-- Ну там тридцать шесть и семь, честное слово.. Это градусник какой-то ненормальный, он и вчера врал!
Сбил, паршивец, -- подумал я. И промолчал, уселся на кровать, не удержался -- взглянул-таки. Встрепанные со сна волосы, ясная умытая мордашка -- взрослый был бы помятый, как простынь у меня под задницей, а пацану хоть бы хны. Алька перестал хлопать кристально честными глазами и молча потянул вылезшую нитку на кромке одеяла.
-- Не дергай, дырка будет, -- автоматически запретил я, и также автоматически спросил. -- Как спалось-то?
-- Непривычно... -- Алька уставился взглядом в пол.... И до меня не сразу, но все-таки дошло, что сейчас он больше всего боится, как бы я не предложил очередные медицинские способы понижения температуры... Соблазн был велик, честное слово. А сил на то, чтобы себя контролировать, у меня почти не осталось... Поэтому я просто и почти равнодушно перекинул на алькину койку второе одеяло:
-- Сейчас согреешься.
-- Ага, спасибо... -- Алька снова заерзал, заворочался, почти забарахтался в казенном тряпье. Потом выдохнул -- так резко и сладко, что у меня внутри все заледенело, -- и спросил: -- А меня сегодня выписать могут? А то мне на репетицию надо. В хор... к родительскому дню, -- и поморщился сразу, будто не ожидал от праздника ничего хорошего. А ведь и вправду не ожидал. Мама-то в Москве, в командировке.
-- А не знаю, -- развел я руками. -- Клавдия приедет, посмотрит тебя. Я же не врач, а педагог. Может, и выпишет. На вид ты уже поздоровее.
-- Ладно. А если не выпишет, то... Вы когда уйдете сегодня, книжку с собой заберете?
-- Вот прямо заняться мне нечем больше, недочитанное отнимать, -- огрызнулся я. -- Зверь я, что ли?
-- Спасибо... -- он улыбнулся, как-то мельком, настороженно... А потом вернулся к старой теме: -- А если не выпишет -- то тоже ничего. Так даже лучше, чтобы других родителей не видеть. Вы только... сможете ко мне зайти?
-- Зачем? -- не доверяя своему голосу, уточнил я. Слишком легко было представить, что мальчишка всерьез не хочет со мной расстаться.
-- Ну... -- Алька сморгнул чуть обиженно, явно не ожидая от меня подобного вопроса. А потом выпалил: -- Ну... вы же перед начальником лагеря за меня. И вообще.. Зачем?
-- И что? -- тупо спросил я. -- "Перед начальником", "вообще"... А что надо было, тебя под барабаны на расстрел, что ли?
-- Спасибо, вообще-то... Вам же и так из-за меня досталось, да?
Знал бы ты... Нет, не надо тебе такое знать.
-- Тоже мне, великое дело. Но пропесочат тебя, конечно, изрядно. Больше глупостей не натвори, -- и почему у меня было чувство, что вся эта беспомощная словесная педагогика была для меня самого?
Алька на мою патетическую речь никак не отреагировал. Да и ответа на свой волнующий вопрос не дождался. Пару минут мы просто молчали, присушиваясь к безмятежному утру, еще не тронутому общелагерной суетой и магнитофонным скрипом побудки. Засыпать обратно было бессмысленно. По крайней мере мне -- официальный подъем должен был грянуть минут через сорок. Это Алька на правах больного мог безмятежно дрыхнуть под бодрые пионерские марши. Или не дрыхнуть -- книжку-то он вчера так и не дочитал. А я ее вчера так и не отнял толком -- глухо шмякнул на клавдин стол, когда во второй раз вынимал упаковку со свечами. Выдать ее сейчас было самым лучшим выходом -- слишком уж я боялся постоянно прерывающегося разговора.
-- Держи, -- сказал я, отдавая затрепанный томик. -- Дочитаешь, вернешь, и по возможности целой.
Тишина в комнате медленно наполнялась Алькиным сопением, шелестом страниц, шорохом, с которым пацан терся коленками об одеяло, валяясь на животе и дрыгая ногами. Я сидел на постели, делал вид, что скучаю, -- и впитывал его взглядом. Всего, от пяток до макушки, развалившегося, пострадавшего от солнца куда меньше, чем я.
Запоминал на всю короткую смену и на многолетние будущие вечера, полные самоуничижения и неприличной тоски.
Поселковая машина, доставившая продукты в лагерную столовку, шуршала гравием центральной аллеи -- привычно, размеренно, уныло слегка. Громко. Но не этот звук, а шелест переворачиваемых страниц, отдавался у меня в ушах, а заодно и в венах громким эхом. Таким, что ехидное "ах-ха" изоляторной двери, я почти прозевал. Встрепенулся только после бодрого гнева: "Доброе утро, что тут у нас стряслось? Тебе кто лежа читать разрешил? Хочешь себе зрение испортить?"
Так все и закончилось. Я сдал Альку с рук на руки Клавдии, вышел за дверь санблока и поклялся себе, что больше со мной такого не случится. Сквозь дверь доносился бодро-счастливый рык Клавдии, тихий Алькин говорок, а на душе у меня было необычайно муторно.
Хотя должно было стать легче.
Я плюнул в пыльную клумбу и пошел подальше от чертова искушения -- ворваться обратно, схватить, отвоевать у всех, заорать -- мое! -- и загубить себя самым бессмысленным и дурацким поступком, на какой я был способен.
Но как мне ни было жаль Альку, себя мне было жальче. Он-то и не заметил ничего, и слава богу, а мне с этим предстояло жить.
Впрочем, неделей спустя, во время смотра дружины я уже почти спокойно смотрел на покрытые загаром ноги, наполовину голые под наглаженными шортами формы, и даже острые локти, торчащие из-под белых коротких рукавов, меня вовсе не вгоняли в эротический транс.
По крайней мере, я себя в этом усиленно убеждал. Почти удачно.
Ведь дикую дрожь в пальцах и пот на висках всегда можно было списать на распитый ночью с Вадькой знаменитый талалихинский самогон. А марево перед глазами и недосып -- это ж явные последствия невыносимой духоты. Жаркое было лето.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Часть вторая. "Четверть"
1.
-- А... зачем, собственно? -- не жалея, спрашиваю я, и временно лишаюсь возможности вести диалог: во рту колкая мятная свежесть зубной пасты, на губах пена, вот вам и сезонное обострение.
Славка перестает, наконец, ловить несуществующий хвост, поворачивается ко мне лицом и смотрит виновато и напряженно.
-- Я объясню, -- говорит он почти как взрослый. -- Вы ведь вчера не соврали, вы новую книжку пишете?
С чего бы я врал. Пишу. А что не получается и мучит, так у каждого из нашей писучей братии случаются такие приступы.
Славик удостаивается моего невнятного кивка и на секунду замирает. Заводит припухшую нижнюю губу под острую полоску зубов -- правый клычок отсутствует, а на подбородке сочится сковырнутая подсохшая царапина, -- выпрямляется и снова смотрит мне в глаза... серьезно. Чуть испуганно -- четверть века прошло, елки зеленые, четверть века....
Живой и совершенно прежний. Будто кто-то слепок сделал с тогдашнего Альки, магическим способом оживил, и пусть цвет волос, черты лица чуточку другие, -- это тот же мальчишка.
-- Пишу, -- сдержанно отозвался я и замолчал, ожидая продолжения. Не рассказывать же собственному лучшему в жизни кошмару о том, каково это, когда те, кто должен оживать, отказываются это делать, и пишешь, как картон жуешь, и нет этой размякшей безвкусной массе слов ни конца, ни края.
-- Я когда вчера, на встрече, про отпуск услышал, одну вещь подумал, -- быстро произнес пацан. -- Петр Владиславович, вы не хотите дачу снять? У меня соседи сдают.
-- Э... -- заблеял я, уставившись на багровеющего ушами мальчишку. -- Погоди, Слав...
-- Это в Талалихино -- торопясь, сказал он. -- Дачный поселок. Я там летом живу, понимаете? А соседи флигель сдают, они тихие, как там.. приличные люди, во. И лес вокруг.
Талалихино. Я едва не шарахнулся назад по коридору. И еще захотелось выпить.
Тот же мальчик, то же место. Случайность? Судьба?
Славка смотрел на меня настороженно. Будто прикидывал, собираюсь ли я, здоровый старый лоб, падать в обморок или нет, и как он будет меня ловить, лить на лицо холодную воду и совать под нос нашатырь.
-- Там пионерлагерь рядом, -- сказал я, и Славка закивал.
-- Был вроде бы. Там теперь турбаза. А вокруг коттеджи, ну, там же место такое... спокойное.
Я кивнул, ощущая на собственной физиономии идиотическое выражение.
-- Летом там... жарко, -- сказал я. -- Так ты для этого меня... провожал?
-- Ну вы же сами вчера говорили, что у вас творческий кризис. И что вы без дачи не напишете. И что... В общем, вы вчера, правда, так кричали... -- Славка смутился и торопливым, узнаваемым жестом, подернул разлохмаченную бахрому некогда обрезанных белых джинсов.
Ага, кричал. Было такое. А потом еще и пил. Не иначе -- за упокой своей и без того сомнительной литературной репутации.
Собственно говоря, завелся я почти из-за пустяка -- за годы, проведенные в статусе к.ф.н.-а и преподавателя, к таким фокусам давно надо было привыкнуть. Когда я, оттараторив лекционным голосом давно заученную наизусть приветственную речь из серии "с книжками моими, надеюсь, все знакомы, а теперь вот, как я понимаю, вы решили познакомиться со мной", в залитой беспощадным солнцем потоковой аудитории повисла беспомощная тишина. Читатели -- настоящие читатели, по возрасту, а зачастую и по внешнему виду, напоминающие персонажей моих повестей, романов и некогда популярной научно-фантастической трилогии "Босиком по лунной дороге", -- смущенно молчали. Не то до сих пор не могли переварить тот факт, что видят перед собой "настоящего Ромашкина", не то просто стеснялись академичности обстановки, звонкого аудиторного эха и бдительного ока замдекана Алены Георгиевны, устроившей весь этот читательский балаган. Я собирался было ввернуть еще одну избитую шутку, про то, что я хоть и преподаватель, но здесь не при исполнении, оценок никому ставить не буду, наоборот, сам вот стою у доски и готов отвечать без шпаргалки, но тут на переднем ряду возникло некое томное шевеление. Грудастая, празднично-загорелая деваха, явившаяся на встречу с "известным детским писателем и нашим земляком" в чем-то, похожим на джинсовый вверх от о-очень открытого купальника, решительно подняла руку.
-- Я вас внимательно слушаю, -- вежливо заблеял я, готовясь к неизбежному.
Предчувствия меня не обманули.
-- Петр Вла-ди-сла-во-вич, -- мурлыкнула студентка, косясь одновременно на сияющий экран мобильника и на переложенный белыми закладками томик из "Библиотеки советского фантаста", -- Меня зовут Маргарита Михеева, я занимаюсь у вас на семинаре...
Оч-чень приятно. В упор тебя не помню среди студентов своего семинара.
-- Так вот, у меня к вам вопрос... Вот у вас в повести про... ээээ... Сережу Сенькина...
-- Симкина, -- педантично поправил я, мысленно ставя Маргарите "неуд".
-- Ага... Извините, я все время путаюсь в ваших героях, их так много...
Ага, особенно, если видишь книжку первый раз в жизни за полчаса до встречи с "любимым" писателем.
-- Так вот... Там у вас мальчик Сережа... ему позвонить надо, срочно, а он в незнакомом городе... Скажите, почему он придумал телефон и нарисовал его на заборе, у него что, мобильника не было?
С задних рядов, там, где затаились нынешние ровесники выдуманного Сережки Симкина, раздалось возмущенное перешептывание и сдавленный смех, оборвавшийся под строгим взглядом Алены Георгиевны. Маргарита недовольно поморщилась, но глаз от меня не отвела. И по выражению ее густо накрашенного лица было видно, что вопрос свой эта корова задала не для "прикола" и не из желания поиздеваться над неуступчивым преподом, а из-за вполне логичного намерения засветиться передо мной и напроситься потом на "автомат" по нудному предмету. А еще от своей полной тупости, и неспособности понять, что двадцать лет назад, когда я описывал приключения мальчика Сережки и его друзей, "межгалактических дежурных", никаких мобильников в нашей стране не было. Их, может, и заграницей-то не было, но за границу я тогда не выезжал, если не считать ставшими спустя пару лет суверенными и независимыми Украину и Беларусь. Самым надежным средством связи в те времена считались скрипучие будки, выкрашенные в ржаво-красный цвет, автоматы в которых нагло глотали последние "двушки" и пятнадчики, но чаще просто являли незадачливому абоненту выпотрошенное нутро аппаратов и мертвую тишину в черно-коричневых эбонитовых трубках, похожих на ручки душа...
Я уже раскрыл было рот, чтоб наорать на волоокую корову как следует, но осекся. Не хотелось связываться. Тем более, на заднем ряду смущенно тянул руку вихрастый пацан лет тринадцати. Темный, подвижный, как шарик ртути, чуть цыганистый. И не похожий вроде на моего, а все-таки. Так что, студентка Михеева под раздачу не попала Я белозубо ухмыльнулся, и привычно вякнул про то, что современные писатели-фантасты редко успевают за прогрессом и развитием систем технологий. И что теперь настоящей фантастикой можно считать граммофон, а вот мобильник -- это уже обыденность. И вообще, вот я вижу, мне на заднем ряду хотят задать вопрос, так что прошу вас... Я глянул на "цыганенка", ожидая от него какой угодно любознательности. И вздрогнул от еще одного скрипуче-протяжного женского сопрано -- на ряд ниже "моих" пацанов пристроилась приземистая зараза с диктофоном, журналисточка из городской ежедневной газеты, один из моих персональных репейников, тех, что вцепляются в ходячий -- пока еще ходячий -- "материал для интервью" не хуже бультерьера.
Дьявол бы побрал все городские периодические издания. Возрадовавшись тому, что после развода, я, в отличие от супруги не рванул покорять Москву-нерезиновую, а наоборот, перебрался в престижный Университетский район поближе к месту работы, газетчики вцепились в меня как жгучие пустырные репьи. Недели не проходило, чтобы мой городской или мобильный (а иногда, как правило очень не вовремя, еще и деканатский) телефон, не изрыгал бодрое дамское чириканье -- "нам бы очень хотелось получить мнение эксперта вот по этому актуальному вопросу".
Вот и теперь я изготовился отвечать, искренне надеясь, что сегодня -- пронесет мимо. И из меня не примутся при всем честном народе вытряхивать подробности развода, пресловутого творческого процесса и всего прочего, способного заинтересовать цепкий журналистский ум.
Но судьба ко мне не благоволила. Журнальная ищейка, неразборчиво представилась (Не то Алина, не то Альбина, а может и Катерина, черт ее знает) и завела известную шарманку:
-- Дорогой Петр Владиславович, скажите, пожалуйста, а каковы ваши ближайшие творческие планы? Кто теперь является вашей музой? Отразится ли ваш новый статус на вашем творчестве?
Мне бы скокетничать, пройтись насчет количества вопросов, но резиновые губы в жирной алой помаде скривились особенно противно, и я не выдержал.
-- Планы... -- сказал я, будто и вправду размышляя над ответом. -- Творческий план у меня один: найти тихое место, где можно писать, а не отвечать на вопросы о том, как именно я это делаю и какой формы крылышки у моего Пегаса.
Губы изогнулись в ухмылке, приняли немыслимую форму напомаженной клизьмы и извергнули новый вопрос:
-- А кто разделит с вами это тихое место?
-- Ноутбук! -- грозно рявкнул я, боясь, что деваха сейчас предложит мне несколько вариантов ответа на выбор или себя в качестве боевой музы, -- Ноутбук, банка пива и морилка от комаров. И то, только в том случае, если я найду себе это место и меня там никто не будет доставать! Девушка, у меня тут происходит встреча с читателями, а не персональная пресс-конференция для вашего издания. Того самого, где я почему-то то "Ярославович", то "Васильевич"!
На заднем ряду неуверенно фыркнули. Не студентки, нет. Пацаны. В том числе и тихий Славик, перед которым мне теперь было отчаянно стыдно.
Вот так устами младенца и глаголет твоя собственная несдержанность. И чего я взъелся на эту дуру? Неужто сразу не ясно было, что от нее можно ожидать?
-- Я не кричал, -- неловко схохмил я. -- Я убедительно доказывал свою авторскую позицию. Пойдем, Слав, на кухню, я тебя хоть чаем напою. Расскажешь про свою дачу.
-- Не мою, -- нервно улыбнулся он, но тронулся за мной, как кораблик на веревочке -- чуть покачиваясь. -- Соседскую.
Начало формы
2.
Через неделю с небольшим я уже вовсю хрустел гравием дорожки, разделявшей поселок на две неравные части. Славка ехал передо мной на велосипеде, вилял, оглядывался.
Показывал путь, ведущий -- как мне предстояло убедиться -- в бездну.
Нужная нам зеленая деревянная калитка была увенчана проржавевшей табличкой со строгими цифрами "22". За соседним забором, белым, казенно-бетонным, непроницаемым -- предназначенным не то для военной части, не то для закрытого "почтового ящика" -- пламенели на солнце кирпично-оранжевые башенки новорусского коттеджа. А нас ждал бревенчатый флигель в запущенном саду, заросшем старыми яблонями и желтыми одуванчиками.
Хозяева дачи -- неврастенически улыбающаяся отставная библиотекарша Маргарита Валерьяновна с престарелой болонкой Булькой -- опознали меня сразу:
-- Петр Владиславович! Так мы все ваши романы читали... И по телевизору вас видели -- в программе "Отцы и дети", экспертом. Вы еще про школы-интернаты так убедительно говорили!
Вопрос о цене Маргарита Валерьяновна почти проигнорировала. Рассмеялась визгливым подростковым дискантом, передернула костлявыми плечами с малиновой бахромчатой шалью, делавшей ее похожей на канарейку в клетке, покрытой старой тряпкой. Как оказалось, сдавать дачу она вообще-то не собиралась, если бы не неожиданное происшествие, эдакий пердимонокль. Давний компаньон по игре в покер, вдовец и, разумеется, отставной полковник Ключиков, проживающий тут же, в Талалихино, но на соседской улице, нынешней весной сделал увядшей библиотекарше недвусмысленное предложение, от которого она никак не могла отказаться. И теперь пожилые молодожены отбывают в свадебное путешествие, оставляя на опустевших дачных участках не столько жильцов -- сколько надежных сторожей, способных и постеречь стариковское барахло, и слегка компенсировать стоимость медового месяца.
На этих словах библиотекарша уткнулась хрящеватым носом в шкуру Бульки, которую таскала на руках, вместо ридикюля или еще какого пенсне. Грязно-белый собачий мех напоминал растрепанную капроновую мочалку, которой долго чистили ржавый чугунный котел:
-- Да сколько не жалко, Петр Владиславович. Главное, чтобы человек хороший был, хоть это и не профессия. А вы -- человек хороший, сразу видно. Верно, Буленька?
Булька вывернулась из покрытых старческой гречкой рук, подбежала к Славкиному велосипеду и с подозрением обнюхала покрышку.
-- Спасибо, -- я оглядывал широкую террасу с приколоченными к внутренней двери облезлыми лосиными рогами, -- За комплимент в том числе.
Тем и закончились смотрины. Ближе к вечеру старики суетливо и долго метались вокруг старого рыдвана, -- но ничто не вечно и они таки уехали. И я остался один.
Со Славкой.
То есть на самом деле я, конечно, был один. В одиночестве таскал дрова для древней печки, обнаруженной на заднем дворе, и картошку из подвала. В одиночестве жарил ее и потом потреблял -- в качестве закуски. Жаль, не было сала. Вместо него на террасе в гжельской вазе цвели и пушились садовые ромашки, оставленные мне на память романтичной хозяйкой старой дачи. Именно этими подвядшими цветочками я попробовал занюхать "Крушовице", обнаруженное мной в бывшем талалихинском сельмаге, ныне именуемом "Супермаркет У Аленки".
По хорошему, мне, как литератору, стоило бы живописать все скромные прелести талалихинской природы или там нравы местных жителей, по большей части -- полковников в отставке с семьями и внуками, или томно-силиконовых девиц и их накачанных спутников -- эти жили в коттеджной части поселка, но сугубо по выходным.
"Пиши о чем знаешь" -- первый и главный принцип писателя, однако же я его нарушил, и не зря.
Славка. Слав-ка. Мое персональное безумие. В данный момент, оно, царапая коленки, ерзало по дощатому полу веранды, пыхтя и выискивая оброненную флэшку. Хоть бы не закатилась в щель, -- подумал я, и забыл тут же -- и о флэшке, и о том, что там за игру притащил мне неугомонный сосед.
Лежащий на пузе, с раздвинутыми ногами в обрезанных джинсовых шортах. И гладкие, карамельные ноги, обцелованные солнцем, были точь-в-точь как Алькины.
Упоительные ноги. Правда, для полного сходства с теми, уже мифическими, им явно не хватало некогда белоснежных, но чаще замурзанно-пузырчатых гольфов. Хэбэшных, пионерских, превращающих долговязых акселератов в гибрид страуса с томным жирафом... А на ладном, загорелом, будто лакированном пацане они смотрелись настолько невинно и притягательно, что... Может и к лучшему, что сейчас этот предмет гардероба вышел из моды. Иначе бы я не выдержал и прижал встрепанного Славика к щелястому полу. Вот прямо здесь.
3.
Пахучие смородиновые листья цеплялись за рукава, бросали тень на раскрытый ноутбук. Надо было подстелить что-то посерьезнее старого одеяла, да и вообще садиться писать в доме, а не на улице, -- но тогда я не смог бы увидеть все это.
Забор между "моим" и славкиным участком был непрочным, покосившимся и несколько условным. Было видно, что хозяева соседних дач неплохо ладили между собой и уважали чужой суверенитет. А потому наполненные воздухом и жарким солнечным светом щели между старым штакетником зачастую являли мне совершенно удивительные картины. Такие, как сейчас, допустим...
Крутой изгиб декоративно-гравиевой дорожки, обрамленной пестрыми и слегка тропическими цветами. Славик -- босоногая встрепанная пружинка в неизменных шортах -- мчит по этому самому горячему гравию, стараясь пробежать колючий участок пути как можно скорее. Потом резко тормозит, повинуясь звучащему с кирпичного крыльца довольно жесткому оклику Марины (о Марине, да и о самой даче чуть позже). Он поводит плечами, распахивает ладошку, скрывавшую тонкое лезвие простых кухонных ножниц. Окольцовывает ими цепкие пальцы. Скрежещет в воздухе металлическим веером. А потом наклоняется над развесистым пуком каких-то пахучих и страхолюдных стеблей. Лицом -- к стеблям, тылом, соответственно, к забору. Ко мне.
Между Славиком и затаившимся в кустах, отчаянно пыхтящим, покрытым вполне оправданным липким потом писателем Ромашкиным -- десять метров. Десять метров густого солнечного света, немыслимо-жесткой зелени, прохладного ветра, трепета какой-то полупрозрачной мошкары. Тени и сумерек. Паутины и заноз в старом штакетнике. Острых мальчишеских движений, скрипа гравия, похрустывания тоненьких связок... Жалобного пыхтения с моей стороны и легкого свиста с его. А поверху свищет неумолимый маринин рык:
-- Ста-ни-слав! Ну что ты там застрял? Да, именно это -- пастернак. Режь его быстрее, у меня тут все уже кипит!
Славка презрительно фыркает и вновь стрекочет ножницами над клумбой-грядкой. Отросшие волосы лезут в глаза, белобрысая башка наклоняется все ниже, а упругая и безнадежно обтянутая тканью пятая точка -- все выше. Маячит перед моими глазами, как белый бакен. Как мираж.
-- Станислав! Ты смерти моей хочешь или что? У меня сейчас банка лопнет!
Ага, лопнет. С брызгами и теплыми искорками.
К вечеру Марина похоронила все тепличные огуречные трупики в стеклянных братских могилах и вышла с сигаретой и в купальнике. Похвастаться. Думаю, я ей понравился -- самую малость. Или дело было в книгах, в сомнительной славе детского писателя. Честно говоря, мне было плевать.
-- Огоньку не одолжите?.. -- заученно-непосредственно попросила Марина, перегибаясь через невысокий забор. -- Ненавижу прикуривать от плиты, а спичек нет.
От меня самого можно было прикуривать. Впрочем, день был жаркий. Я сел, вытащил из кармана зажигалку, предчувствуя стандартный разговор о литературе, дачной скуке и Марининых огурцах, -- о чем еще говорить двум малознакомым людям, оказавшимся соседями по отдыху?
Однако я ошибся. Марина желала обсуждать Славку. Я так и не понял, кем она ему приходилась -- не родней уж определенно, ее припудренное даже на даче лицо нисколько не походило на Славкино, ореховые глаза парня отличались от ее, голубых и слегка фарфоровых, как у дорогой немецкой куклы.
-- Весь день вчера у вас на участке ошивался, надоел, наверное, вам до чертиков?
-- Нет, -- я пожалел, что оставил курево в доме. Стоял бы сейчас, тыкая сигаретой в воздух, и многозначительно рассуждал бы о том, как подросткам нужно внимание. -- Я, вы знаете, пишу о детях, мне нужно за ними наблюдать.
-- А обедал Станислав тоже у вас, да? -- протокольно-учительским голосом поинтересовалась въедливая Марина. -- Можно подумать, что я его не покормлю. Репей-липучка! Если надоест -- гоните в шею, он нормальных слов не понимает.
-- Пока не надоел, -- отшутился я, изучая ее розовую шею и немаленькие груди в яркой лайкре -- определенно, силикон. Может быть, антигравы. По одному на каждую. Красивая девица, странно, что занимается таким странным делом, как закатка огурцов: -- Я же про них пишу, знаете ли. Мои хлеб и соль.
-- И икра временами, -- без излишнего такта расхохоталась Марина. -- Я, кстати, не читала. Но мой… словом, мне хвалили.
Ага, -- подумал я. Не муж, не дурацкий «бойфренд». Гражданский брак, где одна всегда замужем, а второй всегда свободен.
-- Икра не икра, но, уверяю вас, угостить хорошего человека обедом я еще в состоянии, -- неожиданно взъелся я. Можно подумать, что Марина меня в чем-то упрекала. Или я, наоборот, собирался ее обвинять неизвестно в чем. Видимо, в полном бойкотировании славкиного обаяния и прочих, невидимых внешнему миру достоинств. А может, чем черт не шутит, я уже начал потихоньку ревновать Славку ко всему, что его окружает. К этой крикливой блондинке в переливчатом, цирковом каком-то купальнике, к серебристому гравию "садовой" дорожки (и кто такое может насыпать на участке, где есть босоногий пацан?), к теплым ступеням невообразимого кирпичного крыльца, по которому часто барабанят славкины пятки. К раскаленному, кожаному, скрипучему, черно-треугольно-изогнутому, как обугленное сердце, сиденью велосипеда -- дорогого, спортивного, не по росту подобранного. Чертово сиденье -- кожа и поролон, пружинки и бесчувственная синтетическая набивка -- слишком поверхностно оберегало Славку от ушибов, слишком часто видело карамельно-коричневую изнанку его бедер, ощущало шорох перекошенной белой джинсы и сладковатый пот. И упругость пресловутого сиденья ни во что не шла по сравнению с упругостью пацаньих ягодиц.
-- Не сомневаюсь, что в состоянии, -- кивнула Марина; бледно-медовая гривка качнулась вокруг ее лица. -- Я так полагаю, это милый намек?
И многозначительно вздернула бровь, самонадеянная стерва, решившая, что я готов подбивать клинья к ней, а не к мальчишке, сейчас болтавшему ногами с развесистой яблоневой ветки.
-- Ну что вы, Мариночка, -- рассеянно отозвался я, не сводя глаз со славкиных щиколоток, постепенно освобождавшихся от сползающих полосатых носков (расхлябанные кроссовки безнадежно мокли в вечерней росе). -- Я, честно говоря, не смог бы составить достойную конкуренцию вашему... -- произнести при Славке непристойное донельзя слово "любовник" я не мог никак. А обозначить по другому социальный статус марининого партера тоже не получалось...
-- Лелику, -- безапелляционно представила мне Марина своего пока еще отсутствующего сожителя.
Я покивал, сочувствуя неизвестному Лелику. На такую барышню, должно быть, приходится зарабатывать не меньше, чем на машину.
-- Лелику, -- послушно повторил я. -- С отпуском подгадать не получилось?
-- А, -- махнула рукой Марина. --Лето. Все в разъездах. Аврал. Всегда так получается.
-- Он у вас кто? -- уточнил я.
-- Первый заместитель генерального директора, -- с протокольными интонациями сообщила Марина, подавая эту новость с той обходительностью, с которой хорошо отдрессированные секретарши подают перспективному клиенту казенный кофе.
-- Генерального директора чего? -- уточнил я. -- Если это не сверхсекретно и, как его... конфиденциально? Терпеть не могу сложные слова. Их приходится выдирать из детского текста. Редактор настаивает.
-- Агентства по недвижимости, -- откликнулась Марина голосом первоклассницы, которую толкнули в школьном коридоре в первый учебный день. И тут же, не поворачивая головы и не переставая улыбаться, рявкнула: -- Станислав! Ты себе шею так свернешь! Зараза малолетняя... -- и, чуть понизив голос, добавила, выпуская последнее облачко дыма из накрашенных губ: -- Вот ведь пиявк... родственничек, на мою голову, а!
Я подумал, что еще одна такая полупроглоченная пиявка, и я с наслаждением напоил бы Мариночку тухлой водой из бочки. Со всем содержимым.
-- Много хлопот? -- поинтересовался я самым светским тоном, надеясь на то, что девица кивнет. Тогда я смогу уговорить ее отпускать ко мне Славку почаще. Хоть полюбоваться: -- Чужие дети, говорят, мешают меньше.
-- Ну... -- Марина замялась.... -- Свои ведь тоже скоро будут, привыкать надо, потихонечку. Помните, в старом кино такое выражение было "тренируйся на кошках"? Вот я и... Сперва страшно было, а за две недели привыкла уже, тем более, у Лелика скоро отпуск начнется. Мы, конечно, на Кипр хотели, но... Вы понимаете, это такая семейная драма, просто сериал...
Я из вежливости поднял бровь. Драма. Сериал. Вот уж не думал, что девица смотрит сериалы. Впрочем, к драмам она вряд ли расположена тоже.
-- Славка -- незаконорожденный герцогский сын? -- предположил я.
-- Хих... Нет, он Лелику сводный брат... Только я так и не поняла, по отцу или по матери.
Вышеозначенный Славка повел чутким ухом, фыркнул и запустил в спину сводной тетушки скатанным в шарик мокрым носком. Это, конечно, не бочка с тухлой водой, но тоже ничего. Жаль только, что пацан промахнулся.
-- Ну вот, -- я подмигнул. -- Лелик -- принц, все сходится. А родители-то где?
-- Мои? Мама в Челябинске, а папа... Ста-ни-слав! -- второй мокрый носок достиг цели, ударив мою собеседницу чуть повыше завязки купальника. Мариночка так и взвилась. -- Ты что себе позволяешь, гадость белобрысая! А ну-ка немедленно марш в дом!
Я смотрел, как она кричит. У Цербера, должно быть, была такая же розовая пасть с красивыми белыми зубами.
Славка прошлепал мимо нас, независимо задрав подбородок и всем своим видом демонстрируя крайнее пренебрежение. Опала его не страшила. Марина проводила пацана усталым и раздраженным взглядом.
-- Мальчишки, -- с непередаваемым выражением сказала она. -- Как вы их терпите, я не понимаю.
-- Хотите, потерплю Славку? -- хмыкнул я, поднялся. Курить хотелось нестерпимо. -- Вам отдых, мне материал для книжки.
Мариночка замялась. Даже разрумянилась слегка. И жалобно-кокетливым тоном сказала:
-- Хочу. Очень.
-- Договорились, -- сказал я, не веря собственной -- удаче ли? И долго, с наслаждением проклинал себя последними словами. Идиот Ромашкин. Идиот, педофил и мазохист. Детский, мать моя, писатель, едва не кончающий от вида пацанячьей попки.
-- Так, значит, я к вам его после обеда отправлю. Вам в полпервого удобно будет? А то я в город хотела съездить, у меня вообще-то массажистка в четыре, -- наманикюренные и так и не пострадавшие в борьбе с разносолами пальчики теребили старый штакетник -- нежно и типа сексуально, как ножку фужера с шампанским.
Я посочувствовал забору. И заранее пожалел о том, что Мариночка не записалась, помимо массажистки, еще и к косметическому хирургу -- слышал, меньше чем на две недели они больничных не дают.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |