Курс лекций по теории и истории культуры 61 страница

| о какой свободе можно вести речь в ситуации развлечения, если в ее пределах человек обнаруживает полную неготовность к самопреодолению, он насмерть привязан к самому себе, к тому, что он уже есть, что для него навсегда предзадано.

Еще более определенно и категорически можно утверждать о чуждости человека-ра- ботника досугу. Если свободное время ему присуще хотя бы вспышками на поверхности явления как некоторый набор альтернатив времяпровождения, которое он выбирает прежде, чем попасть в несвободу, то досуг уже вовсе чужд человеку-работнику. Напомним, что древ­ний грек имел внутреннее право на досуг и был человеком досуга ввиду восприятия и живого [ ощущения себя в качестве божественного человека. Досуг для него был своим человеческим

■ аналогом внутрибожественной жизни. Что-либо подобное заподозрить в работнике-функцио-: нере у нас нет никаких оснований. Уж кто-кто, а он ощущает себя человеком и только г человеком без всяких претензий на выход в сверхчеловеческое. Оно для него иллюзорно, фантастично и сказочно. Что-то подобное возможно не иначе, чем пребывание в мире развле- | чений, где воображаемое может захватывать и уводить от повседневности, вовсе не претен- дуя на реальность. Так что человеку-работнику остается не более чем, то неуловимо-неопре- деленное, что было обозначено нами чисто отрицательно как нерабочее время. Действительно, несколько десятков часов в неделю человек-работник и не работает и не принадлежит прину­дительной необходимости бытовых реалий. Чем же он занят в таком случае по существу, как положительно определить его бытийствование тогда, когда человек-работник предостав­лен самому себе? В том, однако, и проблема, что положительному определению работник и функционер вне своей работы-функции не поддается. Своего бытийственного статута у него нет. Его он обретает в процессе производства, которому принадлежит и через которое осуще­ствляется. Можно, конечно, вспомнить, что само производство, в свою очередь, производно от человека-работника. Принадлежит ему человек вовсе не как Богу, Который первобытий- ствует. И тем не менее в производстве происходит такого рода самоотчуждение человека, когда он служит себе таким образом, что попадает в зависимость от безличного в себе, подчиняя ему себя как личность. Эта зависимость простирается так далеко, что и вне соб­ственно производственного процесса человеку не встретиться с собой в своем собственно личностном качестве.

Напомним, что человек-работник, как он впервые обнаружил себя на заре Нового Вре­мени, — это серединный человек, утверждающий свою серединность в качестве единственно возможной и оправданной для человека реальности. А это, в свою очередь, означает, что человек в своей деятельности менее всего склонен к самоотречению, самопреодолению и вос­хождению в сверхчеловеческую реальность. Героизм или святость ничего не сказали бы душе человека-работника. Везде и во всем он человек и только. Именно отсюда проистекает пафос преобразования окружающего мира, его очеловечивания, когда сам человек остается незыблемой мерой осуществляющихся преобразований. Себя он вполне устраивает и готов сделать остальной мир продолжением и как можно более приемлемым условием собственно­го существования. В XX веке эта тенденция получила дальнейшее развитие, но она же стала прорисовываться и как перспектива человеческого самоотрицания.

Одна из самых широко распространенных характеристик XX века обозначает его как ■век научно-технической революции. У одних она вызывает восторги и радужные ожидания, Другие более склонны к скепсису и тревоге по ее поводу. С позиций же культурологии, как Минимум, необходимо поставить вопрос о несовпадении направленности научно-технической революции и культуры. Несовпадении, которое и позволяет говорить о тенденции самоотри-

цанил человека. Подобную тенденцию уже пытались осуществить социальные революции XX века, а в значительной степени и их праобраз — Французская буржуазная революция 1789— 1794 годов. О научно-технической же революции как человеческом самоотрицании пока можно говорить лишь в плане более или менее отдаленной перспективы, причем как угрозе и возможности, а не неотменимой предзаданности.

Для того чтобы попытаться осмыслить феномен НТР, необходимо для начала уяснить себе существо техники, поскольку именно она, а не наука как таковая или в подчиненности ей технической составляющей, претерпевает на наших глазах революционные изменения. Простейшим образом техника может быть определена как средство человеческой деятельно­сти. Само по себе это определение недостаточно, так как в качестве средства человек может употреблять буквально все, в том числе свое собственное тело и даже свои умственные ресурсы. Чтобы отделить собственно технику от всего необозримого многообразия средств деятельности человека, необходимо указать на ее телесность или, точнее, непременную связь с человеческим телом. Иначе говоря, у человека есть собственно тело и его неорганическое продолжение. Скажем, рука, которой он ударяет, и палка, служащая продолжением руки, удлинняющая ее и делающая более твердой и крепкой. Если пойти далее, то можно указать и на автомобиль, продолжающий ноги, телескоп или микроскоп, в которых продолжается глаз, компьютер, как дополнение и продолжение головного мозга и т. д. В определении техники как неорганического тела фиксируется самое главное. Она не есть собственно чело­веческое тело, но и неотрывна от него и в этом отношении телесна. Какой бы изощренной и усложненной не становилась техника, ее связь с телом (телесность) непременно сохраняет­ся. Она вовсе не обязательно обслуживает только тело, но обязательно в качестве тела. За пределы'телесности ей не выскочить. Поэтому всякие преобразования техники, ее прогресс и усовершенствование сами по себе совершенствуют лишь человеческое тело. Скажем, теле­скоп, достигнув невиданной и немыслимой ранее способности приближать к человеку самые отдаленные небесные тела, конечно, расширит познавательные возможности человека, а кос­мический корабль, возможно, позволит ему побывать на других планетах. Однако человече­ское естество от этого не изменится. Невероятно дальнозорким и быстроходным станет все тот же человек. Может, правда, показаться, что познание природы в ее ранее недоступных измерениях и преобразование ранее в ней недоступного тем самым преобразуют и человека.

С таким заключением можно было бы согласиться, но с одним немаловажным уточнением, касающимся того, что познание и преобразование природы в нашем случае являются след­ствием расширения телесных возможностей, которыми обладает человек. Вначале он достраи­вает и преобразует свое тело, и только затем и вследствие этого добивается преобразования своего внутреннего мира, своей души. Первенствование тела не может в данном случае прой­ти бесследно. Оно определяет ситуацию и господствует в ней.

Сказанное станет более очевидным, если мы учтем, что всякого рода технические изобре­тения осуществляются вовсе не потому, что обслуживают собой науку как форму познава­тельной деятельности. Как правило, имеет место противоположное. Наука является предва­рительной рационализацией, направленной на техническое изобретение и создание новой техники. Сама же техника как средство человеческой деятельности выступает в качестве инструмента преобразования природы, которая в свою очередь призвана служить человеку, удовлетворять его потребности. Но как природа может обслуживать человека, будучи имен­но природой? Только в своем природном качестве, невольно навязывая человеку свою при­родность. Когда, например, природа является условием воплощения, объективации челове­ком своего внутреннего мира, тогда она действительно очеловечивается, становится способом человеческого бытия в мире. Такова она, например, в качестве материала для статуи, карти­ны, произведения словесного творчества. Но вот человек изготовил рычаг, колесо или плуг. Они обладают уже всего лишь достоинством средства, а не самоцельны, как картина, статуя или текст романа. Средство это неизменно направлено на преобразование природы в двух

аспектах — для создания новых средств, то есть опять-таки техники или предметов челове­ческого потребления, тех реалий, которые обслуживают человеческое тело. Конечно, совсем не лишним будет указать на то, что техника способна обслуживать и собственно человече­ское в человеке, быть средством для творчества (пером для писателя, резцом для скульптора, кистью для живописца и т. д.). Но обратим внимание на всю несоизмеримость технического прогресса, обслуживающего творческие усилия человека и того, который соотнесен с челове­ческой телесностью. Или, к примеру, еще и на то, что творчество, культура вообще не так уж нуждаются в технических подпорках. Бурный технический прогресс хотя и открыл новые горизонты культуре и творчеству, в несравненно большей степени блокирует их и подменяет собой.

Преимущественная телесность техники доказывается еще и тем, что пока она обслужи­вала не тело, а душу и дух, и речи не могло идти о научно-технической революции. Причем даже в тех областях познания и искусства, которые буквально требуют разнообразных и изощ- I ренных технических приспособлений. Так, астрономия буквально тысячелетия изучала небо I и не знала телескопа, архитекторы сооружали монументальные сооружения грандиозных! масштабов самыми примитивными средствами и т. д. Когда же техника обнаружила стреми­тельное расширение своих возможностей, она в значительной степени оказалась в ситуации j самодовлеющего средства человеческой деятельности. По-настоящему глубоко и сильно пафос I технического изобретательства овладевает человеком тогда, когда техника как телесная ре- I альность обслуживает все то же тело. Исходно оно есть природная данность и нуждается для I поддержания своего существования в той же самой природе. Через технику человеческое тело I все более полно получает то, что ему необходимо. В результате поддерживает свое существо- I вание и человек в целом. A homo faber тем и отличается, что для него обслуживание тела — I это первейшая потребность души. Всесторонне и полно обеспеченное тело для человека- I работника — это одновременно и наполненность душевной жизни. Иными словами, когда I человек сыт, одет, обеспечен жильем, его здоровье оберегается соответствующими средства- I ми, когда безопасность человека гарантирована и т. п., он достигает исполнения желаний. I Нечто подобное испытал уже Робинзон Крузо на своем необитаемом острове. Правда, ему все I же недоставало общения. Но это тот недостаток, который можно пережить, хотя он и не I устраним никакой техникой. Тут как еще посмотреть. С одной стороны, никакая техника не I откроет Робинзону мир полноты существования, не введет в него. С другой же стороны, она I достаточна для поддержания жизни. Серединному человеку претендовать на полноту не при- I ходится. Это противоречит всему его душевному строю, так что мир научно-технического I прогресса как раз для него, в кем он может обрести и удержать себя в своей серединности, I тем более, что настоящий серединный человек-работник и функционер вовсе не изолирован I на необитаемом острове. Ему открыт путь общения с другими людьми по поводу преобразо- I вания природы, удовлетворения своих телесных потребностей и совершенствования способ- I ствующего обозначенным реалиям технического прогресса.

Как неорганическое тело человека и средство преобразования природы, техника позво- I ляет человеку все более проникать в естество природы, обнаруживать в ней все новые и но- I вые измерения и реалии. Не составляет здесь исключения и сам человек. В качестве природ- I иого существа он тоже становится все более открытым для воздействия на него техники. Не I забудем только, что техника направлена на использование природы, ее замыкание на челове- I ческую телесность. То, что техника способна открыть в природе человеку, остается потреб- | лять или использовать для новых открытий. При помощи техники человек, между тем,

; заведомо не способен разрешить проблемы, встающие перед ним как перед личностью. На- I ращивая до бесконечности свое неорганическое тело, он все в большей степени попадает в ¹ ситуацию души мышонка в шкуре льва. Сроднившийся со своей крохотной шкуркой, мышо-

■нок только и способен использовать львиную шкуру на мышиный манер, решать при ее I помощи свои мышиные проблемы. О том, что в сказанном нет никакого преувеличения,

свидетельствуют наиболее впечатляющие шаги научно-технической революции, особенно же становящиеся реальностью ее перспективы.

Так, одним из результатов НТР стало создание космических кораблей и их полеты в космос. По своей сути эти корабли представляют собой невероятно расширившиеся телес­ные возможности человека. Теперь у него такие быстрые ноги или, если хотите, такие мощные крылья, что он способен с огромной скоростью лететь в космическом пространстве да еще чувствуя себя относительно безопасно за счет мощной «шкуры» корабля. Попробуем однако, ответить на вопрос, зачем, с какой целью, используя появившиеся для этого сред ства, человеку лететь в космос? Ответы на него не могут не быть обескураживающе убогими Скажем, в таком духе: для того, чтобы узнать, нет ли на других плаИетах разумных су ществ. Или того чище: с тем, чтобы обнаружить новые источники энергии или обладающие колоссальными техническими возможностями вещества. Наконец, почему бы не увидеть цель космического полета в расширении границ человеческого познания. В любом из перебранных ответов с неизменностью прорисовывается одно и то же: за использованием космических кораблей как средств достижения некоторых человеческих целей только и могут стоять цели, которые, в свою очередь, обнаруживают себя средствами человеческой деятельности. Действительно, встреча с другими разумными существами — это или досужее любопытство, или стремление получить от них какую-то новую научно-техническую информацию. С веще­ствами и энергиями все и так слишком очевидно. Ну а так называемое расширение границ человеческого познания, конечно же, предполагает выявление природных закономерностей, которые позволят делать все новые и новые научные открытия и следующие за ними техни­ческие изобретения. Как хотите, но в космических полетах перед нами действие одной логи­ки — почему бы не полететь (или лучше — нужно летать), если для этого существуют соответствующие средства. Ведь их нужно как-то использовать. Тот, для кого подобная логика покажется сомнительной, с легкостью может указать на то, что космические корабли создавались вовсе не бессознательно, но имея ввиду полеты. Согласимся с этим, но и добавим к сказанному, что создание космических кораблей происходило не просто с целью полетов. Оно стало технически возможным, вот и осуществилось. По логике: почему бы и не создать космический корабль, если для этого есть предпосылки.

В научно-технической революции действует своя инерция перехода от создания одних средств человеческой деятельности к созданию других. Поначалу одни средства представля­ются недостаточно удовлетворительными и совершенными. Потом, глядишь, их совершен­ствование обнаруживает неожиданные перспективы перехода от одного вида техники к дру­гому. Вопроса о том, насколько он необходим, есть ли в нем потребность, по существу не возникает. Техническое новшество и изобретение не только обслуживает телесную потреб­ность, но еще и «изнеживает» тело, сулит ему нечто новое, манит к неизведанным возмож­ностям и тем уже формирует новую, а не удовлетворяет старую потребность. Особенно оче­видно это с космическими полетами. Не было у человечества такой потребности, а разве что праздная мечта и, по сути, унылая фантазия. Но вот открывшаяся перспектива создания новой техники поманила людей и многие из них в 60-х-70-х годах спали и видели все новые успехи космонавтики. К счастью, космические полеты оказались технически не таким простым делом. Научно-техническая революция здесь не выполнила своих обещаний. Постепенно угасла или притупилась потребность в космических полетах. Но только представим себе их более успешное продолжение. Чего доброго, сегодня западный человек чувствовал бы себя несчастным, не побывав на Луне или Марсе, где ему в действительности делать нечего.

Тупик, в который упирается научно-техническая революция, делающая ставку на косми­ческие полеты, не обнаружил себя ввиду несостоятельности космической техники на совре­менном ее уровне. Без этого, впрочем, тупик тупиком быть не перестает. Точно так же дело обстоит и в других направлениях научно-технической революции. Будучи бурным прогрессом в развитии техники, а значит, и в приращении и совершенствовании человеческого тела, она

просто не может не обратиться к самой, в конечном счете, важной для тела проблеме. Таковой же, несомненно, является проблема телесного благополучия. Оно же достигается не просто удовлетворением телесных потребностей, но и телесным здоровьем, его неуязвимо­стью для болезней, а по возможности и для смерти. Научно-техническая революция давно бы уже впрямую занялась проблемой продления жизни на неопределенно-долгий срок, если бы ей не приходилось отвлекаться на подступы к этой проблеме: благосостояние, комфорт, развлечения, борьбу с наиболее опасными болезнями, когда вопрос стоит уже не о ранее недостигнутом долголетии, а о выживании. Представим себе, однако, что наступило время, и научно-техническая революция вышла на финишную прямую, занялась проблемой много­кратного увеличения человеческой жизни и даже добилась здесь решающих успехов. Можно не сомневаться в том, что эти успехи обернутся катастрофой для культуры, а то и для догожительствующего человеческого тела. Во всяком случае, такая катастрофа отчетливо просматривается, стоит нам вообразить, что человеческая жизнь удлиннилась на порядок.

Тогда, например, разница в возрасте, жизненном опыте, принадлежности к определенно­му поколению между родителями и детьми практически исчезнет. Так же, как под вопросом окажется тысячелетиями неизменно сохраняющееся почитание первых последними. Какие могут быть почитание, почтение и пиетет у одних ровесников перед другими? К тому же, полноценная жизнь в течение нескольких столетий может обернуться наличием у родителей стольких детей, что их привязаность к детям поневоле распылится или сосредоточится на одних, тогда как прочие останутся в стороне. Если же фантазировать дальше, то можно себе представить периодическую смену родителями детей по мере того, как старшие дети превра­щаются в ровесников родителям. А сами родители, сотни лет состоявшие в супружестве, (оставаясь сильными и бодрыми. Возможен ли, а если возможен, то как, опыт такого совмест­ного проживания и любви — это еще вопрос. Стоит пойти еще немного далее, всплывает и такая проблема, как память у человека, живущего несколько сотен лет. Допустим даже, Гчто ее удается сохранить, и человек помнит себя и в пять, и в пятьдесят и в двести пятьде­сят лет. Не начнет ли тем не менее у него нарастать ощущение монотонной повторяемости событий и положений, такого их однообразия, которое не позволяет существенно различать одно событие от другого? Упомянем, наконец, и о хорошо известном факте восприятия протяжения времени во все более ускоренном темпе у тех, кто достигает одной солидной возрастной отметки за другой. Нам известен опыт времени лиц, живущих самое большое сто с небольшим лет. Каковым оно будет у шестисотлетних, можно только гадать, не исключая при этом бешеного круговращения стрелки перед глазами нового Мафусаила.

На этом, пожалуй, пора прекратить наши фантазии по поводу человеческого долго жи­тельства и вспомнить, что они понадобились нам не сами по себе, а для того, чтобы проде- | монстрировать, насколько проблематично одно только телесное преображение человека. Это то, на что в лучшем случае способна научно-техническая революция, бессильная преобразо­вать внутренний мир человека, его душу и заставляющая их приспосабливаться к технике, по существу подчиняясь навязываемым ею реалиям. В конечном счете нужно отдавать себе со всей ясностью отчет в самом главном. Обслуживая техникой свое тело, человек не в со­стоянии измениться, открыть для себя новые возможности за пределами телесности. Душа и дух преобразуются только в душе и душой, в духе и духом. Здесь возможен путь самопрео- доления, самоотречения и путь самосовершенствования. По-настоящему он открыт тогда, когда самопреодоление, самоотречение и самосовершенствование совпадают с обращенно­стью к Богу. Такой опыт знаком западному человечеству тысячелетия. Но только последние два-три века оно сделало ставку на труд, преобразующий природу и соединяющий с ней человека через неорганическое тело техники. При этом нельзя сказать, чтобы труд был лишен аскетического момента самопреодоления и самоотречения. Как раз наоборот, без них он немыслим. Однако труд человека-работника. все более опосредуемый техникой, направлен вовсе не на преображение человеческой личности, а на всяческое облегчение ее существова­ния. В частности, труд знает телесные усилия, но в перспективе с целью переложить их на неорганическое тело человека — технику. В труде человек-работник следует за своим телом, в конечном счете подчиняется ему, что не исключает аскетизма, присущего той или иной трудовой операции. В предшествующей секуляризации культуре труд был совсем другим. Он освящался, так как тогда в нем видели средство устроения души. Он ее обуздывал и приво­дил личность к самой себе, а значит, и обращал ее к Богу. В этом отношении труд был человеческим самоотречением, а вовсе не утверждением человеческой наличности, того, ка­ков человек есть в своей данности себе. Не обслуживая тело, а заставляя его служить душе и духу, он действительно преобразовывал человека, позволяя ему пребывать в культуре и предотвращая самоизживание, которое сегодня осуществляется в цивилизации. В самом деле, труд, имеющий своим результатом создание техники, некоторый продукт в качестве преобразованной природы, а в конечном счете завершающийся потреблением продукта и вос­производством человека в его данности, и труд, для которого произведенный продукт и его потребление не есть последняя реальность, — это очень разные вещи. Труд во втором смысле не отождествляет человека и работника, оставляя ему перспективу полноты существование за счет преодоления в себе человеческого, только человеческого.

Часть 11

НАЦИОНАЛЬНОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

Специальное выделение раздела, посвященного русской культуре, в курсе культуроло­гии, который освещает западную культуру в ее целом, вне национальных модификаций, не может быть оправдано только тем, что курс адресован русскому читателю. Ведь помимо русской культуры на западной почве возникли еще несколько великих культур, среди кото­рых, как минимум, французская, немецкая, английская. Поэтому специальный акцент на собственной культуре способен легко исказить историческую перспективу. Соглашаясь с этим, нужно учитывать и другое: русская культура — не просто западная в ряду других западных культур и, следовательно, недостаточно сказать, что развитие Запада в целом впрямую было развитием Руси — России. В том и дело, что, безусловно оставаясь западной, каша культура вместе с тем выбивается из общего ряда, ее западность особого рода. Для начала попытаемся применить к русской культуре такую формулу: она представляет собой Восток на Западе. Но не в том смысле, что в ней ярко выражены какие-то восточные черты. Для нас совершенно недопустимы положения о каком-то русском евразийстве, о русской пограничности и проме­жуточности между Западом и Востоком. Русская культура в своей основе именно западная, но внутри Запада она образует нечто слишком своеобразное, чтобы безусловно растворить ее в нем. Национальное своеобразие и нерастворенность в Западе как целом, видимо, есть в каждой западной национальной культуре. В нашем же случае речь идет о своеобразии, заходящем так далеко, что русская культура, взятая как целое, не укладывается в типоло­гию и периодизацию западной культуры. У нее во многом свой ритм и своя последователь­ность эпох и течений.

Глава 1

ОСОБЕННОСТИ ИСТОРИЧЕСКОГО ПУТИ РУСИ — РОССИИ

При характеристике России и русского народа уже в XIX веке быстро стало общим местом указание на их молодость. Молодая Россия и состарившийся, а то и одряхлевший Запад сопрягались и противопоставлялись самыми разными течениями в культуре и общест­венной мысли. Перечень только громких имен авторов, отдавших должное русской молодости

и старости Запада, был бы очень длинен. Ясно, что ощущение русским человеком своей принадлежности к молодому народу не случайно. Но точно так же очевидно другое: наш народ своим возрастом существенно не отличается от других западных народов. Если же отличия есть, то не всегда они в пользу нашей молодости. Мы приблизительно ровесники с французами. В середине IX века распадается империя, созданная Карлом Великим, и об­разуется западно-франкское королевство, в котором вскорости обозначаются признаки буду, щей Франции. Наш князь Олег сел княжить в Киеве в 882 году, и с этой даты можно вести отсчет Киевской Руси. В IX веке не существовало еще ни французов, ни русских, и все-таки их предки уже ощутимо вступили на путь формирования двух народов-ровесников. А вот англичан к ровесникам русских князей никак не отнести. Английский этнос — явление многосоставное. Отдаленная его основа — бритты, чье завоевание начал Юлий Цезарь. К V веку местное население Британии было романизировано. Затем последовало переселе­ние в Британию германских племен — англов, саксов, ютов. Они образовали постепенно англосаксонскую Англию. Однако в 1066 году нормайдский герцог Вильгельм предприни­мает успешное завоевание Англии, в результате которого французы образуют собой рыцар­ское сословие в королевстве. Французские пришельцы растворились в местном населении и привнесли в него элементы своей культуры далеко не сразу. Английские короли XII — начала XIII века по культуре были скорее французами, чем англичанами. Так же обстояло дело со значительной частью рыцарства. Английский народ становится однородным этно­сом, видимо, не ранее середины — конца XIII века. К этому времени у нас на Руси уже завершается первая наша культурно-историческая эпоха — эпоха Киевской Руси. Прервем сказанным сопоставления русского и других западных народов. Они ничего не изменят в вы­воде общего характера. Ощущение русским человеком молодости своего народа нельзя по­нимать буквально хронологически. За таким ощущением стоит что-то другое помимо возра­ста этнической общности. Что именно, может прояснить обращение к периодизации русской истории и культуры.

Эта периодизация в своем предельно обобщенном виде вполне очевидна, несмотря на всю свою грубоватую приблизительность. Она состоит в разделении нашего культурно-исто- рического времени на три эпохи: Киевскую, Московскую и Петербургскую. Не касаясь пока границ каждой из них, обратим внимание на то обстоятельство, что подобная периодизация- типологизация носит замкнуто-национальный характер и не имеет никакого отношения к за­падной истории и культуре. Там существовали попеременно Античность, Средние Века и Но­вое Время, эпохи, общие для всех стран Запада, исключая Русь — Россию и еще ряд православных стран. Впрочем, это наше последнее утверждение можно оспорить аргумента­ми двоякого рода. Во-первых, укажем на то, что Античность ушла в прошлое за несколько столетий до возникновения какого-либо из современных западных этносов. Второй же аргу­мент состоит в том, что Русь — Россия, как и западные народы, знала свое Средневековье и так же, как они, свою новоевропейскую по типу культуру. Сразу же признаем неотрази­мую убедительность каждого из приведенных аргументов самих по себе в их обобщенном виде. Сколько же нибудь конкретный их разбор не только не отменяет своеобразно русскую периодизацию нашей культуры, а скорее аргументирует ее.

Что касается разрыва между возникновением на Западе национальных культур и кон­цом Античности, то он хотя и имел место, никогда не был абсолютным. Античность непре­рывно оставалась в горизонте сознания западного человека. Он получал античное в значи­тельной степени образование и к тому же на античном языке. Уже шла речь о том, что для Запада Римская империя в течение всего Средневековья оставалась живой реальностью. Ее восстанавливал и франк Карл Великий, и сакс Оттон Великий. Потом к Античности как к своей духовной родине устремилось Возрождение. За подобными фактами стоит одно — у западных народов ощущение принадлежности к античной культуре было не просто очень глубоким, для них Античность была своей культурой, собственным прошлым, непрерывно

актуализируемым в современности. Во всяком случае, образованный человек на Западе нико- \ гда не мог идентифицировать себя только со своим народом* за ним он видел Античность, [ с которой также отождествлял себя. Поэтому для средневекового француза, немца, англичанина, I не говоря уж об итальянце, собственная история начиналась далеко за пределами памяти о I начале собственного народа. Каждый из них был, как минимум, еще и римлянином. Ничего [ подобного такому самосознанию у русского человека не было. Он помнил, что власть над ним I пришла от варягов, а православие — из рук византийцев. С этих времен и пошла действи- I телыю молодая по сравнению со своими западными соседями Русская земля.

Согласившись с тем, что ощущение молодости своего народа у русского человека связано к с гораздо меньшей, чем у западных народов, причастностью к Античности, все-таки нельзя I не признать, что по крайней мере Средневековье Россия — Русь пережила в качестве соб- I ственного исторического времени. Правда, началось оно у нас только с крещения Руси, то [ есть заметно позднее по сравнению с Западом. И заканчиваются Средние Века на Руси в конце I XVII века, когда Запад, пережив переходную эпоху, уже целое столетие пребывал в Новом I Времени. С внешней точки зрения дело как будто сводится к тому, что Русь — Россия | вечно запаздывала. В Античность вообще войти не успела, Средневековье, начавшись в ней I позже, длилось дольше, чем на Западе. Такое запаздывание, между тем, само по себе ничего к не объясняет, да и не о запаздывании здесь нужно вести реч^. Положим, в начале своего I исторического пути Русь на самом деле припозднилась с вхождением в культурный круг F западных народов, пребывавших в Средневековье. Иначе, видимо, и быть не могло ввиду ее окраинного географического положения. Тем более, если учесть, что скандинавские наро- I ды, несмотря на свое ближайшее родство с другими западными народами, вошли в Средневе- I ковье никак не раньше Руси. Выходила, однако, наша страна из Средних Веков совсем [ иначе, чем остальной Запад. Для Запада переход к Новому Времени был чисто внутренним имманентным процессом, когда в недрах западной культуры зародились Возрождение и J Реформация, сделавшие возможным преодоление кризиса позднесредневековой культуры. Всякие попытки обнаружить нечто подобное Возрождению и Реформации на русской почве до сих пор не привели и не могли привести к чему-либо иному, кроме выстраивания наду­манных параллелей и чисто внешних уподоблений западной культуре. Напротив, ничего надуманного нет в утверждении о том, что русская культура выходила из Средневековья и входила в Новое Время далеко не только за счет своих внутренних ресурсов. Для нее в самом конце XVII века жизненно необходима стала фундаментальная переориентация культуры в сторону ее сближения с Западом. На Западе в это время начинало разворачи­ваться Просвещение, и русская культура, позднесредневековая по типу, по мере своего сбли-! жения с западной культурой начинает приобретать просвещенческие черты. Представить Г себе нечто подобное на Западе невозможно, так как невозможно вызревание чего-либо подоб- I ного Просвещению в недрах Позднего Средневековья. Просвещение, хотя и не расставляет I все точки над «i* в секуляризации культуры, тем не менее представляет собой решающий I шаг в ее осуществлении. Поэтому между Поздним Средневековьем и Просвещением, посколь- I ку последнее состоялось, обязательно должны были существовать промежуточные течения (или эпохи. Эти эпохи и течения в России как раз и не возникли, что лишний раз свидетель*

Дата добавления: 2015-11-04