Он стоял далеко и не мог видеть, какого цвета у нее глаза. Но в одном он был уверен: это была нищенка.
Его мать боялась нищих. Она специально переходила на другую сторону улицы, лишь бы не встретиться с клошаром, и он чувствовал, как ее рука в его руке дрожит от страха. Он не мог понять почему. Они не выглядели злыми или агрессивными.
Мать. Она вспоминала о нем, когда у нее вдруг образовывалась пауза в нескончаемых пустых хлопотах… Она поворачивалась к нему, словно внезапно вспоминала о его существовании. Начинала тискать его, повторяла: «Деточка моя, солнышко мое, как же я люблю тебя! Ты знаешь, как я тебя люблю, голубчик мой ненаглядный?» — словно пыталась убедить саму себя в правдивости своих слов. Он не отвечал. Еще совсем маленьким он понял, что не стоит обольщаться, она оставит его в покое точно так же, как только что схватила. Как оставляют зонтик в трамвае. Он всегда испытывал дружеское сочувствие к зонтикам, которые все везде забывают.
Мать была искренней и не изображала безупречную Ирис Дюпен лишь в те моменты, когда они встречали на улице нищего. Она прибавляла шагу, шепча при этом Александру: «Нет-нет, не смотри, не надо…» А если он спрашивал, куда она так спешит и чего так боится, она опускалась перед ним на корточки и, глядя прямо в глаза, говорила: «Нет, я не боюсь, но они такие уродливые, такие грязные, такие бедные…»
Прижимала Александра к себе, и он слышал, как бешено колотится ее сердце.
В этот вечер он прошел мимо нищенки, не остановившись, не обернувшись. Он заметил лишь, что она тащила на себе инвалидную коляску, закрепленную на поясе.
На следующий день он вновь увидел ее. Она причесала свои волнистые седые волосы. Закрепила их с двух сторон заколками. Двумя девчачьими заколками, одна с розовым дельфинчиком, другая с голубым. Она сидела в инвалидной коляске, мирно сложив перед собой черные от грязи руки в разноцветных перчатках. Смотрела на прохожих, провожая их взглядом, буквально выворачивая им вслед голову, словно не хотела упустить ни капли зрелища. Умиротворенно улыбалась, подставив морщинистые щеки под случайные лучики солнца.
Он прошел мимо нее и почувствовал, что она очень внимательно его изучает.
На следующий день она снова была на месте, снова сидела на своей каталке, и он прошел мимо нее уже помедленнее. Старушка широко улыбнулась ему, и он успел улыбнуться на ходу в ответ.
На следующий день он подошел к ней. Заранее приготовил две монетки по пятьдесят пенсов, чтобы дать ей. Он хотел увидеть ее глаза. Это была идея фикс, преследующая его с утра: а вдруг у нее синие глаза? Большие синие глаза, прозрачные и глубокие, как чернила в чернильнице.
Он подошел поближе. Остановился на некотором расстоянии. Молча кивнул.
Она, улыбаясь, смотрела на него. Просто молча смотрела.
Он подошел еще ближе, бросил монетки ей на колени, прицелившись поточнее. Она опустила глаза на монетки, взяла их темными пальцами с обломанными ногтями, положила в маленькую коробочку, которую прятала под правой рукой, и вновь посмотрела на него.
Александр отступил на шаг.
У нее были большие синие глаза. Как два глубоких горных озера с картинки в учебнике географии.
— Ты меня боишься, милай?
Она хотела сказать «милый», но произносила «милай», как продавец из газетного киоска возле дома.
— Немножко…
Он не хотел ей врать. Хорохориться, притворяться.
— А ведь я тебе не сделала ничего плохого, милай…
— Да я знаю…
— Но тем не менее я внушаю тебе страх… Потому что я плохо одета…
В ее синих глазах плескалась насмешка. Она достала немного табака из другой коробочки, металлической, которая тоже была где-то под рукой, и стала скручивать себе сигарету.
— А ты не куришь, милай?
Она провела языком по бумажке, не спуская с него глаз.
Глаза у нее и впрямь были синие, но какие-то выцветшие. Как потертые джинсы. Явно они долго служили хозяйке и многое повидали.
— А ты влюблен в кого-нибудь, милай?
Он покраснел.
— Ты уже взрослый. В этом возрасте пора иметь подружку… Как ее зовут?
— А твоя мама с ней знакома?
— Мамы нет.
— Она уехала?
— Она умерла.
Получилось! Он сказал это, смог выговорить. В первый раз. Ему хотелось заорать. Наконец он сказал это!
— Ну прости меня, милай.
— Не за что. Вы же не знали, вот и все.
— Она долго болела?
— Нет…
— А! Несчастный случай, да?
— Что-то вроде…
— Не хочешь говорить об этом?
— Не сейчас.
— Может, еще придешь со мной поболтать…
— У нее тоже были синие глаза…
— Она была несчастная или счастливая?
— Не знаю…
— А… ты не знаешь.
— Думаю, скорее несчастная…
Он порылся в кармане в надежде найти еще мелочь. Нашел еще монетку в пятьдесят пенсов и протянул ей. Она отказалась.
— Нет, милай, оставь себе… Мне приятно было с тобой поболтать.
— А что вы будете есть?
— Не волнуйся, разберусь, милай.
— Ну тогда пока!
— Пока, милай…
Он ушел. Шел, выпрямившись, как палка. Хотел любой ценой казаться выше. Ладно, он не сыграл в свою идиотскую игру, он не сказал ей «прощай», когда уходил, он сказал «пока», но он не хотел прежде всего, чтобы она возомнила себе, что он будет каждый день приходить с ней поболтать. Хорошенького понемножку. Да, он поговорил с ней, но он ничего такого особенного не рассказал. Только то, что его мать умерла. Не важно, что он говорил с ней в первый раз и что ему захотелось плакать, нет ничего стыдного в том, что тебе хочется плакать оттого, что умерла твоя мать. Это святое, повод что надо.
И поскольку он спиной чувствовал взгляд старушки, он обернулся и махнул ей рукой. Должно же у нее быть имя, подумал он перед тем, как влезть в автобус. Должно же у нее быть имя. Он прошел мимо кондуктора, не показав проездной. Ему сделали замечание, он извинился.
Кондуктор не шутил.
А ему, когда он заносил ногу на подножку автобуса, вдруг стало очень, очень страшно, что он больше никогда не увидит ее.
Зоэ бросила на кровать портфель и включила компьютер.
Два письма. От Гаэтана.
Дю Геклен ринулся к ее ногам. Она схватила его за голову, почесала между глазами, погладила всю голову, причитая: «Да-да, я знаю, мой черненький, мой страшненький, я знаю, что ты скучал, но видишь вот, Гаэтан мне пишет письма, и я не могу тобой заниматься… А мама еще не вернулась? Она вот-вот придет, не волнуйся!»
Дю Геклен слушал, прикрыв глаза, песню Зоэ, и в такт качал головой, а когда она оставила его в покое, растянулся возле стола и вытянул лапы, словно наработался на день вперед.
Зоэ скинула пальто и шарф, перешагнула через Дю Геклена и села за компьютер. Сейчас — читать его письма. Медленно, подробно. Не торопясь. Это было ее любовное свидание — каждый день, когда она возвращалась из лицея.
Гаэтан с начала учебного года жил в Нормандии. В городе Мон-Сент-Эньян, в маленьком домике, который дедушка с бабушкой отдали в пользование его матери. Его отправили во второй, предпоследний, класс частной школы. У него не было друзей. Не с кем было попить кофе по возвращении из школы. Он не вписался ни в какую компанию. Не ходил на вечеринки. Не зарегистрировался на Фейсбуке. И, вероятно, сменил фамилию.
«Я теперь даже не знаю, как меня зовут. Чесслово, когда в школе учитель делает перекличку, я всегда торможу, пока не пойму, что Манжен-Дюпюи — это я и есть!»
Зоэ в конце концов стала задумываться, а правильно ли было, что он поменял фамилию. Потому что о его отце, конечно, много писали в газетах, но к концу недели все уже обсуждали другую, не менее ужасную историю.
Но бабушка с дедушкой очень настаивали на смене фамилии. И Гаэтан стал Манжен-Дюпюи. В честь фамильного банка.
В голове у Зоэ Гаэтан никак не увязывался с убийцей тети Ирис. Гаэтан был Гаэтан, ее возлюбленный, тот, кто надувал воздушные шарики в ее сердце. Каждый вечер она записывала в дневник: «Я танцую в лучах солнца, я танцую в лучах солнца, жизнь прекрасна, как блюдо со спагетти!»
Она скотчем приклеила фотографию Гаэтана к ночнику, со стороны компьютера, и читала его письма, поглядывая на фотку. Туда-сюда, туда-сюда. Получался такой мультфильм.
Иногда ей казалось, что он грустит, иногда он выглядел веселым. Иногда он улыбался.
Открылось первое письмо.
«Зоэ, у мамы в постели какой-то чувак… Я пришел из лицея в пять часов, а она в постели с чуваком! Она услышала шум в прихожей и закричала: «Не заходите, я не одна!» Я дико расстроился. Сидел внизу, как дурак. Домитиль вечно нет дома. Интересно, что она там мутит? А Шарль-Анри вкалывает с утра до ночи. Я ни разу не видел этого типа, только его вонючие кроссовки при входе и кожаную куртку на диване. И дома теперь шмонит куревом. Не могу больше. Пропади все пропадом!»
На этом первое письмо заканчивалось. Некоторое время спустя он отослал второе:
«Не нравится он мне. Заранее не нравится. Лысый, очкастый, ну да, он высокого роста и прикинут неплохо, в принципе довольно симпатичный, не злой — но все равно он мне не нравится. Я ужас как волнуюсь за маму, а она злится на меня и орет что-то типа: «Я не должна перед тобой отчитываться!» Вот уж фигушки! Она должна передо мной отчитываться. Как я зол! Ведет себя как пятнадцатилетняя соплячка. Ты знаешь, где она подцепила Лысого? На сайте знакомств! Он ее моложе лет на пять как минимум. Ненавижу его. Никогда к этому не привыкну, клянусь, никогда!»
Зоэ резко выдохнула. «Вот зараза!» — подумала она. Изабель Манжен-Дюпюи трахается с лысым, выловленным на сайте знакомств. Наверное, когда она меняла имя, ей заменили и мозг при этом.
Она попыталась припомнить мать Гаэтана: хрупкая, тощая, бледная тень в ночной рубашке, она бежала за детьми, чтобы поцеловать их на дорогу, а потом внезапно останавливалась, словно забывала, за чем же, собственно, бежит, и спрашивала какие-то бессмысленные, незначащие вещи: «Ты красивая девочка… а ты любишь плавленые сырки "Веселая буренка"?»
Она изменилась. Видимо, оттого, что перестала принимать транквилизаторы. Но дойти до того, чтобы снимать чуваков на сайте знакомств… Некоторые девчонки из класса Зоэ уверяли, что это очень даже клево. Не нужно тратить время на долгие разговоры, «я тебе нравлюсь, ты мне нравишься» — и оба валятся в кровать, потягивая ром с колой. Они ужасали ее тем, что могли прыгнуть в постель с незнакомым парнем. Зоэ с Гаэтаном этого пока не делали. Выжидали.
Она по-прежнему спала со старым свитером, который ей оставил Гаэтан. Только вот запаха в нем уже не осталось. Зоэ ввинчивалась носом в каждую складочку, теребила его и терла — никакого результата, ничем не пахнет. Надо будет перезарядить свитер, когда Гаэтан приедет в Париж.
Она написала ответ. Сказала, что понимает, насколько неприятно знать, что твоя мать подцепила какого-то лысого с сайта знакомств, что он не одинок, у многих проблемы, вот у одной девочки из класса Зоэ две мамы, и они обе хотят прийти на родительское собрание, а девочка эта, ее зовут Ноэми, вовсе не хочет, чтобы вся школа знала, что у нее две мамы. Она сказала это по секрету только Зоэ, потому что знала, что у Зоэ траблы из-за отца. Они обещали друг другу, что встретятся, когда будут сорокалетними старухами, и, попивая красное винцо, скажут друг другу: «Мы были не такими, как наши родители. Мы не ударили в грязь лицом».
«Но две мамы — это и впрямь облом, — писала Зоэ, — как и твой Лысый со своими вонючими кроссовками. Кстати, я сегодня, когда шла из школы, видела новых хозяев той квартиры, где вы жили. Странно так видеть у тебя чужих людей…»
Она ни разу не была в гостях у Гаэтана. Его родители запрещали детям приводить гостей. Они встречались в подвале у Пола Мерсона. Там и случился их первый поцелуй.
Когда она обнаружила, что в квартиру Гаэтана въезжают новые жильцы, она заглянула в лестничный пролет и увидела двух мужчин — одному было лет сорок, другой постарше. Они обсуждали расстановку мебели. Явно не сходились во мнениях, спорили, ругались. «Раз это спальня, поставим там нашу кровать, и больше ни слова об этом!» — сказал молодой.
«Нашу кровать!» Эти двое спали в одной кровати.
«Представляешь, кто теперь у вас живет? Парочка голубых. Старый и чуть помоложе. Ив Леже и Мануэль Лопес. Так написано на домофоне. Они все перекрасили, все переделали, старик говорил о своем рабочем кабинете, а тот, что помоложе, — о спортивном зале. Интересно, где они работают? Как ты думаешь? Давай отгадывать на спор!»
Она хотела его как-то отвлечь, перевести мысли на другую тему.
«А ванденброковскую квартиру тоже уже купили. Пожилая пара, все из себя такие расприличные. Мсье и мадам Буассон. За те же деньги они могли бы называться Путассон, глаза у них абсолютно рыбьи. У них двое сыновей, которые приходят по воскресеньям к ним в гости. Яйцеголовые, это мне Ифигения сказала, оба прям такие ученые. Видел бы ты, как Ифигения смешно таращила глаза, когда это рассказывала! Яйцеголовые очкарики в застегнутых на все пуговицы рубашках под пуловером с треугольным вырезом, с прилизанными волосами. Одеты всегда похоже, словно близнецы. С одинаковыми черными зонтиками. Как Смиты в «Матрице». Поднимаются по лестнице, высоко поднимая колени.
Они никогда не пользуются лифтом. Папаша глядит сурово, и рот у него как застежка-«молния», а мамаше словно никогда в жизни и пукнуть не приходилось! Помнишь, как мадам Ван ден Брок заводила свои оперные арии и по всей лестнице неслась музыка? Так вот этому всему конец, теперь у нас тишина и покой — разве что окажется, что наши голубые на досуге любят танцевать танго!»
Если ей не удастся вызвать у него улыбку этой галереей портретов — литературная слава ей не светит. Зоэ обожала наблюдать и подмечать всякие яркие детали из жизни. Как Виктор Гюго. Она очень любила Виктора Гюго. И Александра Дюма. «Ах! Ах! — произнес он на бразильском языке, которого не знал». Она умирала со смеху от этой фразы. Рассказала ее Гаэтану, но он не смеялся.
Она была разочарована.
Она поставила When the rain begins to fall Джанет Джексон, выкрутила звук на полную мощность и начала танцевать — она всегда так делала, в радости и в горе, стремясь забыться или, наоборот, ликуя. Она прыгала и вихлялась, пока совсем не вспотела — так, что колготки приклеились к ногам. Она сорвала с себя тесный эластик, вопя при этом: «You’ve got to have a dream to just hold on» — и посылая воздушные поцелуи далекому Гаэтану. Он был ее солнцем, ее радугой, ее rainbow in the sky, the sunshine in her life! «And I will catch you if you fall…»
Под конец письма Зоэ спросила Гаэтана, когда он собирается в Париж, и назначила ему свидание в чате. Не проблема, он может жить у нее. А мать его пусть там воркует со своим Лысым. Тут она решила, что ляпнула лишнее, и стерла последнюю фразу. Подписала: «Твоя возлюбленная».
Нажала на кнопку «Отправить» и услышала, как хлопнула входная дверь. Мама пришла.
Дю Геклен вскочил одним прыжком и ринулся на Жозефину, едва не сбив ее с ног: чтобы удержаться, ей пришлось опереться о стену Зоэ расхохоталась.
— До чего же тебя любит этот пес! Как дела, мамусь?
— Сил моих больше нету таскаться в библиотеку, да и вообще как-то не по возрасту! И вот что я тебе еще скажу: достал меня этот двенадцатый век!
— Но ты ведь все равно будешь защищать диссертацию?.. — обеспокоенно спросила Зоэ.
— Ну конечно! Ты глупая, что ли? Ой, а ты видела? На четвертом этаже новые жильцы!
— Да. Семейная пара геев.
— Откуда ты знаешь?
— Я сунула нос в квартиру, там только одна кровать!
— Пара голубых в квартире Лефлок-Пиньеля! Вот ирония судьбы!
— Сделать тебе сегодня на ужин макароны с лососем?
— С удовольствием. Устала как собака.
— Пойду поищу рецепт в черной тетрадке…
— Ты что, его наизусть не знаешь?
— Знаю. Но люблю все же перечитывать, чтобы быть уверенной, что ничего не забыла… Не дай бог я ее потеряю. — Зоэ нахмурилась и тяжело вздохнула. — Без нее вообще как без рук, вся моя жизнь в этой тетради.
Жозефина улыбнулась и подумала: «Ну, малыш, твоя жизнь еще только началась».
В черной тетрадке Зоэ не просто записывала кулинарные рецепты: она скрупулезно помечала, кто ей их дал и при каких обстоятельствах. Она записывала и внезапно пришедшие в голову мысли, новые ощущения или эмоции. Это ее утешало в трудную минуту.
Некоторые секреты она могла доверить только своей тетрадке.
«Мама думает, что опять справится со всем сама, потому что уже один раз так сделала, но тогда она оказалась в тупике. Ей одной тяжело, нужен кто-то, на кого можно было бы опереться. Она слишком хрупкая. И жизнь у нее была нелегкая… Здорово ее жизнь потрепала, выжгла что-то в душе. Я не все знаю, но что-то я знаю точно. И я должна вытащить из нее все горе, выпить эту чашу до дна. Я не только за себя в ответе. Потому что если я брошу сейчас маму, ей конец».
Обычная толстая черная тетрадь. На обложку она приклеила фотографии мамы, папы, Гортензии, Гаэтана, своей подружки Эммы и пса Дю Геклена, добавила виньетки и цветочки, бисеринки и пайетки, нарисовала солнышко, смеющуюся луну, добавила вырезанные из открыток силуэт Монблана и тропический пляж с пальмами.
Рецепт «Спагетти с лососем» сопровождался примечанием: «Мне его дал Джузеппе, мамин приятель. Он тоже историк, изучает Средние века, как и мама. Он умеет петь неаполитанские песни, вращая белками глаз. Не знаю, как уж у него получается, но видно только белки, без зрачков. Еще он показывает волшебные фокусы. Он очень хорошо говорит по-французски. Мне он сказал, что хотел бы иметь такую дочку, как я, потому что у него рождаются одни мальчики. Мне кажется, он влюблен в маму, но она это отрицает. С начала учебного года он часто к нам приходит, когда приезжает в Париж. Как-то после ужина, когда я приготовила запеканку с цикорием, он дал мне рецепт этих макарон, чтобы отблагодарить за вкусную запеканку. Он особо отметил, что это семейная тайна, что этот рецепт дала ему его мать Джузеппина. Так по-итальянски звучит имя Жозефина, и тут он со значением посмотрел на маму. Он очень интересный мужчина, носит рубашки с вышитыми инициалами и разноцветные кашемировые свитера. У него очень красивые серо-голубые глаза. Он итальянец-итальянец, это сразу бросается в глаза. Во всем, что касается макарон, он отличается редкой скрупулезностью: сколько их варить, как часто помешивать, сколько добавить в воду оливкового масла и крупной соли. Он говорит не «соль», а «сол, атоrе». Первый раз, когда я решила приготовить макароны по его рецепту, я уронила лосося на пол, и все сожрал Дю Геклен! Я была вне себя».
Они только приступили к дегустации макарон с лососем, как в дверь позвонили.
Это была Ифигения.
Отдуваясь, плюхнулась на стул, предложенный Жозефиной, пригладила ладонью волосы, непонятно, впрочем, зачем, потому что они тут же вновь поднялись колосистой красно-синей нивой. Ифигения часто меняла цвет волос, а последнее время к тому же выбирала все более смелые оттенки.
— Я на минуточку, мадам Кортес. У меня малыши одни сидят в привратницкой, и потом вы сейчас ужинаете… Но я обязательно должна вам сказать. Я получила письмо от управдома. Он хочет выселить меня из привратницкой!
— Как это? Он не имеет права! Дай мне немного соли, Зоэ, пожалуйста.
— Что, недосолила? Я вроде все делала, как Джузеппе мне сказал.
Ифигения явно не на шутку разнервничалась:
— А вот и есть у него все права! С тех пор как вы там все так красиво отремонтировали, появились завистники. Одна такая вот на нее зарится. Я знаю точно, как почуяла неладное, сразу навела справки. Она вроде бы гораздо шикарнее, чем я: одевается модно и носит ожерелье из речного жемчуга — а в нашем доме некоторые мной типа недовольны. Что им надо, не пойму? Чтобы я говорила на латыни и греческом и давала уроки хороших манер? А что, консьержка обязана быть из благородных?
Она встряхнула головой и в порыве возмущения протрубила губами, как ненастроенный кларнет.
— А вы знаете, кто здесь мутит воду?
— Да все подряд, мадам Кортес! У всех словно шило в заднице… Тут я недавно играла с детишками и переоделась в Обеликса, сделала из трусиков уши-крылья, на голову кастрюлю надела вместо шлема, а тут мадам Пинарелли стучится в дверь. Было девять вечера, это мое свободное время, моя личная жизнь, можно сказать, девять вечера! Я как ей открыла, так она тут же свой змеиный язык проглотила! А потом сказала: «Я поражена этим зрелищем, Ифигения!» Поражена она! Я вот, например, ее не зову Элиана, а называю честь по чести — мадам Пинарелли! И не спрашиваю ее, почему ее пятидесятилетний сынуля до сих пор живет с ней!
— Хорошо, я позвоню управдому… Завтра, обещаю вам…
— Вот ведь незадача, мадам Кортес… управдом-то этот… Я боюсь, что он…
Она покрутила пальцем в воздухе.
— Крутит, — догадалась Жозефина. — С кем?
— Да вот как раз с той, что нацелилась на привратницкую. Я уверена! Мне подсказывает шестое чувство. И еще оно подсказывает мне, что я в опасности, что я им мешаю.
— Я подумаю, что тут можно сделать, Ифигения, и буду держать вас в курсе дела, обещаю!
— С вами он будет действовать осмотрительно, мадам Кортес. Он должен вас выслушать. Во-первых, потому что вы личность, а во-вторых, после того, что случилось с вашей сестрой, — она опять выдала коронный трубно-фыркающий звук, — он не посмеет вас расстраивать.
— А вы говорили об этом с мсье Сандозом? — спросила Зоэ, которая мечтала поженить мсье Сандоза и Ифигению.
Ей было обидно за него, столько времени вздыхает напрасно! Зоэ часто встречала мсье Сандоза у входа. Или в привратницкой. Он держался с достоинством, только глаза были грустные. Вечно в белом дождевике, вне зависимости от погоды. И лицо бледное, даже слегка сероватое. Зоэ показалось, что этот человек похож на потухший очаг. И зажечь его вряд ли удастся с одной спички. А еще он всегда немного горбится. Словно хочет казаться незаметным. Невидимым и прозрачным.
— Нет. С какой стати я буду с ним об этом говорить? Что за глупости?
— Ну я уж не знаю… Одна голова хорошо, а две лучше… А потом, у него все же жизненный опыт! Он мне рассказывал какие-то истории из жизни. Из жизни до того, как он получил испытание, которое едва его не убило…
— Да что ты? — машинально спросила Ифигения: рассказы Зоэ явно ее не заинтересовали.
— Он даже в кино работал в свое время. Может рассказать вам про кучу разных звезд. Он всех их знал… Начал подрабатывать еще мальчиком на съемках, в то время в Париже много снимали. Сначала мальчик на побегушках, потом мастер на все руки. У него небось до сих нор связи остались.
— Но я-то не звезда, я консьержка. Он ведь не большой знаток консьержек, а?
— Кто знает… — таинственно вздохнула Зоэ.
— Я всегда как-то одна справлялась, с какой стати мне сейчас спариваться с кем-то, когда на мое место метят! — прошипела Ифигения. — И к тому же знаете что? Он приврал про свой возраст. Тут как-то вечером у него из кармана выпали документы, я подняла и заглянула краем глаза в паспорт. Ну и вот! Пять лет себе убавил! Не шестьдесят ему, а шестьдесят пять. Если я хорошо посчитала. Выгоду ищет, как получше пристроиться. Кстати сказать, мужчины вообще только и знают, что устраивать проблемы, поверь уж мне, малютка Зоэ. Избегай их, если в тебе есть хоть толика здравого смысла…
— Когда делишься с кем-то бедами и радостями, жизнь не так печальна, — возразила Зоэ, думая о потухшем камине мсье Сандоза.
Ифигения встала, подняла тюбик губной помады и конфеты, выпавшие из кармана, и ушла, невесело протрубив на прощание ненастроенным кларнетом и приговаривая по дороге: «Влюблен, мало ли кто влюблен, а толку-то?..»
Зоэ и Жозефина услышали, как хлопнула дверь.
— Ну вот, ты у нас опять переквалифицировалась в сестру милосердия, — улыбнулась Зоэ.
— Сестра милосердия падает от усталости и обо всем этом подумает завтра. Ты во сколько встаешь?
Жозиана проскользнула в гостиную: ее Младшенький был там. Она только вернулась из универмага и тащила за собой полную тележку. В нее были нагружены спелые фрукты, сверкающая рыба, ярко-зеленый салат, свежие овощи, ножка молочного ягненка, новые губки и мочалки, флаконы с моющими средствами, бутылки минералки, пакеты с апельсиновым соком.
Она застыла, наблюдая за сыном. Есть от чего расстроиться: как всегда, сидит за столом, на коленях книжка. Одет как английский школьник: штаны из серой фланели, темно-синий блейзер, белая рубашка, галстук в зелено-голубую полоску, черные кроссовки. Солидный маленький господинчик. Он был погружен в чтение и едва поднял на нее глаза, когда она вошла.
— Младшенький…
— Да, мать…
— А где Глэдис?
Глэдис была новой домработницей. Стройная, высокая девушка с острова Маврикий, она протирала пыль, ритмично двигая бедрами под музыку с компакт-диска, который она приносила с собой. Хотя она была медлительной и рассеянной, даже, можно сказать, разболтанной, зато любила детей. И Бога. Она начала читать Младшенькому Библию и одергивала его, когда он говорил «маленький Иисус». «Великий! Нужно говорить великий Иисус. Иисус великий, он Бог, он твой Бог, и ты должен каждый день воздавать ему хвалы. Аллилуйя! Бог наш пастырь, он ведет нас на пышные пастбища счастья». Младшенький, казалось, с удовольствием слушал Глэдис, и Жозиана почувствовала облегчение: наконец им попалась няня, которая ему подходит.
— Ушла…
— Как ушла? Ушла в магазин, ушла отправить письмо на почту, ушла купить «Лего»?..
Услышав слово «Лего», Младшенький пожал плечами.
— Для кого «Лего»-то? Ты что, в твоем возрасте играешь в «Лего»?
— Младшенький! — завопила Жозиана. — Слышишь, хватит этих… ну… как его…
— Глумлений. Да, ты права, мать, я проявил неуважение… Прошу извинить меня.
— И КОНЧАЙ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ «МАТЬ»! Я ТЕБЕ МАМА, А НИКАКАЯ НЕ «МАТЬ»!
Он вновь погрузился в чтение, и Жозиана обессиленно рухнула на пуфик из черной кожи, сцепив руки и потрясая ими, как кадилом, не в силах постигнуть случившееся. «Боже мой! Боже мой! Ну что я Тебе сделала, что Ты решил послать мне этого… этого…» У нее не находилось слов, чтобы охарактеризовать Младшенького. В конце концов она с усилием справилась с собой и спросила:
— Так куда же ушла Глэдис?
— Она заявила, что складывает с себя обязанности няни. Не может больше со мной. Утверждает, что не получается совмещать уборку с чтением мне вслух «Характеров» Лабрюйера. Еще она утверждает, что эта книга написана мертвецом, трупом, что не нужно беспокоить мертвых, и мы с ней здорово повздорили на этот счет.
— Ушла… — повторила Жозиана, откинувшись назад на пуфе. — Но это невозможно, Младшенький. Это шестая за шесть месяцев.
— Для ровного счета. Это весьма показательно. Таким образом, мы нанимаем ежемесячных служанок.
— Но что ты ей такого сделал? Вроде она к нам привыкла, приспособилась?
— Да у нее аллергия на старину Лабрюйера. Она утверждает, что ничего не понимает, что он вообще не по-французски пишет. Что черви из его истлевшего трупа приползут сюда, чтобы поиздеваться над нами. И она просила меня вернуться сюда, в наше время, и тогда, чтобы доставить ей удовольствие и одновременно найти достойное занятие, я попросил ее подыскать мне пару нормальных мужских ботинок на мой размер, а то эти кроссовки спринтера никак не подходят к моему костюму. Она стала утверждать, что это невозможно… а поскольку я настаивал, она с холодной яростью сняла передник и сложила его, как складывают оружие. Ну, я был вынужден учиться читать сам, и, думаю, у меня получилось. Складывая звуки и слоги, а потом слова в словосочетания, все не так сложно…
— Боже мой! Боже мой! — застонала Жозиана. — Что же с тобой делать?! Ты отдаешь себе отчет, Младшенький: тебе всего два года. Не четырнадцать, нет.
— Ну, ты можешь считать годы как для семейства псовых, год за семь. Умножь мои два года на семь, и получится как раз четырнадцать… В конце концов, я вовсе не хуже собаки. — И заметив, что мать готова выйти из себя, участливо добавил: — Не беспокойся, милая мать, я малый не промах, в жизни не пропаду, даже и волноваться не о чем. Что ты купила вкусного? Свежие овощи и сочное манго так и благоухают.
Жозиана, казалось, не слышала его слов. Она бесконечно прокручивала в голове один и тот же сюжет: «Годы, долгие годы я мечтала о ребенке, долгие месяцы ждала его, надеялась, бегала по врачам, и тот день, когда я узнала, что у меня будет ребенок, был самым счастливым в моей жизни…»
Она вспомнила, как шла по двору особняка, где размещался офис фирмы Марселя, чтобы зайти в подсобку к своей подруге Жинетт и сообщить ей добрую весть, как боялась поскользнуться или оступиться и разбить хрупкое яйцо у себя в животе, как они с Марселем воссоединились, коленопреклоненные, перед лицом божественного ребенка. Она мечтала об этом ребенке, мечтала, как будет менять ему голубенькие ползунки, целовать розовые пяточки, смотреть, как он делает первые неуверенные шаги, пытаться разобрать первые смешные слова, помогать чертить первые корявые буквы, она мечтала получать ко Дню матери письма с ошибками и кривыми строчками, с по-детски построенными фразами, до того трогательными своей неуклюжестью, что сердце тает перед этим начертанным цветными фломастерами пожеланием «С празникам мама».
Мечтала.
Мечтала еще водить его в парк Монсо, привязывать ему к запястью жирафа на колесиках и смотреть, как он тянет своего жирафа по белому гравию аллеи, а красные листья кленов, кружась, летят на землю. Мечтала, как он перепачкается шоколадом, а она будет вытирать ему пухлые щечки, ворча: «Ну кто это так извозюкался, солнышко мое?» — и потом прижимать к себе, счастливая, такая счастливая, что может держать его на теплой материнской груди и укачивать, поругивая при этом, потому что она не умела баюкать, не ворча. Мечтала привести его первый раз в школу, втихомолку всхлипывая, передать его учительнице, подсматривать за ним с улицы в окно и незаметно подавать рукой знак: все в порядке, все образуется, мечтала бояться, что он расплачется, когда она уйдет и оставит его в школе одного, мечтала учить его раскрашивать картинки, качаться на качелях, кормить уточек хлебом, петь дурацкие считалки типа «Дождик-дождик, пуще, дам тебе гущи», и они оба смеялись бы, потому что он произносил бы «пуссе, гуссе».
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |