Жозефина нетерпеливо грызла колпачок ручки, дожидаясь, когда пора будет идти домой. Чем больше она слушала Буассона, тем больше убеждалась, что ее Юноша должен быть совсем другой: великодушный, не зацикленный на себе. Из этой удивительной дружбы с Кэри Грантом он вынесет для себя не привычку постоянно сравнивать, ныть, жаловаться, что ему в жизни не повезло, а что-то совсем другое.
Да, чем больше она слушала Буассона, тем меньше ей хотелось слушать дальше. И тем больше ей нравился Кэри Грант.
Скоро вернется мадам Буассон. Они будут ужинать молча. Потом сядут перед телевизором, каждый в своем кресле, все так же молча. Потом лягут спать.
А скоро он умрет. И так ничего и не успеет изменить в своей жизни и ни разу ничем не рискнет — даже самой малостью.
Пищалка упорствовала: ее ящик взломали.
— Да какой ящик?! — недоумевал Шаваль. Они сидели друг напротив друга в ресторане на улице Пульбо, дом № 5, в двух шагах от площади Тертр. Место выбрал Шаваль.
Пришлось! Пищалка позвонила среди дня и давай ныть: «Мы с вами больше не видимся, вы меня совсем забросили, что я сделала, чтобы вы мной стали так пренебрегать?..» — «Ровным счетом ничего дорогая, — ответил Шаваль, — просто заботы… Бедняжка мать с каждым днем все слабее, душит вынужденная праздность, время бежит… Это ведь мы привыкли говорить, что время уходит, а время-то настаивает на том, что уходят люди. А беды и горести, известно, к счастливым не пристают: кто везет, того и погоняют…» Тут Шаваль вставил душераздирающий вздох, в котором выплеснулась наружу вся мука его истерзанного сердца, — и нашла оправдание резкая смена курса.
Пищалка не отступалась. Он должен ей помочь. У нее нечистая совесть, так, одна мелочь, но все-таки нужно посоветоваться с человеком опытным, рассудительным. Шаваль навострил ухо. Что за мелочь? По работе? «Да», — выдохнула Пищалка в трубку. Он тут же предложил ей встретиться ровно в восемь, когда отзвонит церковный колокол, в ресторане «Виноградник на холме».
— Так что за ящик? — переспросил Шаваль, притворяясь, что не понимает, хотя он прекрасно понимал, о чем речь.
— Ящик письменного стола, на работе, я в нем держу важные бумаги. Персональные коды от банковских счетов мсье Гробза… Именно эту папку и вскрыли, точно!
— Ну что вы! — возразил Шаваль. — Не может этого быть! Во-первых, Рене и Жинетт и близко никого не подпустят. А во-вторых, там же сигнализация!
— Нет, мой ящик взломали, — повторяла Пищалка, выпятив остренький подбородок, уставившись невидящим взглядом в меню. — Это совершенно точно.
— Вы слишком много читаете книжек про всякие заговоры и похищения. У вас разыгралась фантазия. Вам не помешает, фигурально выражаясь, холодный душ. — В подкрепление своих слов Шаваль взмахнул рукой, словно отметая пустопорожние домыслы. — Почитайте лучше на досуге «Таможенный кодекс».
— По-вашему, я сочиняю?
— Не по-моему, а именно что сочиняете. Довольно! Хватит!
И, смягчившись, Шаваль прибавил:
— Ну как, абрикосинка моя золотистая, ты выбрала, что будешь есть?
Но Пищалка скользила взглядом по меню, не вчитываясь, и твердила свое:
— Я уверена, уверена… Я всегда кладу точилку на букву О в слове «Гробз». А сегодня открываю ящик, а точилка на букве А в слове «Марсель». Не сама же она туда перебралась!
— Абрикосинка, выбирай уже закуску и блюдо. Забудь о работе. Мне, между прочим, не слишком лестно, что ты вся по уши в каких-то офисных дрязгах, когда мы сидим в таком чудесном месте. А я-то собирался баюкать тебя нежными словами и комплиментами! Ну что ты такая кислая? Думаешь, приятно видеть тебя такой?
И Шаваль с раздражением захлопнул меню.
Дениза Тромпе опустила голову и постаралась сосредоточиться на ассортименте. Невольно улыбнулась при виде закуски под замысловатым названием: «Яйцо по-крезски в форме ослиных яиц». Дениза скруглила плечи и вздохнула:
— Выглядит аппетитно…
— И еще и очень вкусно, вот увидишь! Выбрала?
— Нет еще…
По утрам, приходя на работу, она первым делом снимала с шеи ключик, отпирала ящик и доставала нужные папки. И каждое утро проверяла, чтобы черная двойная точилка лежала строго на букве О в слове «Гробз». На месте — значит, беспокоиться не о чем. Прилипчивый страх перед кражей, обвинением в хищении и растрате на день отступал. Она усаживалась за стол и вздыхала с облегчением: новый позор, как при закрытии «Золотой свиньи», ей не грозит, овернский герб — в золотом поле красная хоругвь с зеленой каймой — через нее еще раз никто не замарает.
В растерянности Пищалка вскинула голову и заговорила, оправдываясь:
— Вам не понять, что я пережила в детстве… Это клеймо позора на лбу… Я больше не хочу пройти через такое заново!
Ее щеки залил пунцовый румянец, взгляд словно остекленел. Шаваль глядел на нее с тревогой.
— Да будет вам! Небось уборщица задела стол, когда пылесосила, или решила его подвинуть, чтобы подобрать какую-нибудь бумажку с пола…
— Невозможно! Куда там его двигать! Эта махина весит не меньше тонны. Мсье Гробз все шутит, что это мой Форт-Нокс…
— Ну или вы сами нечаянно дернули ящик.
— Тоже нет. Я всегда его открываю очень аккуратно.
— Слушайте, Дениза, вы непременно решили испортить нам обоим вечер? — сурово произнес Шаваль и отвернулся.
При одном виде широких жил серой штукатурки в каменной стене ему казалось, что он в тюрьме, и нестерпимо хотелось бежать.
— Ой, нет-нет! — сконфуженно заторопилась та. — Наоборот, мне так приятно, что вы пригласили меня в ресторан…
— Тогда давайте закроем эту тему, хорошо? Хватит ребячиться. Вы выбрали?
Дениза смиренно опустила голову и ткнула в меню наугад: салат по-лимузенски с каштанами и тушеная говядина.
— Отлично, — присвистнул Шаваль. — Приступим.
Он жестом подозвал официанта и принялся разглаживать свои тонкие усики. Ему было тревожно и здорово не по себе. «Еще бы мне не причитались эти пятьдесят процентов со старухи», — твердил он про себя, кидая украдкой взгляд на дряблое, как студень, декольте Пищалки с красным следом от допотопной нитки жемчуга. Анриетта в конце концов приняла его условия, но вырвать у нее согласие — у ног Девы Марии, к которым Шаваль возложил букет свежих гладиолусов, — было ох как непросто. Старуха сопротивлялась как сущий Гарпагон в юбке, мерзко скулила, тряслась, причитала — вы-де меня обдираете как липку, обираете несчастную женщину, которая уже и так всего лишилась, жалкую сироту, у которой за душой только что горькие слезы… Этим страдальческим стенаниям Шаваль внимал с непроницаемым хладнокровием.
— И не пытайтесь меня обдурить, я буду начеку, — пригрозил он напоследок. — Будьте любезны переводить деньги на мой счет раз в месяц, пятнадцатого числа. Реквизиты я пришлю.
И, лихо щелкнув каблуками ковбойских сапог, вышел из церкви. Пожертвовав без зазрения совести старой женщиной в слезах ради недоверчивой старой девы.
«Да за что же мне это наказание!» — убивался он про себя, кусая тонкие губы.
Пищалка сидела напротив и изо всех сил старалась держаться бодро, не выказывать своих тревог. На ней было совершенно безобразное платье: не иначе как перекроила старую занавеску, да и то небось из какого-нибудь разваленного замка. С рукавами-буфами, зауженными у запястий, она выглядела точь-в-точь как ощипанная индейка. Жидкие волосенки пропотели от волнения и липли к облысевшим вискам. Что это она сегодня сплошь в пятнах, подумал Шаваль с отвращением. Передергалась, что ли? Наверное, так и видит, что ее бросили в темный каземат и крысы глодают ей ноги. Дениза молча теребила салфетку, и на ее лице застыло упрямое выражение. Шавалю и спрашивать не нужно было, о чем она думает: ящик, папки, точилка, буква О в слове «Гробз», буква А в слове «Марсель», хрюканье и визг «Золотой свиньи», позор отца, злосчастная судьба матери, годы изгнания на улице Пали-Као… В душе несчастной девицы всколыхнулись самые мрачные воспоминания.
— Вы нынче неразговорчивы, — обронил Шаваль, метнув на нее укоризненный взгляд человека, оскорбленного в своем гостеприимстве.
— Простите меня, я сегодня сама не своя… Я просто так боюсь, как бы не разыгрались снова все эти ужасные сцены моего детства! Ах! Я этого не переживу! Я умру! Слышите? Где вам понять, что это такое, когда все тычут в вас пальцем, когда каждый взгляд как ушат грязи, когда у вас перешептываются за спиной, обвиняют, клевещут… Вы слишком благородны, чтобы понять такое…
— Дениза, будет вам плести невесть что!
Явился сомелье с картой вин. Шаваль погрузился в изучение сортов. Надо выбрать что-нибудь покрепче и пожарче, решил он, иначе она не умолкнет. Он указал сомелье на четырнадцатиградусное испанское вино. Тот явно удивился, но спорить не стал и только медленно поклонился.
— Вот увидите, это великолепное вино…
— Я знаю, что делать, — внезапно очнулась Дениза. — Скажу мсье Гробзу, чтобы сменил код на своих счетах. Ну конечно! Скажу ему, что коды вообще нужно менять регулярно, из предосторожности, сейчас же взламывают все подряд. Он меня послушает! Наверное, мне же и поручит выбрать новый код, он сам сейчас так занят, бедняга… У него столько работы, не разогнуться…
Шаваль мгновенно раскинул мозгами. «Интересно, очень интересно, — отметил он, поглядывая, как у Пищалки от возбуждения трясется дряблый подбородок, — старик, стало быть, полностью ей доверяет! Она может сама менять код! Ничего себе инструментик она мне дает — и даже сама не подозревает. Теперь пускай старуха чуток поиграется с кодами, а там я намекну Пищалке, что пора их менять, и уж новые-то оставлю только себе. Да и код сигнализации поменять не мешает. На этом Анриетта благополучно выбывает из игры. А меня ждут сто процентов прибыли, «мерседес»-кабриолет, девушки с упругой плотью, в кружевном белье, которых можно повалить на постель и ублажать яростными ударами под их сладострастные крики…»
При одной мысли об этих блестящих перспективах Шаваль горделиво расправил плечи.
Но сначала нужно избавиться от глупых страхов Пищалки.
— Скажу вам правду, Дениза, раз уж вы так изводитесь. В вашем ящике копался я.
— Вы?!
— Да, абрикосинка, я. Точнее, бес, которым я одержим, мое проклятие!.. Помните тот вечер, когда я забрал у вас ключ?
— Да, — в страхе пробормотала Дениза.
— В тот вечер я подумал, что вы меня обманываете, а на самом деле у вас в столе хранятся любовные письма и признания от другого поклонника — моего соперника, врага! В тот вечер, когда вы спустились в метро — такой легкой, изящной поступью!.. — я ночевал в гостинице, чтобы не разбудить маму. Впрочем, «ночевал» — не то слово…
Шаваль испустил глубокий вздох, исполненный муки.
— Я всю ночь не сомкнул глаз. Стоило мне на мгновение погрузиться в дрему, как я вновь просыпался, словно от удара, и видел перед собой наглую усмешку соперника: он издевался над моим почтительным преклонением, над моими пылкими желаниями… И я преступил закон. Я заказал дубликат ключа и решил как-нибудь вечером заглянуть в этот сокровенный ящик.
Пищалка затрепетала. Как романтично! Как трогательно! Этот красавец мужчина, предмет ее вожделений и мечтаний, воображает, будто у него есть соперник в ее сердце… У нее задрожали пальцы, и слабым голосом она шепнула:
— Так вы меня любите?..
— Люблю ли я вас?! — воскликнул Шаваль с деланым негодованием. — Я не просто люблю вас — я вас обожаю, вы моя богиня, моя непокорная дева, моя сладкая неутишимая боль…
Впервые в жизни Дениза готова была вот-вот лишиться чувств. Он хочет просить ее руки!.. Но если во власти мрачных мыслей, которые встают между ними преградой, она и дальше будет отталкивать его, на нее обрушится вся тяжесть его гнева. Он уйдет, хлопнув дверью. Ей же останется лишь скрыться в спальне и биться головой о стену, покуда стена не рухнет…
— Ах, Брюно! Неужели вы…
— Да! Дениза, я люблю вас, я желаю вас, во мне бушует жестокое, неутолимое пламя!.. Я не устоял перед искушением заглянуть в этот злополучный ящик, чтобы иметь наконец на руках доказательство вашего вероломства. Ревность — ненасытная любовница!.. Она вцепляется в человека мертвой хваткой, терзает неотступно, затопляет душу потоком черной грязи… Я не сумел устоять на ногах. Я сунул руку по локоть в эту тину и отпер ящик…
Шаваль повертел в воздухе холеной рукой со свеженаманикюоренными ногтями. У Денизы в глазах стояли слезы.
— Но я ничего не нашел! Да, я был наказан. Я поступил вдвойне недостойно. Усомнился в вас и вдобавок поверг вас в тревогу тем, что сдвинул точилку. Сумеете ли вы меня простить, ангел мой?
— Брюно! Ах, Брюно!..
По коже у нее пробежал свежий ветерок. Перехватило дыхание. Она поднесла руку к груди. Вокруг все закружилось, и она ухватилась за край стола, чтобы не упасть.
Шаваль схватил ее руку и поднес к губам.
Едва Брюно коснулся губами ее кожи, ее пронзило острое наслаждение — как ребенка, который впервые в жизни пробует сахар…
— Прощаете ли вы бесу, что терзает мое сердце?
— Вы не бес, вы ангел.
— Я так страдал, Дениза, так страдал!.. Вы мне верите?
Она слабо кивнула.
— Вы на меня не сердитесь?
Она покачала головой и нечеловеческим усилием воли пришла в чувство.
— Вы любите меня! Вы меня любите! Скажите мне это еще раз! Это такая музыка…
Шаваль безмолвно бросил на нее красноречивый взгляд, и для Денизы это было равнозначно новому признанию.
— О, Брюно, для вас я готова на все! Я пойду на все что угодно, чтобы рассеять ваши подозрения, чтобы к вам вернулась ваша мужественная гордость. Я готова работать за двоих, я пойду мыть полы, носить воду, стану хоть поденщицей, хоть распутной девицей, хоть циркачкой, канатной плясуньей… Я готова быть ступенькой, с которой вы шагнете на путь славы, ковриком, о который вы будете вытирать свои крылатые сандалии… Я буду вам верной служанкой, кем хотите! Говорите! Приказывайте, я во всем вам повинуюсь!
Черт побери, подумал Шаваль, барышня-то заводится с пол-оборота!.. У него вырвался глухой стон.
— Любимая, вы это все серьезно?
— О да! И я клянусь, всю жизнь я буду почитать вас и служить вам как верная и преданная супруга…
На слове «супруга» Брюно Шаваль чуть не поперхнулся. «Эй-эй, полегче на поворотах! Что-то вы больно торопитесь, любезная!.. Куда меня черт несет, в какую передрягу? Я сам тоже хорош, пора притормозить…»
Но притормозить ему так и не удалось. Разгорячившись от вина, Пищалка весь вечер пожирала его пламенным взором, не удостоив вниманием ни салат по-лимузенски, ни тушеную говядину.
Не успели они выйти после ужина из «Виноградника на холме», как она обвилась вокруг него у первого же фонарного столба и, запрокинув дряблую шею, подставила ему сморщенные губы. Определенно, испанское вино превзошло все ожидания Шаваля.
— Идем, идем! — шептала она, жадно обхватив его обеими руками. — Отнеси меня на ложе, и забудем обо всем… Я хочу трепетать в твоих объятиях… Покрыть поцелуями каждую клеточку твоей кожи, опалить тебя своим влажным жаром…
Шаваль передернулся от испуга. Поеживаясь, он проводил ее до улицы Пали-Као.
Дениза едва держалась на ногах и болтала что-то бессвязное.
Он попытался высвободиться, но она слабо пискнула и приникла к нему всем телом.
— Не оставляй меня! — простонала она. — Пронзи меня… — И навалилась на него, как огромная дряблая присоска.
Шаваль пробовал отбиваться, но его спутница снова ухватилась за него и забормотала ему в ухо:
— Скользни в меня, проникни в мое девственное тело, которое ждет только тебя, исторгни у меня стон, пробуди во мне трепет, пронзи меня до основания своим пылающим жезлом…
Она извивалась, терлась об него всем телом, хрипела, вздыхала, вскрикивала, и Шаваль не знал куда деваться от этого нежданного буйства плоти. Он вспомнил про ящик и ключ. Надо все-таки разок всадить ей по самое седьмое небо, чтобы эта история со взломом вылетела у нее из головы.
А потому он поднялся в квартиру, опрокинул свою даму на кровать, потушил свет, нахлобучил ей на лицо подушку и резким движением, не заботясь о том, что она еще девственница, распечатал запретный проход.
При этом Шаваль думал о ключе, деньгах, о ста процентах выручки, которые скоро достанутся ему, о сером «мерседесе»-кабриолете с красными сиденьями, о которые будут тереться девичьи округлости… Не такая уж это, в конце концов, запредельная цена за удовольствие, размышлял он, наподдать пару раз покрепче старой деве, которая дергается там под подушкой.
Он снова превратился в рокового мужественного красавца, брутального самца, дерзкого и мощного, натянутого туго, как боевой арбалет, — каким он был раньше…
Но тут перед внутренним взором Шаваля на мгновение встала ослепительная Гортензия, и огонь в его чреслах тут же угас. Стоило ему произнести про себя ее имя, как его горделивый жезл скорчился, обмяк и беспомощно повис между ног Пищалки, — та, придавленная подушкой, только хватала ртом воздух, заходясь от счастья.
Гортензия Кортес собрала вещи. Она отбывает из Лондона.
Гортензия Кортес дотянулась до самого небосвода. Выше только звезды.
Гортензия Кортес с точностью знает, какой объем воздуха взметается за ней с каждым шагом, и ее пьянит аромат собственного шлейфа.
Гортензия Кортес отныне говорит о себе исключительно в третьем лице.
Был конец июня, институт закрывался на каникулы, контракт с «Банана Репаблик» был подписан. Николас сыграл роль агента безупречно. Он выбил ей великолепный договор: пять тысяч долларов в неделю, квартира на южной оконечности Центрального парка, с видом на парк, в доме с консьержем, на два месяца — с возможностью продлить, буде она пожелает.
Приступать надо было 8 июля в 10 часов утра. Адрес — 107 Е по 42-й авеню, в двух шагах от Центрального вокзала и Парк-авеню.
Ей хотелось петь, играть на электрогитаре, ходить босиком по красному ковру, танцевать под Коула Портера, спрятаться под кружевным зонтиком, запустить пальцы в коробку шоколадных конфет, сыпануть соли на хвост пестрой птице, завести золотую рыбку, выучить японский язык…
А перед отъездом в Нью-Йорк она ненадолго вернется в Париж. Париж…
Просто обнять маму и сестру, пошататься по улицам, посидеть в кафе на открытых террасах, поглазеть на прохожих — подметить уйму мелких деталей, которые потом, в манхэттенском офисе «Банана Репаблик», останется только творчески развить. Нет другого города, где девушки отличались бы такой изобретательностью, безошибочным чутьем и врожденной элегантностью, как в Париже. У одной она подхватит манеру держаться, у другой — общий образ, запасет в памяти сотни картинок и, переполненная замыслами, улетит в Нью-Йорк.
Собирая чемодан, Гортензия радостно напевала себе под нос и присматривала краем глаза за телефоном.
Она щедро выплатила аятолле вперед за квартиру, за два месяца, и объявила, что уезжает. Съезжает из дома. Она сорвала большой куш. «Гляди на меня хорошенько, пустозвон, ничтожество, потому что больше ты меня не увидишь! Никогда! Разве что на газетной полосе. Но действовать мне на нервы своими неоплаченными квитанциями, мелкими расчетишками и гипертрофированной — как у всех коротышек — половой одержимостью тебе больше не судьба!..»
Тот побледнел и произнес, запинаясь:
— Ты уезжаешь?!
— Еще как! — присвистнула Гортензия. — И с телефоном моим тебе больше не поиграться, сообщения не поудалять, какая досада, да? Небось с тоски теперь помрешь!
Аятолла горячо запротестовал. Он клялся и божился, что в жизни так бы не поступил.
— Поверь мне, Гортензия, это не я! — Вид у него был совершенно искренний.
— Если не ты, тогда кто?
— Не знаю, но точно не я!
— «Так это был твой брат, иль кум, иль сват», — процитировала Гортензия баснописца. — Прыщавый? Вонючка? Или этот псих с макаронами? Короче, какая мне разница! Крибле-крабле-бумс, я отсюда отчаливаю и больше, надеюсь, тебя не увижу. Ни тебя, ни остальных.
— Куда же ты пойдешь?
— Куда угодно, лишь бы от тебя подальше.
— Я люблю тебя, Гортензия! Пожалуйста, ну посмотри же на меня!
— Любопытно, сколько ни шарю глазами по полу, а тебя не вижу.
— Неужели у тебя ко мне совсем никаких чувств?
— Почему же? Живое и стойкое отвращение к твоей крысиной натуре…
Он снова, в последний раз, попытался ее удержать: обещал, что больше не будет речи ни о council tax, ни о газе, ни об электричестве, ни о макаронах с сыром… Но Гортензия в ответ лишь застегнула на чемодане молнию и вытолкала его прочь из комнаты.
Она прибыла в Париж на Северный вокзал, взяла такси, вручила шоферу десятку на чай, чтобы он донес ее багаж до лифта. Ее так и подмывало швыряться деньгами. «Пять тысяч долларов в неделю! Двадцать тысяч в месяц! За два месяца — сорок! А если отличусь, запрошу вдвое, втрое больше! Я королева, царица горы, суперзвезда!»
Торжествуя, она изо всех сил надавила на кнопку звонка. Открыла мать. Гортензии вдруг захотелось обнять ее, и она не стала себе отказывать.
— Мама, мама! Ты не поверишь!..
Раскинув руки, она закружилась по комнате и шлепнулась на красный диван.
Она пустилась рассказывать. Рассказала Жозефине. Рассказала Зоэ. Рассказала Жозиане и Младшенькому, когда пришла к ним в гости.
Младшенький позвонил ей сам.
— Гортензия, срочное дело. Надо встретиться. Мне до тебя нужда.
— Нужда, говоришь, Кроха?
— Да. Приходи к нам сегодня ужинать. Одна приходи. Это заговор!
— Даже так!
— Yes, Milady! И не забудь, I'm a brain!
— I’m a brain, too…
Жозиана и Младшенький сидели в кухне за столом, насупившись, с озабоченным видом. Марсель был еще на работе.
— Приходит теперь все позже и позже, — вздохнула Жозиана, — и сам не свой от забот…
Гортензия поцеловала Жозиану, чмокнула Младшенького в рыжую макушку. «Тебе известно, Кроха, что Вивальди тоже был рыжий?..» Но Младшенький не ответил. Похоже, дело действительно серьезное.
Гортензия уселась и приготовилась слушать.
— Так вот, — начал Младшенький. Он был одет как английский герцог в каком-нибудь фамильном замке в Суссексе. Волосы приглажены и зачесаны на ровный пробор, под подбородком пышный галстук-бабочка. — У нас с мамой есть основания полагать, что у отца имеются недоброжелатели…
Он рассказал о разговоре с Шавалем в кафе, о прочтении рисунка его мозговых извилин и об обнаружении следующих лексем: «Анриетта», «секретные коды», «взлом», «банковские счета», «пищалка», «Гортензия», «джеллаба»…
— Твое присутствие в мозгу этого мерзавца я тебе, так и быть, прощаю. Из воспитанности не стану уточнять, в каком виде ты там фигурируешь, но должен тебе сказать, в моем лично мозгу у тебя не в пример более лестный образ.
— Спасибо, Кроха.
— Мама мне рассказала про эту старую историю с Шавалем. Будем считать, что это был грех молодости.
— Это действительно было очень давно.
— Однако в остальном нам многое непонятно, и поэтому нам требуется твоя помощь.
— Ничего не понимаю, — заявила Гортензия. — Ты что, умеешь читать чужие мысли?
— Да. Это довольно непросто, но возможно. Ценой колоссального усилия. Любой человек излучает волны определенной частоты. Фигурально выражаясь, у каждого в голове собственный приемник. Но мы им не пользуемся, потому что чаше всего сами не знаем, какими чудесными возможностями располагает наш мозг… Словом, мне достаточно настроить мою частоту на частоту Шаваля, и его мысли передо мной как на ладони.
— Понятно, — пробормотала Гортензия. — Слушай, а полезная фишка…
— Это не фишка, это физическое явление. Строго научно.
— Ну извини.
— Мы с мамой попытались собрать фрагменты его мыслей воедино, и вот что получилось. Шаваль и Анриетта украли секретные коды папиных банковских счетов и собираются его обчистить. Логично, не правда ли?
— Да, — согласилась Гортензия. — Но ты уверен, что Анриетта в этом замешана?
— Абсолютно.
— Ведь у нее все есть! Марсель ее при разводе не обидел.
— Скупому всегда мало, Гортензия, заруби себе на носу. Скупец любит золото, а не то, что с ним можно сделать. Любит его, как живого человека. К тому же Анриетту снедает ненависть — от этого она еще ненасытнее. Заметь, мне самому жаль: не больно-то приятно видеть у человека в душе такой мрак… В общем, надо не дать им довести эту кражу до конца.
— Надо изменить код!
— Естественно! Об этом мы и сами подумали в первую очередь… — Младшенький досадливо пожал плечами. — Но этого мало. Нужно ликвидировать первоисточник зла и понять, каким образом эти коды попали к Шавалю и Анриетте. У нас, разумеется, есть рабочая гипотеза, но нужно ее проверить. И сделать это можно только через тебя.
— А именно?
— У папы в конторе есть одна женщина, Дениза Тромпе…
— Пищалка?
— Она самая, молодец! Действительно, по всей вероятности, образ пищалки соотносится именно с ней. Но отсюда как раз вопрос: при чем тут она? Какова ее роль в этой темной истории? Мама ее очень хорошо знает и уверена: это честнейшая женщина. К тому же она слепо предана папе. Обдурили они ее как-то, заставили плясать под свою дудку? Или действуют у нее за спиной? Или она пособница? Вот этой связки нам и не хватает.
— Я не хочу винить ее прежде времени, — заявила Жозиана, скрестив на груди руки. — Вдруг она ни при чем? Это же ужас! К тому же представить себе, чтобы Дениза Тромпе оказалась мошенницей… Это женщина верная, скрупулезная, в плане работы безупречная. Она в компании двадцать лет, и за все годы ни единой ошибки. Учетность у нее чистенькая, все как на ладони. Марсель полностью ей доверяет… А между тем у Шаваля-то в голове определенно Пищалка. Младшенький сам видел. И это заведомо она!
— Потрясающий у тебя все-таки талант. — Гортензия посмотрела на Младшенького долгим взглядом. — Ты меня просто поражаешь. Ты гений, виртуоз. Преклоняюсь, учитель!
Младшенький залился пунцовым румянцем, лицо у него пошло красными пятнами. Он едва удержался, чтобы не почесаться. Из Крохи сразу в Учителя!
— А чего вы ждете от меня? — спросила Гортензия.
— От тебя — чтобы ты встретилась с Шавалем попить кофе и разговорила его.
— Что?!
— Разговори его…
— Здрассте! Думаете, я ему позвоню, скажу, что хочу увидеться, и он примчится галопом? Оптимисты вы, ребята…
— Ничего подобного. Ты оставила о себе неизгладимое воспоминание. Еще бы… Любой мужчина, дорогая моя Гортензия, при одном соприкосновении с тобой немедленно воспламеняется от желания или, если угодно, любви. Шаваль первый… С тех пор как ты его бросила, он чахнет и погибает. Это видно у него в третьей лобовой складке левого полушария.
— Вместе с джеллабой.
— Нет, чуть выше.
— Ну, тебе виднее.
— При виде тебя он совершенно растекается и теряет всякую власть над своим мозгом. Выпытать у него все секреты будет просто детский сад!
— С чего ты решил, что он захочет мне все рассказать?
— Потому что он обязательно распустит хвост. Начнет расписывать, какие у него перспективы, какие на него скоро посыплются деньги… Тут ты невзначай упомяни Пищалку и посмотри, как он себя поведет.
— А откуда я знаю про Пищалку?
— А ты поступи как в полиции. Скажи ему, что Пищалка все рассказала Марселю, и Марсель теперь думает, как его покрепче наказать… Но ты, дескать, не хочешь в это верить, а хочешь услышать все как было от него, у тебя к нему еще сохранилось какое-то уважение и даже в некотором роде привязанность… Тут он размякнет, падет к твоим ногам и выдаст нам на себя все улики.
— Н-н-да… Думаете, все вот так просто и получится?
— Я думаю, что для тебя нет ничего невозможного, — ответил Младшенький. — Просто, когда пойдешь с ним встречаться, ты повторяй про себя: Шаваль расколется, Шаваль все расскажет… И вот увидишь, он тебе все выболтает!
Гортензия быстро прикинула в уме. Что ей стоит пойти выпить кофе с этим слизняком, бывшим любовником? Если это ради Марселя, Жозианы и Младшенького… Жизнь к ней в последнее время щедра, почему бы не поделиться с ближними?.. Подумала так и сама себе удивилась. «Что это со мной, — встревожилась она, — никак меняюсь?»
— Если я это сделаю, разоблачу Шаваля… Ты мне окажешь взамен одну услугу?
— Не вопрос, — кивнул Младшенький. Дело в шляпе! — Мам, принеси нам чего-нибудь прохладительного. Ну и жара сегодня!.. Ириски и те липнут к обертке…
— Нечего разговаривать, как отец, ишь, туда же, — заворчала Жозиана. С тех пор как она стала матерью, она старалась выбирать обороты поизящнее и следила, чтобы сын тоже говорил гладко.
Но Младшенький не обратил внимания на замечание. Склонившись к прекрасной Гортензии, он осведомился:
— Чем я могу тебе помочь?
— Мне нужно, чтобы ты проник в мысли Гэри. Я хочу знать, о чем он думает.
— С чего это ты так любопытствуешь, о чем думает Гэри? — заартачился Младшенький.
Гортензия лукаво улыбнулась.
— Вот теперь я тебя не узнаю, Младшенький. Я от тебя ожидала больше сообразительности.
— Я знаю, что ты хочешь увидеться с ним в Нью-Йорке. И не знаешь, в каком он умонастроении на предмет тебя. Боишься угодить впросак.
— Совершенно верно.
— Прежде всего, Гортензия, хочу тебе кое-что сказать…
Жозиана почувствовала, что в ее присутствии сыну говорить неловко, и поспешила выйти из кухни, ссылаясь на телефонный звонок. Младшенький выпрямился, посмотрел Гортензии в глаза и объявил:
— Через семнадцать лет мы с тобой поженимся.
Гортензия прыснула со смеху:
— Неужели?
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |