтересоваться, как у тебя дела… Я тут о тебе вспоминала и подумала: что-то давно о тебе не слышно.
Шаваль чуть не задохнулся от восторга. Она о нем вспоминала! Она его не забыла! Да не сон ли это? Он забормотал слова, которые всегда на устах у влюбленных:
— Ты обо мне вспоминала! Ты обо мне вспоминала! Господи! Ты обо мне думала!
— Что же тут удивительного? Ты мой первый возлюбленный. Разве можно забыть первую любовь?
— Я был твоей первой любовью! Твоей первой любовью! А ты мне тогда даже не сказала! Твоей первой любовью!
— Как будто тут нужны слова, — жеманничала Гортензия, поигрывая локонами.
— Господи, а я и думать не думал! Какой же я был осел!
— Неужели ты совсем не понимаешь, каким языком говорит женщина, когда она влюблена?
Шаваль смотрел на нее в растерянности. У него дрожали руки.
— Ты как все мужчины. Видишь что видишь, слышишь что слышишь, а дальше и не заглядываешь. А мы-то ведь прячем правду за ложью, алмаз в грязи…
И Гортензия, надув губы, напустила на себя оскорбленный вид. Какая черствость, какое непонимание! Она повернулась в сторону других столиков — в профиль она смотрелась еще привлекательнее.
— Прости меня, Гортензия, прости…
«Господи, ну что он несет, сколько можно!.. Пора сворачиваться, иначе он тут, прямо у меня на руках, концы отдаст».
Она снова встряхнула тяжелой копной волос и улыбнулась:
— Ладно, забудем. Все равно это дело прошлого.
Шаваль посмотрел на нее, как побитый пес. О нет! Какое там дело прошлого! Он хочет снова сжать ее в объятиях, прижать к себе, вымолить прощение за то, что был так слеп, глух, недалек. Он на все готов, лишь бы она вернула ему свое расположение. Он протянул руку и схватил ее запястье. С великодушием женщины, которой ведома добродетель прощения, Гортензия не сопротивлялась. Шаваль страстно сжал ее руку и обещал, что больше никогда, никогда не посмеет сомневаться в ней.
— Я совершенно потерял из-за тебя голову, Гортензия!
Та легонько погладила его по руке: ничего, мол, страшного, бывает.
— Знаешь, странное все-таки чувство, — продолжал Шаваль, глядя на нее влажными глазами.
Кошмар, содрогнулась Гортензия, он того и гляди разревется. До чего же мерзкий тип!
— Я уже привык думать о тебе в прошедшем времени… Думал, больше тебя не увижу.
— Почему же?
— Ты так скоропалительно исчезла!
— Я все делаю скоропалительно, — согласилась она, — возраст такой.
Вот так! Напомним лишний раз гражданину про разницу в возрасте. Он-то уже сороковник разменял. Пускай поползает у нее в ногах.
— И потом, у меня много работы. Я подписала контракт с «Банана Репаблик». Через неделю уезжаю в Нью-Йорк.
— Ты едешь в Нью-Йорк?!
— Собственно, я тебе позвонила с корыстным интересом…
— Я могу тебе чем-то помочь?
— Я хотела спросить, может, ты знаешь эту контору? На что они делают ставку? Какой у них профиль покупателей, молодые девушки или женщины постарше? Какие модели рисовать, раздолбайские или, наоборот, вечерние платья? Можешь посоветовать?
Золотое правило: собеседнику нужно польстить. Тогда он расслабится, не будет держаться настороже, распустит хвост… Гортензия знала, это верный прием, особенно с таким человеком, как Шаваль. Он втянул комплимент, как дым сигареты: запретный, но тем более сладкий, — и надулся от важности.
— Я не очень хорошо знаком с этой компанией, но могу навести справки…
— Правда? Ты мне поможешь?
— Ради тебя, Гортензия, я сделаю все что угодно!
— Спасибо, учту на будущее. Ты прелесть!
В ее голосе зазвучала нежность. Шаваля будто посвятили в рыцари. «Боже мой! Господи! Сколько времени я проспал? Я совсем отвык думать! Когда я в последний раз строил какой-нибудь блестящий план? Я просто потерял аппетит. Но стоит Гортензии войти в кафе, бросить на стол сумочку и улыбнуться, как у меня снова пылает лоб и просыпается здоровый голод. Я и забыл, что такое настоящая женщина: опасная, надменная, требовательная, которая ждет от тебя такой смелости, что аж дух захватывает». Шаваль позабыл об осторожности. Теперь ему хотелось только одного: рассказать Гортензии обо всех своих дерзких замыслах, о том, как скоро он разбогатеет.
— Ну а ты? — как раз поинтересовалась она. — Чем сейчас занимаешься?
— У меня большой проект, — напыжился Шаваль.
— А-а, — с напускной небрежностью протянула Гортензия.
Шаваля это задело за живое. Она ему не верит!.. Как все тщеславные торопыги, он уже видит обещанное богатство у себя в кармане. И не обращая внимания на голос рассудка, — подумай он минуту, он бы держался куда осмотрительнее, — он бросился вперед очертя голову.
— Не веришь?
— Нет, почему же. — Но Гортензия всем видом выражала, что не верит ни единому слову.
— Проект очень денежный! Между прочим, не далее как вчера вечером я как раз заказал «мерседес»-кабриолет. Последняя модель.
— И впрямь денежный, — равнодушно заметила Гортензия, уткнувшись в меню десертов.
Она сосредоточенно выбирала между малиновым крем-брюле и фирменным пирожным с фруктовым муссом. Что он посоветует?
— Вижу, ты не воспринимаешь меня всерьез…
— Ты уже выбрал пирожное? Или ты не будешь? Никогда не знаю, что заказать… Здесь все так вкусно…
— Ты считаешь, что на мне можно ставить крест? Мне больно это видеть, Гортензия!
— Ничего подобного… Слушай, скажу тебе прямо. Мы тут разговаривали с Марселем, и, насколько я поняла, момент в делах сейчас довольно напряженный… По крайней мере, с его слов. А вы ведь работаете в одной сфере, нет?
— Вот тут-то ты, красавица моя, и заблуждаешься. Я теперь работаю в финансовой сфере. В высших кругах! Провожу операции, спекулирую…
— На собственные средства?
— Скажем так, средства есть.
— И рассчитываешь хорошо заработать?
— Более чем.
— Не скрою, меня это интересует. Я хочу создать собственную марку, и мне нужны будут деньги. Нужен инвестор с солидным бюджетом, который готов меня поддержать.
— К твоим услугам!
— Слушай, Брюно…
Услышать свое имя в устах Гортензии для Шаваля было слаще музыки. В пору, когда они встречались, она называла его только по фамилии. Ни о какой нежности между ними не было и речи. «Секс и деньги, ясно?» — отрезала она как-то, когда он решился заявить, что сходит по ней с ума.
— Послушай, Брюно, — заговорила Гортензия, отчетливо выговаривая каждый слог, словно обкатывала его в рту, и облизнула губы. — Я говорю серьезно, а не так, абы что…
— Я тоже!
— Надеюсь… Потому что мне до смерти надоело, когда человек хвалится-хвалится, а как попросишь материально поддержать, сразу сдувается. Языком болтать легко! Но судят по делам, а не по словам…
Ей пришло в голову, как вызвать Шаваля на откровенность.
— Ты имеешь в виду кого-то конкретно?
— Да, и ты его знаешь. Я очень на него зла, просто ужасно!
— Скажи мне, кто это, и я его немедленно убью! — предложил он полушутя-полусерьезно.
— Знаешь, что я скажу… Если придумаю, как его обчистить, обдеру как липку без всяких угрызений совести. Да он и не заметит! У него денег куры не клюют! А мне осточертело перебиваться с копейки на копейку, Брюно… У меня столько задумок, столько планов… Но что прикажешь делать без денег? А помочь мне никто не хочет. В этом году я лучшая студентка на курсе, я нарисовала несколько моделей, которые взяли крупные марки… Только мне это ничего не принесет! Ни гроша! А когда я обращаюсь к человеку, у которого денег завались, и прошу одолжить немного… Заметь — не подарить, одолжить! Я все верну до цента! Так нет, он не хочет. Говорит, мне еще рано, у меня, дескать, молоко на губах не обсохло. Ненавижу его, ей-богу, ненавижу!
— Успокойся. — Шаваль чувствовал себя настоящим мужчиной, сильным и надежным.
— Какой, спрашивается, толк иметь кучу идей? Куда мне их девать? Если у меня нет ни копейки, чтобы провести все это в жизнь?.. — Гортензия яростно стукнула кулаком по столу.
— Я тебе помогу, обязательно помогу.
В ответ она раздраженно вздохнула. К столику подошел официант. Гортензия с усталым видом заказала фруктовый пирог и копченый чай. Официант записал и удалился.
— Не хочу стать девчонкой на побегушках, — пробормотала Гортензия себе под нос, но так, чтобы Шаваль расслышал.
— Терпение, — проговорил он, — терпение!
Шаваль так разволновался, что ни на секунду не заподозрил обмана. С былой фатовской самоуверенностью он полагал, что блудная овечка вернулась — она не может без него, ей снова хочется вкусить с ним плотских утех. От этой упоительной мысли у него раздувались ноздри, ширилась грудь, кружилась голова, мешался рассудок. Чтобы четко все уяснить, он решил переспросить:
— У кого ты просила денег?
— Какая разница? Все равно ты тут ничего не сделаешь. Ох, как же я на него зла!..
— Ты сказала, я его знаю?
— Ты только его и знаешь.
— Это, часом, не Марсель Гробз? — вкрадчиво предположил Шаваль, напустив на себя проницательный вид, как заправский конспиратор.
— Как ты догадался?! — воскликнула Гортензия. — Ну и ну, Брюно, вот это да! Ничего себе! А он-то мне заливал, что ты человек конченый, выжатый, впору на свалку… Он об тебя, дескать, и ног бы не стал вытирать…
— Это он так говорил?!
— Именно в этих выражениях!
— Ну, он мне за это заплатит!
— Но я не стала ему верить, — добавила Гортензия с умильным видом. Так кошка смотрит на молоко, сама же опрокинув лапой блюдце. — Как видишь, совета по поводу «Банана Репаблик» я решила спросить у тебя.
— Ох и пожалеет старикан, что сказал такое!
Шаваль наклонился к Гортензии и кивнул ей, чтобы она придвинулась поближе. Она вытянула под столом ногу, коснулась коленом ноги Шаваля, и тот окончательно потерял голову.
— Я как раз в него и мечу. Разбогатею именно за его счет!
— То есть как?! — удивилась Гортензия.
— Я выведал секретный код его банковских счетов и понемногу снимаю с них деньги. Я уже оплатил первый взнос за «мерседес». Потом, когда переведу побольше, открою собственный бизнес. Я уже об этом думал. Так вот, решено: открою его с тобой! Отыграемся за тебя сполна, красавица! Ха! Значит, я выжат до капли, меня впору на свалку?.. Еще посмотрим, кто там будет первым!
Гортензия смотрела на него ободряюще. Теперь надо не соглашаться сразу, а потянуть время, чтобы он разговорился и выболтал о своих махинациях все до конца.
— Ты чудо, Брюно…
На слове «чудо» она нарочно вытянула губы трубочкой, чуть крепче прижала к нему колено и с удовлетворением заметила, что Шаваль залился краской.
— Но это же так рискованно… А вдруг ты попадешься? Я буду переживать…
— Да нет! — загорячился Шаваль. — Я-то сам ничем не рискую. Все шито-крыто. Весь риск — на Анриетте. Деньги снимает она, а потом просто переводит половину мне. А я технически нигде не значусь.
— Так это она дала тебе коды?! — делано изумилась Гортензия.
— Нет, не она. Одна девица, которая втрескалась в меня по уши. Она мне и дала все номера. Кстати, она сама об этом не знает… Она работает в «Казамии». Некая Дениза Тромпе. Для своих — Пищалка.
Вот оно что, подумала Гортензия. Да, Младшенький — голова. Осталось только выяснить, к чему там джеллаба.
— Ты с ней спал? — спросила она с жалобной гримаской обманутой женщины и опустила голову, словно не в силах совладать с собой.
— Бог с тобой, любимая, о чем ты говоришь! Не спал я с ней! Я просто обольстил ее парочкой нежных взглядов, клянусь тебе! И потом… я уже ее бросил.
— Что я могу сказать? — горько вздохнула Гортензия. — Как будто женщина может перед тобой устоять. Кому как не мне, это знать…
— С Пищалкой это было легче легкого!
И Шаваль пустился пересказывать ей всю операцию, отведя себе самую благородную роль. О Пищалке он отозвался с глубочайшим презрением, высмеял ее платья из занавесок и убогую дряблую кожу, свел участие Анриетты к самой малости и, совсем разойдясь, щедро прибавил к сумме выручки несколько нулей.
— Я богат, Гортензия, богат как никогда. Можешь больше не искать спонсора, я оплачу твой проект!
— С ума сойти, — восхищенно кивнула Гортензия, — просто с ума сойти! А Марсель не догадается, как вы его обставили?
— Он слепо доверяет Пищалке, а эта курица втюхалась в меня будь здоров. Все под контролем!
У Шаваля на ходу рождались грандиозные планы. Он рассуждал, какие модели нужно нарисовать в первую очередь, отметил, что на первых порах продавать их лучше через Интернет, — «за Сетью будущее, дорогая моя! Так мы сразу быстро раскрутимся, а потом уже можно будет открывать реальные магазины…»
— Вот увидишь, вдвоем мы с тобой заработаем очень много!
Но Гортензия скептически надула губы. Ни в коем случае не выказывать воодушевления! Надо выяснить, не затевает ли он еще что-нибудь. При чем тут все-таки джеллаба?
— Думаешь?
— Послушай, если ты действительно злишься на Марселя…
— Я его ненавижу!
— Тогда поразмысли обо всем хорошенько. Спешить нам некуда. А пока ты думаешь, я буду снимать деньги. Действие — противодействие, действие — противодействие, — заключил он, подчищая зубы ногтем.
Очень воспитанно, отметила про себя Гортензия, очень элегантно! Вот она, истинная-то натура!
— Ты прав, мне надо подумать. Только никому больше не рассказывай, хорошо? Надо вести себя очень осторожно.
— Само собой! Ты меня совсем за олуха держишь? Да и кому мне рассказывать?
— Я имела в виду Анриетту. Ни в коем случае не говори ей, что мы с тобой встречались.
— Хорошо. Обещаю.
Шаваль положил локти на стол, посмотрел на девушку и покачал головой:
— Кто бы мне сказал три месяца назад, что я снова разбогатею и ко мне вернется любимая женщина!
— Счастье покровительствует смелым.
— Какие у тебя планы на вечер? Может, сходим куда-нибудь?
— Ой, так обидно… Я обещала матери и сестре, что поужинаю с ними, я их толком и не видела, как вернулась из Лондона… Но в другой раз обязательно, ладно?
И она нежно взяла поклонника за руку, как женщина, которая чувствует себя в долгу и преисполнена благодарности. Шаваль великодушно отозвался:
— Ну, сегодня так и быть. Но все остальные вечера до твоего отъезда — за мной. И кстати, я могу приехать к тебе в Нью-Йорк. А? Ведь как будет здорово! Мы с тобой поднимемся на смотровую площадку Рокфеллеровского центра, погуляем по Пятой авеню, жить будем в какой-нибудь шикарной гостинице…
— Чудесно, Брюно! — Гортензия закатила глаза. Она нежно поглаживала его руку.
«Ты только смотри задницу не надорви, болван!» — мысленно добавила она.
Вечером она ужинала у Жозианы и Марселя.
Марсель вернулся с работы рано, принял ванну под музыку Луиса Мариано, подпевая: «Мехико, Ме-е-е-хи-и-и-ко-о-о-о…» — облачился в сиреневый халат с бархатными отворотами, прыснул на рыжую шерсть на груди одеколоном и с удовольствием уселся за стол, предвкушая спокойный и приятный вечер. Телятина в коньячном соусе, фирменное блюдо Жозианы, хорошая сигара, рядом ненаглядная жена и сын… Это были его любимые минуты. В последнее время ему все реже случалось провести вечер так.
Почесывая живот, Марсель уселся перед тарелкой, заявил, что готов съесть живую лошадь с седлом и стременами, и принялся подбирать соус куском хлеба.
Солнце садилось за парком Монсо. Вдалеке кто-то играл на флейте. Тонкая трель пронзительно отдавалась в общей тишине. Удивительно, но кругом было действительно непривычно тихо, будто жизнь в городе замерла. Марсель позабыл о времени, о длинном рабочем дне, обо всех заботах. На дворе лето, думал он, можно чуток расслабиться, покуролесить с лапочкой, попеть ей песенки в постели, разогнать туман в голове…
Жозиана убирала тарелки. Младшенький требовал каштанового мороженого. И печенья.
Марсель открыл ящик с сигарами. Выбрал сигару, поднес к носу, глубоко вдохнул. Покатал ее в пальцах. Рыгнул, извинился перед Гортензией. Склонил голову набок, посмотрел на них и вздохнул:
— Вот бы каждый день так… Без проблем, без всех этих туч над головой, просто с близкими, дома, греться в любви… Слышать больше не желаю ни о каких делах! По крайней мере до завтра.
— Да вот в том-то и дело, — заговорила Жозиана и снова села за стол. — Кое о чем надо потолковать, медвежатина ты моя. У твоего сына, да и у меня тоже, кое-что так наболело, что аж зуд берет.
— Только не сегодня, лапочка. Мне так хорошо, спокойно, вольготно… Холестерин падает, сердечная мышца расслабляется, так и хочется перед тобой покраснобайствовать…
С этими словами он наклонился к Жозиане и игриво ущипнул ее за талию. Но та увернулась и объявила трагическим голосом:
— Дела плохи, Марсель Гробз, из рук вон плохи!
Сперва Жозиана рассказала о встрече с Шавалем. Потом Младшенький описал, что увидел у того в голове. И наконец, Гортензия сообщила, что ей удалось выведать. Марсель слушал молча, стряхивая время от времени пепел с сигары. На скулах у него играли желваки.
В заключение Жозиана добавила:
— Дело, конечно, такое, что мудрено поверить, но все истинная правда!
— Вы уверены, что у вас не разыгралась фантазия? — Марсель снова сунул сигару в зубы.
— Шаваль мне все расписал, — напомнила Гортензия. — Посмотри последние операции на своих счетах. Вот тебе и доказательство.
— В самом деле, — согласился Марсель.
— Эта женщина нас вовек в покое не оставит, волчище! Вечно будет держать на нас зуб! Ей поперек горла, что ей дали отставку. Я тебе тысячу раз говорила — ты с ней слишком миндальничаешь! Когда с ней по-доброму — она не добреет, наоборот, еще пуще заводится.
— Я просто стараюсь вести себя достойно. Не лишать же мне ее средств к существованию.
— Она понимает только силу! Ты к ней с душой, а ей это в обиду! Вот она и звереет…
— Мама правильно говорит, — вмешался Младшенький. — Раз в жизни тебе надо дать ей как следует по шее. Со всей жесткостью. У нее же все есть. Квартира осталась за ней, ты ей выплачиваешь пособие плюс пенсию на отдельный счет… Но этой жадюге все мало. Хватит уже заниматься благотворительностью! С какой стати тебе выделять на нее отдельную статью расходов? Это абсурд!
— Это ей на старость, — объяснил Марсель. — Я знаю, что такое бедность. Это когда по ночам страх берет за горло, все время всего боишься, приходит письмо — боишься распечатать, экономишь последнюю копейку… Я хотел, чтобы она до такого не дошла.
— Она бездельница. Заняться ей нечем, вот и выдумывает целыми днями, как бы отыграться, — сурово ответил Младшенький. — Сократи ей доходы, пойдет как миленькая работать, как все приличные люди.
— В ее-то годы! — воскликнул Марсель. — Куда она пойдет?
— Не такая она беспомощная, как ты думаешь. Скотина она еще та, но с силенками у нее все в порядке.
— Не выставлять же мне ее на улицу, — пробормотал Марсель, посасывая сигару.
— Она бы, можно подумать, пощепетильничала!
— Знаю, знаю… К тому же мне осточертели ее махинации… Не надоест ей!..
— Какое там! — воскликнула Жозиана. — Уж она-то не успокоится до последнего!
— Да я все думал, что она образумится, остынет… Чего ей неймется? В таком возрасте женщине полагается играть в бридж, вязать, ходить по концертам, собирать гербарий, пить чай с каким-нибудь престарелым воздыхателем, читать Пруста с Шатобрианом… На худой конец — выучиться играть на пианино, на кларнете… или там, не знаю, бить чечетку! Я ей все даю, чтобы она горя не знала, а она мне плюет в физиономию!
Марсель нарочно горячился, но на самом деле он просто не хотел показывать, как ему обидно, что его так ненавидит женщина, которую он когда-то любил. За которой ухаживал, о которой заботился, которую высоко ценил.
Он то воздевал руки к небу, то опускал их, возмущался, сплевывал табак, краснел, бледнел… Но сквозь все эти клубы пара было отчетливо видно, как горько ему понимать, что с ним снова так подло обошлись.
— Отец, хватит, не заводись. Не надо бороться с ветряными мельницами. Анриетту ты не переделаешь. У нее теперь единственный смысл жизни — тебя ненавидеть. У нее и дел-то других нет. И яду в ней еще много…
— Вот и пожалуйста, оно и видно, — подтвердила Жозиана. — Надо просто выгнать ее из нашей жизни поганой метлой. Первым делом урежь ей пособие. А главное — закрой ее личный счет! Вы разведены. Суд вынес решение. Выполняй его — и точка.
— В полицию я ее не сдам, и не просите, — покачал Марсель головой.
Флейта смолкла. А ему так хотелось, чтобы она заиграла снова и смягчила боль. Ему претило затевать войну с Анриеттой. Он посмотрел на жену и сына. Они правы. Если женщина кого-то так ненавидит, добротой и милосердием ее не вылечишь. Наоборот, надо нанести ей удар, как змее, чтобы она скрутилась узлом, чтобы издохла! «Шут с ними, с деньгами, но вот если она и счастье у меня украдет, вот тогда я за себя не отвечаю!»
— Вызови ее. Вместе с Шавалем. Устрой им очную ставку. Скажи, что подал заявление в полицию, что уже ведется расследование, что им светит хороший срок… Не знаю, выдумай что-нибудь, главное — напугай. Шибани хорошенько по лбу, чтобы поняли. Ты же знаешь, как вогнать человека в страх, когда надо, а, волчище?
— Я и так только и делаю, что воюю, — вздохнул Марсель. — Устал я…
— Но не наказать их — трусость, — наставительно произнес Младшенький, подняв палец. Как будто цитировал Марка Аврелия.
— А что мне делать с Денизой Тромпе?
— Она не виновата, — ответила Жозиана. — Ей даже не нужно ничего говорить. Я уверена, она женщина порядочная. Это Шаваль ее использовал… И вот что я тебе еще скажу, волчище. Ты уже один со всем не справляешься. Ты вконец измотался. Давай я вернусь в компанию. Младшенькому я тут не нужна. Мне самой дома скучно до смерти и нечего делать, только и нарезаю круги по комнатам. Тебе нужен помощник — я тебе буду помощником. И буду держать ухо востро. Мы с Младшеньким уже немного поработали и нашли новый товар, шикарную штуку. Надо только подписать договор, и дело в шляпе!
— Но Младшенький… Куда ему одному? Ему еще рано! — Марсель в растерянности глянул на сына. Тот чинно сидел во главе стола.
— Пусть мама работает на полставки, — предложил тот. — Утром со мной, а после обеда будет ходить на работу. Ей совершенно необходимо проветрить голову. А у меня после обеда все равно уроки с Жан-Кристофом. Он учен, я с ним осваиваю много интересного. Развиваюсь…
— Вот уж это точно, сынок! Ты меня с каждым днем все больше поражаешь.
— Кроме того, — продолжал Младшенький, — мне весьма любопытно следить, как продвигается твой бизнес. Это чрезвычайно интересно. Мир меняется, и радикально. Когда случится масштабный переворот, тебе, может, будет уже не по силам приспособиться к новым реалиям… Нас ждут огромные потрясения, отец.
— Ты-то откуда знаешь?
— Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Так больше продолжаться не может. Ты просто сгоришь на работе, и нам с мамой это будет очень неприятно… У нас над головой будут кружить черные птицы, и нам придется сжаться в комочек, чтобы они нас не склевали.
Марсель тяжело дышал и мотал головой, как конь, который отказывается брать последнее препятствие — больше нет сил. Гортензия молча слушала Жозиану и Младшенького. Как дружно оба берегут и опекают Марселя! Она чуть было не растрогалась и подавила вздох.
— Ваша взяла, — сказал Марсель. — Я вызову Шаваля и Анриетту. Шаваля устраню раз и навсегда. Скажу ему, что у него теперь волчий билет и работу он больше нигде не найдет. На этом, надеюсь, с ним будет покончено. А Анриетте оставлю квартиру и пособие, и хорош. Дальше пусть сама разбирается.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |