Я согласился, конечно -- и не пожалел. Замаскировавшись раскрытой газетой, я в относительной безопасности любовался тем, как Славка валяется на животе, листает книжку, как кусает губу, задумавшись -- пухлую нижнюю губу с отпечатками зубов, -- как задумчиво потирает кончик носа.
Было уже такое. Тютелька в тютельку. Только книжка -- не знаменитых братьев-фантастов, а моя, изданная в той же, раритетной уже серии. Да и я уже точно знал, что дело не в солнце, не в летнем зное. Что что-то сгнило у меня изнутри, справиться с этим невозможно -- и, значит, можно только прятать гниль.
Молчание прервалось минут, наверное, через сорок, когда Славка замер над очередной страницей, а потом осторожно закрыл недочитанную книгу, отодвинул ее на край дивана и уставился в окно, за которым моталась на ветру всеми своими листьями и ветками корявая яблоня.
Я подсел поближе, убедившись в том, что не наброшусь на ни в чем не повинного пацана, потрепал по плечу. Славка мне улыбнулся.
-- Вечно, как ветер -- настроение портится, -- сказал он, нахмурившись. -- Тогда погода плохая была, мы в Шереметьево долго сидели. Маму провожали. А там все откладывали рейс.
Он не кривился, не плакал, просто рассказывал ровным-ровным тоном. И я ему был благодарен за эту выдержку, потому что утешитель из меня был никакой.
-- Ну и вот, она в свои Альпы улетела, и все, я ее не видел больше, только на фото, -- Славка вдруг улыбнулся. -- Она студенткой еще на лыжах каталась, мастером спорта была.
И ведь не скажешь ничего в ответ на такое. Разве что -- руку протянуть, да потрепать мальчишку по заросшей невидимым пухом шее, но нельзя. Это будет совсем уж... кощунственно. Поэтому я молчал и не шевелился -- как будто сам оказался погребен заживо под лавиной. А Славка все-таки ждал от меня... чего-то.
И не дождался: за окном загромыхало, взревело тормозами и остановилось. Славка мигом соскочил со своего лежбища.
-- Брат приехал, -- скороговоркой сообщил он, глянул на меня умоляюще. -- Петр Владиславович, вы не сердитесь, ладно? Я... А можно, мы завтра к вам вдвоем... Ну, познакомиться... Или втроем, если Марина прицепится?
-- Конечно, -- сказал я, и Славка мелькнул своими дурацкими шортами уже в дверях, будто олениха -- "платком".
Впрочем, пахнущую собой куртку он мне оставил. Я поднес ее к лицу, втянул тонкую ниточку запаха, зарылся в подкладку всей физиономией, закрыл глаза и впервые подумал, что проклят.
Даже если забыть о файле. Черт с ним, с файлом. У Славки был еще и брат, и это такой брат, что, если я сделаю хоть что-нибудь из того, что и так не должен делать, мне не жить, да и смерть будет не самой приятной.
7.
Тонкий запах дергал, тянул к себе, будто был леской с остро заточенным крючком, а я -- глупой, попавшейся рыбой. Трепыхающейся еще, но все слабее.
И кто-то знал о том, что я попался -- еще тогда попался безвозвратно, не сумев справиться с искушением. Сросшись с ним.
Чертов ноут мигал и пищал, требуя подзарядки. Требуя меня. Не меня -- автора, а меня -- читателя. Черт побери, кому я был нужен?
Мелькнула мысль: если не подзаряжать? Или просто удалить это... невесть откуда взявшееся, разоблачающее меня? Но там же была еще и книга без единого следа моей вины. Моя книга, мое оправдание.
И я его открыл, этот чертов ноутбук. В конце концов, файл можно было просто удалить.
Только на этот раз было два файла. Иконка издевательски светилась рядом со своей товаркой. Я щелкнул по ней, и новые строчки побежали по экрану; хватило одного взгляда, чтоб выхватить "застонал" и "белые гольфы", предсказуемые частички мозаики, сводившей меня с остатков ума.
Если бы закрыть окошко программы можно было с треском, я бы так и поступил. Вместо этого хлопнул крышкой ноутбука, спрятался от страшного.
Кто? И как? Кто мог ухитриться так подделать мой стиль? Знать моих героев едва ли не лучше, чем я сам?
И добраться до моего компьютера. Я не был маньяком безопасности, но уж тут приходилось признать, что зря. Совершенно зря я не поставил штук десять антивирусов и прочих штук, в которых ничего не смыслил.
Кто -- не так важно. А вот что делать дальше...
Дальше -- выходило странно. Не то стреляться полагалось, как обесчещенному белому офицеру, не то водку пить, не то подозревать все живое, имеющее доступ к моему компу... Кто? Куда я носил этот чертов железный чемодан? И когда открывал его последний раз? Вчера в саду на одеяле? Но вчера, скажем честно, я вообще в него не заглядывал, смотрел в основном на Славку. И отсутствие пресловутых белых гольфов мне не мешало.
А до этого?
Университет, кафедра, лаборантка Женечка? Впрочем нет, я ее к ноутбуку не подпускал, это я точно помню. Что за нечисть?
Я и так уже чувствовал себя будто на эшафоте, с выставленным на свет вспоротым нутром, и притом без единого шанса скрыть хоть что-то. И боялся, о да. До полусмерти боялся того неведомого врага, который мог бы знать меня так хорошо -- и пожелать сообщить всем, из какого сора я творил свои книги.
Тут-то и послышались приближающиеся голоса. Мужские, слегка подшофе и с теми сытыми интонациями хозяев мира, которые я с давнего времени переносил с трудом.
--...тут. Да постучи ты. Он дома.
Я глупо засуетился, прикрыл ноут распечаткой какой-то дурацкой статьи, для верности выдрал из розетки.
-- По голове себе постучи, -- ответил второй. Они все топали, приближались, вот уже кто-то прогромыхал подметками по крыльцу, и меня бросило в жар и холодный пот разом. -- Петр Вячеславович!
-- Я, -- ответил я. А что мне еще оставалось делать.
-- Вечер добрый! -- прогудел бас у самой фанерной дверки. -- Петр Вячеславыч, к вам можно?
И дверка, не дожидаясь моего обреченного "заходите", вскинулась лосиными рогами и почти рассыпалась. Совсем как в деканате в сессию, когда ко мне валом валили заочники и переэкзаменовщики.
Впрочем, нынешние визитеры -- все четверо -- на студентов похожи не были. На рэкетиров тоже. Скорее уж -- на главных начальников неких уму непостижимых контор, занимающихся рекламой, сделками с недвижимостью, пиаром, юриспруденцией и прочими современными делами. Такие вот четверо бывших братков, перекинувшихся, как по мановению волшебной палочки, в серьезных людей.
-- Дима. Анохин, -- мрачно сообщил мне первый -- огромный, рыжий, похожий больше на тяжеловеса, чем на дачника.
Вот этот вот першерон -- тот рыжий Димка? А остальные?
-- Ага, узнали, -- разулыбался второй, щекастый, как бульдог, с короткой, под ноль почти, стрижкой. -- А я думал, не вспомните. Маринка нам как сказала, что вы тут рядом отдыхаете, -- ну все, думаем, нельзя ж не зайти.
-- Буська! -- охнул я, напрочь забыв, как лучшего лагерного футболиста звали по документам. Витька? Валька?
-- Валера, -- осторожно поправил меня вымахавший, раздобревший и накачанный Бусинкин. -- Петр Вячеславыч, не прогоните? Это вот... Кнопа. Ну, Юрик Конотопов, он в пятом отряде тогда был, а Шалого вы не знаете, это наш с Димычем партнер. Володьк, заноси!
И Володька Шалый послушно и как можно более бесшумно вдвинулся в дверь, звеня многочисленными пакетами.
-- Да как же вы меня нашли? -- очумело поинтересовался я. С фантастической, фокусничьей скоростью повидавший многое стол превращался в банкетный: коньяк, еще коньяк, икра-балык-нарезка и прочее, что принято ставить на стол в торжественных случаях. А разве не торжественное? Двадцать пять лет, четверть века...
-- Да я больше по пиву, -- мрачно проблеял я, глядя на выставленные на стол полдюжины бутылок.
-- Не вопрос, -- радостно отозвался Анохин, все еще топчась у моего продавленного дивана. -- Вовчик, не в падлу, из моего багажника упаковку вытащи, а?
Вовчик сухо кивнул.
-- Как вы, Петр Вячеславыч? -- поинтересовался бывший Буська.
-- Да вы садитесь, что ли? -- слабым голосом отозвался я, не сводя глаз с ноутбука и пропуская мимо ушей ошибочное "Вячеславович".
-- Сесть мы всегда успеем, -- под прежде молчавшим Кнопой яростно хрустнула библиотекаршина табуретка.
Я убрал компьютер от греха подальше, подтолкнул к столу табурет покрепче.
-- Я хорошо, -- соврал я жизнерадостно. -- А вы-то как?
-- Не жалуемся. -- отозвался Буська, -- Я на Второй Пионерлагерной достраиваюсь сейчас. Практически, бывший "Отважный". Ностальгия...
-- Сам туда гулял сегодня, -- вдруг признался я. -- Тумбы те так и стоят, да и забор. А внутри стройплощадка сплошная. Бывает же, -- я оглядел заматеревших бывших пионеров. -- А в футбол играешь еще?
-- А то ж... Собираемся каждое лето -- я, Димон, Лелик, Волчара... Хотя нет, Волчару вы не знаете. О, а вот и Вовка. Петр Вячеславыч, давайте за встречу.
Пришлось пить. Пиво, а и оно отчего-то взялось крепко, поселило в голове приятную шумливую легкость.
За встречу так за встречу. И, тем более что эти вот парни четверть века назад были Алькиными приятелями. Каждое лыко ложилось в строку -- Талалихино, забор, Славка.
И файлы. Я заглотал пиво, стараясь хоть сейчас о них не думать.
-- Петр Владиславович, -- интеллигентно поинтересовался тридцати -- что ли -- летний Володька Шалый, который не был по малолетству в "моем" отряде, -- скажите, пожалуйста, а в вашей книжке... Ну, в "Крылатых парашютистах"... Там пацан был, Виталька... Так он погиб или жив остался в эпилоге? А то я чего-то не понял?
-- Вот тупындра! Конечно, выжил! -- шепотом осадил его Буська.
Я подавился пивом вторично. Ладно бы они пришли к старому знакомому, когда-то гонявшему их за нарушение режима, -- но нет, они пришли к Ромашкину Петру Владиславовичу, лауреату и прочия, и я теперь мог поклясться, что кроме снеди в здоровенных пакетах лежит пара моих книг.
-- Так выжил? -- Володька не сводил с меня внимательных глаз, даже пепел стряхивать забывал.
-- Выжил, -- твердо ответил я. Вранье это было или нет, я бы и сам не сказал, -- Виталька как вывернулся из авторского замысла, так я и не понял, что же с ним случилось. За открытый финал меня ругали, но мне было плевать -- так оказалось правильнее. -- Конечно, выжил.
Вовчик уставился на меня как на Господа Бога и выпил, не чокаясь, и не глядя на приятелей: -- Я ж говорил! -- он и вправду зашуршал пакетом. И были в нем не только "Крылатые парашютисты", но и еще кое-что. Коробка размером с книгу, которую Шалый торжественно передал Димке Анохину. А тот прицельно глянул на оскудевшие рюмки:
-- Кнопа, добавь! Петр Вла-ди-сла-во-вич... Тут такое дело... Ну, мы с пацанами реально не знали, что вас встретим, поэтому вот так...
Я уставился на вороненый металл, блестящий, как спинка у жужелицы. Пистолет лежал в гнезде коробки со спокойным достоинством, отблескивал торжественно.
-- Обмоем, -- Анохин ткнул мне в руку рюмку с коньяком. -- Полагается так, Петр Владиславыч, вы уж не обижайте.
Я не стал сопротивляться -- и зря, потому что коньяк поверх пива превратил веселую расслабленность в нечто вроде сна наяву. Обрывками плыли разговоры и табачный дым, потное лицо Кнопы и крупные пальцы, поросшие волосами, -- это Буська совал мне на тарелку всякие разности, -- и ноутбук все-таки подмигивал мне из угла, напоминая -- ничего не кончилось.
И пистолет увесисто лег в руку, когда я решил его попробовать на вес.
-- Мужики, а я чего-то не понял, а че Лелик сам не пришел? -- прогудел листовым железом в моей голове голос Буськи.
-- Да он в своего пацана вцепился, как клещ энцефалитный, всю неделю ведь не виделись, -- отозвался кто-то за моей спиной.
При мысли о том, что к этой теплой компании мог примазаться чужой, непонятный и наверняка настороженно косящийся на меня Лелик, -- мне как-то снова поплохело. Впрочем, не сколько уже от страха, сколько от выпитого.
-- Петр... ик... Владиславыч! -- У лучащегося добродушием Буськи уже начал заплетаться язык: -- Вы это самое... Извините, что без гравировки, мы, правда, не знали, а то написали бы... "На память от третьего отряда". Или еще чего-нить. Вы чее-его молчите вообще? Вам не нравится?
Я замотал головой -- комнатка поплыла вокруг, -- и очнулся.
-- Да нет, ребята, вы что, -- я потянулся за ручкой. Куда она запропала, вечно так. -- Не пил давно просто, вот и вставило хорошо.
"Буське на память". "Димке Анохину от бывшего вожатого". "Кнопе..."
-- Не обидно, что по прозвищам? -- спохватился я, глянув на визитеров.
Визитеры ржали, вытягивали головы, заглядывали мне через плечо и радостно лыбились.
-- Да вы что, наоборот здорово... Кто еще таким похвастаться может, -- скромно сообщил Анохин.
А "внеотрядный" Шалый брякнул жизнерадостно:
-- Петр Влдславыч, а вы над чем сейчас работаете?
Ну и хорошо, ну и ладушки. Я быстренько накропал посвящения, поставил "министерскую" роспись и ответил, как мог, небрежно:
-- Роман очередной. Почти про вас, ребята.
Знали б вы... нет уж, не нужно. Меня на мгновение обожгло -- ну как попросят посмотреть? И что я покажу? Обрывки картонного, неживого текста -- и вполне жизнеспособную кошмарную порнуху?
-- Да вы что... -- изумленно выдохнул Анохин. -- Петр Владиславыч, ну вы даете. Про нас чего только не снимали уже. И "Бригаду", и "Бумеры", а тут вот... Вы теперь.
-- Зачем это вам? -- сухо поинтересовался Буська.
Затем, что мальчишек люблю. Даже вас, выросших и раскабаневших. Этого я не ляпнул даже сквозь хмель.
-- А что, не хочется детство вспомнить? -- вопросом на вопрос ответил я. -- Мне вот вечно хочется, о том и пишу. Вроде бы неплохо, детям нравится. А вас поди забудь, как сейчас помню, как ты, Буська, мячик гонял.
-- Гонял... а вы, Петр Вячеславыч, нас гоняли. Меня, Димона и Успенского, за сигареты. Помните?
-- Еще бы, -- я даже захихикал. -- А ты окурок в карман засунул, потом прыгал. Но я об этом писать не буду, невежливо как-то.
-- Да ладно, я не возражаю... Тоже мне, невежливо. А как вы перед утренним построением зубную пасту жевали, чтобы запах отбить, помните? Мы ж видели все. Только молчали. Знали, что вас до полудня лучше не дергать, а то таких нам вломите... -- Буська запнулся и подобрал синоним поприличнее, -- кренделей.
-- Эх, время золотое, -- махнул я рукой. -- А я не знал, что вы про пасту знаете. Блин, вот так и маскируйся от вас, толку-то.
-- Это точно. Мы много чего знаем... -- Анохин сдирал с очередной коньячной бутылки золоченую упаковку. -- И это самое... Петр Владисл... Может, у вас какие-нибудь проблемы есть? Ну, помочь надо, а?
Понятно, -- подумал я. Пьянка дошла до стадии "т-ты меня уважаИшь?" и "да любому пасть порвем!". Нужно было заканчивать, пока не натворили дел.
-- Да что ты, -- деланно-беззаботно сказал я. -- Я бизнесом не занимаюсь, не олигарх, кому я сдался. Как Неуловимый Джо. Но спасибо, Дим, если вдруг чего -- обращусь, не постесняюсь.
-- Точно! -- облегченно рявкнул он. -- Мы им глаз-то на жопу натянем!
И сделал руками такой жест, что я посочувствовал неизвестным "им".
-- Димон, хорош выступать... Ты не на прессухе, -- урезонил его Кнопа, а потом пояснил: -- Димка у нас теперь в областной Думе заседает, привык с журналистами общаться. Вот и... Но вы, правда, если что, звоните. Счас мы вам визиток накидаем, там и мобилы тоже есть.
Я сгреб твердые прямоугольнички, выпирающие золотом тиснения. И подумалось: двадцать пять лет. Хорошо, что Альки, растолстевшего и потливого, заседающего в Думе с журналистами или еще где, давно женатого и потерявшего весь мальчишеский лоск, вот такого Альки здесь нет.
И пусть не будет.
А пьянка тем временем плавно и как-то ненавязчиво завершилась. Распаленный Димка выскочил на крыльцо "проветриться" и вернулся обратно уже строгим и собранным. Будто не в одном глазу. Оглядел разворошенный стол и Шалого, уткнувшегося, совсем по детски, в свежую обложку "Приключений юнги Бельчонка". А потом почти командным голосом объявил:
-- Ну что, на посошок тогда давайте. Чтоб не последний раз, ладно?
Мы выпили за это и еще за что-то, чуть ли не за творческие успехи, и парни высыпались во двор -- увековечить и все такое. Чья уж это была камера, я так и не понял, но фотографироваться пришлось раз двадцать: то Буська моргнул, то вдруг выяснилось, что в дорогущем "Никоне" не работает автоспуск и, значит, никак не снять всю компанию разом...
-- Да позвать кого, -- предложил практичный Анохин. -- Щас Лелькиного пацана...
-- Не трожь, -- осадил его Кнопа. -- Лелик тебе сам потом так снимет, вовек не забудешь. Маринку вон попроси.
Мариночка оказалась легка на помине. Возникла у забора по первому окрику. Вид у нее был до того томный и отсутствующий, что пацаны не сразу вспомнили, что надо пялиться в объектив, а не на обтянутый пестрой кофточкой бюст.
-- Петр Владиславович, может, вам помочь прибраться? Давайте, а?
Я не успел ответить, за меня это сделал Анохин:
-- Да мы сами сейчас все сделаем и разойдемся.
А Буська посмотрел на жену приятеля с некоторым раздражением. И добавил:
-- Петр Владиславыч, у меня дома в компе фотки оцифрованные есть, из "Отважного". Хотите, перешлю потом? Или они у вас тоже есть? Ну, не те, которые на прощанье делали, а так... Нинка Бубнова тогда своей "Сменой" нащелкала, во время "Зарницы". Хотите?
Хочу. Очень. До скрежета зубовного. Потому как "Зарницу" ту я помнил очень хорошо. Особенно "рядового разведгруппы" Успенского -- перемазанного травяным соком и землей, разгоряченного, ткнувшегося съехавшей зеленой пилоткой куда-то мне под локоть, а казалось -- что прямо в сердце.
-- Ой, мальчики, -- не желавшая уходить Марина углядела на замусоренном столе коробку с оружием. -- Ой, это настоящий револьвер, да?
-- Да нет, тэтэха... -- равнодушно обронил Кнопа.
-- А он настоящий, заряженный? А посмотреть можно? Петр Владиславович, а вы когда стрелять будете, можете к себе позвать? Я никогда не видела... -- наманикюренный пальчик скользнул по рукоятке.
-- Можем сейчас, -- залихватски предложил я, ткнул пальцем в пустые бутылки. -- От дорожек только подальше отнести, чтоб не напороться потом.
-- Вам зарядить? -- негромко поинтересовался деликатный Володька Шалый.
-- Ну да, -- Буська только что по голове себя не постучал. -- А что он, по твоему, из пальца стрелять будет? Давай бутылки сюда.
Мы отнесли их подальше от грядок, поставили на кирпичи, и Володька отдал мне ствол.
-- Тут восемь патронов, -- уловив мою неловкость, пояснил он. -- Тут вот беретесь, руку не напрягайте, сюда смотрите, наводите на цель. Потом на курок нажимаете.
Я поблагодарил. Пустая коньячная бутылка отсвечивала боками, целиться было легко. Чего я не ожидал, так это такого грохота, -- дернулся, едва не выронил пушку.
-- Класс! -- ободряющее сообщил мне Анохин. Прозрачные лепестки бутылочного стекла разметались по дорожке, затерялись в траве и...
-- Ой, мамочка! -- чертова Марина изогнулась в немыслимой, обезьяньей какой-то позе, ухватила себя за лодыжку, покачнулась неловко на хрупком каблучке, вцепилась в некстати оказавшегося под боком Буську.
-- Что? -- еле успел произнести я пересохшими губами. Неужели эту макаку задело разбитым стеклом?
-- Вывих, или перелом, или, я не знаю...
-- Это ты как? -- поинтересовался Кнопа, присаживаясь на корточки и осматривая гладкую девичью ножку с обреченным интересом и усталостью полевого хирурга.
-- Оступилась. Он как шарахнет, а я как подпрыгну... -- и гражданская жена авторитета Лелика захныкала не хуже первоклассницы.
А обступившие ее протрезвевшие мужики сейчас тоже напоминали встрепанных школьников. И ситуация была -- как на перемене, когда запущенный чьей-то твердой рукой учебник меняет траекторию и летит не в затылок соседа, а в лицо близорукой Галки Тютиной с первой парты. И намертво сшибает с тютинского лица толстостенные очки в роговой оправе. Очки вдрызг, девчонка -- в слезы, вошедшая некстати училка -- в крик. Так и тут...
Крепкий Бусинкин подхватил девицу, чуть не на руках потянул подальше от осколков, Кнопа подставил ей шаткий табурет, ощупал ногу -- уж не знаю, кем он там был, но опыт обращения с вывихнутыми ногами и прочими телесными бедами чувствовался, -- скомандовал принести эластичный бинт или что-нибудь, чем перетянуть худую щиколотку с выступающими косточками.
-- Растяжение, -- сказал Кнопа. -- Фигня. Троксевазин, холод, покой и повязка. Буськин, ты ее унеси, что ли, до дома.
-- Да и вообще пора, засиделись, Петр Владиславыч уже устал от нас, -- подтвердил Буська, перекинул Мариночкину руку себе через шею, приобнял за талию. -- Кноп, ты мне напомни завтра, как в город поедем, чтобы я фотки переслал сразу. Эх, Мариночка, вот сейчас мне Лелик твой наваляет за то, что лапаю, -- и засмеялся.
-- Ага, -- отозвался Кнопа, подхватил Мариночку с другого бока, и процессия двинулась на выход, шумно прощаясь на ходу.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Часть третья. "Пегас"
1.
В непрочных сумерках полыхающий синим фоном экран ноутбука выглядел почти зловеще. Не в пример страшнее, чем мое излюбленное рыжее окно на Славкиной Башенке. Я заметил, что называю шедевр дачной архитектуры именно так, ласково и немного сказочно, как назвал бы ее персонаж любой из моих собственных книг. Проблема была лишь в том, что сейчас Башенка не светилась изнутри домашним огоньком. Пусто в ней было и тихо. А из-за забора с соседского участка до меня долетали пьяные крики разной степени радостности. Потом их все перекрыл позабытый за столько лет детский хор Центрального телевидения:
" Слышишь, веют над страною вихри яростных атак!
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин..."
Тьфу ты, пакость. В жизни не подумал бы, что кто-то из моих бывших пионеров будет вот так вот ностальгировать по своему советскому детству. Хотя песню эту я тоже намертво связывал с "Отважным" и тем самым летом. По распоряжению Антонины Петровны сей шедевр крутили в местном радиоузле солнечным июльским утром -- за час до начала "Зарницы". Вот ведь...
Коммунистические напевы тем временем сменились вечноактуальной Пугачевой -- поглуше уже, и поромантичнее. Не иначе, мои "пионеры в авторитете" устроили на Леликовой даче танцульки, проигнорировав мариночкину подбитую ногу и здоровый сон соседей, не обделенных музыкальным слухом.
Хотя, какой сон-то? Девятый час на улице, светло еще. Это просто меня бьет озноб -- от уходящего алкоголя и замещающего его страха. А Славик наверняка не спит, сидит внизу наравне со взрослыми. Интересно, как там ему сейчас?
Как оказалось -- тоскливо.
В окошко стукнул брошенный камушек. Я бы не услышал, если бы не музыкальный рев в эту минуту не смолк.
-- Славка!
Встрепанная голова мелькнула за окном, я выглянул наружу, в сгущавшиеся сумерки, влажные от росы. Вид у мальчишки был пришибленный.
-- Что случилось? -- оторопело поинтересовался я, спешно выбрасывая из головы пионерлагерные воспоминания, похмельную неловкость и мечты о тонкой мальчишеской тени, выворачивающейся из одежды на золотистом фоне окна.
-- Да так... Скучно стало. К вам можно или вы спите уже? Я с террасы видел, у вас свет не горит.
-- Можно, можно... -- я по пояс высунулся наружу, протянул руки и принял в свои, влажные от пота и возбуждения ладони, тонкие и доверчиво растопыренные Славкины пальцы.
Потрепанные кроссовки заскребли по старым доскам, сшибая со стены домика ветхие слои краски.
-- Тише, не ушибись, -- я втянул пацана через окно, поставил на пол. -- Чаю будешь, замерзший?
Славка помотал головой. Оглядел так и не прибранный стол с остатками "пионерских гостинцев", вопросительно приподнял бровь, а потом потянул к себе тонко-прозрачный ломтик белой рыбы. Я незаметно щелкнул выключателем и при вспыхнувшем свете рыбий деликатес в славкиных пальцах забликовал не хуже изнанки морской раковины.
-- Вкусная. Соленая, почти как селедка. Петр Владиславыч, -- промычал Славик с набитым ртом, -- а чего это Дима Рыжий и Буся к вам в гости заходили? У вас что, проблемы какие-то?
-- Почему проблемы? -- удивился я, водрузил на плиту чайник, чиркнул спичкой. -- Гости и гости, мы знакомы давно. Ты их что, хорошо знаешь?
-- Ну, знаю. С детства. То есть -- как у Брата жить начал, так и познакомились. -- Славик привычно переместился на диван. -- Буся, ну, дядь Валера, в смысле, вообще-то, мой крестный отец. Только про это тоже нельзя.
-- Ага, -- кивнул я, -- не дурак, понял. Ты есть хочешь, нет?
-- Спасибо, накормили, -- сухо отозвался пацан. -- Так чего они? У вас точно все нормально?
Мне стало почти смешно. И этот туда же, совсем как его... кхм... "Крестный отец". Сейчас ведь предложит все проблемы разрулить и "глаз на жопу натянуть".
-- Я их вожатый, -- решив выложить карты на стол, признался я. -- Бывший. И об этом тоже нельзя, наверное.
-- Кто? -- Славик изумленно скрипнул диванной пружиной. Устроился поудобнее, скрестил ноги по турецки -- я мельком отметил, что привычные и столь милые моему сердцу шорты на этот раз заменились черными отутюженными джинсами. Были они Славке, что называется, "впритык": облепляли мальчишечьи ноги, четко обрисовывали острые коленки и тонкую, окольцованную ремнем, талию. -- Вы про пионеров, что ли?
-- Ну да, -- я с трудом отвел взгляд. Не у всякой девочки такая талия. -- Они там не разлей вода были, а я ходил Цербером и лаял, чтобы не бесились зря. Думал, они и не вспомнят, а вот поди ж ты...
-- Там, это где? В том лагере, куда мы сегодня ходили? Расскажите, а?
Я рассказал. Чай пришлось заваривать трижды -- во рту сохло от разговоров: ниточка памяти тянулась, вытаскивая на себе бусины давно и прочно, казалось, забытых случаев. Как Буська падал с дерева, почему Кнопа -- Кнопа, ну и тумбы дурацкие тоже припомнились, и игра в "Зарницу"...
-- Зарница? Это что? -- недоуменно сморщился Славка, и я чуть не рассмеялся, объясняя, что это вроде пейнтбола и квестовой РПГ разом, только с псевдовоенным антуражем и на пересеченной местности.
--...курили. Поганцы. За это раньше выгоняли сразу, и семья считалась неблагополучной. Хоть бы спрятались получше, а то иду, а эти красавцы стоят, пачка "Пегаса" на троих, морды гордые...
-- И что? -- жадно спросил Славка. Глазищи у него блестели -- еще бы, не каждый день тебе вываливают компромат на взрослых, серьезных дядек, которых ты знаешь уже толстыми и важными. А были -- такими, как ты сам.
-- А как ты думаешь? -- я махнул рукой, едва не зацепив стакан со стола. -- Надавал люлей и разогнал, показал, чем зажевывать.
Славка поколебался мгновение и тихо заржал, оценив юмор ситуации.
-- Я понимать начинаю, -- сказал он, -- чего они тогда вас до сих пор уважают, писатель там или нет.
Ты еще чаем со мной чокнись, малыш. По принципу "Я вас уважаю".
-- Да ладно, -- отсмеявшись, сообщил я, -- Я своих учил с сигаретами не палиться, а дружок мой, Вадька Соломатин, он физруком тогда был, первый отряд надоумил борщом похмеляться. Тоже для маскировки.
-- Прокисшим, что ли? -- заморгал Славка. -- Ну экстрим!
-- Бог с тобой. Кто ж в лагере прокисшее пионерам даст? Тогда туалетная бумага дефицитом была, ты что... Нормальным таким борщечком, со сметанкой. Просто невкусным.
-- Чтоб протошнило, что ли? -- передернулся Славка. - Тьфу. А Буська уже давно не Буська, а целый большой Бус, правда?
-- Угу. А Анохин как тогда в отряде Рыжим был, так и сейчас, выходит, что Рыжий.
-- "Аноха", знаете, что значит? Простофиля, -- засмеялся Славка. -- Лучше уж Рыжий.
"Простофиля". Хм... Такое, скорее уж, подошло бы Буське, в лагере он и впрямь был каким-то простодушным, лопухастым -- в прямом и переносном значении этого слова. И с сигаретами тогда пытался извернуться неудачно. Покраснел весь, запыхтел что-то типа "Да мы просто пачку подняли, она на земле лежала и все...". Рыжий Димка повел себя хитрее -- попытался изобразить приступ неминучего кашля. А третий курильщик, Алька, просто молчал, уставившись в пришибленную жарой траву, демонстрируя мне малиновые уши и тоже пламенеющую, пушком подернутую шею.
2.
Конечно, историю с тайным курением я рассказал не полностью. Ибо она -- как и любой другой эпизод, намертво связанный с Алькой, отпечаталась в моей памяти совсем по-другому. С кучей деталей, о которых совсем не надо рассказывать тринадцатилетнему мальчишке, на которого я смотрю жирными, масленей, чем та рыбная нарезка, глазами...
Пачку этого "Пегаса" я и сейчас мог бы описать по памяти. Не столько белый прямоугольничек с лошадиной косорылой фигуркой, сколько неумело маскирующую его ладошку с обкусанными ногтями и тонкой браслеткой часов "Электроника-5". Часики эти, равно как и ладошка, принадлежали ему -- персонажу всех моих будущих текстов, раздолбаю и нарушителю дисциплины, третьеотряднику Саше Успенскому, тому самому, который Алька.
И вот ему, повинному агнцу, досталось пуще прочих: если Буська сам себя наказал, пропалив рубашку и запрыгав с громким уханьем, а Димка хлопал его по кармашку на груди и поливал водой из недосохшей лужи, вольготно распластавшейся в тени, то Алька так и стоял, только косился на товарищей.
Их я выгнал, а ему велел остаться.
-- Успенский, ты сдурел? -- свистящим шепотом поинтересовался я. -- Тебе мало было тогда, ты точно решил из лагеря вылететь?
Алька молчал. И с таким неподдельным любопытством изучал мои разношенные кеды, будто видел их первый раз в жизни. Или в любви им признаться решил.
-- Пошли, -- решил я, сгреб его за плечо и потянул за собой. Тихий час, вот же паршивцы, -- но если Анохина или Бусинкина простят, то Альке еще одной индульгенции не видать, как собственных малиновых ушей.
-- К начальнику, да? -- обреченно выдохнул пацан.
Вот заняться мне больше было нечем. Я молчал, предоставляя парню дозреть самому. И только когда я открыл дверь пустой в тот час вожатской, Алька чуть ожил. Не к начальнику, -- читалось в его глазах, -- значит, самое страшное пройдет мимо, если только вожатый Ромашкин не передумает. Хоть бы не передумал.
Он меня боялся, а мне был сладок этот страх. Потому что он был зряшный, и еще потому, что этим страхом Алька ко мне привязывался больше и больше.
Спокойно, отрешенно как-то, пацан наблюдал за тем, как я наглухо захлопываю окно, задергиваю пыльную черную штору -- о ней обычно вспоминали раз в месяц, за три дня до конца смены, когда лагерный фотограф Константин Матвеич печатал для всего "Отважного" памятные снимки. Впрочем, сейчас Матвеич, скорее всего, наравне с остальным взрослым населением лагеря, сидит у Антонины Петровны в домике, празднуя день рождения медсестры Клавдии.
-- Петр Вячеславыч... -- начал он, покосился на щелкнувший замок-собачку, облизал губы, сухие и в трещинках, как побитые солнцем абрикосы. -- Я не буду больше...
-- Я Владиславович, -- озверелым шепотом откликнулся я, в очередной раз проклиная своей длиннющее отчество.
-- Извините, -- мальчишка аж дернулся. -- Владиславович. Я правда не буду.
-- Не будешь, -- согласился я, отер вспотевшие ладони о штаны. -- Ты по-человечески не понимаешь, Успенский? Как маленький? Тогда как маленького и накажу.
-- Это как? -- голос у Альки был тихий, невыразительный, а на губах пышным цветом цвела нервная улыбка.
-- Выдеру как сидорову козу, -- рыкнул я. -- Или так, или к начальнику. Выбирай.
Был огромный шанс, что Алька откажется. Я этой возможности и боялся, и хотел -- и тошно-сладко было от предвкушения.
-- Вы шутите, да? -- просипел Алька, моргая глазами и намертво вцепившись пальцами в ременные петли на перекошенных шортах.
Я просто посмотрел на него так, что он понял. Как-то враз ссутулился, шагнул назад.
-- Ладно, -- покладисто сказал я. -- Нет так нет. К Петровне тогда. Идем.
На счет Петровны я понтовался: понимал, что притащить пионера практически к накрытому столу -- это заработать волчий билет во "взрослом" лагерном обществе. И готов был, на самом деле, отпустить Альку в отряд на самых подступах к директорскому домику. Но он этого не знал.
Снова уставился в пол, а потом прошептал что-то совсем неразборчивое. Пришлось переспрашивать и усугублять мальчишкин стыд.
-- Повтори, я не понял...
-- А раздеваться надо?
-- А что? -- шалея от вседозволенности, спросил я. -- Трусы дырявые надел?
Алька помотал головой. Зажмурился -- отчаянно и неловко, как тогда, в изоляторе. А потом потянулся к блескучей пуговице-кнопке на шортах.
Под которыми ничего не было.
Я молча смотрел, как он выворачивается из пропыленной майки, топчется, как цапля, сбрасывает шорты с одной лодыжки. Глаз Алька не поднимал, только спросил глухо:
-- Как... куда мне?
-- На колени... -- таким же гулким, словно пропахшим подвальной сыростью и темнотой бездонного колодца, голосом откликнулся я. А потом, углядев неловкое движение, перебил: -- Да не так... Ко мне на колени, Аль, -- и я поспешно плюхнулся на жесткий, якобы "венский" стул. И при этом глаз не сводил с узнаваемо-напряженной ладошки, под которой скрывалось то, что мне сейчас отчаянно, до дрожи в губах, хотелось распробовать на вкус.
Алька дико глянул на меня -- видно, его тоже прохватило ощущением нереальности, -- и лег, поерзал, устраиваясь на коленях, животом прижался к напряженному до треска паху, вдруг замер-застыл, еле дыша.
-- Не будешь курить, -- сипло сказал я, прикрывая беспомощной нотацией собственную дрожь. И шлепнул -- звонко, больно, с оттяжкой по этой вот розовой, раскрытой, алым соком наливающейся коже.
Он вздрогнул, вцепился пальцами куда-то мне в ногу, ухватив застиранные стройотрядовские штаны -- как спасательный канат. Изогнулся весь. Уперся стоптанными сандалетами в давно не мытые доски пола. И... потерся об меня, в первый раз случайно, во второй -- осознанно.
И я еле сдерживал себя, чтобы не провести ребром ладони или кончиком пальца по грани разверстой впадинки. И вместо этого ударил второй раз. Сильнее. И еще. Отпечатки проступали на ягодицах медленно, но верно; удары разогревали ее, жгучим зудом отдавались в ладони.
Каждый шлепок вызывал у сдерживающегося из последних сил мальчишки томительную дрожь, это сотрясение волшебным образом передавалось мне, и чем чаще я бил, тем сильнее хотел его... лежавшего с голой задницей, всхлипывающего, раскрытого.
За это вот желание, за готовность самого себя забыть и превратить в дикое, бесстыдное, ебливое животное -- за это Алькиной заднице досталось изрядно. Удар за ударом, и делалось все больнее. Мне. Ладонь горела, второй я прижимал свое сокровище -- поясница с нежным золотистым пушком потела под рукой, вихлялась, когда Алька тихо вскрикивал и ерзал.
-- Молча, -- прошипел я. Еще принесет кого-нибудь...
Алька покорно попробовал молчать. Задрожал не от ударов, а в другом, неуловимом ритме. Это невозможно было описать -- как он терся тогда об меня, всхлипывая от боли и возбуждения одновременно.
И я от него не отставал. Хоть и через штаны, а сладкая тяжесть давила так, как надо было, так, как я хотел -- и один из ударов сдвинул что-то безвозвратно, Алька застонал и прижался, у меня в паху стало мокро - только это была не моя сперма. Его.
Госссподи. Вот именно в ту секунду мне стало по настоящему страшно. До безумия. До полной заморозки собственного возбуждения. И рука замерла, опустилась на теплые ягодицы ласково, скользнула поверх проступающих пятен.
-- Тише, тише, -- пробормотал я, немея от ужаса. -- Тише. Все.
Алька сполз с меня, чуть не свалился -- я его не удержал, он сам опустился на коленки передо мной. Я как в обморочном сне увидал растрепанные мягкие прядки, свекольно-яркий румянец... А потом -- тоже, словно в глубокой заморозке, увидел, как Алька тянет ко мне руку. Те же самые пальцы, которые смущенно стискивали помятую сигаретную пачку, а чуть позже -- мои стройотрядовские штаны... Рюкзачная ткань, полубрезент, -- плотная настолько, что комары не прокусывали и репьи скользили мимо, не цеплялись. А теперь она будто испарилась -- и чужое тело я чувствовал так, словно обжигался своей кожей о пацанью. Алькина ладонь приблизилась так стремительно, что в первую секунду я принял это нервное движение за мстительный удар... Осознание ошибки пришло секундой спустя, когда с тем же заледенелым ужасом я почувствовал новые касания. Сильные... Алька не ударил. Он просто вдвинулся ладонью мне в пах. Погладил там. Вжался всеми пальцами.
3.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |