— Что вы на это скажете? — спросил он, вновь нацеливая на нее свои прожекторы.
— Да вот…
— Вы не слишком привыкли, чтобы вам делали комплименты, да?
— Знаете, в университетских кругах принято скорее осуждать меня за то, что я написала эту книгу… Вот я и подумала…
— Что ваша книга плоха?
— Не совсем так. Я думала, что она не так уж хороша, что все это чистое недоразумение…
— Недоразумение, проданное в пятистах тысячах экземпляров? Вот бы каждый год такое недоразумение… Салат из кальмаров сегодня весьма неважный, — сказал он официанту, собиравшему тарелки перед переменой. — Вы что, решили поиздеваться над клиентами? Все хуже и хуже! На вашем месте я бы призадумался!
Официант понуро удалился.
Серюрье довольно усмехнулся и вновь обратился к Жозефине:
— А ваша семья?
— Ох… моя семья…
— Неужели они не гордятся вами?
Она смущенно хихикнула:
— Не особенно…
Он откинулся на стуле, чтобы рассмотреть ее повнимательнее:
— Тогда как это у вас получается?
— Что получается?
— Да просто жить… Я хочу сказать, что если никто не говорит вам, что вы потрясающая, где вы черпаете силы?
— Ну, я, наверное, привыкла… Так было всегда.
— Никто вас в грош не ставит? Даже вы сами?
Она повернула к нему восхищенное лицо, словно спрашивала: откуда вы знаете?
— А особенно сейчас, когда ваша сестра умерла… Вы говорите себе, что не имеете права жить, не имеете права писать, не имеете права дышать… Что вы ничего не стоите и даже, возможно, что это она написала книгу!
— Нет! Я уверена — это точно я.
Он смотрел на нее улыбаясь:
— Послушайте… Вы знаете, что будете делать дальше? — Жозефина помотала головой. — Вы начнете писать… Другую книгу. Прежде всего потому, что у вас кончатся средства. Деньги за одну книгу капают не вечно… Я не посмотрел ваши счета перед тем, как сюда прийти, но мне кажется, у вас там не слишком много осталось… Вы, вероятно, много потратили, купив квартиру…
И все закружилось.
Стол с безупречной сервировкой, белые скатерти, букеты анемонов, услужливые официанты — все завертелось белой пеленой. Жозефина едва не потеряла сознание. Одна на поле, покрытом руинами. Она почувствовала, как потеет от самых корней волос… Обезумевшим взором уставилась на Серюрье.
— Нет, не беспокойтесь… Вы не то чтобы на мели, но ваш кредит стал ниже. Вы что, не проверяете счета?
— Я мало что в этом понимаю…
— Ладно, заключаем договор: вы пишете мне книгу, я оплачиваю счета. Согласны?
— Но это значит…
— Вы вряд ли собираетесь тратить много денег, так что вы вдобавок недорого мне обойдетесь…
— М-м-м…
— Вы не похожи на женщину, привыкшую к роскоши. Не прибедняйтесь! Нужно уметь себя подать. Вы постоянно боитесь наступить на чью-нибудь тень.
Официант кашлянул, чтобы поставить два блюда, которые держал на руке. Серюрье подвинулся и заказал минеральную воду.
— Так и хотите, чтобы о вас всю жизнь ноги вытирали? Вам не надоело? Чего вы ждете, почему не можете занять подобающее вам место?
— Дело в Ирис… С тех пор как она… как она…
— Умерла? Правильно?
Жозефина поежилась.
— С тех пор как она умерла, вы предаетесь самобичеванию и запрещаете себе жить?
— М-м-м…
— Да уж… ну вы и рохля!
Жозефина улыбнулась.
— Почему вы улыбаетесь? Вы должны на меня разозлиться, я ведь назвал вас рохлей.
— Дело в том, что я сама так долго думала о себе: рохля и мямля… Но я работаю над собой и достигла некоторых успехов.
— Надеюсь. Для движения вперед необходима малая толика самоуважения, а я хочу от вас книгу. Хорошую книгу про жизнь. Такую, как первая… Но вы вовсе не обязаны дрейфовать в двенадцатом веке. Напишите о другом, иначе будете обречены на писание исторических романов и смертельно заскучаете. Это я еще мягко выражаюсь… Напишите роман о современниках, о женщинах и детях, о мужьях-обманщиках и мужьях-рогоносцах, об их женах, которые плачут и смеются, о любви и предательстве, о жизни! Сами знаете, времена нынче суровые, и люди хотят, чтобы их развлекли… Вы умеете рассказывать истории. Роман про Флорину очень хорош, а для первой попытки просто великолепен, снимаю шляпу!
— Я не нарочно…
Он ожег ее взглядом.
— Вы отныне должны запретить себе так говорить! Конечно же, вы нарочно так сделали! Она же не сама собой получилась, ваша книга?
Он прищелкнул пальцами в воздухе.
— Вы упорно работали, вы сочинили историю, написали диалоги, разработали характеры, это же все не раз плюнуть! Прекратите постоянно извиняться за свое существование! Вы утомительны, знаете… Хочется встряхнуть вас как следует.
Он внезапно смягчился, заказал два кофе: «Вы будете кофе? Тогда два кофе, один двойной, пожалуйста!», — достал длинную сигару, обнюхал ее, покатал между пальцами, зажег и добавил:
— Да, я знаю, теперь в ресторанах не курят. Только я курю. Плевать мне на законы. Знаете, Жозефина, литература — не терапевтическое занятие. Она абсолютно не лечит. Вообще ничто не лечит. Но это способ взять реванш у судьбы, а в вашем случае, как мне кажется, это будет безусловный реванш.
— Не знаю…
— Ну же, подумайте немного… Писать несложно, нужно просто взять свою боль, посмотреть ей в лицо и прибить к кресту. Потом станет все равно, вылечился ты или нет, ты уже взял реванш. Ты совладал со своим горем, а это порой дает силы жить дальше.
— Я не уверена, что вполне вас поняла…
— Найдите сюжет, который бы вас вдохновил, и пишите. Откройте шлюзы!.. Вложите в это все ваше горе, всю вашу боль и распните их на кресте. Попытайтесь, попытайтесь дышать по-новому, жить по-новому! Вы словно птенец на краю гнезда, который бьет крыльями и не решается взлететь. Но у вас-то уже были такие попытки, чего же вам не хватает?
Жозефине хотелось ответить: «Не хватает каждый день ужинать с кем-нибудь вроде вас», — но она промолчала.
— Люди устали, — продолжал Серюрье, — людям все обрыдло, расскажите им разные истории… Истории, от которых им бы хотелось вставать по утрам, ехать на метро и возвращаться домой вечером. Возродите старинные сказки, сказки «Тысячи и одной ночи». Давайте, а?
— Но… но я не знаю никаких историй!
— Это вам так кажется! У вас в голове тысяча историй, а вы даже не осознаете! У робких, бедных, незаметных людей всегда в голове куча историй, потому что они чувствительны и внимательны, все их трогает, все ранит, и эти душевные раны рождают чувства, персонажей, ситуации. Потому и несладкая жизнь у писателей: все время страдаешь… Поверьте, издателем быть куда лучше!
Он широко улыбнулся, в углу рта дымилась сигара. Взял кофе из рук официанта, спросив при этом, как тому удается удержаться на этой работе, ведь он ужасно неуклюжий, редко можно увидеть такого бестолкового парня!
— А с моим счетом что? — спросила Жозефина, вновь ощутив подступающую панику.
— Забудьте про счет и работайте! Деньги я беру на себя… Скажите себе, что начиная с сегодняшнего дня вы не одна перед лицом ваших бед и сомнений, и отпустите себя! Летите! А не то я обдеру вас как липку!
Жозефине хотелось броситься ему на шею, но она сдержалась, а затем в лицо ей попал клуб табачного дыма, так что она закашлялась, и только тогда блаженная улыбка сошла с ее лица.
Этим же вечером Жозефина, дождавшись, пока Зоэ ляжет спать, отправилась на балкон. Она надела толстые шерстяные носки, купленные накануне в «Топшопе» по велению Гортензии, которая внушила ей, что это лучшие носки в мире. Толстые носки до колен. Пижама, толстый свитер, пуховик.
И чашка чая из чабреца. И мед в ложке.
Она вышла на балкон, к звездам.
Вслушалась в холодную декабрьскую ночь — где-то взревел мотоцикл, прошелестел ветер, запищала сигнализация, залаяла собака…
Жозефина подняла лицо к небу. Нашла Медведиц, Малую и Большую, Волосы Вероники, Стрелу и Дельфина, Лебедя и Жирафа…
Давно уже она не разговаривала со звездами.
Начала с благодарности.
Поблагодарила за ужин с Серюрье: «Спасибо, спасибо. Я не все поняла, не все уловила, но мне хотелось расцеловать все каштаны на улице, хотелось стремглав лететь вперед, захватывая куски неба».
Она выпила глоточек травяного чая, покатала языком мед во рту. Что же он сказал? Что же он такое сказал? Такое, что мчишься, словно в семимильных сапогах…
«Слушай, слушай, папа…
Он сказал, что я талантлива, что я должна написать новую книгу.
Он сказал, что мне удастся распять мое горе на кресте и заглянуть ему в лицо.
Он сказал, что я должна попытаться, осмелиться. Забыть, что мать и сестра подрезали мне крылья, держали на голодном пайке чувств…
Он сказал, что эти времена прошли».
«Никогда, никогда больше!» — обещала себе она, глядя на звезды впервые за долгие месяцы.
«Я писатель, я великолепный писатель, и я достойна писать книги. Хватит думать, что все вокруг лучше меня, умнее, талантливее, а я так, недоразумение… Я напишу следующую книгу.
Одна. Сама. Так, как написала «Такую смиренную королеву». Своими собственными словами. Простыми, обычными словами, но только своими, неповторимыми. Он это тоже сказал».
Она поискала глазами маленькую звездочку, свою маленькую звездочку на ручке ковша, чтобы убедиться, что он вернулся, он будет сиять ей, понимать ее на все сто…
«Потому что, папа, ты же понимаешь, если я сама не могу собой гордиться, тогда кто сможет?
Никто.
Если я себе не доверяю, кто будет мне доверять?
Никто.
И я всю жизнь буду спотыкаться и разбивать нос.
Не слишком-то благородная цель в жизни — разбивать нос.
Не хочу, чтобы меня считали рохлей, не хочу жить на голодном пайке.
Не хочу слушать кого-то главного. Ни Ирис, ни Антуана, ни коллег по факультету, ни комиссий.
Я хочу относиться к себе серьезно. Доверять себе.
Даю торжественное обещание выстоять и рвануть вперед».
Жозефина долго смотрела на звезды, но ни одна ей не подмигнула.
Она попросила помочь, подсказать, как начать книгу.
Обещала, что настежь распахнет душу, глаза и уши, чтобы уловить любую мелочь, которая могла бы ей пригодиться.
Еще сказала: «Эй, звезды! Пришлите мне то, чего мне не хватает, чтобы начать дело. Пришлите мне инструмент, а уж я сумею им воспользоваться».
Посмотрела на окна квартир в доме за деревьями. В некоторых комнатах уже поставили елки. Они сияли как разноцветные карманные фонарики. Жозефина долго всматривалась в огоньки, пока они не начали плясать перед глазами, складываясь в гирлянды.
Остроконечные серые крыши, высокие силуэты деревьев, светлые каменные кирпичики — все это кричало о том, что она знает, почему живет в Париже, и от этого счастлива. Такая тайная неизлечимая любовь.
Она на своем месте, она счастлива.
И скоро напишет книгу.
И в ней словно случился взрыв — взрыв радости.
Дождь радости шел в ее сердце. Моря радости, потоки покоя, океаны силы. Она засмеялась в ночи и запахнула пуховик, чтобы не намокнуть.
Она поняла, что вновь обрела отца. Он не мигал звездочкой с ручки ковша, он посылал ей потоки счастья в сердце.
Затопил ее счастьем.
Жозефина посмотрела на часы: два часа ночи. Ей захотелось позвонить Ширли.
И она позвонила.
— Когда соберешься в Лондон? — спросила ее та.
— Завтра, — ответила Жозефина. — Я еду завтра.
Завтра была пятница. Зоэ собиралась на неделю к Эмме, вместе готовиться к экзаменам. Жозефина хотела просто побыть дома, навести порядок, погладить вещи. Ифигения настирала кучу одежды, которую нужно погладить.
— Что, правда? — удивилась Ширли.
— Правда. Этими словами расписываюсь на билете в Лондон.
Они умяли по ведру мороженого «Бен и Джерри» каждая и гладили себя по животам, лежа на полу на кухне, сожалея о попавших в организм жирах и углеводах, орешках, карамели и шоколаде, которые им придется теперь отрабатывать. Они смеялись и составляли списки вкусных и опасных вещей, которые им никогда больше не следует есть, чтобы не превратиться в двух толстых дам-курортниц.
— Если я стану толстой дамой-курортницей, я никогда больше не смогу танцевать танец живота для Оливера, и это будет весьма прискорбно…
Оливер? Жозефина насторожилась, подперла рукой щеку и открыла рот, чтобы задать вопрос.
— Молчи, молчи, ничего не спрашивай, слушай и потом больше об этом не заговаривай никогда, ладно? Обещаешь? Только если я сама заведу разговор…
Жозефина кивнула, прижала палец к губам: молчок, рот на замок.
— Я встретила человека с открытой улыбкой и широкой спиной, в потертых вельветовых штанах, человека, который ездит на велосипеде в толстых перчатках на меху, и думаю, что я в него влюбилась. По крайней мере очень возможно. Потому что с тех пор как его увидела, я как воздушный шар, надутый гелием. Он занимает все мои мысли, всю мою душу, все мое сердце, печень, почки и селезенку, распространяется во мне, и это так хорошо, о, как это хорошо, и никогда, никогда я не стану толстой дамой-курортницей, потому что хочу удержать этого человека. — Ширли закрыта глаза, раскинула руки и прошептала: — Все. Откровения завершены. Давай сыграем во что-нибудь.
Они играли в «Повезло — не повезло», лежа с вытянутыми руками и ногами, касаясь головами друг друга.
— Не повезло с Любовями, с учебой тоже не повезло, никогда не везет с капустным супчиком, не повезло пойти на последний концерт «Морчибы»[23], — перечисляла Ширли, загибая пальцы. — Но повезло с папой и мамой, повезло с качеством оргазмов, с водительским удостоверением, с воспитанием сына, повезло, что я дружу с тобой…
Жозефина подхватила:
— Мне совершенно не повезло с романтическими историями, с оргазмами тоже не задалось, с диетами не повезло, не повезло с матерью, зато повезло с красавицами дочками, повезло с научной деятельностью, повезло написать книгу, повезло быть твоим другом…
— Мне никогда не удавалось увидеть зеленый луч…
— А у меня никогда не получался майонез… — призналась Жозефина.
— Ни разу не повезло вырастить герань…
— А мне — поймать стрекозу.
Потом они перешли к игре «Что я больше всего ненавижу в людях».
— Ненавижу лжецов, — сказала Ширли. — Трусость ненавижу и малодушие. Ненавижу медуз, которые норовят обстрекать.
— И они еще носят сто одежек, — смеясь, добавила Жозефина.
— И кутаются в стихи Чосера:
И бросил учитель тогда апельсин
В тарелку предателя. Сколько же сил
Потрачено было и сколько любви
За долгие годы ученья… в крови
Должна была ненависть к мерзостной лжи
Остаться, других разъедающей жизнь.
Учил его чести, он был мне как сын…
Учитель указывает на апельсин:
— Держи его, сыне, предательства плод,
И долька за долькой клади его в рот.
Пусть стыд алым цветом окрасит чело,
Давись — он тобой воплощенное зло.
— Мороз по коже, — поежилась Жозефина.
— Эти строки я услышала из уст отца, когда он узнал, что я, не предупредив его, произвела на свет сына… Я запомнила их на всю жизнь. Они каленым железом выжжены в моей памяти…
Жозефина почувствовала, что озябла. Непонятно, Чосер ли был тому виной или сломанное центральное отопление, но на него словно повеяло ледяным ветром.
— И я больше никогда в жизни не лгала. Представь, столько времени от этого выигрываешь! Прямой путь — самый быстрый. Становишься настоящим человеком, настоящей женщиной.
— А отопление по-прежнему сломано?
— Запомни, дорогая, в Англии отопление всегда сломано… Работает через два дня на третий. Так же, как горячая вода и метро… да это и к лучшему. Чем меньше топят, тем меньше засоряют атмосферу. Скоро нефть кончится, топить будет нечем, нужно заранее тренироваться.
— В твоей стране лучше спать вдвоем!
— Кстати, а что у вас с Филиппом?
— Ничего. Всему виной моя больная совесть. Она запрещает мне радоваться жизни и заковывает меня в пояс верности, ключ от которого я потеряла…
— Да ты вообще не любительница скакать по постелям…
— А как Александр? Что-нибудь слышала о нем?
— Я говорила с Анни, его няней… Как любой подросток, у которого зарезали мать. Не особо, короче.
— Может, мне с ним увидеться?
— И с его отцом тоже…
Жозефина игнорировала намек. Она думала об Александре. О том, что он чувствует, когда гасит свет перед сном. Наверное, думает об Ирис, оставленной в лесу наедине с убийцей…
— А бывает так, что ты боишься?
— Чего?
— Всего…
— Всего?
— Да…
— Мне кажется, человек имеет право бояться только за одну вещь на свете: за детей, — твердо сказала Ширли. — Насчет всего остального — денег, работы, налогов, рваных колготок — нужно просто сказать себе: «Не боюсь!» — и рваться вперед…
— Думаешь, помогает?
— Еще как! Говоришь себе: «Хочу это», — и оно у тебя появляется. Но желать надо от всего сердца. Не лукавить. Ты сильно-сильно сосредотачиваешься и думаешь… «Хочу это, хочу это, хочу это…» Попробуем? Ты что хочешь вот прямо сейчас? Только не думай.
Жозефина закрыла глаза и сказала:
— Поцеловать Филиппа.
— Тогда сосредоточься, подумай об этом изо всех сил, и — я тебе обещаю, слышишь, обещаю! — это непременно произойдет…
— Ты правда в это веришь?
— Но только надо думать изо всех сил. Не обращай внимания на свою трусливую совесть. Скажи, например: я хочу…
— …броситься в объятия Филиппа…
— Нет уж, нет уж, так ничего не получится…
— Я хочу, чтобы он стиснул меня в объятиях и всю обцеловал…
Ширли сморщила нос:
— Неубедительно как-то…
— Хочу, чтобы он запрыгнул на меня, как горный козел! — завопила Жозефина, катаясь по ледяному полу кухни.
Ширли отползла и смотрела на нее удивленно и лукаво:
— Ну надо же! В таком случае точно получится!
Назавтра в субботний полдень Жозефина встретилась с Гортензией.
Та жила в Энджеле, квартале, напоминающем Монмартр. Фонарики, узенькие улочки с чередами лестниц, лавки старьевщиков. У ресторанчиков французские названия. Они сели в глубине кафе «Сакре-Кер», на углу Стад-стрит и Тебертон. Заказали две говядины с морковью и два бокала красного вина. Попробовали хлеб и решили, что это настоящий длинный батон, попробовали масло — оно пахло настоящим соленым нормандским маслом.
Гортензия открыла огонь:
— Ну все! Я стала настоящей англичанкой!
«У нее английский жених», — подумала Жозефина, с восхищением разглядывая дочь.
Гортензия влюбилась. Ее дочь, каменное сердце, сложила оружие перед англичанином в твидовом пиджаке. Интересно, это ее ровесник или постарше? И как он выглядит: розовощекий, с тяжелыми веками? Или остролицый, с хитрыми глазами? Гнусавит, как все англичане? Знает ли французский? Понравятся ему телячьи медальоны, которые Жозефина готовит? Понравятся ли сады Пале-Рояля, французские королевы в Люксембурском саду и площадь Вогезов ночью? И мост Искусств, и улочка Феру, где бродил Хемингуэй, оставшись без гроша в кармане? Она мысленно гуляла с ним по Парижу, рисовала в уме и радостно венчала лаврами человека, который сумел приручить неисправимую Гортензию.
Жозефина умиленно поглядела на дочь.
— И как зовут этого красавчика-англичанина? — спросила она, пытаясь унять радость в голосе.
Гортензия откинулась на стуле и разразилась хохотом:
— Мам, ты и впрямь безнадежна! Вообще не угадала! Я только что отпраздновала конец триместра в пабе, вечером, а проснулась с невыносимой головной болью и незнакомым англичанином в моей постели. Ты будешь смеяться, звали его Пэрис! Ай гоу ту Пэрис! Париж, я люблю тебя! Когда я сказала, что у него на редкость идиотское имя, он спросил, как меня зовут, и буркнул, что мое имя не менее ужасно! И мы разошлись, не сказав друг другу больше ни слова. Думаю, он обиделся!
— Ты хочешь сказать, что ты так напилась, что сняла парня в пабе и затащила его в постель?! — в ужасе воскликнула Жозефина.
— Вот именно… Надо же, ты стала довольно быстро все понимать… Я сделала то, что делают все англичанки по субботам.
— О-ля-ля! Гортензия! Я так понимаю, ты была слишком пьяна, чтобы…
— Чтобы подумать о резинке?
Жозефина кивнула, до крайности смущенная.
— Ох, мы так устали, что ничего и не было! Он утром попытался было все исправить, но мои слова подрезали ему крылышки! — Она положила вилку на тарелку и заключила: — И тем не менее я стала настоящей англичанкой…
— А что Гэри? Ты с ним видишься?
— Нет! У меня нет времени. И потом, в последнюю нашу встречу он бросил меня ночью посреди улицы…
— На него не похоже! — возразила Жозефина.
— Но я слышала, он всерьез занялся игрой на фортепиано. Нашел учителя, они отлично понимают друг друга, тот служит ему отцом, воспитателем и примером в жизни… Понимаешь, что я имею в виду? Он целыми днями занимается на фоно и общается с этим человеком. У них суровая мужская дружба… Это так увлекательно! Он вроде даже не знакомит его со своими друзьями, хочет оставить целиком для себя. Безумие! Как только люди влюбляются, они становятся ревнивы, начинают выстраивать ограничения…
— Я рада за него. Ненормально для парня не иметь никакого положительного мужского примера. Он наверняка повзрослеет, станет серьезнее, призадумается о жизни…
Гортензия откинула копну волос, словно сметая мысли о Гэри Уорде и роли отца в жизни любого мальчика. Это не ее проблемы. Все, что не касалось непосредственно самой Гортензии, было «не ее проблемами».
Жозефина подумала об Антуане. Гортензия была очень привязана к отцу, но никогда о нем не вспоминала. Видимо, считала это излишним. Прошлое есть прошлое, займемся настоящим. Именно так, очевидно, считает Гортензия.
Жозефина решила не задавать больше вопросов и сменила тему, спросив, нравится ли Гортензии говядина с морковью.
Это был их с Ширли последний вечер вместе. На следующий день Жозефина улетала в Париж.
— Может, сходим сегодня на концерт? — бросила Ширли, заходя в комнату Жозефины. — У меня два билета, отличные места… подруга отдала… Сама не смогла пойти, ребенок заболел…
Жозефина ответила, что идея ей нравится, и спросила, как следует одеться.
— Наведи красоту, — с таинственным видом сказала Ширли. — Кто знает…
Жозефина обеспокоенно глянула на подругу:
— Ты что-то намутила?
— Я?! — воскликнула Ширли с видом оскорбленного достоинства. — Ну уж нет! Что ты себе вообразила?!
— Ну, не знаю… Ты похожа на заговорщицу.
— Я похожа на волшебную флейту! Обожаю концерты…
«Мне даже не пришлось врать, — думала Ширли, — я ничего не подстраивала. Просто знала, что Филипп сегодня вечером тоже будет».
Она позвонила ему утром, чтобы спросить, как Александр. Александр грипповал, несколько дней скучал дома. Ширли поговорила с Анни, няней, пятидесятилетней энергичной, круглолицей, крепко сбитой бретонкой. Ширли уважала и ценила ее, да и та, видимо, тоже испытывала к ней симпатию. Няня в наши дни заняла место наперсницы из пьес Расина. Она знает обо всем, что происходит в доме, и может раскрыть вам кое-какие секреты, если найдете к ней подход. Анни была доброй, бесхитростной женщиной и любила поболтать. Она рассказала, что Александр вроде чувствует себя получше, температура спала, и Ширли спросила, можно ли его навестить. Анни ответила: «Да, конечно, но вот единственное — господина Дюпена вы не застанете, он идет сегодня на концерт. В Альберт-холл, — гордо добавила она, — там будут исполнять сонаты Скарлатти, а господин Дюпен их очень любит». Анни плохо удавалось скрыть обожание по отношению к работодателю.
Когда Ширли повесила трубку, в ее голове уже созрел план. Нужно пойти на концерт и устроить так, чтобы Филипп и Жози случайно столкнулись на лестнице в антракте. В любви без хитрости ничего не добьешься, и поскольку этой парочке приспичило играть в несчастных любовников, придется Ширли переквалифицироваться в сводню.
Шел легкий мелкий дождичек. Они вышагивали к остановке такси, и Ширли зябко куталась в розовую кашемировую шаль.
— Надо было надеть пальто, — посетовала она, называя адрес водителю.
— Хочешь, я за ним вернусь? — предложила Жозефина.
— Ладно, сойдет… В крайнем случае выкашляю легкие в скоротечной чахотке… Это будет так романтично!
Они быстро добежали до входа в театр и смешались с толпой зрителей. Ширли, держа в руке билеты, прокладывала дорогу и подгоняла Жозефину, чтобы та не отставала.
Ложа была просторной, в ней свободно разместились шесть обитых красным бархатом кресел с подлокотниками, украшенными помпончиками. Они сели и стали наблюдать, как постепенно наполняется зал. Ширли достала из сумки бинокль. Похожа на полководца, осматривающего расположение войск, подумала Жозефина. Она посмеялась про себя над серьезным видом подруги, но вдруг ее пронзила мысль: «А ведь завтра я уезжаю… и так его и не увижу… завтра уезжаю…» У нее не укладывалось в голове, как можно так запросто оставить Лондон, где останется Филипп, там, у нее за спиной, не представляла себе, как будет жить в Париже, заниматься обычными делами, зная, что целую неделю была так близко… Она подняла голову к куполу из стекла, венчающему зал, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.
Когда хочешь кого-нибудь забыть, начинаешь думать о нем непрестанно.
Ее трясло от желания встать и скорее мчаться на поиски. Не надо было ехать в Лондон, здесь все напоминает о нем, может, он сегодня здесь, в этом зале… Она оглядела зал. Вздрогнула: а вдруг он не один? Наверняка с кем-нибудь.
«Закрываю глаза, открываю и вижу его», — подумала она, зажмурившись и сосредоточившись изо всех сил.
Ширли в это время, припав к биноклю, шарила взглядом по залу, как завсегдатай, который пытается найти в толпе знакомых. Жозефина подумала, что, может, ей лучше извиниться, встать, броситься вон, бежать до двери квартиры Филиппа… Она представила себе эту сцену: он дома, читает или работает, он открывает дверь, она бросается в его объятия, и они целуются, целуются…
Ширли насторожилась, покрутила колесико, наводя на резкость. Закусила нижнюю губу.
— Заметила кого-то? — спросила Жозефина, просто чтобы поддержать разговор.
Ширли не ответила. Она, казалось, была поглощена зрелищем, открывшимся ее взору, тонкие пальцы крепко сжимали бинокль. Потом она положила его и странно посмотрела на Жозефину — словно бы сквозь нее, словно ее и не было рядом. От этого взгляда Жозефине стало не по себе. Она заерзала, гадая, какая муха укусила подругу.
— Скажи, Жози, — произнесла Ширли, осторожно подбирая слова. — Тебе, часом, не жарко?
— Ты с ума сошла?! В театре почти не топят! И только что ты жаловалась, что замерзла!
Ширли сняла кашемировую шаль и протянула Жозефине:
— Ты не отнесешь ее в раздевалку? Я умираю от жары!
— Но… можно же повесить ее на спинку кресла!
— Нет! Она упадет, я затопчу ее ногами, а могу вообще забыть. Я этого не переживу, ведь шаль — подарок матери.
— А…
— Тебе неохота?
— Да нет…
— Я бы сама пошла, но там, в зале, один мой старый знакомый, и мне не хочется терять его из виду.
«А, — догадалась Жозефина, — вот с чего этот странный взгляд. Она собирается выследить его, шпионить с помощью бинокля, и ей не хочется, чтобы я это видела. Она готова умереть от холода, лишь бы нашлась идиотская причина, чтобы меня удалить».
Жозефина встала, взяла шаль и понимающе улыбнулась. Ее улыбка говорила: «Да-да, я догадалась! Тебе нужно побыть одной!»
— Иди в раздевалку музыкантов! — крикнула Ширли в спину уходящей Жозефине. — В других вечно очередища!
Жозефина повиновалась. По пути в раздевалку ее толкали солидные мужчины в костюмах и женщины с ярко накрашенными губами, спешившие в зал. Она прижималась к стене, ища глазами очередь.
Их было несколько. Она встала в одну, сдала шаль, получила номерок и пошла назад, едва волоча ноги. Почему ей вечно не хватает решимости, отваги? «Почему я не могу осмелиться и сделать по-своему? Почему? Меня пугает призрак Ирис. Я боюсь сделать больно призраку Ирис…»
Она на секунду остановилась, задумавшись.
Сумка и пальто остались в зале. Все равно нужно вернуться в ложу, объяснить все Ширли…
И тут…
Он появился из-за угла. Они увидели друг друга.
Застыли как громом пораженные.
Синхронно опустили головы, словно их ранило в лицо.
Прислонились к стене, словно их парализовало в момент последнего движения, которое они собирались сделать. Он хотел повесить пальто в раздевалку, она — убрать номерок в карман.
Замерли, как в детской игре, на ходу, на лету…
И стояли в свете хрустальных люстр, озаряющем просторный холл. Как незнакомцы. Как незнакомцы, которые знают друг друга, но им нельзя встречаться.
Нельзя приближаться. Нельзя друг друга касаться.
Они знали это. Одна и та же фраза, продиктованная разумом, одна и та же затверженная наизусть фраза вертелась в их головах, как мигалка на полицейской машине.
И оттого выглядели они словно два манекена — скованно, глупо, неестественно.
Все, что хотелось ему в эту минуту, все, о чем молча взывало все ее существо, — протянуть руку и коснуться.
Они стояли лицом к лицу.
Филипп и Жозефина.
Одни среди скопления людей, которые сдавали пальто в гардероб, громко говорили, хохотали, жевали резинку, читали программки, восхищались известным пианистом, произведениями, которые он будет исполнять…
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |