Виктор Потиевский. «Мертвое ущелье». 9 страница

— Может быть, командир... А может... Все может быть, конечно. Но, по обычным нашим меркам, люди к ним, к двоим новичкам, присмотрелись и как-то уже проверили. Теперь надо в деле проверять. Но совсем наблюдение снимать нельзя.

— Это, конечно, комиссар, само собой. А специалист, возможно, и есть этот гестаповец. Он еще себя покажет, польет, гад, кровушки русской. Они по этой части все специалисты.

— Ладно, командир, на то и мы здесь, чтоб их черную кровь пускать.

— Да... Ну что, иди, комиссар, передай приказ Хохлову: сегодня ночью — время сам выбирает — диверсия на аэродроме. Пусть постарается уничтожить самолеты. Хотя бы несколько. Ну и главное — вывести из строя аэродром.

— Понятно, командир, я пошел.

Ночь опять выдалась темная. Легкие порывы ветра шуршали и посвистывали в черных ветвях елей. Игнат слушал эти звуки, и ему иногда казалось, что он там, в архангельской тайге, что сейчас следом выскочит Хромой и, высунув длинный язык и подняв пушистый большой хвост, побежит рядом. Но Хромого не было, а шорох лыж возвращал его к военной действительности. Он шел первым, за ним — Васька Кулешов, и замыкал шествие Хохлов.

Игнат вывел разведчиков к месту, заранее облюбованному им для подготовки нападения на объект. Место он выбрал между вышками, посередине. От вышки до вышки было метров триста. Хотя и ночь, обзор у немцев достаточно хороший, и подползать надо было очень медленно, по сантиметру. С вышки можно заметить движущегося человека даже в маскхалате. А все знали, что немцы на вышках не дремлют и смотрят, гады, в оба!

Ползли медленно, очень медленно передвигая руку, ногу, потом подтягивая тело. По-пластунски, замирая почти каждое мгновение.

Возле проволочного заграждения остановились. Хохлов извлек ножницы, ловко и неслышно перерезал колючку. Очень осторожно отогнул, чтобы не звякнули консервные банки или другие железки, которые немцы подвешивали на колючку для шума. Проход Хохлов сделал побольше, чтобы в него при необходимости можно было нырнуть с разбегу. Заграждение оказалось двойным, Хохлов проделал второй проход точно напротив первого и хотел в него пролезть, но Игнат остановил командира. Хохлов наклонился к нему и едва пошевелил губами:

— Ты чего?

— Станислав Иванович! — Игнат шептал ему прямо в ухо. — Оба оставайтесь здесь, я все сделаю сам...

— Так не пойдет... — зло шепнул Хохлов.

— Станислав Иванович! Я ведь вижу все хорошо. Я нюхом найду цистерны, склады ГСМ, один пройду бесшумно, как волк... Вы только будете связывать меня, вы...

— Что ж ты, мать твою, молчал на инструктаже!..

— Я думал, вы и так меня пошлете!

— Думал... Все четыре поставишь?

— Конечно. Одну на цистерну и три на самолеты, если найду... Поищу, Станислав Иваныч...

— Ладно, иди. Ждем здесь.

Игнат бесшумно проскользнул в проем колючки и исчез во мгле.

Очень беспокоился насчет собак, все время нюхал воздух, но собак здесь не было. Видимо, немцы полагались на вышки с часовыми и хороший обзор вокруг, поскольку всюду бело от снега.

Метрах в пятидесяти в стороне заметил сарай. Там изредка фыркали лошади. И ветер доносил оттуда их запах. Цистерну он нашел минут через пять, метрах в двухстах от заграждения. Нашел по ядовитому духу бензина. Он чувствовал этот резкий запах еще на подходе к объекту. Самолеты искал долго, но все-таки нашел те самые капониры. В первом — самолета не оказалось, но в остальных они были.

Тротиловую мину прикреплял к хвосту каждого самолета. Прикручивал, привязывал там, где укреплено небольшое колесо, как раз в месте крепления колеса, под хвостом снизу. При взрыве в этой точке наверняка хвост будет оторван. Игнат это знал. Цистерну он уже заминировал. Теперь надо было все четыре шнура от мин свести в одну точку и скрутить с выходным шнуром, а этот один уже тянуть за собой.

Возвращаясь со шнурами от заминированных самолетов к тому месту, где был положен конец провода от цистерны, Игнат тревожно замер. Он учуял сладкий и сильный запах табака. Пригляделся, лежа на снегу, и рассмотрел немца в каске и с автоматом. Это был часовой. Дополнительный часовой на внутренней территории. Он стоял, скрываясь за цистерной от ледяного ветра. Игнат даже вспотел от волнения: как это он его не видел раньше. Ведь фриц мог его обнаружить, когда он минировал цистерну, самолеты. Он ведь где-то тут и ходил. Или стоял... Игната опять спасла его волчья бесшумность, незаметное передвижение по-звериному. Ну, конечно, и темнота и ветер тоже.

Он примерился — до немца было метров пятнадцать. Очень пожалел, что послушался совета Хохлова и не взял с собой лук. Правда, ползать с луком под колючкой да по объекту не так удобно, зато с этим немцем не было бы риска и потери времени.

Осторожно пополз ближе к фрицу. Извлек нож и в двух метрах замер, по-волчьи готовясь к прыжку. Бесшумно метнулся и привычным приемом разведчика молниеносно дважды ударил немца ножом в шею, одновременно левой ладонью зажав ему рот. Часовой грузно осел в снег...

Игнат вернулся к шнурам, надежно связал все четыре, чтобы был прочный, безотказный контакт, прикрутил к ним общий выходной провод и, присыпав снегом шнуры, пополз к проему в колючке, распуская и протягивая за собой выходной шнур. Снова огляделся.

Все было спокойно. До проема в ограждении, где ждали ребята, оставалось метров тридцать. Полз, потом медленно шел, согнувшись. Торопиться было нельзя. Даже в темноте быстрое движение мог заметить часовой с вышки. А стрелять оттуда из пулемета очень удобно. Да и сразу начнется тревога, могут шнуры найти и оборвать. Так что надо тихо. Минуты через две он уже был в проходе. Шепнул Хохлову:

— Порядок.

И все трое, согнувшись, медленно двинулись обратно в поле, прочь от объекта. Через каждые десять-пят-надцать шагов Игнат замирал, замирали остальные. Он смотрел на часовых, он хорошо видел их обоих — на вышке справа и на вышке слева. Оба они ничего не заметили.

Метров через сто разведчики остановились. Все трое присели в ложбинке между сугробами.

— Давай,— сказал Хохлов.

На миг замерев, Игнат крутанул ручку индуктора. И в то же мгновение взрывы один за другим потрясли морозную землю, воздух, снег. Желтые снопы огня полыхали над аэродромом, разведчики быстро скользили на лыжах под уклон и вскоре оказались во власти тьмы и шли уже, скрываясь за деревьями, по краю леса, не сбавляя скорости хода.

Небо позади них озарялось оранжевыми сполохами, взрывы громыхали снова, видимо, рвались резервуары с горючим, блики — желтые, алые, синие и белые — метались по ночным снегам и деревьям, как вырвавшиеся на свободу диковинные, стремительные птицы. Было хорошо видно, как широко и суматошно бушевало пламя. Аэродром горел.

. ПАУТИНА

«Королевич» был не единственным связным отряда с городом, еще несколько доверенных людей в Верховске и в Марковке знали расположение главной стоянки отряда. Но все это было на крайний случай, или когда кого-то, например, срочно перебрасывали к партизанам, спасая от гестапо, или для других непредвиденных обстоятельств. Топорков, сберегая людей, всегда очень осторожничал и почти все время пользовался только одним связным — «Королевичем», которого практически никто из партизан и подпольщиков не знал.

Эти несколько недель, прошедшие после того, как деду Елисею присвоили титулованный псевдоним, он действовал еще активнее. Удача с оберстом придала ему уверенности, можно сказать, дерзости. Часто замечая в городе или на дорогах проходящие танки, бронетранспортеры с солдатами, дед сообщал об этом в отряд немедля. Иногда в посланиях из леса в город он делал приписки, которые всегда были полезными. Потому что писал он о том, что слышал от полицаев. Они мирно пьянствовали и болтали, а дед всегда держал уши «топориком». То вдруг сообщит, что десяток солдат и полицаев вызывают сегодня в Верховск для какой-то ночной операции. Понятно, что операция против подпольщиков, да и массовая, раз берут полицаев, знающих русский язык, из ближней деревни, значит, городских не хватает, много их нужно будет ночью. То вдруг сообщит, что начальник марковской деревенской полиции завтра едет в город получать новые ночные пропуска, которые вводятся с послезавтра. Он сообщал многое, самое разное и неожиданное.

Конечно, в подполье были и свои каналы получения таких сведений, но дед вовремя подтверждал их по собственной инициативе, а иногда и сообщал то, чего еще не знали подпольщики, нередко важное и всегда вовремя.

Так что очень быстро кличка «Королевич» стала известна уже и в гестапо. Но кто это, там даже не могли и предположить.

За два с лишним года существования топорковского отряда немцы определили сферу его активных действий, зону влияния, но установить основную стоянку, лагерь отряда, им никак не удавалось. Слишком осторожным был Топорков.

Другие отряды за этот долгий срок дважды или даже трижды меняли дислокацию из-за налетов карателей, один отряд немцам удалось почти полностью уничтожить, а этот — никак не оставлял нитей, по которым можно было выйти на лагерь.

Кроме строгих конспиративных мер, Топорков ввел жестокие требования по маскировке лагеря и подходов к нему. Например, топить печи в землянках можно было только в ночное время, чтобы с воздуха не засекли дым. Да и топили аккуратно и понемногу, чтобы из труб не летели искры, которые немецкий самолет-разведчик — рама — мог засечь ночью.

Все знали, что за нарушение правил конспирации и маскировки, то есть безопасности лагеря, полагается трибунал, и понимали, что Топорков не будет миндальничать. Сознательность — сознательностью, а строгость военного времени гарантировала от расхлябанности, которая могла очень дорого стоить.

Худощавый молодой офицер с щегольскими усиками «а ля фюрер» звучно щелкнул каблуками и вытянулся перед шефом:

— Слушаю, штурмбанфюрер!

— Садитесь, Гюнтер.

— Данке!

Он сел напротив Хорста, полноватого сорокалетнего, но внешне моложавого человека., Лицо шефа всегда было гладким и розовым, но не от здоровья, а от сахарного диабета, которым традиционно страдал весь его род — дед, отец, старший брат. Болезнь сделала его раздражительным, а мстительным он был от природы, поэтому друзей у него не было, его коллеги и здесь, и в Берлине по возможности избегали его.

Его заместитель Гюнтер Шнабель, оберштурмфюрер СС, чувствовал, что этот вызов не просто неприятен, он опасен. Этот подлый толстяк наверняка придумал какой-то ход, при помощи которого именно он, Шнабель, станет козлом отпущения, понесет ответственность и за взятого партизанами три недели назад оберста из Берлина, и за взорванный аэродром накануне важной войсковой операции, которую командование подготавливает отсюда, из прифронтового тыла. Да и за другие неудачи... Недаром этот боров назвал его Гюнтером. Он всегда ласков, когда хочет ударить. Профессиональная привычка...

— Я пригласил вас, Гюнтер, чтобы задать вам не-, сколько вопросов.

— Яволь, герр штурмбанфюрер! — Шнабель с готовностью вскочил и снова вытянулся.

— Садитесь, садитесь, Гюнтер.

Эта доброта шефа в обращении теперь уже пугала Шнабеля.

— Вы ведь уже два года заместитель начальника гестапо?

— Так точно!

— Это лично вы занимались отрядом Топоркова и посылали туда двух наших агентов: «Грызуна» — еще в сорок первом и позднее — «Стрелка»?

— Так точно, герр штурмбанфюрер!

— И ни тот ни другой не вернулись?

— Есть мой письменный рапорт, штурмбанфюрер, где я написал, что «Грызун» погиб, выполняя задание. Он уничтожил нескольких партизан, когда по нелепой случайности его опознали...

— Значит, по случайности...

— Но...

— Случайностей не должно быть в нашем деле. Точная работа исключает случайности.

— Но прежний шеф расследовал дело...

— Так-так... А второй агент?

— Второй выполнил задание ценою своей жизни. Он все-таки сообщил нам ценные сведения, о чем в моем рапорте...

— Несмотря на эти очень ценные, как вы, Гюнтер, заявляете, сведения, отряд Топоркова не только существует, он действует, взрывает аэродром, а это их рук дело! — Голос толстяка из вкрадчивого стал металлическим, звенящим. Он угрожал уже не чем-то страшным, но отдаленным, что таила в себе глухая его вкрадчивость, а надрывной, сиюминутной расправой.

— Вы даже не сумели,— мстительно кривя губы, продолжал шеф,— хоть раз, хотя бы один только раз серьезно пощипать это осиное гнездо! Да... Для этого вам его надо обнаружить. А этого вы не можете, ума не хватает.

Шнабель сидел бледный, его лицо стало зеленоватым, руки и ноги были какими-то бестелесными, не повиновались.

— Ну что вы так позеленели, Гюнтер? — Шеф произнес фразу с удовольствием, он как бы вымещал свою злобу за неудачи гестапо на этом слюнявом мальчишке, два года незаслуженно и бестолково сидящем на высоком посту.

— Вам надо было выполнять задания и выполнять результативно, все то, что требует от нас фюрер. А вы тут прохлаждаетесь...

— Но я...

— Молчать! — Шеф сказал это негромко, но настолько жестко, что Шнабель захлопнул рот так, будто его ударили в челюсть. — От «Удава» ничего нет?

— Никак нет, штурмбанфюрер!

— Так вот, даю вам три дня! Шнабель вскочил и вытянулся.

— Даю вам три дня,— повторил шеф гестапо,— и чтобы были реальные, ощутимые результаты.

— Но «Удав»... Герр гауптштурмфюрер приказал без его сигнала по отряду Топоркова никаких пока действий...

— Приказываю здесь я!

— Так точно, штурмбанфюрер!

— Я приказываю вам то же самое: не вмешиваться в работу берлинского эмиссара. Но за эти три дня подготовьте мне план, людей и средства для полной ликвидации подполья. Надо хитро и надежно плести паутину, была бы готова и расставлена сеть, а взять — уже проще. И когда возьмем здесь кое-кого, мы и на этого Топоркова выйдем. А отрядом, конечно, пусть занимается он, «Удав». Я ему мешать не собираюсь. И зарубите это на своем деревянном лбу!

— Так точно, герр штурмбанфюрер!

— Вы уже установили, кто такой этот «Королевич»?

— Герр штурмбанфюрер! — Голос Шнабеля дрожал и срывался. — Мы проделали...

— Установили или нет?

— Никак нет, пока...

— Доложите, что сделано.

— Мы через верных людей и специалистов установили предположительно, кто мог бы носить такой псевдоним. Выяснили, что в городе есть два человека дворянского происхождения. Но оба они больные и старые. Одному семьдесят шесть, другому семьдесят два. Поэтому вряд ли...

— А почему вы думаете, что «Королевич» должен быть из дворян? Может быть, как раз наоборот!

— Конечно, штурмбанфюрер, но я все-таки решил проверить и эту психологическую версию. Русские, особенно интеллигенты, часто сентиментальны, и вполне «Королевич» мог выбрать псевдоним, как-то связанный с происхождением.

— Тогда почему вы не ищете здесь принца крови? — язвительно спросил Хорст. — Запомните, Шнабель, «Королевич» — тоже ваше дело, и срочное. Кстати, больные и старые также могут быть партизанами. И дворяне, и не дворяне.

— Так точно!

— Можете идти.

— Слушаюсь!

. «ЯЗЫК»

Они ехали легким наметом верхом по лесной дороге, точнее по тропинке, известной из них троих только Хохлову, который двигался первым. Близилось утро, они выбрались так, чтобы незадолго до рассвета быть на месте — у дороги вблизи Верховска, километра за два от немецкого поста, контролирующего въезд и выезд из города.

Игнат замыкал шествие, потому что такое передвижение скачкой не назовешь. Они ехали не спеша, то рысцой, то шагом, так как выехали заранее, чтоб не спешить без надобности. Совсем недавно Игнат стал уверенно сидеть в седле. На фронте он всего несколько раз пробовал ездить верхом, да и то на разных обозных клячах. А в отряде пришлось учиться, упорно осваивать езду. Без этого здесь нельзя быть разведчиком.

Многие другие партизаны тоже ходили на задания. Например, обоз у немцев отбить или к железной дороге — эшелон пустить под откос. Эти операции проводи-ли бойцы отряда, подрывники. А на разведку ходили, конечно, только они, люди Хохлова. Или взрывать такой объект, как аэродром. Это сподручнее разведчикам. Все партизаны должны двигаться бесшумно и незаметно, а разведчики все-таки бесшумнее всех. И языка брать, если возникнет такая необходимость, будут разведчики. Вот сегодня такая необходимость и возникла. Назрела, как говорится. Давно уже командование отряда пользовалось отрывочными данными. То из города подпольщики сообщат, то дед Елисей у полицаев прознает, то редкий посланец придет в отряд с особого разрешения и принесет новости. А обстановка в городе и во всей округе меняется с каждым днем. И ее надо знать, иначе воевать нельзя, да и голову свою и людей не убережешь. Надо знать не только общую обстановку, но и частности: состав немецкого гарнизона, хотя бы примерный, настроение людей в городе, общие намерения немецкого командования, передвижение их войск и многое другое.

Конечно, у подпольщиков есть свои люди среди тех, кто у немцев работает, но и они, эти люди, не могут дать того, что сообщит хороший «язык».

Вот и отправились разведчики сегодня ночью за «языком». Хохлов взял с собой Игната. После операции на аэродроме он убедился, что Углов — человек особый, точнее — особо ценный для разведки.

Уже посерел горизонт, затемненный глубокой и тяжелой чернотой леса, стоящего стеной. У дороги по обеим сторонам было поле километра на полтора, а дальше — сплошной лес. Третий разведчик остался на краю леса с лошадьми, а Хохлов с Игнатом залегли в сугробе у самой дороги, проделав ложбинки в снегу для обзора.

Здесь невозможно было ни натянуть провод, ни повалить дерево. Деревьев не было. И в темноте тоже трудно было надеяться на удачу. Немцы в темное время если и выезжали за город, то с большой охраной и нередко с танками. А днем на подводах ездили даже по одному.

— Кто-то едет... — Хохлов разглядывал в бинокль дорогу, уходящую к городу,— ага, сани... Готовься, Углов!

— Я готов, Станислав Иванович! — Игнат сдернул с плеча лук, вызывавший бесчисленное множество улыбок в отряде, вложил длинную и тонкую стрелу и замер.

Теперь уже были отчетливо видны серый жеребец и двое людей в санях. Немец-возчик нахлестывал коня, а пассажир в тулупе сидел, спиной повернувшись к своему кучеру.

Стрела попала возчику в грудь, и он, тяжело отвалившись назад, натянул судорожно зажатые в руках вожжи, отчего конь сразу встал.

Второй немец — пассажир в тулупе — резко обернулся, дернулся рукой к кобуре, но на него уже навалился Хохлов и в секунду вывернул руки назад, уткнув немца лицом вниз, в сено, подстеленное в санях. Тот хрипел и ругался. Идти с партизанами отказался, дергался и пытался кричать. Надо было торопиться, на дороге в любую минуту могли показаться машины или бронетранспортеры.

В считанные секунды немца спеленали веревками, освободили жеребца, обрезав ремни упряжи, из вожжей сделали повод, закинули пленного поперек жеребца, на спину ему, и быстро двинулись к лесу, ведя лошадь под уздцы.

Все это ловко проделал Хохлов, а Игнат, мгновенно понимая каждое его действие, быстро помогал ему. Снег был неглубокий, по колено, но быстро идти было трудно, и пока добрались до леса, оба взмокли от пота.

Немец уже вел себя спокойно, и из его рта вынули кляп, все равно его здесь никто не мог услышать. Хохлов посадил немца со связанными руками впереди себя на лошадь, и они двинулись в отряд, отпустив немецкого жеребца, который, верный обычаям лошадиного нейтралитета, охотно поплелся следом за разведчиками.

Немец оказался лейтенантом по части продовольствия, и, как потом выяснилось, ехал он в одну из деревень, как раз в Марковку, поднажать на полицаев, чтобы выжимали из жителей продукты, которых у тех уже не было. В отряде он заявил командиру через переводчика Хохлова, что он, солдат великой Германии, ни слова не может рассказать ее военным противникам. Потому что это — предательство фатерлянда, на которое он никак не способен.

Глядя на его холеное, по-поросячьи розовенькое лицо, Топорков усмехнулся и приказал посадить юного завоевателя на хлеб и воду. На другое же утро немец потребовал, чтобы его привели к партизанскому командиру.

Гордо держа голову, лейтенант заявил, что если его не расстреляют и будут нормально кормить, то он расскажет все, что знает и что будет угодно господину партизанскому оберсту. Так он назвал Топоркова, видимо, желая ему польстить.

Ничего особенного этот немец не сказал. Не знал он, конечно, ничего, связанного с делами гестапо или с карательными операциями. Однако он точно был информирован о количестве немецких войск в городе и об их перемещении на неделю вперед. Эти сведения оказались очень важными для отряда и особенно для армейцев, которым именно такая информация о войсках прифронтового тыла дает возможность разгадать намерения противника. Из отряда немедленно была отправлена шифровка с новыми сведениями. Так что этот продовольственный «язык» оказался весьма ценным.

. УБИЙСТВО

Алексей Матюшин два года, почти с самого образования отряда, служил в отряде подрывником. А с весны сорок третьего был командиром взвода подрывников. В войсках провоевал недолго, с июня и до зимы сорок первого. Потом — ранение, месяц отлеживался в подполье, у одного из жителей Марковки, после чего его и привели в отряд. Подрывное дело изучал еще в армии, на фронте, а здесь уже давно освоил его до настоящего мастерства, без которого никак нельзя было даже минировать в сложных условиях — в темноте, быстро, часто на сильном морозе. Но главное — приходилось все время что-то изобретать, придумывать, проявлять удивительную находчивость, чтобы почти из ничего — из нескольких трофейных авиабомб или снарядов — создавать десятки и сотни полновесных, удобных и безотказных мин с дистанционными шнурами и надежными взрывателями.

Он все время проверял работу мастерских, где делали мины, почти постоянно, когда был в лагере, находился в ремонтном пункте,— так его все называли.

Сейчас Матюшин ходил в штабную землянку, потом забежал на отрядную кухню и уже возвращался обратно в мастерские, как вдруг необъяснимая тревога обожгла его сердце, глухо и больно застучала в мозгу. Он внезапно вспомнил, что, когда выходил, там, в мастерских, оставались двое. Прежде никогда там меньше трех человек не бывало. Всегда работали трое или больше людей. А сейчас, он это отчетливо вспомнил, оставались двое: лейтенант Бармин Валентин и еще один молодой парень, Серегин, тоже подрывник. Сам по себе факт, что работали двое, ничего плохого или тревожного не означал. Двое и двое. Мало ли куда вышли остальные. С утра он в мастерских давал задание четверым. Но сейчас вдруг заволновался, сам не понимая почему. До землянки ремонтного пункта оставалось метров двести, и Матюшин рванулся с места и побежал...

В это время у командира начальник штаба, комиссар и Хохлов обсуждали оперативную обстановку. После совещания, когда комиссар и начальник штаба ушли, Хохлов задержался и спросил командира:

— А что, Виктор Петрович, когда вы мне дадите хотя бы одного из этих новичков-лейтенантов. Мне ой как нужны в разведке опытные военные, офицеры.

— Обходись пока тем, что есть, Станислав Иванович, обходись своими ребятами.

— Что, командир, требуется глубокая проверка? А вспомните: вон как мы Углова проверяли, подозревали и снова проверяли. А какой парень оказался?!

— Если бы, Станислав Иванович, я действовал с твоей лихостью, то отряд давно бы попал в одну из гестаповских ловушек. Наше оружие не только автоматы и мины, но и осторожность и выдержка. А тебе я вот что хотел бы сказать. Слушай и запоминай. Если в отряде есть тот, о ком намекалось в сообщении от пленного оберста, то ему уже пора появиться на свет. Если он сейчас не сообщит о наших координатах, то весь смысл его заброски к нам пропадает. По оперативной обстановке, они уже больше не могут ждать. Ну самое большее — еще два-три дня. А для того чтобы сообщить, надо отсюда уйти. Но у нас все на строгом учете. Так что, как мой главный разведчик, ты тоже смотри в оба.

— Понятно, командир!

— Вот так, Станислав Иванович...

Топорков не успел закончить фразу, как в землянку влетел Матюшин.

— Беда, командир! В мастерских убит Серегин. Лейтенант Бармин исчез.

Пока они быстро шли к ремпункту, подрывник объяснял:

— Забеспокоился я, будто что-то ударило меня... Вбегаю... Парень лежит на верстаке, грудью к тискам привалился, в спине нож. Немецкая финка с костяной ручкой у лейтенанта была... Я сразу к стеллажу, там, знаю, бомба-сотка лежит, стокилограммовка, значит, без взрывателя она. Ну сразу увидел — толовая шашка к ней прижата, засунута между стенкой и бомбой, и шнур уже горит. Ну, я обрезал...

Паренька унесли, он был убит наповал. Обследовали мастерские, больше ничего не нашли. Командир сразу же поднял по тревоге весь отряд и всех бросил на поиск. Проверили каждый метр вокруг лагеря до самых дальних постов. По тропам никто не уходил из отряда, все часовые были на своих местах. Но самое удивительное, что и по снежной целине тоже никто не уходил — новых следов после вчерашнего снегопада там не было.

Все оставшееся светлое время, пожалуй, часа четыре, вся команда отрядных разведчиков во главе с Хохловым продолжала поиск. Поговорили со всеми, кто в то время стоял на посту. Стояли везде по двое, никто никуда не отлучался и ничего не видел и не слышал. Значит, по тропам никто не ушел. Это было однозначно. Очень внимательно обследовали снежную целину. Никаких следов. Ни человеческих, ни конских, ни даже звериных. Никаких. Осмотрели все землянки, жилые и подсобные, конюшни и все прочее, где мог укрыться человек. Ничего подозрительного не обнаружили.

Хохлов долго беседовал с лейтенантом Галкиным. Тот тоже ничего такого, что хоть чуть прояснило бы обстановку, сообщить не мог. Он только утверждал, что Бармин человек надежный, верный, что предателем он никак не может быть. Он проверен концлагерем, совместным побегом с ним, Галкиным. И он, Галкин, никак не может поверить в то, что Валя Бармин убил подрывника и скрылся...

Игнат вместе с Хохловым внимательно осматривал место убийства, пытался принюхаться к рукоятке ножа, чтобы запомнить запах того, кто воткнул этот нож, но мешал едкий, вязкий дух тола. Его здесь разогревали, и этот запах пропитал все вокруг. Для всех он казался слабым, незаметным, большинство людей его вообще не чувствовали, но Игнату он лез в ноздри, густой, тягучий, какой-то прогорклый... В общем, не удалось даже выделить, отличить запах человека, державшего рукоятку, от других запахов.

До обнаружения исчезнувшего офицера или его следов в лагере было объявлено особое положение, отменяющее все: запланированные заранее выходы на задания, выходы разведчиков. Караулы были удвоены, и это тоже приказано было соблюдать опять же до прояснения дела с исчезновением лейтенанта Бармина.

Весь лагерь молчаливо бурлил. С наступлением темноты никто, даже те, кто сменился с караула, не спали. Вот-вот командир объявит о свертывании лагеря. Но командир не объявлял, потому что исчезнувший пока что не ушел из расположения отряда. Это было ясно.

Часов в десять вечера к Игнату пришла Оля Оль-шина. После того, как выяснилось, кто такой Хромой и что за человек сам Игнат, она испытывала чувство неловкости перед ним за свои подозрения, и он ей нравился все больше, как самый необычный среди самых отчаянных в отряде — среди разведчиков. Они дружили. Но побыть вместе, посидеть, поболтать удавалось очень редко. Оля знала о заданиях, которые он ловко выполнял, о его смелости, выдержке, обо всем.

В отряде были еще женщины, пожалуй, человек десять разного возраста — от девушек до старух. Работали на кухне, занимались стиркой, радистка тоже была девушка. Но Оля Ольшина среди них выделялась не только своей молодостью, ей ведь было всего шестнадцать, но и необычной серьезностью, даже замкнутостью, не свойственной такому юному возрасту.

Разведчики, с которыми Игнат жил в землянке, не испытывали той мужской ревности, которая бывает, когда девушка среди многих мужчин часто общается только с одним. Товарищи понимали, что Оля выходила его, когда он болел, и потом, война, ежедневный смертельный риск часто делает людей благородными и независтливыми, чего не скажешь о размеренной мирной жизни. Да и Оля понимала, что каждый раз, уходя на задание, Игнат может уже больше не вернуться... Она переживала за него, пожалуй, больше, чем за всех остальных, но, конечно, не подавала виду.

— Здравствуй!

— Здравствуй, Оль...

— Ну, что теперь будет?..

— Ищем... Все ищут...

— Дела... Не помню ничего такого с самого начала. Такого в отряде еще не было...

— На то и война, Оленька.

— Найдут?.. Найдете?..

— Постараемся.

Ни о чем другом говорить не хотелось. Все мысли были заняты только этим. Под угрозой было само существование отряда, его борьба с врагом. Все, даже Оля, понимали: тот, кто убил подрывника, ну этот лейтенант Бармин, и убил и сбежал только потому, что хочет выдать отряд, сообщить место его расположения немцам. И поэтому надо найти, поймать предателя или свернуть отряд и перебазироваться на другое место.

— Ну, я пойду, Игнат.

— Иди.

Она протянула ему руку, он взял ее в свои ладони — теплую, тонкую, нежную, маленькую — и долго, очень долго держал, волнуясь, слыша сильные и гулкие удары своего сердца и испытывая невыразимую сладость от этого волнения. Пэтом Оля ушла, и Игнат думал о ней, о сбежавшем лейтенанте и убитом молодом парне-подрывнике, вспомнил Седого, вожака, встреченного вместе с его стаей в поле по дороге с задания в отряд, своего Хромого и всю ночь до рассвета не смог заснуть.

Дата добавления: 2015-10-21