Прыг-скок, обвалился потолок 3 страница

И Ксеня ничуть не удивилась, увидев мать.

Они только переглянулись внимательно, коротко и подробно.

Они сидели, мать и дочь, в милиции, ожидая разговора какого-то, или спасения, или просто свидания, но Юры в милиции этой не было, и об этом, конечно, дежурный знал, он знал об этом, а также о том, что 72 часа по закону положено только держать человека без суда, штрафуя, само собой, но в камере — 72 часа. Но Юру увезли в суд раньше, а так как тот вел себя хорошо (это дежурный видел);то он надеялся, что его, этого парня, штрафанут, и все этим кончится.

— Где мой папа? — спросила дочь, листая журнал.

— Тут он, недалеко, — сказал дежурный.

— Мне надо поговорить с начальником отделения,— сказала Аня.

— Он с двенадцати. А в чем дело, гражданка?

— Вы с ней,— сказала Ксеня,— не разговаривайте. — И листала журнал, сидя за стойкой милиционера.

— Кто у вас тут главный? — вскочила Аня, — Кто? Где мой муж? Где начальник отделения?

— Где мой папа? — тут уже из солидарности кричала Ксеня. — Куда вы его дели?

— Начальника вы можете обождать? — спросил дежурный. — У меня тут дел и без вас... А Сидоркина вашего увезли. Вот. Ну, буянил он. Оскорблял, понимаешь? Его в суд повезли.

— В какой суд? — вскочила Аня.

— В обыкновенный суд. Да вы не горячитесь особо. Ну, штраф, — сказал милиционер. — Тут у нас таких завались. И хуже бывает. Убийцы, фарцовщики, а это ж так, бытовой скандал. Мелкое хулиганство.

— Где этот суд? — спросила Ксеня. — Где? Везите меня к папе! Отстань!— Она оттолкнула мать. — Я сама! Ты во всем виновата! Ты! Ненавижу!

А с Юрой все было уже буднично.

Фотография была рядом (своей еще в милиции не было), и там, как обычно, толкались люди.

Шли они туда с милиционером, а тот был Юры моложе, рядом шли, и Юра никаких попыток к бегству не предпринимал. А тут в фотографии он просто обрадовался: и людей много, и есть что после камеры посмотреть.

Ателье у фотографа (он был один, совсем молодой и замотанный службой парень) было два. Одно — для документов, другое, где он устанавливал свет и прочее, — для художественных фотографий.

Так как очередь (и в то, и в другое ателье) была огромная, то все попытки милиционера объяснить, в чем суть дела, оказались бесплодными. Тут вмешался Юра:

— Меня в фас и в профиль, — сказал он. — Я государственный преступник.

Все это ни к чему не привело: их не пускали без очереди. Женихи, невесты, военнослужащие, семьи, одинокие люди с одной юбилейной медалью, красавицы, — словом, не пускали их без очереди.

— Товарищи! — сказал Юра. — Я, то есть мне, в тюрьму фотографироваться надо. Вот, — он кивнул на милиционера, — подтвердит.

Но, знаете, в субботу даже такие устрашающие уверения не звучат.

— В порядке общей очереди! (Это было гимном, повторенным на разные лады, — им никто не поверил.)

Юра поймал замученного вконец фотографа.

— Помочь тебе? — спросил он.

— Что? — оторопело спросил фотограф.

— Я соображаю, понимаешь? Ну, как и что. — Юра крепко держал парня за локоть. — Проявлю, закреплю. — Крикнул на приемщицу. — Пусть она тебе пожрать принесет, а то загнешься... Ты один тут вкалываешь?

— А что вам надо? — закричал молодой человек.

Граждане, которые слушали этот диалог, встали и оторопело наблюдали, чем все это кончится. Юра внимательно, но не очень, посмотрел на перепуганное лицо фотографа, на милиционера он не смотрел.

— Сняться мне надо, — сказал он. — Без очереди. Тут только он кивнул на милиционера.

— Веди.

Снимали в ателье для художественных снимков. Фотограф поставил позади Юры белый экран. Свет.

— Квитанции не надо, — сказал милиционер.

— А ты не хочешь сняться? — спросил его Юра.

— Нет.

— Ну, давай, работай. Улыбаться? Ладно, только быстрее. И две фотокарточки — в фас и в профиль — были сняты.

После, уже в милиции, у Юры снимали отпечатки пальцев. Процедура эта не очень длинная, но смешная. Юре хотелось бы посмеяться, но он молчал, наблюдая за действиями специалиста. Снимались отпечатки со всех пальцев.

— Дактилоскопия? — спросил Юра.

— Ты молчи.

— Ты со мной осторожней, — сказал Юра. — Я вчера бани в Кузьминках ограбил.

— Поздравляю, — сказал специалист. — Теперь распишись.

Под каждым бланком (а пальцев, как известно, десять) стояла надпись: «Подпись преступника».

— Стой! — сказал специалист. — Надо руки помыть. Пошли.

Они прошли через барьер. Юра помыл руки. Отмывалась краска плохо. Специалист (капитан милиции) ждал.

Юра вернулся и там, где надо было расписаться — «Подпись преступника» — расписался: «Юрий Сидоркин».

Юрия Алексеевича Сидоркина безо всяких размышлений отвезли после суда (о котором писать подробно не нужно, потому что суд был обыкновенный, и ему ничего не присудили пока, но отправили не домой, где он должен был ожидать суда настоящего и следствия, так как по соответствующим статьям ему полагалось— как минимум — год-два изоляции от общества) в Бутырскую тюрьму.

То, как ехали в Бутырки, — совершенно неинтересно.

Места вокруг были знакомые, дождик шел... Машина была рафик, с вентиляцией. Юра жалел лишь об одном, что пива не выпил, и попросил милиционера — того, что из фотографии, — остановиться у ларька, так как все горит внутри.

Милиционер этот понимал, что горит, но и ответственность свою сознавал перед преступником, но и дождик этот занудливый понимал, остановил все-таки рафик не около пивной, а около магазина и вернулся с двумя бутылками пива и куском колбасы, уже нарезанной.

Они молча открыли бутылки пива (шофер и внимания не обратил), закусили колбасой (все — молча), милиционер передал бутылки шоферу.

Перед ними возникли ворота Бутырской тюрьмы. Пока они открывались, Юра доедал колбасу и с большим интересом следил, как эти ворота открываются: внутрь или нараспах, или есть какие-то тайные радиосигналы, но ничего этого не оказалось, ворота просто раскрылись, как обыкновенные ворота, а рафик туда въехал. Юра успел еще заметить, как плавно они закрылись.

Дочь и мать, отсидев бесконечные эти часы в милиции, вышли оттуда вместе, но и отдельно, так как Ксеня держалась в отдалении. Им уже сказали, что по предварительному решению суда Ю. А. Сидоркин отправлен в тюрьму и что его будут судить. Дочь и мать вышли из милиции, не зная, собственно, куда пойти дальше. Постояли на тротуаре. Подумали. Обе очень похожие.

— Ты взяла свое заявление? — спросила Ксеня.

— Какое? — равнодушно повернула голову мать.

— Про тюрьму...

— Взяла...

— Порвала?

— У них копия есть, — сказала Аня.

— А где эта тюрьма? — спросила Ксеня.

— А кто его знает...

— Я спрошу. — Ксеня пошла обратно в милицию.

И вошла. И спросила.

— Где эта тюрьма, где папа?

— А тебе зачем?

— А если твоего, то есть вашего, отца посадят в тюрьму, вам плевать будет, где она? — сказала Ксеня. — Плевать вам?

— Моего отца в тюрьму не посадят,— сказал дежурный (уже новый).

— Со всяким может случиться, — сказала Ксеня.

— Допускаю, дочка...

— Да я вам не дочка! — закричала Ксеня. — Где отец? Где Юрий Алексеевич Сидоркин? Вот сяду здесь и никуда не пойду. Сегодня суббота. Уроков нет. Школы нет. Где мой отец?

Здесь вводили всяких людей — и пьяных, и подобранных где-то, и мальчишек длинноволосых; и вид девочки, сидящей на общей скамье, был странен.

А она сидела очень строго и независимо. Только попросила стакан воды. Ей принесли.

— Чистый? — спросила она.

— Чистый, сам не мыл, но из сатуратора.

— Из чего? — спросила Ксеня.

— Ох, и зануда ты!— сказал дежурный. — Где мать-то?

— Мать? — Ксеня выпила полстакана газировки. — Где отец? Звоните, ищите! — Она помолчала, допив воду. — Я могу и заорать... Вот так. — И она заорала, помахивая пустым стаканом. — Устраивает?.. — и замолчала, потому что появилась мать.

— А-а-а! — снова заорала Ксеня.

Новый дежурный был человек опытный, он все молча послушал, вызвал машину, тем более что и вызывать не нужно было, так как она стояла у дверей, проводил осторожно мать, дочь, сел рядом, убедившись, что они сидят, затем вышел, и вместо него рядом с шофером сел старший лейтенант. Адрес был известен. Ехать было недалеко.

Мать и дочь сидели позади, но отодвинувшись одна от другой.

Пока они ехали, все уже совсем растаяло. И зимы не было, и осени не было, а было черт знает что, солнце слепило, и не светило, и все вдруг стало блеклым.

— Где мой отец? — спросила Ксеня громко.

— В тюрьме, — милиционер не оборачивался.

— В какой?

— Сиди...

Ксеня рванула ручку и на всем ходу выпала из машины; скорость была небольшая, и все же на почти пустом шоссе получилась пробка.

Ксеня поднялась, подошла к рефрижератору, открыла дверцу кабины, шофер ничего не понял сначала, а просто пустил девочку в машину.

— Тебе куда? — спросил он.

— Прямо, — сказала Ксеня, усаживаясь рядом и поглядывая на койку под сиденьем.

— Прямо — это куда? — спросил шофер.

— Прямо — это туда, — махнула рукой Ксеня и влезла в эту койку.

Койка была удобная.

Девочку, выпавшую из машины, не нашли, хотя Аня металась между грузовиками, «Волгами» и прочими машинами. Аня, отказавшись от милицейской помощи, осталась на дороге одна.

...А дочь ее тем временем сладко спала на койке в рефрижераторе, пока шофер соображал, что так просто девочку везти нельзя и надо ее куда-нибудь да передать. А девочка спала и спала... Устало... Сладко.

Она спала, и снился ей такой сон...

...Пошли мы с папой в парк, в Измайлово, жара страшная, и весь парк ремонтировали. Все изрыто, в ямах, и машины стучат, и столбы в землю вколачивают. Какие-то еще ржавые аттракционы-крылья торчат. Я-то больше всего люблю чертово колесо. Но тут его не было. Ох, и жара была! Тут еще и асфальт заливали, дым этот голубой, как на улице, стоял. Жара, машины стучат, пить хочется, очереди всюду, за всем, и еще электросварка слепит — ярче солнца. Так вот, стоим мы, жара, грохот страшный вокруг, да еще вперемешку с музыкой из этих столбов. Мороженое течет, спина мокрая, руки липкие, папа озирается, но пришли-то мы на новые, необыкновенные, выставочные аттракционы.

И мы их увидели.

Только со стороны, к ним стояли такие огромные очереди, ко всем — к летящим со страшным грохотом каким-то саням на рельсах, разноцветным, кверху ногами они еще вертелись, боком, интересно... Но очередь. Мы встали в конец ее,— была она такая огромная, что мы бы до утра простояли.

— Нет, — сказал папа, — пошли дальше.

Дальше — хуже.

И самое страшное, что повсюду в этих очередях большинство было не детей, а взрослых, вот что меня удивило, как будто все это для них.

Так мы бродили по жаре под музыку, под страшный грохот вокруг. Но уходить мне не хотелось. Хотя я вся мокрая была.

— Ладно, — сказал папа, — ладно.

— Давай без очереди? — я предложила. — Ты им скажи, что я — вьетнамская девочка.

— Кто? — спросил папа.

— Вьетнамская девочка, — ответила я.

— Очень ты похожа на вьетнамскую девочку, — сказал папа.

— А так? — я показала, пальцами раздвинула кончики глаз.

— Ох, — сказал папа и вздохнул. Эх, была не была, тем более что аттракцион был впереди такой: космический рейс.

Пальцы не отпускаю, иду прямо мимо всей огромной очереди.

— Я вьетнамская девочка! — говорю громко. — Я девочка из Вьетнама. Вьетнамская девочка я!

Иду прямо ко входу, ко входу. Все смеются. Папу не вижу. Не оглядываюсь. Люди улыбаются, конечно, но никто не возражает пока. Пальцев от глаз не отпускаю.

Люди улыбаются. Подхожу к контролеру.

— Я вьетнамская девочка, — говорю. Он на меня смотрит Пальцев не отпускаю.

– Ну, иди, вьетнамская девочка, — говорит он. — Никто не возражает? — Это он к очереди.

А я уже там, за темной дверью.

А там, за темной дверью, темно. Там такие детские автомобильчики, только больше чуть, на два сидения. Я сажусь. Рядом кто-то, не вижу, рука на плечо. Папа. И началось. Мы к Луне летели на этих автомобильчиках, в темноте, а позади осталась Земля. Нам по радио в темноте об этом сказали:

— Земля позади. Оглянитесь.

Все оглянулись. Музыки не было. Тишина. Земля позади была небольшая. Как глобус, только не такой четкий. Но было видно, где что. Она была голубоватая. На ней скользили облака. И она все меньше и меньше делалась, Земля.

А впереди уже была Луна.

Мы к Луне летели!

Среди черного неба висела она. Приближалась. Яркая. И ничуть не страшно. Близко. Тут музыка заиграла. А Луна все приближалась. Сначала она была как месяц на даче. Потом ближе, шар, но не совсем. Наполовину в тени, наполовину нет. Яркий, черный. Приближалась. У нее все, как в оспе, покрыто! Как оспой — это по радио сказали, кратерами. И все ближе мы, все ближе к ней. Вот уже ничего, кроме Луны, не видно, ничего Только краешек черного неба сбоку. Только он, и все. И тут мы начинаем облет Луны, оказывается. Облетаем ее и Землю видим издали. Над самой Луной. Раз облетели, два. И пошли на Луну садиться. Все ближе, ближе. Совсем близко, камни, валуны. Серое, коричневое, белое. Черное снова.

И тут зажегся общий свет, заиграла музыка, и все пошли к выходу. Вышли мы, в жару опять, но было еще жарче, и не верилось, что мы на Земле. Папа пошел за пивом, мне — за водой, велел ждать. Стою, жду.

— А, — говорит какой-то в клетчатой кепке, — «я — вьетнамская девочка»?

Я назло ему пальцами глаза оттянула — пожалуйста. Стояла на Земле, оглядывалась, все вокруг грохотало, солнце светило, и все-таки хорошо, Земля. Ох, какая она там была далекая, оттуда как будто на ней никого нет, а на ней вон сколько... Хотя бы тут. И толкаются по жаре. Музыка играет. Хорошо на Земле, и папа рядом, и воду он мне принес ледяную, ледяная бутылка. Ох, радость, к щеке приложила.

— Ледяная? — спрашивает папа.

— Лед, — говорю.

Он зубами открывает бутылку, как в цирке, и протягивает бумажный стаканчик.

— А я не люблю бумажные стаканчики, — говорю, — мне пузырьков в нем не видно.

— Плевать, что бумажные, — говорит папа, — вода ледяная, вкусная.

Я выпила медленно, а что осталось — на голову вылила, чтоб и за ворот, на спину попало... течет по спине, хорошо, ледяная, и папа рядом, все хорошо.

Вообще — хорошо на Земле, на планете.

Поездка эта могла бы тянуться вечно, и все же у шофера были свои дела, а девочка позади него на койке не то чтобы мешала, но если у тебя есть дети (а у шофера они были), а у детей есть такая странность — пропадать в определенном возрасте или при определенных обстоятельствах, нам непонятных, то шоферу, естественно, хотелось привезти девочку домой. Тем более, что она уже проснулась и молчала, соображая что-то свое.

— Так, — сказал шофер, откашливаясь, — куда же тебя доставить?

— В тюрьму, — сказала Ксеня.

— В тюрьму? — шофер не удивился. — В какую?

— Я живу около Бутырской тюрьмы, — сказала Ксеня как можно спокойнее. — А насчет тюрьмы — это шутка.

— Ты понимаешь, что... — начал было шофер, но передумал и коротко спросил: — Номер дома?

— Сорок семь, — сказала Ксеня. — Большой серый дом. С булочной и парикмахерской, — подумав, она добавила: — и с пельменной, но она по субботам закрыта.

— Ладно, поехали. А вообще что случилось?

Ксеня уже сидела на этой удобной койке, похожей на гамак. Она доверяла этому человеку, но особо разговаривать ей не хотелось. Да и врать больше не хотелось, а как тут быть?

Поэтому она молчала.

Шофер тоже.

Дома, большого и серого, с парикмахерской, булочной, пельменной, конечно, не оказалось.

Но были дома похожие, были и похожие вывески, была, наконец, вблизи этой улицы Бутырская тюрьма.

— Стоп, здесь, — сказала Ксеня наугад около дома, не такого большого, но в сумерках серого, — большое вам спасибо. — И осторожно — высокая кабина у таких машин — шагнула на асфальт.

Но шофер почему-то не спешил. Он смотрел на девочку в красном пальто. Она стояла на тротуаре, среди огней, и с места не двигалась. И Ксеня, понимая, отчего он медлит, почему машина не идет, уверенно двинулась по улице...

...Спросить, где находится Бутырская тюрьма, как ни странно, не вызвало никакого труда. Первый же прохожий, представив, очевидно, что девочка эта просто недалеко живет, указал ей самый близкий путь, а тут и на самом деле было недалеко, переулок, еще один, и перед ней возникли ворота, проходная и вот что еще: ее мама, Аня.

Ксеня ждала, что так примерно и получится.

Аня демонстративно не обратила на дочь никакого внимания, хотя была бесконечно счастлива, что Ксеня нашлась, что она вообще жива-здорова.

Ксеня еще более демонстративно не обратила на мать и взгляда, а направилась прямо к проходной.

Но ни ее, ни Аню не пропустили за ворота, само собой разумеется. Аня тут давно ходила, Ксеня появилась внезапно, и даже ее обаяние не помогло — не пустили.

Но ни мама, ни дочь не уходили, продолжая вышагивать перед проходной.

Упрямые они были, и Аня и дочь ее.

А между тем уже стемнело, а потом и совсем стало темно.

И уже несколько раз выходил старший лейтенант и о чем-то убедительно говорил с Аней. Ксеня в разговоре не участвовала, но, походив очень спокойно, все же выбрала момент и рванула через проходную мимо оторопевшего солдата, пока мама о чем-то беседовала.

Она бежала через двор, не так уж ярко освещенный, пустой, и, конечно, понятия не имела, куда бежит.

Главное — она прорвалась. Это главное.

Мелькали ее туфельки, двор был огромен, никто ее не преследовал, но, когда она остановилась, оглянулась и почти уткнулась в стену, вдруг завыла (слова иного просто нет) сирена, вспыхнули прожектора, двор сразу стал белым, такого Ксеня еще не видела даже по телевизору, так как в кино на такие фильмы детей не пускают.

Ксеня шагнула к стене и сразу исчезла, свет был безжалостный, яркий, голубой, и, главное, он шарил, искал, да еще эта сирена.

Ксеню прожектор нашел. Она с места не сдвинулась. К ней бежал патруль, который, впрочем, ничего плохого ей и не собирался сделать. Впереди патруля неслась Аня, и догнать ее было сложно, потому что для быстроты бега она скинула туфли, а в сапогах женщину догнать невозможно, но патруль особо не старался: куда она убежит?

— Мама!

— Ксеня!

Они обнялись, заплакали и в первый раз, впервые за эти бесконечные сутки, были вместе, как самые близкие люди, не скрывая любви, нежности, понимания и горести общей, но и счастья, что вместе они, сообща, не скрывая.

Так кончился субботний день.

Домой, разумеется, они вернулись вместе и легли, как бывало, рядом, и дочь просила маму не уходить, хотя та и не собиралась уходить, и не было ей ближе этой девочки в длинной ночной рубашке, которая все гладила ее по голове, утешая разными глупыми, непроизносимыми словами, а потом наступила ночь.

Туман на улице был, туман. Аня дожидаться, пока проснется дочь, не стала. Та спала, как написал один поэт, «как в раннем детстве спят», вот так она и спала, Ксеня, — себя не помня во сне, да еще нога у нее удобно (для нее) свешивалась с постели.

И снова Аню не пустили в Бутырскую тюрьму, только список дали, что можно передать заключенному Ю. А. Сидоркину. Список Аня, кивая головой, запомнила, но все же для порядка и поскольку вид у нее был не такой, чтоб запоминать что-то, дежурный сержант от руки на чистом бланке заполнил, что можно, а что нельзя.

Уже продовольственные магазины открылись, и все, что было в списке (Аня его выбросила, не специально, а скомкав, уронила), можно было купить.

И Аня покупала, последовательно, отмечая про себя что-то другое, но тут главное было — все точно купить, и лучше бы в одном магазине, и лучше бы — без очереди. Аня очередей не боялась и к ним привыкла, но тут сил не было стоять по очередям. А покупки все были в разных отделах, и всюду, как это бывает в воскресенье, стояли выспавшиеся за два дня люди, уже с газетами, и тоже за покупками, и тоже, хотя и не в Бутырскую тюрьму, но размер покупок был небольшой, утренний размер, и в разные очереди, само собой.

— Пятьсот грамм колбасы, — говорила Аня кассирше, — по два тридцать и корейки пятьсот грамм по два семьдесят. — Она задумалась. — Сахару пятьсот грамм.

— Это в другом отделе, — сказала кассирша.

— Хлеба батон и бородинского, — сказала Аня.

— Это в другом отделе, девушка.

— Молока в пакетах. Восемь штук, — сказала Аня. — Сахар в вашем отделе?

— Вы уже говорили про сахар.

— Что-то я забыла... — сказала Аня.

Очередь позади нее волновалась и негодовала.

— Вот чеки, — протянула кассирша.

Теперь нужно было, разобравшись с чеками, все купить. Сумки или даже авоськи у Ани не было, она сегодня была в старом плаще, в берете, в резиновых сапогах, выглядела неважно, но ей было абсолютно плевать, как она выглядит, главное — чеки не перепутать, а они все были в разные отделы, во все эти отделы стояли очереди, с газетами, и надо было начинать с чего-то, но сил и желания начинать почему-то не было, а было очень простое желание пустить по ветру эти все чеки и уйти отсюда.

Аня постояла в магазине. Потом вышла на улицу. Там был туман, сыро. Чеки в ладони.

И за газетами стояла очередь под дождем.

Рядом у овощной палатки какой-то милый человек, очень небритый, в синей куртке, в кедах, лет двадцати семи, что ли, трясся, но вел себя благородно, так как в руках у него были газеты, и он что-то пытался прочесть, вернее— развернуть, но дождь и ветер, не такой сильный, но все же ветер, мешали ему.

В руке у него была пустая сумка, прозрачная, рубля за три.

Увидев Аню, молодой человек пошел к ней, ничуть не раздумывая.

— Извините, — сказал он. — Вот, за рубль.

— Что за рубль?

— Сумку,— сказал молодой человек,— крайние обстоятельства, она вообще стоит дороже, я ее не крал, она — моя.

Он на самом деле ничего не крал, этот молодой человек, и Аня, сунув руку в карман плаща, достала какую-то мелочь и отдала молодому человеку. Тот пытался ей тотчас вручить сумку, но Аня только отмахнулась.

— Оставь, — сказала она. — Подумаешь.

Молодой человек благодарил, суетился, но, как ни странно, его суета и вся эта история под дождем вернули Ане равновесие и обычное, ровное и храброе, отношение к обстоятельствам, она ласково и ничуть не снисходительно взглянула на молодого человека, отвергла его сумочку и что-то еще, что он говорил, и уже совершенно спокойно вернулась в магазин.

Очереди она отстояла, одну за другой, тоже спокойно.

И чем длиннее была очередь и крикливей, тем спокойнее становилось у Ани на душе.

Жалко, что очереди кончились.

Хорошо было стоять в толпе, среди людей, двигаться вместе с ними, слушать будничные их слова обо всем и ни о чем, и о детях, и о мужьях, и о ценах, и о соседях, и о продавщицах, ах, не кончалась бы очередь!.. Но очереди, как и всему, приходит конец, пришел конец и покупкам Ани.

— Пакет бумажный есть? — спросила она у продавщицы молока. — Видишь?

У Ани все покупки были в крае плаща, подняла край плаща и положила пакеты тоже.

— Честно нет, — сказала продавщица. — Что ж ты без сумки?

Аня махнула рукой, так и вышла из магазина. В приподнятой поле плаща лежали все ее покупки, шел дождь, она устала и ничуть не обрадовалась молодому человеку с той самой сумкой, который, наверное, еще раз пытался ее запродать.

Увидев Аню, он кинулся к ней. Судя по всему, он уже выпил, но глаза его пока что были ясные: он понял, что надо сделать. Он, не спрашивая Аню, начал быстро перекладывать продукты из полы плаща в сумку, ловко, аккуратно, последовательно.

— Все! — сказал он. — Спасибо вам! — И вручил полную сумку Ане, — Всего вам хорошего! Вы меня спасли!

Он еще чего-то говорил, размахивая уже свободными руками, но Аня не слушала его. Она сунула руку в карман, там была смятая десятка и мелочь.

— Нет, нет! — сказал молодой человек, весь уже мокрый, веселый, и ему нравилось, что он чем-то помог. — Нет, нет! Спасибо! Мне эта сумка не нужна, понимаете? Она мне просто мешает. Спасибо вам!

Аня молча ссыпала ему всю мелочь прямо в ладонь. Десятку бы он и не взял, но и у нее она была последняя, хотя тут работал какой-то чисто бабий разум: не отказался бы — отдала, но парень сам опустил эту смятую бумажку в карман ее плаща.

Аня улыбнулась, махнув сумкой. Молодой человек засмеялся, покачав кулаком, где были свободно зажаты медяки и серебро. Помахал, ладонь разжал, улыбнулся. Ничего не сказал. И Аня стояла (зачем?) под дождем с этим совсем уж незнакомым парнем, сумкой помахивала. Парень ничего не говорил. Он только смотрел на Аню, улыбался.

— Вам рояль на семнадцатый этаж поднять не надо? — спросил парень. — Я могу.

— Я что, похожа, что у меня рояль есть, да еще на семнадцатом этаже? — спросила Аня.

— Внешность обманчива, — сказал молодой человек. — Знаете, как одеваются миллионеры...

— Как ты примерно, — сказала Аня, оглядев мокрый старый плащ, старые ботинки, опухшее лицо.

— Вам помочь надо? — спросил парень. — Я, конечно, не в смысле рояля.

— Ты бы кепку купил, — сказала Аня.

— Что? — парень провел рукой по мокрой голове.

— Кепку, — сказала Аня. — Кепка — дешевка. Рубля два. Менингит — жуткая вещь. Скопи денег и купи. Вместо «Жигулей». Ну, гуляй. Мне некогда.

И ушла быстрым, деловым шагом.

Парень этот и вправду успокоил ее, чужая душа — не потемки, это все неправда, что все тут впотьмах, есть чистый свет беды, есть просто протянутая рука, есть улыбка, — спасибо жизни за это.

В Бутырской тюрьме.

Юра, поскольку он был преступник совсем не опасный и очень понятный, в то воскресенье, днем, был отпущен в кино, по пути он заглянул в тюремную библиотеку, но ничего подходящего сходу не нашел, а опоздать в кино не хотелось. Кино — на самом деле кинозал, и туда водят заключенных, и даже внутренний режим это предусматривает: кино, библиотека и прочее. Но водят в кино строем, поэтому Юра, заглянув в библиотеку, тотчас был возвращен в строй, хотя он успел мельком оглядеть журналы и газеты.

Кино показывали какое-то не то венгерское, не то чехословацкое и не поучительное.

И даже бабы там были, то есть не так, чтоб очень, а были, ходили по улицам, ногами махали, юбки у них то выше, то ниже вертелись, в общем, смотреть можно на всю эту солнечную и даже вечернюю жизнь, а в чем там дело, Юре лично было наплевать, хотя он старался поначалу следить, как и что, но потом ему стало все это безынтересно, так как собственные мысли отвлекали, но он все-таки посмотрел внимательно, как идет девочка на экране.

Посмотрел и забыл.

Кто-то за плечо тронул и поднял его. Так он и не досмотрел, куда шла на экране эта девочка-девушка на своих каблучках через какой-то мост.

Комната свиданий в тюрьме.

Это довольно длинная комната, с длинным столом, похожим на обеденный, но, конечно, он не обеденный, по одну сторону стола сидят заключенные, по другую — родственники; время свидания огромно — один час, это никак не преувеличение, время большое, и говорить чаще всего не о чем.

Юру привели в эту комнату. Весь стол был уже заполнен. И с той, и с другой стороны.

Аню он увидел сразу.

Она уже сидела среди других людей.

Она его не видела, а он ее видел. Она сидела, задумавшись, зажатая, как в метро, и ничего не видела и вряд ли слышала, только сумка с продуктами, заранее проверенными, была у нее на коленях, и смотрела она в стол, что, как Юра понял, очень многое означало. Его провели и посадили напротив нее, жены, любимого человека.

Стол этот был, повторяю, очень длинный, и там очень разные люди (с той и с другой стороны) сидели. И разговоры были непонятные, если не прислушиваться, а Юре и Ане слушать никого не хотелось.

Они помолчали.

— Как дочка? — спросил Юра.

— Вот я тебе передачу принесла.

— Забери обратно, — сказал Юра. — Мне ничего не нужно.

— Юрка!

— Товарищ сержант, — позвал Юра. — Можно вас? И товарищ сержант подошел.

— Я кино не досмотрел, — сказал Юра. — А питание тут хорошее. Мне ее передачи не нужны. Если это по протоколу — прошу записать: не нужны мне ее авоськи.

И ушел, не оглянувшись.

И Юру вернули в кинозал, где эта киноистория продолжалась, и он уселся, плотно, в боковом ряду, рассматривая виды города, ему не знакомого.

Но вот вспыхнул свет, все встали, и Юра встал, и пошел следом за теми, кто толкался около выхода.

Юра не спешил, он бы тут еще посидел, если экран есть, но надо вставать, и он встал и вышел вслед за другими в свою камеру — общую.

Аня все-таки оставила эту авоську — сумку с продуктами — у дежурного и вышла из ворот, она знала, что Ксеня заперта и никуда уйти не сможет, но на всякий случай она позвонила. Ей никто не ответил. Тогда она позвонила Вале. Та оказалась дома.

— Валя?

— Аня?

— Да.

— Ксеню слесаря открыли.

— Какие слесаря? — спросила Аня.

— Она у меня. Ты чего ее закрыла? — спросила Валя. — Ты где?

— Отвези ее завтра в интернат. Объясни, — твердо сказала Аня. — Понимаешь?

— Ты где? — спросила Валя, — Приехать за тобой? Ты где, Аня? Ксеня у меня, у нас. Ты где, Аня?

Аня опустила трубку.

Самолет летел во Владимир. Пассажиров было немного. Да и рейс был не пассажирский, и каким образом Аня уговорила взять ее на АН-2, было тайной, но она летела, спала на мешках с почтой в хвосте самолета, накрытая сверху курткой, лететь было недалеко.

Дата добавления: 2015-10-21