Было еще очень рано, чтоб входить в дома, чтоб людей будить, но Аня все же решилась на это, поднявшись по этому взгорью, по траве, по глине, хватаясь за ветки, она все же одолела подъем, и теперь перед ней была дорога, гравием покрытая, и несколько домов впереди, теперь можно было не спешить. Аня остановилась около крайнего дома. Постояла. Забор. Сад за ним осенний. Дом уже и не дом, но и не дача, а жилье. Замка нет. Калитка. Аня ее двинула. Открылась. И закрылась обратно. Еще раз. И снова все повторялось. Потом залаяла собака. Этого Аня, собственно, и ждала — когда залает собака, и хозяева, может быть, появятся на лай. Входить в дом ей не очень хотелось.
— Аня? — из дома в ватнике поверх рубахи вышел отец Юрия, Алексей Петрович, человек для своих лет молодец молодцом, сухой весь, свежий от воздуха этих мест, и очень он был удивлен, что Аня тут стоит, за калиткой, и без Юрия, и не входит.
— Поговорить надо, — сказала Аня. — В дом я не пойду.
— Погоди,— сказал Алексей Петрович, он ненадолго скрылся в доме, вышел в резиновых сапогах, в кепке, и ватник он плотнее запахнул.
Аня ждала его у калитки.
— До станции проводите, Алексей Петрович? — спросила Аня.
Они уже шли по тому же гравию.
— Аня, что? — спросил отец Юрия (очень похожи они были).
— В тюрьме он. — сказала Аня.
Отец шел молча за Аней, ни о чем не спрашивая.
— В тюрьме Юрка! — закричала Аня, остановившись. — Понимаете, в тюрьме! Ну, чего вы молчите?
Дорога была пустая, время раннее, погода предполагалась солнечная.
— Пошли в дом, — сказал отец Юрия.
— Не пойду.
— Пойдешь.
— Не заставите!
— Сама пойдешь, — спокойно сказал отец Юрия. — Не место, пошли, Анна.
— Не пойду!
Отец постоял, посмотрел на Аню.
— Ладно, — сказал он. — Твое дело. — Он помолчал. — Ксеня где?
— Вы за Ксеню не беспокойтесь! — кричала Аня. — Юрка! Вот Юрка!
— Ты прямо сейчас хочешь ехать? — спросил отец. — Тут есть поезд на шесть тридцать восемь, что ли. Или на семь. Не помню точно.
— Да, прямо сейчас.
— Ну, пошли.
Шли молча. Аня чуть впереди, Алексей Петрович за ней. Алексей Петрович взял билет, отдал его Ане. Они вместе подождали, пока поезд подойдет.
— Спасибо, что приехала, — сказал Алексей Петрович. — Юрка где?
— В Бутырке. Я его посадила!
— Не ори, Анна.
— Я его посадила!
— Ты мне это и приехала сказать?
— Какой вы...
— Какой есть, — сказал Алексей Петрович. — Я приеду, днями... Ты, Аня, не очень суетись. И себя не обижай. Ты Ксеню береги, поняла? А Юрка что? Ну, тарелку разбил? Ну, по морде кого? Ох, дура ты!
— Да ведь тюрьма!
— Ну, тюрьма, — согласился Алексей Петрович. — Чего хорошего? Ты его видела?
— Он и говорить отказался!
— Обрили?
— Обрили.
— Ну как? Новобранец?
— Страшно мне, — сказала Аня и заплакала.
— Дочка. — Алексей Петрович обнял ее. — Аня, Анна Николаевна. Хочешь, вместе поедем?
— Хочу.
— Денег у меня с собой нет! — сказал Алексей Петрович. — Сбегаю, на «Ракете» поедем! Ты на «Ракете» ездила?
— Нет, — сказала Аня.
И, возможно, они бы и поехали на «Ракете» мимо разных красивых мест, но подошел, как-то незаметно за разговором, поезд, и Аня обняла Алексея Петровича, и он понял, что бежать ему никуда не надо, что не хочет этого Аня, а надо ей быть одной.
— Спасибо, Алексей Петрович, — сказала она.
Уже поезд должен был двинуться, но двери не закрывались. Аня стояла в дверях. Поезд, наконец, медленно тронулся, и медленно пошел за ним Алексей Петрович. Аня стояла в раскрытых дверях.
— Спасибо, Алексей Петрович! — сказала она.
— Ничего не бойся! — Он посмотрел на нее. — Не бойся, Аня, ничего. Все— от страха! Не бойся!— Он шел рядом по платформе, отставая уже, но шел так, как шел бы его сын, не торопясь, с поездом не споря, с движением его. — Ксеню береги, — сказал он буднично вслед. — И не бойся, не бойся ничего, дочка!
Таким она его и запомнила — шел Алексей Петрович, рукой не махал, но все смотрел на нее — так похожий на Юрку, что Ане выпрыгнуть захотелось, но она не выпрыгнула, а вошла в вагон, проверила, где билет, и удобнее устроилась у окна, лицом в сторону движения.
Дорога от Владимира до Москвы хороша, особенно в конце осени, в солнечные дни.
Но Аня ничего не видела.
Она спала...
Ксеня решила домой не приходить. Она это давно решила, но надеялась, что после той ночи и двора в тюрьме все у них с мамой будет хорошо.
Но так не получилось. Мама исчезла, закрыв ее.
Не очень ей хотелось в интернат, но, подумав, она решила, что так лучше. Были у нее кое-какие соображения, но ни с кем она соображениями этими не делилась.
А пока что был день. И для декабря, его начала, очень хороший. Было в нем, этом дне, и солнце, и свежесть, все было.
Светло, свежо и сине все, если вверх посмотреть.
Там, в этом интернате, все было устроено разумно, и поскольку погода стояла редкая, то держать детей в помещении было неразумно, и их вывели во двор.
Ребята, радуясь хорошему дню и солнцу, и синему небу, бегали, крутили хула-хуп, лазали по стоящим во дворе спортивным снарядам, гоняли мяч...
Ксеня, хотя и новая ученица, и попала сюда «в печальной ситуации», тоже постепенно включилась в общее настроение.
Через несколько дней приехал дедушка, Алексей Петрович. Дедушка прямо с вокзала поехал к Ксене в интернат, а не к Ане и не в Бутырскую тюрьму. Он знал, что Ксеня там. Одет дедушка был в ватник, были на нем резиновые сапоги, кепка и теплый, домашней вязки шарф синего цвета. Настроение у дедушки было хмурое.
В интернате был час обеда. Время бестолковое. В каком классе и где вообще Ксеня, Алексей Петрович не знал. Спрашивать ему не хотелось. Он надеялся, что Ксеня появится сама и заметит его. Так и случилось.
Ксеня выбежала из столовой прямо к деду.
— Где тут у вас директор? — спросил дедушка, не очень-то показывая внучке, что он рад ее видеть, и он был не просто рад, что она вот такая, веселая, в школьной форме, что хорошо ей тут, — он счастлив был. — Где этот ваш директор?
— А зачем он тебе?
Дед достал из кармана яблоко.
— Подержи, — сказал он. — Так где директор?
— Дедушка, зачем? — Ксеня подкинула яблоко в руке. Подкинула, поймала. — Ты меня забрать хочешь? — спросила Ксеня.
— Это не твое дело.
— Дедушка, — сказала Ксеня, — меня тебе все равно не отдадут.
— Я и спрашивать не стану, — сказал дед. — Одевайся, где вешалка?
— Ну, знаешь!
— Что? — спросил дед.
— Ну, ты даешь!
— Одевайся и пошли, — сказал дед. — Нечего тебе тут делать. Школа и у нас есть. Я договорился.
— Вы все за меня договариваетесь! — Ксеня побледнела от ярости. — Ты бы к папе съездил! Тут не тюрьма! Тут школа!
— Ты не кричи, — сказал дед. — К отцу съездим. Одевайся.
— Вы спрашивали директора? — К ним подошла молодая женщина. — Я директор. В чем дело?
— Здравствуйте, товарищ директор.
— Я вас слушаю.
— Я дед Ксении, — сказал Алексей Петрович. — Я хотел бы ее отсюда забрать, хотя вам, товарищ директор, большое спасибо за все участие.
— Это исключено, — сказала директорша. — Понимаете?
— Нет.
— Ксеня, иди в класс! — сказала директорша.
— Никуда она не пойдет! — сказал дед. — Одевайся, Ксеня!
— Я вызову милицию, — сказала директорша.
— Вызывай! — сказал дед. — Ксеня, ты одевайся. У тебя мешок там или что? Где книжки? Тетрадки? Сложить все сама сможешь?
— Ксеня, немедленно в класс — сказала директорша. — А вы...
— Ну, что я? — Дед говорил спокойно. — Бездомная она, понятно? Я старый, ты, то есть вы — молодая. Не могу я, чтоб она бездомно жила. У тебя дети есть?
— Есть, но это...
— Пошли, Ксеня, — сказал дед. — Где тут вешалка?
— Вы на самом деле ее дедушка? — спросила директорша.
— У нее узнайте, — он кивнул на Ксеню.
— Дедушка, — сказала Ксеня. — Вера Сергеевна, я пойду. Вы уж простите. Я пойду.
— Пишите заявление, — сказала директорша.
— Что нужно писать? — спросил дед очень спокойно. — На чье имя? Бумага есть? — Он держал Ксеню за руку. — Есть чем писать? А про что — расскажешь.
Вещи Ксени (ночная рубашка, тапочки, колготки, красная кофточка и, кажется, все) уместились в портфель, где и книжек было не много. Дед очень вежливо, но молча поклонился директору, учительнице, кепку он снял и надел только на улице, когда они вышли с Ксеней. Кепку надел, улыбнулся Ксене, она — ему.
Снег осыпал и деревья, и кусты, и все стало внезапно праздничным.
— Дед, — сказала Ксеня, — а красиво?
— Красиво, — согласился дед.
— Ты можешь со мной, как не с маленькой, говорить?
— О чем?
— Я и сама думаю, — сказала Ксеня. — В школу я, конечно, вернусь. И ни в какой Владимир с тобой не поеду.
— Я тебя и спрашивать не буду, не собираюсь, — сказал дед. — Поедешь, и все.
— Это не разговор, — сказала Ксеня и остановилась. — Я, пожалуй, обратно пойду, тут недалеко.
— Иди, — сказал дед. — Иди.
— Я не для того ушла с тобой из школы, — сказала Ксеня, — не понимаете вы ничего!
— А что я должен понимать?
— Сколько тебе лет? — спросила Ксеня. — Лет сто есть?
— Вредная ты, Ксеня! Как бабка!
— Очень может быть, — сказала Ксеня и зло добавила:— А ты, дед, знаешь кто?.. Я бы тебе сказала!..
— Иди обратно, — вдруг обиделся дед. — Иди, и знать тебя не желаю. Иди, умная!
Ксеня повернулась и пошла, помахивая портфелем и точно зная, что дед если не побежит, то пойдет за ней.
Но дед за ней не пошел и не побежал. И, не оборачиваясь, направился в сторону трамвая.
Характеры? Наследственность? Все, может быть, и верно, да жаль, что вот так они расстались.
Впрочем, дед, хотя и злой был сейчас, и характер, правда, у него только с годами приобрел спокойность, но внешнюю, и срывался он, но что-то смутило его в этом разговоре, да и Ксеню он любил, и знал, что она его любит. И он пошел за внучкой. Повернулся и пошел.
То, что дед идет по другой стороне улицы, Ксеня видела, но никакого внимания не показывала. Шла сама по себе.
— Ксеня! — позвал дед через улицу, как через речку, только белую от снега.
— Да. — Ксеня остановилась.
— Я тебя в колонию отдам! — крикнул дед. — Там тебя научат! Распустили вас тут!
Ксеня поступила, как взрослая, суровая женщина: она молча перешла улицу-реку, взяла деда под руку (тот не сопротивлялся).
— Понимаешь, дед,— начала Ксеня без предисловия,— конечно, хорошо, что ты тут. Мне одной им не помочь. Ты не бестолковый, я знаю. И не злой. А папа наш бестолковый, но тоже хороший. Только ты меня не перебивай, выслушай.
— Много говоришь, — сказал дед но слушал ее внимательно.
— И мама бестолковая, — продолжала Ксеня.
— Не смей так говорить про мать!
— Смею! — Ксеня остановилась. — Мне одиннадцать лет!
Я все вижу! Я маму люблю! Понимаешь ты? Ничего вы все не понимаете! И папа у меня знаешь какой? Да он лучше всех! Ну, если они такие глупые, чего же мне во Владимире делать? Грибы собирать? На спицах вязать? Я дома жить хочу, понимаешь?! С мамой, с папой!
— Чего ты на меня орешь? — спросил дед. — Я что, против? Я — за. Да успокойся ты, Ксеня! — Он обнял ее. — Пошли отсюда.
— Куда?
— Не реветь! — сказал дед.
— Я не реву.
— Ну, сопли рано распускать, — сказал дед.
— Я не пускаю соплей!
— Чего-то у тебя из носа течет.
— Вода! — сказала Ксеня.
— Ну, это другое дело, — дед достал большой синий с белым платок, чистый, ровно сложенный, и вытер Ксене нос. — Пошли, Ксеня. Ты хорошо пообедала?
— Не, так, поклевала. Настроения нет.
— Это понятно,— сказал дед. Они шли рядом, рука в руке. — Матери позвоним?
— Зачем?
— Да не реви ты!
— Я не реву! Это снег!
— Гляди веселей, Ксеня! У тебя какая фамилия?
— Сидоркина.
— Сидоркина, — повторил дед. — Из нас так, запросто, слезу не вышибешь!
— Что-то ты, дед, не очень-то веселый, — сказала Ксеня.
— Я голодный, — улыбнулся дед. — Я, когда голодный, я не разговорник. Стоп! — Он остановил такси.
— Я в парк, — сказал таксист.
— В какой? — дед уже открывал дверцу и сажал Ксеню. — Если с каруселями, нам туда. Верно, внучка?
— Верно, — сказала Ксеня.
— Табличку видели? — спросил таксист.
— Все мы видели, — дед сел рядом с Ксеней. — И табличку, и лычки, и в божью дверь отмычки. Ты не видел? Поехали, парень. Мы сегодня с внучкой гуляем.
— Это по какому случаю? — таксист развернулся, он был настроен вполне миролюбиво.
Дед с внучкой переглянулись. Ксеня, смеясь, глянула на деда.
— А он — долгожитель, — сказала она. — Ему сегодня сто пятьдесят два года ровно...
— Ну, тогда другое дело, — сказал таксист. — Вот, кажется, и приехали.
— Это что? — спросил дедушка.
— Ресторан «Москва», — сказал таксист. — Днем туда и без галстука пустят.
— Может, пойдем? — предложил дед таксисту. — Я при деньгах.
— Пойдемте, дядя,— присоединилась Ксеня.— Мы вас приглашаем. Просто так, это просто так, из уважения.
— Спасибо, дочка. Некогда мне.
— Ксеня, пошли. — Дед рассчитался с шофером.
— Возьмите. — Ксеня протянула шоферу яблоко, большое, розовое, теплое оттого, что она всю дорогу сжимала его в кармане.
— Ксеня, пошли. — Дед уже вышел из машины, место здесь было людное, такси и без того застоялось...
...Не так уж важно рассказывать, как они обедали, что ели, как в окно глядели, о чем говорили.
Важно только то, что они обо всем договорились, пока сидели в этом большом и, скажем так, полувокзальном помещении ресторана «Москва», где дед следил в основном, чтобы Ксеня поела как следует, а сам ел мало, спросил себе рюмку водки, Ксеня посмотрела на него, не осуждая, а так, посмотрела и отвернулась. А дед все думал, как дальше быть. И вот, странное дело, но он ждал, что внучка ему что-то подскажет, так сосредоточенно она обедала, ела и молчала.
— Дед, у тебя пятикопеечные монеты есть?
— Сейчас. — Дед сунул руку в карман пиджака. — Вот смотри... Нет...
Ксеня взяла у него из ладони 20 копеек и пошла к музыкальному автомату, который почему-то молчал, а в зале было пасмурно и даже не очень-то шумно. Люди тут собрались случайно, приезжие в основном, и они были рады теплу, и что их сюда пустили (очереди не было), и обслуживание хорошее, все сидели, обедали...
Ксеня пошла прямо к автомату.
Подумав, вернулась.
— Дед, ты чего бы хотел послушать? — спросила она.
— А там чего есть? — спросил дед, вполне освоившись. — Мне все равно. Про войну, наверно, нет? Да и чего людей расстраивать? Не надо про войну. Ты разменяла на пятаки?
— Нет еще, — сказала Ксеня. — Я чаю бы выпила... и пойдем.
Ксеня подошла к первой же официантке. Та ей разменяла 20 копеек. Ксеня остановилась у автомата.
«Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
Выходила, песни заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла».
И случилось обыкновенное, может быть, дело, но вдруг вспыхнули огромные люстры.
— Пошли, дед, — сказала Ксеня. — Некогда нам.
— Давай дослушаем,— сказал дед.— Хорошая песня. Я слышал, он помер.
— Кто?
— Тот, кто это написал. — Дед помолчал, — Смоленский, говорят, был. А вот фамилию — не помню. Ну, пошли. Царствие ему небесное. — Дед поклонился в сторону музыкального автомата. — Хороший был, верно, человек.
«...И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.
Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет.
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет...».
Дед нарочно не спешил, шли они через зал медленно.
— Еще можно? — спросил дед Ксеню. — Мы пойдем, а это — как посошок. Я тебя, внучка, очень прошу.
Что-то было такое в глазах деда, что Ксеня, не спрашивая ни о чем, быстро вернулась к автомату, сунула в щель пятак, нажала кнопку, и снова по залу, до самых его высоких потолков, до люстр, лепных украшений и во все стороны этого помещения, где сидели в основном люди пожилые, для которых «Катюша» была не просто песня, а жизнь, молодость, война, полетело:
«Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой...»
Ксеня и дед пошли уже вниз, но все-таки они услышали, что люди, те, кто сидел в зале, не сговариваясь, конечно, подпевали этой пластинке, и дед тоже попытался подпеть, но Ксеня строго на него посмотрела, и он, принимая от швейцара ватник, не то выругался про себя, не то слово какое-то спасительное произнес, а в общем улыбнулся Ксене, швейцару, застегнул ватник, кепку поправил, а Ксеня уже стояла одетая, помахивая нетерпеливо портфелем.
— Смоленский он, говорят, был... — повторял дед. — Эх, жизнь!
— Ты про что, дед? — спросил швейцар, ровесник Алексея Петровича.
— Эх! — Дед махнул рукой. — Вот всякая сволочь живет, а такой человек помер! А какую песню оставил!
— Кто? — не понял швейцар.
— Дед, пошли! — Ксеня тянула деда за рукав.
— Да погоди ты! — Дед остановился. — Ты не знаешь его фамилию? Смоленский он! Ну, кто «Катюшу» написал!
— А... — сказал швейцар. — Нет, не знаю... — Он к песне прислушался. — Не знаю...
Сама процедура суда очень проста, множество раз и подробно ее изображали, ничего нового автор прибавить не может, так как интерес его обращен менее всего к внешней стороне дела, хотя и она, эта сторона, важна.
Представьте себе зал суда: довольно небольшое помещение это, по утреннему часу, по декабрю, освещено слабо. Собралось здесь не так много людей, и не все нужные, так как по таким местам бродят и праздные граждане, которым это вроде как живое кино.
Пришли родственники подсудимого Ю. А. Сидоркина — Аня, Ксеня, Алексей Петрович. И свидетели по делу Ю. А. Сидоркина (Валя, Николай Кузьмич, две молодые девушки, если вы их еще не забыли) тоже пришли, и представители завода, где Юра работал, тоже пришли.
Дело, повторяю, было простое. И заранее понятное. Осталось лишь последнее слово Ю. А. Сидоркина, но оно, это последнее слово, ничего, по сути, не решало. Это Юра понимал. Был он в белой рубашке, выбрит. Волосы у него за это время особо не отросли, и выглядел он хорошо. Всех видел и никого расстраивать не хотел, и очень сожалел, что Ксеня тут, но он успел заметить, как напряженно держится дочь, и очень боялся за нее — что сорвется. А за себя он уже не боялся.
Юра говорил буднично, в окно глядел:
— Граждане судьи, свидетели, товарищ, то есть гражданин прокурор. Народные заседатели. И вообще все. Да, я мог бы сейчас чего-то просить. Снисхождения. Тем более и жена не возражает. И даже товарищи, спасибо им, вроде бы согласны взять меня на поруки. Пусть. Спасибо им за добрые отзывы. Такое разве что на поминках можно услышать, да только покойнику это уже все равно, а все гости давно пьяные... Я не отвлекаюсь. Я долго не затяну это дело. Тут все ясно. Про меня все ясно. Я в тюрьму пойду, я заслужил... Аня, прости, что загубил твою жизнь. Я только в тюрьме понял, что ты для меня значишь. Спасибо тебе за все. Даю тебе полную свободу. Хочешь — жди меня, хочешь — выходи замуж вторично. Я тебя, может быть, и недостоин. Дочку береги, я вас не забуду, — пусть она отца помнит. Пусть я виноват. Да, пусть. Нас таких много, кто семью запросто рушит. Вот сейчас уже одиннадцать часов. И магазины, наверно, открыты. И, наверно, многие уже промышляют около них. Мне их жаль. Но я их понимаю. Я около магазинов не стрелял, а все равно семью теряю. Я все равно, а вот они, те, кто сейчас водку на троих соображают, вот о них надо подумать. Всей общественности. Вот там некоторые гипнозом лечатся, а по-моему, ерунда, мура все это. Завязал — и все. Надо с нервами справляться, но иногда их не хватает, и в этом моя слабость, в нервах. Их надо, может быть, лечить, эти нервы-стервы. Я извиняюсь. Пусть суд вынесет мне самое строгое наказание, я не обижусь. Я его заслужил. И ни о каком снисхождении не прошу, а ты, адвокат, то есть вы, не надо. Я от защиты отказываюсь. Не надо. Зря на вас Аня потратилась. Аня, ты зря это придумала: что заслужил, получу и спасибо скажу. Уж лучше раньше, чем потом, а дорога одна у меня была.
— Да не виноват он! — закричала Аня. — Что он на себя наговаривает? А вы чего сидите, адвокат? — обратилась она к молодому парню. — И вы меня не хватайте, Алексей Петрович! Не виноватой! Это я, дура! Только и меня сажайте! Я готова! Раз такое дело — сажайте!
— И меня! — крикнула Ксеня, вскочив на скамейку.
Юра засмеялся, хотя ситуация была никак не смешной, но уж такой у него был характер — засмеялся.
— Ты чего смеешься, бандит?— кричала Аня. — Как мы жить будем? Ты о нас думал? Сажайте его! — переменила Аня свою точку ирония на ход событий. — Сажайте!
— Нет! — закричала Ксеня. — Не слушайте ее! Она не в себе! Папа! Она не в себе! Понимаешь?! Отпустите его! — кричала она.
И тут уже Юре было не до смеха, когда он видел их вместе, Аню и дочь, и отца, — отец сидел молча, не вмешивался.
Только когда милиция подошла, чтобы по приказанию судьи вывести из зала Аню и Ксеню, дед встал между двумя старшими сержантами, и старшие сержанты отступили, а он, дед, взял Аню за руку, а Ксеню, обняв, прижал к себе. Юра все это видел.
— Юрка, — сказал он негромко. — Ты держись! Ни об какой милости не проси! Понял? И ты молчи! — приказал он Ксене. — Тоже, цирк устроили. Пошли.
Он вывел их из помещения суда и увез бы, но Аня была не в себе. За ней вышли Валя и ее доктор наук, Николай Кузьмич, доктор наук невесело на все это смотрел, а Ксеня между тем исчезла.
Она рванулась в зал в то самое время, когда читали приговор, что Ю. А. Сидоркин по такой-то статье осужден на год, и Ю. А. Сидоркин это выслушал стоя, и народу в зале было уже немного, так что Ксене особого труда не доставило прорваться к отцу.
Она перепрыгнула через деревянную перегородку, и отец ее подхватил.
— Я с папой! — крикнула Ксеня судьям. — Я без него не могу! Он никого не убил! Он самолет не угонял! Он копейки у людей не украдывал! Он всем помогал! Всем! Он у нас в школе крышу просто так красил! И котельную чинил! Папа! Ну чего ты молчишь? Чего ты боишься? Ты же ни в чем не виноват!
Но Юра ничего не говорил, не возражал. Он только дочку за плечи придерживал да ладонью осторожно гладил по голове, успокаивал как мог, а Ксеня его не отпускала, и для Юры это было сейчас хуже всего: он и Ксеня, и долго это было, бесконечно, и ничего он не мог поделать, кроме как ладонь на ее голове держать, а слов — никаких ни к кому у него не было...
Между тем приближался декабрь.
Аня ехала на электричке в город Губкин, где жил и отбывал, работая, свой срок муж ее, Юра Сидоркин.
Везла она две большие сумки с продуктами, а еще у нее была идея по дороге (долгая дорога) окончить вязать свитер для Юры.
Она его давно уже вязала, теплый, из серой мохеровой шерсти с голубоватой ниткой, пущенной очень, как ей казалось, интересно.
Свитер она вязала старательно, но, вообще говоря, это было совсем не в ее характере — вязать.
Спицы, петли — шерсти моток вываливается, и настроение не то, чтоб спицей в петлю попадать.
Вагон был полупустой. Сели какие-то летчики. Веселые, молодые, в ладных шинелях с золотыми погонами, и пуговицы блестят.
В прежние времена Аня непременно ответила бы на их взгляды, подсела бы к ним, или бы они к ней пересели — так, ничего особенного, — посмеялись бы, потрепались — дорога длинная.
Аня любила вот такие знакомства — ни к чему они не обязывают, а люди хорошие, это видно сразу, — летчики.
Но случай не тот. И настроения нет.
Аня закрылась от летчиков газетой — перевернутой, кажется, но Аня и ни буквы не смотрела, а в окно, а за окном мельтешили еще не снежные, а бурые, мокрые поля, пустые, заколоченные дачи, платформы.
А когда газету убрала, летчиков уже не было. Сошли.
Аня вдруг расстроилась, сама не зная почему.
Она снова достала из сумки вязанье.
А что делать?.. Вязать.
Спицы двигались в руках. Это было так: руки что-то соображали, а потом вдруг останавливались. Потому что голова была занята другим.
Аня довольно быстро нашла Юру. Через милицию. Там ей сказали, что живет он в общежитии, работает пока что не по своей специальности, а в котельной. И объяснили, как туда пройти.
Город Губкин, по которому Аня шла, был вполне городом. И магазины, и стеклянные эти кафе, и блочные дома, но уже и не блочные тоже были.
В котельной было шесть печей. В них, в каждую, надо было кидать уголь. Когда Аня вошла туда, все печи были в действии.
Юра ее сидел в углу за столом и читал газету. На нем были ватник, шапка, которую Аня никогда не видела, — такая серая, мягкая шапка/солдатская.
Он ничуть не удивился, увидев Аню, отложил газету.
— «Скайлеб» приводнился, — сказал он, — представляешь, пятьдесят девять дней болтались. Представляешь?
— Юрка! — Аня обняла его.
— Погоди. — Юра вышел из котельной. На скамейке сидел парень около зеленого велосипеда и очень внимательно разглядывал у него спицы, а впрочем, может быть, и не спицы, а что-то иное, но серьезность его по отношению к велосипеду была очевидна.
— Саша, — сказал Юра, — ко мне жена приехала — заменишь?
— Об чем речь? — сказал Саша. — Конечно.
Они не пошли в общежитие, а пошли в лес. По дороге Юра хотел зайти в магазин, но Аня, качнув сумками, сказала:
— Да есть у меня все.
— А я тебе халвы хочу купить, — сказал Юра.
— Ну купи.
Юра зашел в магазин, купил халвы. Аня ждала его на улице.
— На.
— Спасибо, — сказала Аня.
— Стакан у тебя есть? — спросил Юра. — Или мне вернуться?
— Есть, — засмеялась Аня. — Все есть. Чего ты суетишься? Халва...
— Не знаю, — сказал Юра. — Пошли.
Лес тут был редкий.
Но все-таки лес. И река, темная, зимняя.
Юра по дороге отломал от забора доску, сбил ее ногой. Удобная доска. Как скамейка.
На нее они сели, прислонившись к сосне.
Аня торопливо доставала из сумки еду. Юра молчал.
Кастрюля. В ней — картошка, мясо. В полиэтиленовом пакете — капуста, огурцы. Хлеб, сало. Бутылка водки.
— Юрка! — сказала Аня. — Ну чего ты такой?
— Какой? — Юра смотрел на воду. — Как Ксеня?
— В интернате, — сказала Аня. — Сама ушла. К деду не поехала.
— Ну и правильно, — сказал Юра.
Они лежали, обнявшись, на этой доске. Снег пошел, и стемнело уже. Декабрь все же. Они ни о чем не говорили. Лежали, обнявшись. Аня плакала. Юрка ватник расстегнул, прижал ее к себе.
— Юрка, можно, я здесь останусь? — говорила Аня. — С тобой. Устроюсь... Ксеню заберем...
— Дура ты, Анька, — вздохнул Юра. — Езжай домой. К дочке.
— Не могу я без тебя.
— Ладно, хватит. — Юра встал. — Собирай свои кастрюли. Пошли. А то тебя трясет.
— Юрка! — Аня вскочила, прижалась к нему. — Юрка!
— Пошли, — сказал Юра. — Тут у меня, у приятеля переночуем, а — утром — езжай. Пошли.
Между тем декабрь продолжался, числа были последние.
Дальше автор попробует вести эту историю, насколько получится, от имени Ксени.
...В этот день всех должны были везти в Музей Калинина — принимать в пионеры.
Утром меня вызвали к директору.
— Ксеня, а почему ты не в пионерской форме? Ваш класс сегодня принимают в пионеры!
— Класс, а не меня! — отвечаю.
— Ксеня, что с тобой? Ты заболела? Что случилось?
— Ничего.
— Ты сама это придумала?
— Сама, — упрямо говорю я.
— Вот что, Ксеня, быстро переодевайся, вас же автобусы ждут! —Директорша решительно подтолкнула меня к дверям.
— Никуда я не поеду, — сказала я. — И не могу я быть в пионерах, понимаете?!
— Ксеня, ну почему? — директорша растерялась.
— Потому что у меня папа в тюрьме. Понятно?! — я выскочила из кабинета прямо на улицу, даже пальто не надела.
Стою, погода так себе, но не очень холодно.
До качелей дошла. Лужи. Скоро Новый год, а лужи под качелями. Тут, смотрю, несут из подъехавшего грузовика что-то яркое.
Вот с этого все и началось.
Прямо в вестибюле повесили лист бумаги с фотографией.
«Дорогие ребята, — я читала, что написали, — дорогие родители, местком, партком сообщает о смерти бывшего директора школы...» И так далее.
Я до конца дочитала.
Сто научных работ. Награждена медалью Ушинского.
Кто такой Ушинский? Надо спросить.
Старенькая, должно быть.
По фотографии, правда, этого не скажешь. На фотографии она, Наталья Ивановна, очень молодая.
Ну, и началось. Какие там уроки, — всех ставили в почетный караул.
Повязки. Стоишь, в цветах, с одного боку венок, и с другого — венок. И еще несут цветы.
У всех повязки, кто стоит.
Подходишь, пионерский салют надо отдавать.
Тут такое дело. Я же не пионерка. Но стою у фотокарточки. Я октябренок, значит. Так и стою. А весь класс везут в пионеры принимать, в Музей Калинина...
Тут из других классов пришли менять почетный караул.
Я говорю: я еще постою.
Нет, говорят, нельзя. Надо по очереди, всем надо стоять.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |