(Попытка соединения приключенческого и нравоучительного романа) 32 страница

Глаза Марио вспыхнули надеждой на лучшее.

– И вообще, – продолжала Вета, – какое это имеет значение. Важно, не кто старше или младше, а кто привлекательнее и интереснее.

Столь зрелая сентенция в устах молодой особы, к которой Марио как уже было сказано выше, успел присохнуть – еще более взбодрила его.

Вот так и получилось, что он стал ходить к Вете на работу часто, минимум – 3 раза в неделю. И приятное удачно совмещалось с полезным, потому что он мало того, что очевидно ухаживал, но и тратил уйму денег из-за нее. Вел себя в баре точно так же, как тот первый серьезный грузинский ухажер Автандил. Он и время покупал с запасом, и заказывал много, а выпивали мало, а иногда и совсем не выпивали. Да что там грузинский претендент, что там даже Гамлет с его криминальным богатством! Все это мелочь была по сравнению с генеральным менеджером фирмы «Пионер», приходившим к ней в бар с цветами, что было у них не принято, и чем он очень раздражал бармена Барда, у которого и с Ветиным стриптизом случился очередной облом. Все предшественники, бандиты и полубандиты – просто шваль по сравнению с настоящим, законным миллионером-европейцем, который садился за столик и два-три часа с робким вожделением оглаживал взглядом ее лицо, плечи и грудь. Вета чувствовала, что ее час пробил, что ее долгожданный фарт пришел, и не просто пришел, а приполз на коленях и с цветами. Удачу надо было закрепить, и прежде всего развитием их начавшихся отношений в красивый роман. Отношения следовало наполнить романтизмом, давно забытым в европейских деловых кругах. И тут надо было только освежить в памяти Севастополь, поэта Сашу Велихова, лавочку, пароход, стихи, прощание – и все пойдет само, главное – нигде не переиграть.

«И ведь все это было так недавно, – подумала Вета, планируя свое дальнейшее поведение, – а кажется, что с тех пор полжизни прожито. Ах Саша, милый Саша, – улыбнулась прошлому Виолетта, – как давно это было… И как красиво. Где он теперь, что делает, забыл ли меня совсем или помнит еще? Ну как же! – усмехнулась она про себя, – такое разве забудешь! Любил ведь… А, может, и сейчас… Интересно, стихи про меня написал какие-нибудь?.. «Как часто мы случайность счастья не ставим в грош», – вспомнила она, – как там еще?.. «Вы мне явились в одночасье, как летний дождь». И вправду, явилась, как летний дождь, как случайное облако, и прошла так же быстро, как тот дождь.

– Только и успела, что замочить, – уже вслух рассмеялась она без тени сожаления о совершенном, – и второй раз, в аэропорту. И тоже – только замочить, – смеялась наедине с собой Виолетта, не подозревая даже, насколько близко слово «замочить» (в его, так сказать, непервородном смысле) отвечало сейчас истине.

Саша

Он очнулся, привязанный к кровати. Чужой кровати, незнакомой. Посмотрев вправо и влево, он обнаружил, что находится в какой-то большой комнате, в темноте, и на соседних кроватях спят люди. Растопыренные ноги и руки его были привязаны к спинкам кровати, а лежал он на спине. Он проснулся от того, что ему приснилась большая красная корова на зеленом песке. Что это был песок, а не трава, он знал точно. Во сне он удивлялся корове такого цвета, но зеленый песок его почему-то не смущал. Несмотря на странную расцветку коровы, необходимо было во сне ее подоить, потому что зверски хотелось пить. Он только не знал – во что подоить: ртом не получится, а никакой посуды вокруг, в зеленой пустыне, в которой он находился, изнемогая от жажды, – не было. К тому же было еще одно препятствие: к корове подползал огромный толстый питон тоже странного – голубого цвета. Питон полз с той же целью, напиться. Это стало ясно, когда он заполз на коровью спину, свесил свою голубую башку к коровьему вымени и стал сосать. Молоко белого, однако, цвета стало проливаться мимо его мерзкой пасти и литься на песок с характерным журчащим звуком. Вот этот фрагмент сна и спровоцировал внезапный приступ энуреза, которым Саша до сих пор не страдал, и он проснулся именно от него, в луже собственной мочи. Он стал вначале тихо, потом все громче, так как никто не отзывался, – звать на помощь.

– Сестра, сестра, – звал он, уже точно зная, что он не в вытрезвителе, а в наркологической больнице, в которую попал уже в третий раз.

Стены палаты и ее скромное убранство были ему знакомы. Это был блок интенсивной терапии, куда доставляли особенно тяжелых алкашей, которые сами никак не могли выйти из запоя. Первый раз сюда привезли его друзья, затем он сам обзавелся друзьями среди врачей-наркологов. У него был тут своего рода блат. Без согласия пациента класть сюда не положено, и Саша, зная этот закон, соглашался заранее, когда был еще вменяем. Он написал родителям расписку, в которой содержалась просьба в случае запоя – отправить его именно сюда.

– Сестра, сестра, – все громче звал Саша, но никто не шел. Ночь была, все, видно спали. – Да придите же кто-нибудь! – заорал он, дергая привязанными руками и ногами.

Сосед справа сел на кровати с естественными словами:

– …Твою мать, что ж ты так орешь-то?

– Развяжите меня! – закричал Саша.

– Заткнись, – сказал сосед. – Кто тя щас развяжет-то, спи давай.

– Да не могу я, – пожаловался Саша, – я в луже.

– Что, обоссался? – ласково спросил сосед. – Ну, это мы поправим. Щас санитара позову.

Когда сосед привел заспанного санитара, Саша попросил развязать его, чтобы сходить в туалет.

– Дык ты уже все сделал, – ответил санитар, – сейчас тебе клееночку поменяю и будешь дальше спать. А развязывать тебя не положено, доктор до утра не велел.

– Почему? – простонал Шурец.

– Дык потому, что горячка у тебя была. Белая. По-ихнему – делирий называется, – объяснял санитар, меняя клеенку под ним.

Штанов больничных на Саше не было, он лежал абсолютно голый, и их на нем менять не пришлось. Да и как их менять с привязанными ногами.

– Ты жопу-то приподыми, – говорил пожилой медработник, судя по лицу, тоже, небось, с богатым алкогольным прошлым, – а то клеенка не пролазит. Во-о-от так. Молодец. И спи сейчас спокойно до утра. А утром доктор придет, тады и развяжем. А еще раз обоссысся, дык я опять поменяю.

Он погладил Сашу по голове и вышел.

Саша привык спать на правом боку, но повернуться удобно с привязанными руками и ногами было никак невозможно. Позиция предлагалась всего лишь одна – на спине, и Саша делал попытки забыться, не особенно рассчитывая на успех. Вскоре он эти попытки забросил. Оставалось – только думать, вспоминать, организовать мысли хоть в какой-то порядок, иначе – сумасшествие, паника, самоуничтожение в кромешной тьме палаты с глазами, устремленными в потолок и ищущими на нем хоть что-нибудь определенное, за что можно зацепиться. Плюс острое и страшное осознание того, что произошло. Как там сказал санитар – делирий? Это по-научному, на языке наркологов. Нежное название, что-то древнеримское напоминает: Лукреций, Полибий, а к ним – делирий… или некоторые элементы таблицы Менделеева тоже – стронций, ванадий и опять же – делирий. Или из области поэзии, – беспорядочно крутились мысли в воспаленном мозгу поэта Саши – амфибрахий, а новый стихотворный размер – делирий, – должен быть без размера, без такта… Делирий, блин! Слишком красивое имя для простой белой горячки. А в народе даже умильно – «белочка» и все тут. Страшно Саше было не только потому, что страх – неизменный попутчик абстиненции (для непродвинутых в данной области людей поясним, что абстиненция – это состояние после запоя или даже тяжелой одноразовой пьянки), а потому страшно, что «белочка» случилась с ним в первый раз, раньше ничего подобного не было. Он слышал множество историй, связанных с белой горячкой, и даже анекдотов, которые рассказывались собутыльниками-собеседниками легко и со смехом. Истории и анекдоты были про других, далеких, и каждый относился к теме легко, потому что внутренне был убежден, что с ним самим никогда ничего подобного не будет, что он никогда до этого не дойдет. «Не моя проблема, – думал каждый, – это все касается несчастных алкашей, других каких-то, не моего круга, можно на тему «белой горячки» и пошутить, а что?»

Сколько раз Саша слышал и сам наблюдал процесс падения у знакомых молодых артистов, трудно сосчитать даже. И все по одной схеме: только что сыграна хорошая, заметная роль в кино или отшумела в Москве театральная премьера с этим артистом в главной роли. Фанатками исписан весь подъезд, телефон трезвонит, не умолкая, а когда он поднимает трубку, в телефон молчат и только страстно дышат. Девочки группами стоят у служебного входа в его театр, и у каждой на груди на цепочке или веревочке – его фотография в пластиковой обертке. Артист – бедовый парень в расцвете сил, и доминирующие черты его характера сейчас – дерзость, самолюбие, которое он ошибочно принимает за гордость, и еще – столь же ложное ощущение своей неотразимости. «Все женщины мира – мои, – убежден он в этот период, – а те, что не были, значит, будут!» И вообще, кажется, что все еще впереди и все возможно. Еще одно ложное ощущение, потому что уже 30. А праздник все продолжается, вместе с друзьями и выпивкой, которая все чаще и чаще. Все так весело и так легко дается! Без усилий и как бы само собой. Шансов – навалом, предложений – прорва, и все хочется отпраздновать, отметить. А потом 40… Но все еще впереди, черт возьми! И вдруг бац! И выясняется, что все, в смысле, все лучшее – уже позади, а перспективы весьма туманны. А-а! Плевать! И праздник продолжается. Остановиться уже трудно, а «белочка» рядом, она терпеливо ждет, дожидаясь своего часа, она не спешит никуда, она знает: рано или поздно клиент – ее!

Так и у Саши, хочешь – не хочешь, надо признаваться себе, что влился в армию алкашей, которая, казалось, находится на другой планете или, по крайней мере, – на другом континенте. И красная корова на зеленом песке в его сне – не что иное, как производное все той же белой горячки, к которой он шел, шел и пришел. Горький, но вполне конкретный вывод, как ни странно, успокоил Сашу, и он снова задремал.

Сон, снившийся ему теперь, – тоже был не подарок. Его окружали веселые, смеющиеся, но какие-то очень странные люди, со странными лицами и странно одетые – кто в котелке, кто в цилиндре и кроссовках, кто в ветхом почему-то фраке и в грязной белой рубашке, – все подробности и детали Саше четко виделись. Кто-то был совсем без зубов, еще была женщина в белом платье с кружевами и розовых чулках с грубо намалеванным лицом… У всех в руках были зонтики. Пестрая толпа этих людей, как на Венецианском карнавале, вовлекала Сашу в какой-то ей одной ведомый хоровод; они теснили Сашу, подталкивали к центру, смыкались вокруг него, а потом, продолжая смеяться, начинали пребольно тыкать в него зонтиками. От них нельзя было убежать, они вновь и вновь настигали его и кололи острыми концами своих зонтиков. Все вместе – и эти люди, их одежды, зонтики – было так гадко, что Саша неимоверным усилием воли заставил себя проснуться. Он полежал несколько минут с распятыми от ужаса глазами на взмокшем лице, потом, чтобы как-то вытереть лицо, потер его о подушку с одной и с другой стороны и вновь забылся. И опять, будто не было перерыва, будто не было фазы бодрствования, он оказался посреди этой карнавальной толпы, тычущей в него зонтиками. Причем они сначала делали вид, что страшно симпатизируют Саше, некоторые женщины откровенно и приглашающе кокетничали с ним, но Саша уже твердо знал в этом сне, что все равно они начнут рано или поздно больно колоть его своими черными зонтиками.

Измученный Саша проснулся утром весь мокрый от пота после трех- или четырехкратного повторения своего ночного кошмара. А потом был утренний обход, и его наконец развязали. Давний знакомец доктор и завотделением Алексей Иванович, а для него – просто Леша, присел к нему на край кровати и спросил с плохо спрятанным ехидством:

– Как спалось?

– Ты же сам знаешь, – ответил Саша.

– Ну ладно. Больше ты буянить не будешь. Из делирия мы тебя вытащили. На этот раз… Развязывай его, – обратился он к санитару.

Саша потер затекшие руки и сел на кровати.

– Что значит, на этот раз? – встревоженно спросил он врача Лешу.

– А то значит, что три дня ты был в белой горячке, – строго ответил Леша. – А если бы не пришел в себя через пять дней – то умер бы, понял? Летальный исход тебе грозил, вот так-то.

– Летальный, значит, – автоматически повторил Шурец.

– Старик, послушай меня внимательно, – очень серьезно и тихо сказал Леша. – Это был последний звонок. Ну, может, не самый последний, но очень слышный. Дальше пойдут необратимые изменения в твоем мозгу, и под тем, что верну тебя к нормальной жизни, – я не подписываюсь. Короче, либо ты меняешь отношение к жизни, которую ты просираешь, либо я умываю руки. Сюда я тебя больше не приму, учти. На хрен мне тут еще один покойник, тем более близкий товарищ. Все, разговор на эту тему закончен. У тебя, как всегда, будет свободный вход и выход из больницы. Лежать тут тебе еще две недели, но гулять вокруг, на улицу, на рынок, можешь в любое время. Отлучаться больше, чем на час – запрещаю, иначе выпишу без лечения немедленно. Ночевать, естественно, только здесь. Все, старик, ты сам все понимаешь, я тебя за придурка никогда не держал. Еще пару дней и особенно ночей тебе будет плоховато, но потом ты почувствуешь себя здоровым и даже способным выпить. И вот этого тебе, при прогулках на улицу – не дай Бог! Тогда, считай, мы с тобой не знакомы. А так, я буду тебя лечить и навещать каждый день, договорились? Думай, старик, думай, пока есть время, – и с этими словами, завершающими его монолог, врач похлопал Сашу по руке и пошел к другим пациентам.

Льготы, предоставляемые Саше, были исключительными. Никому не разрешалось выходить отсюда, только единицам, самым дисциплинированным и внушавшим доверие в том, что они уже не сорвутся, что они действительно хотят изменить свою пропадающую жизнь и воспитать в себе стойкое отвращение к алкоголю. Все двери в блоке интенсивной терапии запирались намертво ключами, похожими на ключи проводников в поездах дальнего следования. Больничный режим был по строгости таким же, как и в психиатрических клиниках, и только отдельные лица могли покидать эти стены.

«Хотя бы так, – думал Саша, – все же лучше, чем две недели задыхаться в палате. И потом, что он меня пугает. Ну, «белочка», ну с кем не бывает? Но не значит же это, что уже все, что мне завязывать надо на всю жизнь. Понемножку-то можно? Пивка там, или сухого? Не обязательно же, что будет запой от этого? Может, проскочит, если себя контролировать».

Саша не хотел, или еще не готов был сжигать за собой все мосты, оставлял для себя какие-то обходные пути, его страшила сама мысль о том, что от чего-то придется отказываться навсегда. Ну как же, а в компаниях? Как это можно, вести себя не как все? Он не понимал еще в те дни, что в том, «как все», – нет ничего хорошего и тем более – выдающегося, что самое хорошее и выдающееся получается только у людей, которые не «как все», и именно тогда, когда они думают и делают не как все, а по-своему.

Намек на свое непонимание он получил в следующую же ночь. Опять был сон, но сон особенный. Если совсем просто объяснить, то ему был показан рай и ад. Каждый представляет себе это по-своему, раскаленная сковорода в аду, на которой жарят грешников, мало у кого вызывает доверие, может быть рай или ад, – совсем не то, что мы себе представляем, но Саша расценил показанный ему сон именно так и никак иначе. Показанный, потому что это был рельефный, почти осязаемый цветной сон, как кинофильм. И когда в разделе «ад», трепещущий от страха Шурец со страшным напряжением заставлял себя проснуться, потому что невыносимо было спать и смотреть дальше; когда садился на постели и изо всех сил таращился в темноту, стараясь не заснуть вновь; и когда все равно его вырубало через несколько минут, – ему показывали тот же сон (как и предыдущий – с зонтиками) и точно с того места, где он заставил себя проснуться.

Его ад представлял собою какую-то гнусную оранжерею, в которой было множество зеленых растений. Джунгли, непроходимая чаща, а в ней ползали змеи, куда более страшные, чем тот мультяшный питон из первого сна. Фигурантами ада змеи были, наверное, потому, что для самого Саши они были самыми жуткими существами на земле, хуже акул и крокодилов. Это только ведущий зоологических телепередач Дроздов может, ласково поглаживая какое-нибудь пресмыкающееся, или даже вешая его себе на шею, – чувствовать себя хорошо. Для Саши же змеи с детства были воплощенным ужасом. Ну, так для этого-то и показывали… Дроздову, наверное, если бы до этого дошло, показали бы совсем иное, что-то для него особенно отвратительное: из животного мира – предположить трудно, значит, кого-то из людей. А Саше в окружении ядовитых гадов и жирных удавов было совсем не по себе. Клубки спаривающихся змей рядом с ним, разверстые пасти с торчащими ядовитыми зубами, приближающимися к его лицу, и он знает, что прикован к месту, что бежать никуда не может, что он обречен терпеть такую муку до конца, которого нет, – впереди вечность, и он в этом серпентарии вечно будет пребывать в состоянии животного страха. И больше ничего не будет, он будет только ждать, когда самая жирная, натуральная вполне анаконда сомкнет свои кольца на его шее и туловище, ломая шею и позвоночник. Но это было бы хоть каким-то концом, а конца-то нет, поэтому не душат совсем, не жалят другие, а только пугают, но все же вот-вот, уже почти кусают, уже удав начинает обвивать его своими жуткими кольцами… и тут Саша неимоверным усилием воли просыпается.

Но потом… Потом, опять заснув, он оказывается в той же чаще, и опять начинает бояться, но вдруг гады начинают испуганно и быстро расползаться, а перед ним стоит прекрасная девушка в белой тунике и с золотистой цепочкой на шее. Цепочка светится, как гирлянда огней, а девушка улыбается и манит его, зовет куда-то. Он все в том же параличе, в оцепенении, как со змеями, но вдруг к нему начинает возвращаться способность двигаться. А девушка зовет и показывает – куда зовет. А там, в густой чаще обнаруживается просвет, а за ним – поляна. Он идет за нею. Она приглашает его присоединиться к тем людям, которые гуляют по поляне или сидят на траве. Все эти люди непередаваемо красивы, открывающийся за чащей пейзаж прекрасен так, что захватывает дыхание. Вдалеке озеро или море. Птицы над морем. Белые. Он смущен, чувствует, что недостоин вступить в эту красоту, но девушка доброжелательно улыбается, приглашает дальше. Никакого намека на эротику, девушка воспринимается совсем не так, как потенциальная партнерша, а как воплощение красоты и доброты, произведение искусства. Он идет. Его обступают все эти невозможно красивые люди в белых одеждах, все улыбаются ему, и он чувствует их полное, самое полное к нему расположение. Он чувствует впервые в жизни, что он любим всеми, любим и понят, и это ясно без слов. Никто ничего не говорит, но такой силы свет и доброта исходит от них, что Саша растворен в этом, он оттаивает, он чувствует невесомость во всем теле, он летит! Нет, пока не летит, но знает, что теперь может и полететь. И сам он так же любит их, и этот пейзаж, и море за ним, и весь мир. Ощущение счастья так полно и глубоко, что нестерпимо, как острая боль. И поэтому Саша снова просыпается. Но просыпается с улыбкой.

А когда засыпает вновь – опять змеи, опять джунгли, опять смерть и страх. И вот так чередовалось несколько раз, всю ночь, с регулярностью, которую при всем желании нельзя было принять за случайную. И вот в эту-то ночь Саша впервые стал что-то понимать про себя… И про выбор, который рано или поздно ему придется сделать в своей жизни…

Виолетта

Как было задумано, так и исполнено. Отношения стали развиваться, как красивый роман, и не только потому, что Вета так планировала, но и в немалой степени от очевидной предрасположенности Марио именно к такому стилю отношений. Португалец по гражданству, итальянец по происхождению со стороны отца, бельгиец по роду деятельности, работающий, тем не менее, на далекую Японию и свободно говорящий поэтому не только на всех основных европейских языках, но и на японском, Марио был, определенно – гражданином мира, однако итальянские корни временами властно заявляли о себе и даже мешали бизнесу. Чрезмерный темперамент, вспыльчивость и несдержанность – не лучшие помощники в деловой сфере. Но эти же несравненные черты итальянского характера плюс влюбчивость и некоторая наивность и простодушие в общении с женщинами делали Марио весьма уязвимым объектом для завоевания. Влюбчивость до поры спала, ей мешали проснуться деловая активность Марио и прелестные, гармоничные отношения в его семье.

Будильник в лице Виолетты зазвонил резко и требовательно: пора просыпаться, Марио, тебе уже немало лет, потом будет поздно, что-то ты скис совсем в области чувств, пора влюбляться, слышь, эй! – Пора-а-а! Разум тоже ничего не имел против: нельзя ж, чтобы такая привлекательная сторона жизни, как любовные страсти или, по крайней мере, сильные увлечения – шли мимо и даже не здоровались. Словом, к моменту встречи с Виолеттой Марио был вполне готов к настоящему, серьезному роману. Нужна была только точка приложения накопленных чувств. Точка была – что надо! И предпосылки – тоже, в том смысле, что невозможность полного соединения (семья, трое детей) – всегда является мощнейшим катализатором процесса. Марио собирался в обыкновенный поход налево, собирал рюкзачок, соответственно экипировался, но даже не предполагал, что маршрут окажется настолько экстремальным, что он домой не вернется.

Регулярные посещения бара, беседы с Ветой постепенно становились необходимостью, сопровождались радостным ожиданием встречи и заставляли даже всякий раз одеваться по-новому, менять костюмы и галстуки, стоимость которых потрясла бы воображение большинства жителей Российского Нечерноземья. Виолетта, в свою очередь, все это замечала и никогда не оставляла без внимания любое новшество в одежде влюбленного итальянца. Она никогда не упускала возможности заметить и – так, мельком, вскользь, – похвалить, чтобы он понимал, что его усилия не проходят даром. А Марио думал: ну, если она замечает во мне все, даже новый галстук, значит она тоже… Ну, если бы я ей был абсолютно безразличен, ну, просто клиент и все, она бы никогда не обращала внимание, ей плевать было бы, во что я одет, так? А если все происходит иначе, значит, что? Значит я для нее не какой-то там эпизод работы, а нечто бoльшее! Такой вывод согревал созревшее для любви сердце Марио и вдохновлял на дальнейшие шаги, поступки, которые должны были приблизить его к русской красавице.

Он все не решался пригласить ее в ресторан, долго не решался, а Вета не торопила события никак, зная, что если не вовремя подсечь рыбу, она сорвется. Поэтому она вела себя, как обычно, демонстрируя пока только чудесное искусство нравиться ему и всем окружающим, но ему (он уже смеет на это надеяться) – предпочтительнее, чем другим. Она хочет ему нравиться, пусть он это видит, но все-таки первый шаг должен сделать мужчина, а как же иначе! Пусть он считает себя инициатором событий, завоевателем женщины, пускай!

Они же все, дурачки, не понимают, что пока женщина не пошлет сигнал, флюид, пока она не поманит, не позовет, даже чем-то незримым и не звучащим реально, а чем-то особым – взглядом, улыбкой, застенчивым молчанием, всем, что наполнит пространство между ними каким-то особым смыслом – пока не будет этого, они ведь и шагу не сделают. Если речь идет, конечно, о серьезных отношениях, о завязке романа, а не о какой-нибудь там животной случке на часок для удовлетворения похоти, когда совокупиться – все равно, что набить голодный желудок. А вот красивая лирическая история – это совсем другое дело. Чтобы он полюбил, тут надо не продешевить, как подруга Лена, все должно сопровождаться естественной музыкой романа, без рывков и судорог; все должно сложиться, как красивая песня, роман-романс, вот как с поэтом Сашей, только не так коротко, совсем не коротко… И Вета, купаясь в этой игре, исход которой для нее был заранее предрешен, продолжала ткать свою прозрачную, почти невидимую сеть.

И наконец Марио отважился на второй шаг, он таки пригласил Виолетту в ресторан! «Молодец какой! Смелый, дерзкий мужчинка, мой маленький мачо», – подумала она, принимая приглашение после долгих колебаний и уговоров. Она отдавала себе отчет в том, что Марио жаждет пока только физической близости, выбирает (и, похоже, уже давно) себе любовницу для некоторого оживления своей половой жизни. Она думала верно, так как аналогичный опыт с Герасимом Петровичем у нее уже был. Вот и у Марио постаревшая жена и трое детей сделали секс – обыкновенным исполнением супружеского долга, занятием обыденным, скучным и более того – весьма редким, что вело, как известно, к застоям в предстательной железе и гнетущим перспективам аденомы, так что любовница необходима была ему еще и для здоровья, а как же!

Можно было, конечно, обратиться за помощью к дорогим проституткам, как это делало большинство его коллег, но не таков был Марио: в удачливом и расчетливом бизнесмене спал небесный романтик, ему любовь была нужна, он должен был по крайней мере видеть, что с ним не из-за денег, а что он нравится, а там и до любви дойдет, и тогда он даст любовнице все, что она пожелает.

Ход его мыслей был ясен Виолетте настолько, насколько ясен ихтиологу путь миграции осетровых рыб, но она также знала и другое: что после первой же близости, к которой Марио так гибельно стремится, он не только даст ей все, что она захочет, но уже сразу, после первой же ночи начнет подумывать о разводе. Он будет сначала гнать от себя эту мысль, говорить себе, что это несерьезно, что нельзя бросать женщину, с которой прожил столько лет и которая стала ему самым близким другом; будет думать, что надо оставить все, как есть, и почему бы Виолетте не продолжать быть любовницей на богатом пансионе; потом он станет думать, что хорошо бы и Виолетта родила ему ребенка, а она не захочет, потому что ребенок должен быть рожден в законном браке и носить его фамилию, и видеть отца не раз в неделю, а каждый день, словом, она будет говорить «нет», пока он действительно не разведется и не женится на ней.

Такое знание, предвидение, такую тактическую зрелость трудно было бы предположить в столь юном существе, коим и была наша героиня, но если вдуматься, оглянуться на некоторых своих знакомых, – не правда ли, читатель, мы заметим некоторую общность в ходе событий, забавную типичность многих романов и разводов. Вета была женщиной юной, но отнюдь не глупой, а мощная интуиция и уверенность в своих способностях вполне позволяли ей предположить, что все так и будет, как она наметила.

По свидетельству историков муж Варвары Лопухиной, известнейшей красавицы далеких прошлых лет, был страшным бабником. Ему красавицы-жены было мало. Она знала о его похождениях, но он всякий раз утешал ее одной своеобразной фразой: «Как ты не понимаешь, глупая, что люблю я тебя, а любовница нужна для натурального удовольствия». Вот и Марио на данный момент полагал, что любит только жену и детей, а Вета нужна ему для «натурального удовольствия». Но Вету такая убогая функция натурально не устраивала, ее устраивало только то, что в иных мелодрамах называется словами «испепеляющая любовь». Со стороны Марио, разумеется, ибо ей самой «испепеляющая любовь» никак не грозила. Так пусть она и обрушится на голову небедного итальянца, который даже сам не понимает, насколько он готов к такой любви, насколько ждет ее.

Настал наконец момент, когда можно было поддаться на уговоры, рискнуть работой и пойти с ним в ресторан. Рискнуть потому, что это время Марио не купил. Он ведь очень хотел перевести их отношения из официальных – в неофициальные. Ну так пусть ему это удастся! Это послужит прямым доказательством того, что Вета рискует работой не просто так: значит, он ей тоже нравится и, может быть, даже больше, чем нравится… И тогда его робость и неуверенность в том, что им может увлечься женщина такого класса, как Вета, будет окончательно сломлена. Виолетта знала, что сейчас можно и рискнуть, что ее золотая рыбка уже на крючке и никуда не сорвется. Ведь он так долго и усердно ухаживал, так старался ухаживать красиво, что усомниться в удачной поклевке было невозможно. Надо же было когда-нибудь и отблагодарить Марио за его красивое усердие, нельзя же так долго быть для него только хостессой, надо же как-то ответить, но только, чтобы он знал, чем она рискует, и чтобы он этот риск оценил правильно. К тому же очень хотелось по-настоящему покушать.

Ресторан был, что и говорить, – из самых дорогих и изысканных. В меню смотреть было страшно, так как цифры напротив каждого блюда могли бы привести в смущение даже завсегдатаев кафе «Пушкин» в Москве, да и Гамлет, не самый бедный в России господин, непременно сказал бы, что сколько бы денег у него ни было, он в их игры не играет. Это ж надо, чтобы банальный кусок рыбы стоил около 100 евро! Но Марио, лучась от удовольствия сделать своему предмету приятное, говорил:

– Пожалуйста, выбирайте себе все, что только захотите.

Виолетта в тот момент ни с того ни с сего подумала вдруг о маме и почти всплакнула от того, что ни она, ни мама никогда не могли себе такого позволить. Потом решила: Ах так! Ну тогда ладно! И она, еще раз глянув в меню и, ориентируясь только по цифрам, заказала себе самое дорогое блюдо и самое дорогое вино. «Если я сейчас и продаюсь, – подумала она с неожиданной злостью на ни в чем не повинного Марио, – то пусть это будет недешево». С чего бы это вдруг разозлилась она, ведь поход в ресторан был только частью плана, фрагментом обольщения, не более, однако бедное детство, мать, а также Родина-мать, с которой пришлось слинять, словом, внезапные ассоциации, – потребовали почему-то именно в этот момент немедленного реванша. Злые слезы застыли в глазах Виолетты, когда она заказывала блюдо стоимостью в ее недельную зарплату в баре, но Марио, похоже, ее выбор только обрадовал. Напугать Марио ценой было то же самое, что по русской пословице – испугать ежа голым задом. И когда Виолетте принесли заказ, оформленный ко всему прочему, как некий цветник из овощей вокруг чего-то бесформенного, маслянистого и рыхлого, когда увидел на лице Виолетты плохо скрытый испуг, когда понял, что она сама и представления не имела о том, что заказала, – он развеселился еще больше.

Дата добавления: 2015-11-04