4.
-- Буська, да долбани ты еще раз... Че, зассал, что ли?
Об стекло тюкнула вторая шишка. Потом неведомый мне Буська каким-то змеиным шепотом выдохнул "А-ааль" и, кажется, попытался вцепиться пальцами в подоконник.
-- К тебе тут... делегация... -- простыня, не желая складываться пополам, упорно билась в моих руках, совсем как парус в ветреный день. Душную тишину изолятора нарушало лишь наше сбитое дыхание да общая растерянность...
-- Одежду... -- Алька шевелил лопатками, заранее передергивался от грядущих прикосновений ткани к измученной коже.
-- Потом, пусть впитывается, -- я взмахнул-таки хлопковым парусом как надо, укрыл пацана -- от шеи с запутавшимися светло-русыми прядками отросших волос до сбитых щиколоток. Потом, не раздумывая, цапнул висящее на спинке кровати одеяло -- байковое, тонкое, по цвету не отличающееся от бледнючего столовского борща. Тоже накинул его на Альку -- поверх простыни...
-- Аль... Успенский, ты там как? К тебе можно? -- взвыл под окном второй обормот.
Алька явно хотел что-то сказать и даже неуклюже зашевелился под тряпичной броней, но я его перебил.
Сперва стремительно сгреб с табуретки нехитрую мальчишечью одежонку, утолкал под плоскую подушку на второй койке, а потом шагнул к форточке и грозно рявкнул:
-- В чем дело? Дверь не для вас придумали, вечно вам в окно надо?
По ту сторону рамы едва не брызнули во все стороны разом -- видно, голос у меня и вправду был не из приятных.
Потом все-таки дружба возобладала над страхом, и коротко стриженная лопоухая башка возникла в золотисто-дымных сумерках, закрыла садящееся солнце. Я мысленно плюнул, загремел тугим шпингалетом, дернул на себя чуть перекошенную деревянную раму, смахнул с подоконника трех крупных мух, давно околевших от такой жары, и высунулся наружу.
-- Петр Васильевич... -- умоляюще сказал лопоухий круглый Буська. Я его смутно помнил -- вроде бы его звали Валерка и вроде бы он был футболист. Во время матча с соседним "Приозерным" этот крепыш носился по полю, как толстый злой шмель. Сейчас этот тугой шарик в полосатых носках и перемазанных травой шортах явно не находил себе места: -- Мы... это... того...
-- Навестить, -- нетерпеливо подсказали снизу. -- А можно мы войдем?
Вот принесла же нелегкая. Но и отказать было невозможно.
-- Я не Васильевич, -- не отказал я себе в злобно-педагогическом ответе. -- Через крыльцо -- пожалуйста.
Черт бы их подрал, пацанву. Я даже удивился тому, как меня злили эти неловкие перетаптывания на пороге. Как будто они покушались на мое.
-- Пять минут, -- сурово сказал я. Алька лежал, глядя на приятелей, и не шевелился, только глазами водил. Буська -- точно, он Бусинкин, не повезло парню с фамилией, -- глядел на него с суеверным ужасом.
-- Чего, все так плохо? -- спросил он, и добавил глупо. -- А мы тебе земляники набрали.
Я подошел поближе и едва не ахнул. Нанизанная на травинку лесным ожерельем земляника была крупной, того же невозможно-рубинового оттенка, что и капелька алькиной крови, которую я смахивал ваткой всего несколько часов назад. "Ниточка" моталась в буськиных пальцах туда-сюда, как маятник с очень тяжелым грузом -- ягод было десятка полтора, не меньше. И как только эти гаврики ухитрились разыскать такую красоту в вытоптанной и лысеющей траве лагерной территории?
-- Ух ты... -- вздохнул Алька. -- Красотища. Спасибо. Я, -- тут он стрельнул в меня взглядом одновременно просительным и заговорщическим, -- съем, ага.
Все как-то враз замолчали, не зная толком, о чем говорить. "А у нас тут футбол был..." -- "А меня в задницу колют" -- диалог не из приятных. А легко болтать ни о чем -- сопляки они еще были, что Буська, что его рыжий неусидчивый спутник. Да и футбола у них не было, какой уж там футбол, раз карантин, -- и, значит, два оглоеда смотались к нам сюда без спроса. Берут пример с боевого товарища.
-- Лежишь, да? Тебе вставать совсем нельзя? -- видно, это Буську напугало больше всего. Вроде бы ерунда, солнцем обжечься, -- но когда видишь приятеля, еще утром носившегося, как и все вы, лежащим смирно-смирно, так что и одеяло не шелохнется... И взрослый бы испугался.
Впрочем, у взрослого сейчас были проблемы поважнее.
-- Куда? -- возопил я, сообразив, что немытая земляника вот-вот окажется у Альки перед носом -- а там и до рта недалеко. -- На тарелку, помыть, потом съест, -- и по наитию добавил, -- после ужина.
Рыжий кивнул, деловито забрал низку ягод, поискал глазами тарелку, нашел и бережно уложил на нее угощение.
-- Петр Владиславович, -- сказал он негромко, по-взрослому. -- А когда Альку выпишут?
Я развел руками - понятия, мол, не имею.
-- А то у нас там...
Что у них там, я тогда не уточнил. А зря. Алька пробормотал что-то насчет "как только, так и сразу", шевельнулся -- и застиранное одеяло угрожающе колыхнулось на его плечах.
-- Ну все, ребята, -- торопливо сказал я, гадая, действительно ли от Альки веет сладкой опаской, или же это блажь, морок, рожденный эротическим безумием да постоянным стояком. -- Давайте, прощайтесь.
-- Пока, -- послушно вздохнул Буська. -- Успенский, ты... ээээ... выздоравливай, что ли.
Алька тоже вздохнул, почти обреченно, -- мол, куда я денусь с подводной лодки, выздоровлю, конечно. А рыжий задумчиво поскреб точку комариного укуса на щеке и спросил: -- Петр Валерь... Владиславыч, а можно мы после ужина еще... Мы не в окно, чест-слово.
-- Ну, если не через окно... -- не найдя повода возразить, заблеял я, и тут крашеная дверь грохнула, парни подпрыгнули, и на пороге донжуановским Командором воздвиглась Татьяна Семеновна.
-- Да что же это такое делается, а? -- воспитательница взвыла не хуже аварийной сирены.
И грозно добавила:
-- Бусинкин. Анохин. Я вас к кроватям привяжу.
Буська и рыжий Анохин стремительно завиноватились и забурчали чего-то типа "мы всего на минуточку, нам Петр Вла-ди-славыч разрешил", -- сдавали меня более грозному начальству, паразиты. Алька приоткрыл один глаз, подмигнул сотоварищам, а потом протяжно и довольно фальшиво засопел.
-- А ну марш отсюда, -- грозным шепотом скомандовала Семеновна, -- На крыльце меня подождите, -- она уцепилась за мой локоть и выразительно мотнула головой в сторону клавдиного смотрового кабинета -- пошли, мол, согласуем показания, заранее выясним, что будем свистеть на внеочередной планерке и как оправдываться, что прошляпили целого двенадцатилетнего ребенка.
-- Хорошо, что хоть сгорел, а не утонул! -- почти радостным тоном прошипела воспитательница, прикрывая за собой дверь в палату, где все так же старательно "спал" Алька.
-- Тьфу на вас, Татьяна Семеновна! -- отшептался я. -- Еще горелых нам не хватало для полного счастья.
Семеновна, поглядывая в окно на послушно топтавшихся на крыльце Буську с Анохиным, объяснила мне в трех фразах какой именно из меня педагог, а заодно, по совместительству, мужчина. И велела сидеть на планерке молча, поддакивая ей в необходимых случаях. Я был согласен на все -- лишь бы она убралась из изолятора подальше и побыстрее, оставив меня наедине с Алькой, которому уже надоело притворяться безмятежно спящим, примерным пай-мальчиком. Он съехал на край постели и засунул руку под кровать, разыскивая скинутую одежду.
-- Штаны не там, -- сказал я, выпроводив Семеновну. -- Слушай. Мне нужно на планерку. Собрание у нас, ясно?
Светлая голова послушно наклонилась.
-- Мне тебя так оставлять без страха или как Буську, к кровати привязывать? -- и зря, ох, зря я это сказал. У мальчишки даже рот приоткрылся, крупный потрескавшийся рот.
Он меня точно вознамерился свести с ума.
-- Не надо... -- чуть сожалеюще ответил он и облизнулся. Не будь я полностью, на невозможные двести процентов уверен в том, что схожу с ума, -- решил бы, что пацан все понял и дразнит нарочно. Я пожал плечами --- не надо, так не надо -- выразительным жестом приподнял подушку на пустующей кровати, продемонстрировав скомканную одежду, и мрачно пообещал, что вернусь через полчаса, и чтоб в мое отсутствие...
-- Петр Вла-ди-сла... -- мне показалось, или в хрипатом алькином голосе снова прозвенели какие-то чуть капризные нотки...
-- Что? -- рявкнул я, запирая многострадальное окно, -- мало ли, кому еще вздумается припереться проведать пацана. Не изолятор, черт возьми, а проходной двор...
-- А земляника? -- жалобно проныл он. Я закатил глаза, отмыл припыленные, мягкие, налитые соком ягоды. И... пожалел отдать.
-- После ужина съешь.
Алька кивнул, и все тем же умоляюще-искренним, слишком уж искренним голосом сказал:
-- Можно книжку... мне книжку почитать? Хоть что-нибудь. А то лежишь, лежишь...
Тащиться после планерки в библиотеку, на другой конец лагерной территории, мне ой как не хотелось...
-- О чем хоть? -- безнадежно спросил я, зная, что соглашусь. -- Учебников принесу, будет тебе наука.
Алька фыркнул, дав понять, что оценил шутку. А потом с придыханием сообщил: -- Взрослое что-нибудь.. ну... а то там же все хорошее разобрали, или в очередь записались... а вам так дадут...
Ага, а потом догонят и еще раз дадут. Можно подумать, что на нормальные "взрослые" книги у нас очереди нет. Мужественно вздохнув, я двинулся в сторону клавдиного кабинета, где лежало мое принесенное из отряда барахло.
Выудил разлохмаченный, залистанный томик из "библиотеки советского фантаста", который Верочка выцыганила у какой-то своей знакомой библиофилки и сунула мне с собой "в дорогу".
Золотистое тиснение на обложке давно уже стерлось, но опознать книгу мог любой мало-мальски начитанный троглодит. Стругацкие.
Алька относился к разряду крайне начитанных троглодитов. При виде этого немыслимого сокровища он часто-часто заморгал и потянулся за книгой, явно забыв, что из одежды на нем -- только пресловутая простыня.
Простыню я поправил, нечаянно скользнув пальцем по горячему загривку и едва не взвыв. Словно чайника кипящего коснулся, даром что у Альки уже не было такой температуры.
Снабдил болящего порцией наставлений -- лежать спокойно, читать, натворишь еще что-нибудь -- сгрызу живьем, -- и отбыл навстречу начальственному разносу.
Каковой себя не заставил ждать.
Получаса, проведенного в закрытом помещении в компании озабоченных исключительно общественной жизнью коллег, мне хватило с лихвой. Вероятно, на лице моем читалось все, что угодно, кроме... скажем так, пережитых сегодня эмоций... Оно и к лучшему -- Антонина Петровна списала мой бледный вид на первую педагогическую неудачу, и даже милостиво кивнула, выходя из кабинета, а однокурсник Вадька, которому повезло больше чем мне -- он устроился в "Отважном" не вожатым, а физруком, -- перехватил меня в дверях и ободряюще произнес:
-- Петь, да не изводись ты... Пацаны, они ведь как кошки, живучие...
-- Ага, -- слабо ответил я и помахал рукой перед лицом, разгоняя тяжелый вечерний воздух. -- Живучие. Блядь, ну в моей смене почему?
-- А в чьей? -- фыркнул Вадька. -- Баба ты, раскис -- надо же, спинку сожгли. Мои из первого отряда, ты знаешь, что отчудили -- сходили, стервы, в самовол, вернулись -- а сами в дугу. Я их трясти, тряс-тряс, -- тут я посочувствовал неведомым "стервам", лапы у Вадьки были баскетбольные, с узловатыми суставами и мозолями от штанги, -- а они, оказывается, еще в Талалихино приняли, -- он звонко щелкнул у кадыка, -- а в грелку с собой нолили и в кустах спрятали. Ну, грелку я отнял. Так что пошли, в медицинских целях сейчас...
Предложение было соблазнительным.
Крайне актуальным.
Но я отказался. Я и так ехал крышей, а уж после ядреного деревенского первача...
Тем более, что в коридор высунулась Антонина Петровна и передала мне еще один телефонный привет от Клавдии, касающийся все тех же стеклянных ампул и многострадальной алькиной "пятой точки" -- "если выше тридцати семи, то перед сном колоть обязательно, чтобы ночь проспал спокойно".
5.
Осознав, что вечернего сеанса акупунктуры не избежать, Алька впал в буйное помешательство. Про книжку он забыл, про обещание вести себя пристойно -- тоже; ныл, вертелся, уверял меня в том, что ему уже совсем-совсем хорошо, и только под конец взмолился совсем уж отчаянно:
-- Ну Петр Владиславович! -- и нервно прикусил палец. -- Ну чешется же, и так болит, и еще колоть... не надо, пожалуйста, я вас очень прошу.
Я едва не подавился остывшим столовским чаем, закашлялся.
-- Ешь давай, -- нарочно грубо сказал, избегая смотреть на перепуганное лицо. -- От укола никто не умирал, тебе с утра больнее было. Или снова хочешь, чтоб наизнанку выворачивало?
Алька принялся жевать медленней, поломанная вилкой котлета исчезала с его тарелки неохотно.
-- Знал бы, -- так же неохотно выдавил он, -- что колоть будут... Ну боюсь я, да. Петр Владиславович, а можно?..
И тут он замолчал окончательно, наглухо. Как зашили -- и сквозь нежнейший детский пушок высветились яркие неровные пятна.
-- Что? -- осведомился я. Мальчишка дернулся, уперся взглядом в пол, умирая от стыда.
-- Мама... -- шепнул он, я только по движению губ и понял. Алька откашлялся. -- Мама давала такие...
Я терпеливо ждал.
-- От температуры, -- выдохнул он. -- Ну... свечки!
Последнее он чуть не выкрикнул; еще бы чуть -- и вскипели бы на выгоревших ресницах злые горячие слезы.
-- И колоть не надо, -- умирающим шепотом закончил он. -- Можно, а?
Интонации были -- как в моих ненормальных, разухабистых, болезненно-сладких галлюцинациях... и просил Алька практически сходную вещь, слегка немыслимую, а для него самого -- вот прямо сейчас -- отчаянно желанную. Быть такого не может: сон, бред, наваждение, дурная фантастика... исполнение заветных и неисполнимых желаний.
-- Ну? -- еще один хриплый, умоляющий вопрос -- почти неслышный, потому как звуки глушатся подступающими слезами. Совсем как в моем личном полубреду, где Алька точно так же просит меня, спрятав лицо в ладонях, а потом пластается на кровати, прогибаясь и отчаянно дрожа всей спиной -- от лопаток до звонких ягодиц.
Я молча поднялся и отправился рыться в клавдиных запасах.
Дьявол и сейчас был за меня. Я тупо глядел на картонную коробку и давился предчувствием, предвкушением -- не трогать, не трогать, но хоть посмотреть! -- и омерзением к той сладости, что заливала меня сверху донизу при одной лишь мысли о том, что вот сейчас -- мой шанс урвать свой кусочек ужасного кайфа, сейчас. И ночью я буду слушать ровное мальчишечье дыхание с привкусом обчищенной сосновой веточки с муравьиной кислотой, апельсиновой жвачки и травяной горечи.
-- Нашли? -- нервно поинтересовался Алька, вытягиваясь на кровати так, чтобы разглядеть в приоткрытую дверь меня или хотя бы шкаф с лекарствами.
-- Нашел, -- кивнул я, вытряхнул на ладонь пластмассовый патрон с острыми углами. Где-то тут были ножницы, не зубами же. -- На, держи.
Воск -- или жир, хрен знает, из чего делают эти свечки -- подтаивал в руке, пока я обдирал плотную оболочку. Алька так и глядел в сторону -- еще бы.
-- Отвернитесь? -- пробормотал он, когда я отдал ему добычу. Я не просто отвернулся -- вышел, чтобы не видеть. Не знать. Не искушаться лишку.
-- Скажешь, когда... -- Определенно, это был вечер оборванных фраз. Я снова кивнул, будто китайский болванчик, вышел, прикрыл за собой дверь и прижался к крашеному в белый дереву.
Что со мной такое. Что со мной было такое, что перед глазами стояло... не то что не расскажешь -- не вспомнишь без стыда.
И без стояка, ясное дело. Круглый зад, узкие мальчишечьи бедра, неуклюжие пальцы... там... и исчезающее тельце дурацкого лекарства.
Жирный блеск на пальцах и вокруг... черт. Будто нарочно. Будто для меня.
И краткий выдох, протяжное "Ы-ыы....", переходящее в шипение...
И мягкие, направляющие движения. А потом, вероятно, короткий взбрык, почти судорога, отчаянно-непристойное и при этом невинное покачивание бедрами... Пущенная ракета достигла своей цели, попала в свою горящую точку...
-- Да... Ну, то есть, можно...
Я вернулся, коротко постучав -- и даже не головой, а стоило бы.
Алька, разумеется, оставался на кровати. Лихорадочно листал книгу, водруженную на приплюснутую подушку. Под простыней вздрагивали сплетенные в косичку ноги -- видимо пацан продолжал ерзать, не то поуютнее пристраивая себя на постели, не то просто привыкая к... инородному телу, загнанному сейчас в узкое, постоянно сжимающееся отверстие. Я негромко кашлянул и на мгновение замер на пороге -- совсем как заходившие с официально-дружеским визитом Буська с рыжим Анохиным. После ужина они к нам так и не заявились: либо не смогли улизнуть от воспитательницы, либо просто нашли занятие поинтереснее. Нельзя сказать, чтобы я был опечален этим фактом. А Альке вообще было не до того -- мысленно он сейчас бродил по коридорам и лабораториям научно-фантастического сказочного НИИ -- и, кажется, не замечал вообще ничего. Ни моего все еще вздрюченного вида, ни того, каким внимательным и почти рассеянным взглядом я изучаю его ноги, яростно трущиеся друг о друга в каком-то неуловимом ритме -- обгоревшая кожа уже начала немилосердно чесаться.
Я залег на соседней койке поверх одеяла: в одежде и -- все равно никто не видит -- пропылившихся темно-синих кедах. Без малейшей зависти глянул на выданную Альке книгу -- самому мне сейчас ни один роман, будь он хоть трижды гениальным, не пришелся бы по вкусу. Скорее всего, я не смог бы нормально читать даже самый нейтральный диалог между персонажами, выискивая в невинных словах несуществующий подтекст и странные намеки.
Было слышно, как в туалете об жестяную мойку бьются капли ржавой воды. В лампочке, спускавшейся с беленого потолка на черном витом шнуре, тонко гудела огненная нитка. В нашем спокойном, отнюдь не больничном молчании было сейчас что-то одновременно от уюта засыпающего купе, и от мягкого домашнего вечера.
Над лагерной территорией снова закурлыкал горн. Журавлино-жалобное "спать, спать по палатам..." на середине сигнала превратилось в стремительную забавную абракадабру -- магнитофон в радиоузле опять немилосердно зажевал кассету.
Алька вздрогнул. Приподнял голову от страниц, уставился на меня невидящими глазами -- взгляд был до боли похож на тот ослепленно-размытый, что я уже видел сегодня днем, когда пацан постоянно проваливался в температурное небытие...
-- Еще пять минуточек, ладно? Ну, пожалуйста... -- и, не дожидаясь моей реакции, он снова уставился в книгу, только выцветшие волосы стегнули его по щеке.
Я не имел ничего против этих самых "пяти минуточек": прекрасно понимал, что бывает, когда невозможно оторваться от затягивающего сюжета. Да и про себя знал почти наверняка, что спокойно уснуть вряд ли смогу.
И еще знал -- тоже наверняка, заранее млея от необратимости момента, от собственного напряжения и алькиной обманчивой безмятежности -- что сегодняшний калейдоскоп обжигающих, невероятных моментов, больше никогда не сложится уже в эту хрупкую, ясную, исполненную какого-то нетронутого совершенства картинку. Любое неосторожное прикосновение все собьет, безвозвратно разрушит, превратит обманчивую идиллию в болезненный хаос.
-- Еще минутку, хорошо? -- Алька даже не поднял лица от книги. Шевельнулся, передвигая чуть вбок острый локоть с красной вмятинкой от врезавшегося угла подушки. Потом -- так же машинально, явно не отдавая себе отчета в действиях, -- изогнул другую руку, завел ее под простынь, попробовал почесать следы от уколов. И зашипел сквозь зубы, не выдержав соприкосновения нестриженных ногтей с нежнейшей кожей. Всего лишь -- глоток воздуха, всосанный припухшим ртом. Недостающая деталь, шевеление самой последней стеклянной капельки в зыбком нутре калейдоскопа...
-- Спать! Немедленно! -- я выплескивал в этом яростном крике всю свою невозможность и беспомощность. Невладение ситуацией.
Алька перепугано моргнул и попробовал спрятать распахнутую книгу под подушкой: видимо, собирался встать среди ночи и затаиться с недочитанной повестью в местном туалете...
Расстояние между нашими койками я преодолел одним неловким не то рывком, не то прыжком -- понимал, что другой возможности лишний раз дотронуться до запретного мальчишеского тела у меня сегодня уже не будет. Соприкосновение рук -- почти прощальное, запоминающееся навечно, как деталь исторического фотоснимка... Тонкое запястье выворачивается под моей ладонью, обиженное сопение бьет по всем нервам сразу, губы почти касаются уха... А мои пальцы, пытающиеся ухватить шероховатый матерчатый переплет, неожиданно упираются под подушкой во что-то, что я в первый момент принимаю за подтаявшую и вынутую изо рта карамельку. Крошечный мягкий огрызок прилипает к коже. Мне не надо высовывать ладонь наружу, я и без того знаю, что это такое.
Свечка.
Та самая.
Вот зар-рраза!
6.
Я вслепую обтер ее останки о многострадальные штаны. К счастью для Альки, совести покраснеть ему хватило.
Я отвернулся, махнув рукой, и потянулся за металлической коробочкой со стерильным шприцем.
-- Не надо, -- быстро сказал Алька, сжал бедра, даже руками колени обхватил. -- Петр Владиславович, простите, я...
Это было как в прекрасном кошмаре. Затасканном, как я сейчас понимаю, -- хоть по разу, да каждый мечтал о таком. Но только не я, и не тогда. И заезженных сюжетов о директорах и длинноногих секретутках тогда не было.
А сюжеты о длинноногих пацанах и строгих вожатых -- и сейчас под запретом.
-- Нет, -- сказал я себе, не ему. Мальчишка дернулся -- прозвучало и вправду тяжело, сухо, будто топор расколол поленце. Обратно не соберешь.
-- Петр Владисла...
-- Нет, -- повторил я, снял жестяную крышечку. Все, что мне нужно было сделать -- это укол. Внутримышечную, блядь, инъекцию. А потом закрыть дверь, лучше на пару щеколд, и идти спать, предварительно нагрузившись спиртом. Нет, лучше без спирта -- раз я даже на трезвую голову такое творю...
Алька смотрел на жало иглы так, будто в руке я держал ядовитую змею, и она уже распустила капюшон и готова была броситься. И -- куда подевался пай-мальчик -- отодвигался все дальше, к никелированной спинке кровати.
Похоже, он настроился на бой.
-- Ложись, -- сказал я, управившись с приготовлениями. Алька замотал головой, глядя, как зачарованный, на острейшую иглу.
Ловить его по постели не хотелось. Выглядеть потом садистом -- тем более.
-- По... пожалуйста, -- выдавил он, сцепив руки под коленками. -- Я... правда, правда сделаю!
Я бы и хотел поверить, из инстинкта самосохранения, но тут же вспомнил про вадькино "знал бы ты, что они после отбоя вытворяют" -- и то, как едва не стукнулся головой о дощатую дверь. И все из-за мелкого паршивца, не вовремя смотавшегося купаться.
-- Перевернись на живот, -- скомандовал я, и Алька опасно дернулся, готовясь заплакать.
-- Ну пожалуйста! -- выкрикнул он; выгоревшие брови встали жалобным домиком, сцепились между собой. -- Я больше не буду...
Это меня, конечно, не убедило, и Алька разжал руки.
-- А... а давайте вы сами... -- сказал он. Я смутно отметил, что на крыльях носа у него выступили мелкие бисеринки пота. -- Сами вставите... туда. Если мне не верите!
Бывает такая штука -- мгновенный паралич всего. И он со мной случился, а Алька разревелся всерьез, бесстыдно, икая и хлюпая.
-- Не реви, -- пришла моя очередь пугаться. Слишком уж это было похоже на настоящую, безудержную истерику -- а этого мне точно было не нужно. -- Успен... Алька, ну хватит. Да не реви ты!
-- Не.. мо...гу... -- пацан мотнул головой, так резко, что слеза сорвалась со щеки теплой дождевой каплей.
Он подтянул колени так, чтобы можно было упереться в них носом, и задрожал. Почти беззвучно. Как-то совсем не по детски.
И понятно было, что причина этих слез -- не в неотвратимом уколе. Точнее -- и в нем тоже, но и других поводов с десяток наберется -- так и не сбитая до конца температура, доза адреналина, схваченная от чтения, жуткое бессилие и унижение -- раз уж решился о таких вещах попросить, и еще что-то, высказанное, точнее -- выплеснутое в воздух сбивчивой фразой.
Оказывается, больше всего Альку смущало, что он меня обманул. Не оправдал доверия и что-то там еще. И теперь вполне справедливо ждал наказания. Любого. "Только не сердитесь". Мое длиннохвостое отчество он, естественно, не осилил.
Да и черт бы с ним, с отчеством.
-- Успокойся, -- попросил я, и убрал страшный шприц подальше, обнял торчащие плечи, силой развернул пацана, как ежика. -- Ну? Не колю, не колю. Все нормально.
Я потянулся за патрончиком свечи, сунул его в тряскую ладонь.
-- Держи, -- сказал, собираясь подняться. -- На этот раз только не дури меня, пожалуйста.
Алька снова замотал головой -- видимо, не веря собственному счастью. Или нет? Потому как восковой обмылок снова оказался у меня в руке.
-- Давайте... ну... вы же мне все равно теперь не доверяете... а я сам не смогу... наверное...
Черт подери. Я едва не шарахнулся -- и не шарахнулся только потому, что мальчишка принял бы и это за недоверие.
-- Аль... -- выдавил я. -- Может, ты сам лучше?
-- А вдруг опять испугаюсь? Оно ведь все равно больно... просто по другому...
Больше стыдно, так я понял.
-- Ладно, -- сказал слишком уж непринужденно, легко толкнул мальчишку в бок: -- Раньше, ээээ... короче, чем быстрее, тем лучше. Да и не больно оно совсем.
Алька серьезно кивнул. Потянул себя за мочку полыхающего вовсю уха, старательно зажмурился, а потом быстро, не раздумывая, ткнулся мордой в подушку.
И пальцы на затылке сцепил. Как арестант при команде "руки за голову".
Мне что, теперь его еще и раздевать?
И тоже наощупь?
-- Трусы-то сними, -- все так же легко скомандовал я, тут же поправился. -- Спусти.
Было до странного легко, голову будто гелием накачали. Грозила оторваться и улететь, как воздушный шарик.
Не глядя, не вышло, хоть Алька и не дергался. У меня зато руки тряслись, как у старого алкоголика, проклятущая свечка скользила, никак не лезла.
-- Уже все? -- с надеждой поинтересовался мальчик. -- У вас пальцы холодные.
-- Извини, -- вполне искренне отозвался я. А потом раздраженно добавил: -- Нет, не все... Ты что, не чувствуешь, что ли...
Алька все так же, лежа, не открываясь от подушки, попробовал пожать плечами. Точнее -- просто несуразно дернулся. Шевельнул бедрами. Как будто он был сейчас живой мишенью. Мишенью, которая сама подставляется хоть и под восковую, но все равно пулю.
Я попробовал подумать о чем-то постороннем. Например, про то, что надо бы завтра после планерки уломать Антонину и позвонить домой по ее городскому телефону. Вспомнил, что на сегодня обещали грозу, а ее так и не было. Про клавдин медицинский спирт тоже вспомнил, -- понимал, что комиссарские сто грамм мне сегодня просто положены по должности. Еще что-то хотел подумать... Чтобы отчаянно не завидовать скользкой лечебной свечке, которую я сейчас осторожно подталкивал пальцем, надавливал на нее, медленно-медленно... Я же пообещал Альке, что не сделаю ему больно.
Горячо. Очень горячо -- и преграда уступила, еще немного внутрь, -- и я отдернул руку.
-- Все, -- торопливо сказал. -- Все, Алька. Ложись спать.
И успокаивающе погладил мальчишку, подтянул трусы на место. В собственных застиранных, на теле просохших семейниках разливалось жадное тепло. Оказывается, можно кончить так, что и не заметишь -- если весь тянешься в струну, чтобы не сорваться.
-- Спи, -- повторил я и удрал постыдно. Ноги тряслись, подташнивало, хотелось умыться ледяной водой и выжечься напалмом. Чтобы -- больше -- никогда.
Я уже знал, что такого счастья мне не дадут. Что все кончилось, но все и началось, и что это теперь -- навсегда.
7.
Тонкое кольцо снова поддавалось моим прикосновениям, только на этот раз было куда тяжелей втиснуться -- почти невозможно, и горячо, и сладко.
И опять: неохотно расходилось, горячо и скользко обжимало, мальчишка был весь подо мной, распростертый и несопротивляющийся, и можно было -- все. Совершенно все. Даже загонять, себя не помня.
Сон словно закольцевали: меня выдергивало в полудрему, я успевал ужаснуться -- и снова проваливался туда, в черный густой вар, главной составляющей которого было ничем не прикрытое, животное удовольствие.
Просыпаясь в промежутках между невозможными сюжетами -- о которых всего лишь в прошлую ночь не имел ни малейшего понятия -- я захлебывался воздухом и наверняка дрожал ничуть не меньше Альки.
Моего Альки.
Потому что в этом солнечном, горячечном ночном бреду вверенный и доверившийся мне пацан постоянно смеялся. Беззастенчиво и беззаботно, как плакатные дети в первый день каникул. Он хохотал, блестя белыми зубами -- и вместо правого верхнего клычка пустое место, выщерблинка, и...
Беспокойная выдалась ночь. И утро не легче.
Я вздернулся и замер. Тихие странные звуки -- не скулеж, не мяуканье... вздохи, скорее. Ужасающе ровные, привычные какие-то, и спина у мальчишки тоже подрагивала, и плечо, накрытое простыней.
Очнулся, -- подумал я. -- Вспомнил о вчерашнем. Все понял.
Сердце будто тисками сжали, попутно насыпав в него с полкило свинцовой дроби -- и эта дробь теперь тянула, мешала, мелким четким топотком рассыпалась по телу.
Все понял -- ужаснулся -- и теперь...
Алька вздохнул особенно глубоко и как-то словно приподнялся над постелью, замер, торопливо задергал правым плечом, а левым, наоборот, зарылся поглубже в мякоть подушки. Снова выдохнул. Замер на несколько секунд.
И, неловко съехав с кровати, зашлепал босыми ногами по полу. Мимо меня -- почти надо мной, закоченевшим на продавленной сетке кровати, и дальше -- в санузел, где вскоре загудела вода.
Я обозвал себя дураком и сунул руку под одеяло. Алькина утренняя проблема сейчас была мне понятна и близка, как никогда.
Следующие три минуты прошли в обоюдном молчании -- Алька безмятежно плескался в умывалке, а я судорожно дышал, стараясь приспособить ритм под бряцанье воды и не сильно скрипеть панцирной сеткой. Надо было спешить, пока пацан не вернулся. Но меня все еще держал сон, изматывающий бесконечный сон, послевкусие которого ощущалось в теле.
Развязка моего нежного утреннего кошмара совпала с поворотом дверной ручки санузла, и Алька -- разрумянившийся, но какой-то понурый -- суетливо двинулся к кровати, не обратив внимания на фальшивый кашель, которым я пытался замаскировать сбившееся дыхание.
Видок для утреннего пробуждения у него был -- лучше не придумаешь. Чего стоил один только прогиб позвоночника под измявшейся за ночь белоснежной маечкой и чуть побледневшие, но все еще теплые даже на вид ноги, на которых начали проступать затаившиеся царапины.
-- Доброе утро, -- стерильным голосом сообщил я.
Алька равнодушно кивнул и кулем рухнул на кровать, зашуршал одеялом.
-- Ты как себя чувствуешь? -- я честно попытался справиться с временными обязанностями врача.
-- Знобит немножко.
"Немножко" на языке моих третьеотрядных кадавров означало глобальный и непоправимый катаклизм: "Петр Владиславыч, мы тут решили девчонок немножко разыграть, а они...". В ходе этой вполне невинной забавы пострадало пять тюбиков зубной пасты, две казенные простыни, окно спальни и моя уверенность в том, что я способен держать под контролем даже взбунтовавшийся детский коллектив.
-- Хорошенькое немножко, -- я поднялся, закинул одеялом сбитую в неряшливый ком простыню. -- А ну померяй-ка ты температуру, пока я зубы почищу.
-- А потом чего? -- опасливо отозвался Алька.
-- А потом будет потом, -- ответил я и ретировался.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |