— Кать, а у тебя, случайно, денег нельзя занять? Может, у тебя заначка какая-нибудь на черный день есть?
— Да откуда… Я, наоборот, хотела у тебя попросить. Я же к Костьке еду, ты не забыла?
— А… Ну да…
— А зачем тебе, Верка? Что, проблемы начались, да? Это из-за твоего знойного красавца, который пропал вместе с ключами от квартиры? Ты все дома проверила? Он не прихватил у тебя чего, случаем?
— Ну… В общем, не телефонный разговор…
— А, понятно. Прихватил, значит. Ладно, вечером поговорим. До встречи. А мать ты свою все-таки поставь на место! А то она в следующий раз на меня еще чего-нибудь опрокинет!
— Ладно, Кать. Я постараюсь. Пока. Меня тут зовут, извини…
Секретарша Ирочка уже минуту стояла перед ее столом, выразительно показывая пальчиком в сторону шефовского кабинета и делая ей круглые глаза — хватит, мол, по телефону трепаться…
— Ну что, нашли денег, Вероника Андреевна? — улыбнулся ей почти виновато и почти по-свойски Геннадий Степанович. — Отказал вам, теперь вот совесть мучает. Поверьте — ни копейки свободной нет, как на притчу! Бывают такие дни…
— Нет, не нашла… — грустно улыбнулась ему Вероника. И тут же, сама от себя такой наглости не ожидая, вдруг выпалила: — Геннадий Степанович, а вы возьмите денег у Софьи Александровны! Вам-то она точно даст!
— А что, у нее есть?
— Есть! Она мне сегодня сама хвасталась. Только взаймы не дала…
— Так. Посиди-ка здесь минутку…
Сорвавшись решительно с места, Геннадий Степанович скрылся из кабинета. Отсутствовал он, как и обещал, и впрямь не больше минуты. Войдя, протянул ей с видимым удовольствием зеленую пачечку — ту самую, в банковской упаковке.
— На! Рассчитаешься когда сможешь. А я думаю, скоро сможешь. Не век же тебе в рядовых экономистах сидеть…
Рассыпавшись в благодарностях — то ли за деньги, то ли за последние его слова, — Вероника выскочила из кабинета и тут же наткнулась в коридоре на мощную фигуру Софьи Александровны, так злобно на нее взглянувшей, будто бросившей к ногам белую дуэльную перчатку. Веронику аж передернуло от неприязни — сразу почему-то от этого злого взгляда мать ей вспомнилась… И еще захотелось нестерпимо перед этой злой теткой какой-нибудь фортель выкинуть — язык ей показать, например! Хочет повоевать? Ну что ж, она будет воевать, а с работы ни за что не уволится! Еще чего! Хватит уже быть белой овцой…
В Востриков переулок этим вечером Вероника поехала на автобусе. Проведя ревизию всей своей наличности, она пришла к неутешительному для себя выводу о необходимости вынужденной экономии. Вообще, экономить деньги она умела только чужие, глобальные и виртуальные, в силу специфики, так сказать, своей профессии, а вот свои жизненно необходимые денежные средства экономить было как-то неинтересно, как-то и унизительно даже… Хотя и ерунда все это. Не в том было дело. Просто тоскливо уж было очень тащиться в переполненном автобусе на другой конец города, тоскливо выглядывать в образовавшуюся от собственного теплого пальца дырочку в заиндевевшем окне…
Всю дорогу хотелось ей плакать. Она бы и поплакала даже тихонько, да нельзя было — мама вопросами измучает по поводу припухших от слез глаз. Правда, можно соврать ей, конечно, что-нибудь к случаю подходящее. Мол, вроде это она о ней так исплакалась вся, да только не хотелось ей врать. Противно было. Не дала природа спасительных актерских талантов, чтоб уметь вранье превращать в конфетку. Другим дала, а ей — ни одной капельки. Так что плакать потом придется, попозже. Вот приедет домой, ляжет спать… Вспомнит свои последние десять лет жизни без мамы, рядом с таким надежным, таким правильным, таким родным-близким Игорем, и поплачет вволю. И даже не от обиды поплачет на свалившиеся на нее так неожиданно тяжкие обстоятельства и не от страха за жизнь Стаса да за свою жилплощадь, а поплачет по настоящему Божьему промыслу, которого не замечала раньше и который открылся ей вдруг, сейчас вот, в этих дурных и суетливых хлопотах, в добыче этих проклятых денег, будь они неладны… По тому Божьему промыслу, который как раз настоящей любовью и зовется и который она кинулась искать так опрометчиво, все дальше и дальше от него убегая, получается…
Глава 11
Игорь вздохнул, прикрыл глаза и откинул голову на спинку сиденья — устал смертельно… Никогда он так раньше не уставал. А вот за последние дни измучился совсем и со знакомым уже страхом вновь прислушался к себе — не ворохнулась ли внутри болезненным черным комком его неотступная в течение последних дней спутница, трехглавое и горделивое ее величество черная обида. Вот не надо бы сейчас, а? Пусть лучше полежит-поспит пока, а он сил наберется за это время. Так устал он уже с ней бороться. Они оба устали — и обида, и он…
Еще раз вздохнув, он поднял голову и ругнул себя мысленно, что поехал именно этой дорогой. Ничего теперь не поделаешь, придется вставать в эту слишком медленно, слишком обреченно продвигающуюся очередь из вечерних автомобилистов, тупо смотрящих в лобовые стекла своих машин уставшими от забот дня глазами и чертыхающихся про себя потихоньку разными словами — кто культурно-цензурно, а кто и не очень. Не повезло. А вообще — какая ему теперь разница? Торопиться все равно некуда… И не к кому…
«Так. Стоп. Стоп!» — спохватился он запоздалым самому себе приказом. Вот же расслабился, черт… Вот уже и ее величество обида не заставила себя ждать, изволила проснуться и торопливо подняла свою черную голову: «Ты меня звал? А я вот она, сейчас поднимусь в полный свой рост, и накрою тебя с головой, и напущу туда черного своего туману, и мы еще посмотрим, кто кого победит…»
С обидой, вошедшей в него вместе с услышанным по телефону в то проклятое воскресенье мужским голосом, он все воевал и воевал, непримиримо и отчаянно, и конца этой войне пока не виделось никакого. Бывало, он с потрохами сдавался ей в плен, потом сбегал, героически партизанил, потом снова выходил на открытый бой и падал ею смертельно раненным. И опять вставал. И снова шел в бой. Она, обида, была сама по себе сильной от природы, брала естеством и черным, наваливающимся отчаянием, она была намного, намного сильнее его, конечно. Ну что, что он мог ей противопоставить? Свою правильность да доброту, рассудительность да кретинскую мужскую верность? Тоже нашлись боевые орудия… Да она же с ними играючи, просто-таки одной левой справилась! И правильность его полетела кувырком от ее черного тумана, и доброта предательски перевернулась, превратившись в глубокую злобную ревность, и рассудительность задохнулась, успев только пропищать напоследок: сам, сам виноват… А уж про верность и говорить нечего — она сразу белый флаг выкинула, без боя обиде сдалась. Пытался он спастись от нее и бегством, и даже мило с ним флиртующую симпатягу-сотрудницу однажды в кафе на ужин пригласил, да что толку? Сидел в том кафе, как грустная белобрысая мумия, а обида потешалась вовсю, и хохотала, и хлопала в ладоши, празднуя очередную свою победу.
А потом он научился с ней договариваться. Вести мучительно-рассудительный диалог, который ему и самому давался с трудом. Но все-таки это была настоящая передышка, временное переговорное перемирие, и тут уж его боевые орудия не подвели — и правильность пригодилась, и рассудительность. В диалогах этих он уважительно называл обиду ее величеством, проводил с ней кропотливый анализ ситуации, вспоминал и подвергал критике и самокритике все свои женатые годы, все до единого… А особенно тот, их первый с молодой женой год, когда он так лихо освобождал их семейное гнездышко от постоянного засилья там тещи. Видел, как Вероника страдает в ее присутствии, и старался вовсю — очень уж хотелось молодой жене угодить. Он тогда и не задумывался особо о подоплеке всех этих ее страданий, просто знал — так надо. Так правильно. Так хочет его жена Вероника. Да и немудрено этого было не хотеть — Вероникина мама с ходу поразила его, можно сказать, в самое сердце своим необыкновенно ярким, необыкновенно выпуклым любопытствованием к малейшим деталям их жизни и одновременно очень удивила такой же яркой, такой же выпуклой нелюбовью к своей дочери. Да, да — именно нелюбовью…
Ему даже привиделось однажды, как нелюбовь тещина к дочери и в его лицо взглянула злобным своим любопытством. Он и сейчас помнит эту картинку — слишком остро и больно врезалась она в память. Теща тогда благодаря его стараниям не каждый день к ним наезжала, а по строго установленному им самим регламенту. Сердилась, конечно, но Вероника так сама хотела… Он удивлялся, но с молодой женой не спорил. А в то утро она встать с постели не смогла — с ангиной слегла. Вот он, добрый да заботливый муж, и позвонил с утра теще, чтоб она к дочери приехала, врача ей из поликлиники вызвала. А потом и его день не задался, совестливое беспокойство совсем замучило — как она там, его маленькая, больная Вероничка… Бросил он все, умчался с работы совсем рано. А дальше все, как в кино, было — вот он открывает своим ключом дверь в квартиру, вот торопится к Веронике, которая лежит на диване в температурном своем бреду, вот заходит в комнату… Сидящая за его письменным столом теща так его и не увидела. Она вообще, как ему показалось, ничего в этот момент не видела и не слышала, как слепая и глухая птица на токовище, а только с дрожащим каким-то сладострастием перебирала и вчитывалась в лежащие на его столе деловые бумаги. Он с ходу и не понял даже — чего она там такого интересного нашла, в бумагах-то этих? Ничего там такого особенного и не было… Не понял, пока лица ее не увидел, к нему от стола повернувшегося. А как увидел — содрогнулся от направленного в него острого, прожигающего все нутро, знойного и любопытно-жадного взгляда. Как черная молния какая по нему вдруг прошлась. Или как большое жало прикоснулось. А еще увидел тоскливо-обреченные, мертвые будто глаза больной жены, за мамой своей наблюдающие. Мама-то заботливая, как оказалось, ни врача дочери не вызвала, ни в аптеку не сходила. Мама с большой для себя пользой эти полдня провела — насытила голодное свое любопытство вдосталь, по всем ящикам-столам открытым и закрытым прошлась. Вот тогда он и прочувствовал в полной мере странную эту Вероникину к маме неприязнь. И не в том она вовсе заключалась, что чужие бумаги вроде как читать нехорошо. Подумаешь — бумаги. Он их и сам бы ей отдал — читайте, сколько влезет. Было в этом любопытствовании еще что-то, более оскорбительное, может. Или смертельное даже. Он и сам себе не смог этого факта объяснить, но каким-то образом быстрая, промчавшаяся по нему обжигающая молния тещиного любопытства оставила внутри черную, исходящую крайним раздражением точку. Очень болезненную, между прочим. Он раньше никогда и ни на кого так не раздражался. Он даже предполагать не мог, что любопытство способно так сильно раздражать. Может, оно и впрямь, конечно, непорочное, но уж точно бывает посильнее любого свинства, если исходить из смысла известной пословицы. И чувство странное потом долго еще преследует — будто краб какой с горячими щупальцами внутри шевелится. И жаль, что в русском языке этому крабу слова не найдено. Он бы вот его, к примеру, страстнопытством назвал… Или злобнопытством…
Вот с того момента он и начал усиленно вытеснять Александру Васильевну из их жизни. И вытеснил в конце концов. И в хамах побывал, конечно, и в негодяях, и злобной, крикливой тещиной слюной слегка спрыснут был, но вытеснил все же. И успокоился. Прямо как Иван-царевич в сказке. Победил злого Змея Горыныча, можно теперь и зажить припеваючи. Вот же дурак был…
Теперь, рассуждая обо всем этом со своей обидой — то ли подружкой ставшей, то ли врагиней, и не поймешь, — он клял себя последними словами за эту многолетнюю успокоенность. А как, как тогда было не успокоиться? Все ж у них было так замечательно… И Вероника, перестав с мамой общаться, вдруг расцвела и повеселела прямо на глазах, будто и впрямь сказочную старую шкурку скинула да превратилась из зашуганной молодой лягушатины в красавицу царевну, и потопала себе уверенно дальше, красиво перебирая длинными худыми ножками и неся на плечах с достоинством умную кудрявую головку…
«Так она ж для того только и замуж за тебя выскочила, чтоб от мамы удрать!» — тут же подала ему свою черную реплику обида. И он потерялся сразу. Он не знал, как ей возразить. А что делать — надо было соглашаться, наверное. Но, черт возьми, ведь все равно им было вместе хорошо! Он это точно знает. Не мог он вот так взять и обмануться внешней Вероникиной веселостью! Да она и притворяться не умеет практически…
«Не, мог, конечно, ты не мог обмануться! — сразу вступалась за своего хозяина верная подруга-правильность. — Просто душа-то ее для тебя полными потемками осталась. Ты хоть заглядывал ей когда в душу-то? Она ж привыкла ее оборонять от чужого вмешательства, насобачилась в этом вопросе за годы, с мамой проведенные. А только детская недолюбленность — она штука коварная, знаешь. Она притаиться может до времени, залечь на дно черным камешком, а потом поманят ее внешние какие обстоятельства, и она выскочит вдруг и начнет куролесить направо и налево! Так что думай, Игорь, думай. Сам думай, обиду свою не слушай. Пусть она поспит, а ты подумай…»
Вообще, он и сам когда-то читал об этом в одной умной книжке, было дело. Про детскую эту недолюбленность. Про то, как люди, с детства полную порцию родительской любви не получившие, практически беззащитными оказываются перед любыми испытаниями. А особенно перед чувственными. И обманываются ими легко. А еще в той книжке расписано было умным каким-то мужиком, что выросшие из родительской недолюбленности дети особенно беззащитны перед страстью. Будто принимают звенящие ее, пустые, но горячие колокольчики за настоящую, теплую любовь, и идут на их зов, и тянутся к ним слепо. Они так все время любви ищут. Любой. Всякой. И побольше. И совершают при этом большие жизненные ошибки-глупости. А на самом деле ни в чем они и не виноваты, просто детская эта недолюбленность слепыми их делает. Вот они и живут всю жизнь, как новорожденные котята, с закрытыми пленочкой глазами, и тянутся за любой рукой, их гладящей. И даже за той рукой, которая, ласково взяв за загривок, тут же и опускает их в ведро с водой…
Игорь, сильно вздрогнув от прозвучавшего сзади нетерпеливого, короткого гудка, моргнул белесыми ресницами и торопливо погнал машину вперед — пробку наконец прорвало, и унылая автомобильная очередь сразу повеселела. Ему вдруг отчего-то стало очень легко, и он улыбнулся этой невесть откуда свалившейся долгожданным подарком легкости. А может, это и не подарок вовсе, а настоящий трофей? Награда, заслуженная в боях с черной обидой? Что-то и не слышится уже противного ее голоса, и голова свободна от черного ее тумана. Хотя чего радоваться, она ж непременно еще вернется. И не один раз. Ничего, посмотрим еще, кто кого…
Глава 12
— Ты чего это припозднилась? Случилось что? — встретила Веронику тревожно Катька, выглянув из своей комнаты. — Тут у нас уже содом с гоморрой в трепетном ожидании заблудшей дочери происходит…
— Вероника! Вероника! Вероника! — занудно вопила из своей комнаты Александра Васильевна, повышая на букве «и» и без того высокий от природы голос до самого визга. — Иди ко мне, Вероника!
— Иду, мама! Я сейчас, раздеваюсь уже! Сейчас, только руки в ванной помою…
Вместо ванной она быстро заскочила к Катьке и, достав из кармана шубы мобильник, вложила его ей в ладонь.
— Кать, ты включи его сейчас, ладно? Как только зазвонит — отвечай. А если позвонит Валера, вызывай меня быстро и любыми доступными средствами. Поняла?
— Верк, а кто это — Валера? Хахаль, что ли, новый? Ну, ты даешь…
— Да не хахаль, Катька, не хахаль! Если б хахаль, это б еще полбеды было…
— А кто тогда?
— Потом! Все, все потом! Побежала я, а то она сейчас голос себе сорвет…
Александра Васильевна полулежала в своих подушках и громко стонала, страдальчески поджав губы скобочкой. Лицо ее и в самом деле было бледно-сероватым, и даже из глаз плеснуло в Веронику не прежним уже болезненным любопытством, а самой настоящей болью. Болью, которую ни с каким таким надоедливым интересом к чужой жизни уже и не спутаешь…
— Вероника… Ну что же ты… Я тебя зову, зову…
— Что, мам? Тебе плохо, да? Что, что у тебя болит? — перепуганно засуетилась над ней Вероника.
— Да, мне плохо, очень плохо… Такая боль вот здесь… И вот здесь…
Александра Васильевна жалобно провела рукой где-то в районе желудка-печени и снова застонала, полуприкрыв глаза и вытянув вверх подбородок.
— А что ты ела, мам? Может, что-то несвежим было? Вообще, я только вчера вечером все приготовила, Катька обещала утром разогреть только…
— А я тебе говорю, что нельзя доверяться этой рыжей плебейке! Как ты так можешь, Вероника? Она меня точно отравит когда-нибудь, вот увидишь…
— А это что, мам? — удивленно уставилась Вероника на порядочную кучку засохших уже колбасных шкурок. — Это что же, Катька тебе давала есть сырокопченую колбасу? Не может быть… Тебе же нельзя ни копченого, ни острого… Я ей говорила… Ничего не понимаю…
— Господи, Вероника! — раздраженно-капризно махнула на дочь рукой Александра Васильевна. — Ты бы еще посчитала, сколько кусков хлеба я съела! Лучше дай мне какую-нибудь таблетку да посиди со мной рядом… Дай, дай мне руку…
Александра Васильевна снова выразительно застонала, схватившись одной рукой за правый бок. Другая же ее рука нетерпеливо и слепо шарила по воздуху, отыскивая Вероникину ладонь, и она совсем уж было послушно-обреченно протянула ее этой руке навстречу, но спасительный Катькин голос заставил ее вовремя отдернуться от материнского ложа, практически отпрыгнуть от него даже — слишком уж властно да по-командирски громко-звонко он прозвучал. Даже Александра Васильевна вдруг перестала стонать и повернула в сторону этого Катькиного голоса свою голову.
— Вероника! Пойдем, при тебе буду показания счетчика снимать! Чтоб потом претензий никаких ко мне не было, а то начнете опять возмущаться!
— Иди, иди, дочка! — благословила Веронику милостиво Александра Васильевна. — И смотри повнимательнее, пожалуйста! Ты знаешь, эта стерва все время пытается меня обсчитать…
Вероника пулей влетела вслед за Катькой в ее комнату, схватила в руки протянутый ей телефон:
— Да! Да, да, это я, Валера…
— Вероника, кто мне ответил сейчас?
— Это подруга моя… А что?
— Скажите, она не в курсе наших с вами проблем? Я надеюсь, вы понимаете, что…
— А чего вы вдруг так испугались, Валера? Если даже она и в курсе?
— Но вы сами должны понимать…
— Да ничего я не хочу понимать! Не пугайте меня. Черт с вами, отдам я деньги за выкуп Стаса. Только у меня одно условие — пусть он мне сначала сам позвонит…
— Но это невозможно, Вероника! Вы что, шутите? Это все очень, очень серьезно. Там такие люди, знаете ли, что им глубоко плевать на все ваши условия, вместе взятые. Раздавят, как букашечку. И вас, и вашего Стаса. А положение у него сейчас действительно незавидное. Мне кажется, вы даже и близко не представляете себе, какое оно незавидное. Человек сидит и ждет пулю в затылок и отсчитывает каждую свою минуту, как последнюю! А вы тут со мной торгуетесь, условия ставите. Да за любимого человека можно последнее отдать…
— Ладно, Валера. Дам я вам эти деньги. Только вот про любовь не надо, пожалуйста. Она в данной ситуации вообще ни при чем.
— Но как же… Вы что, Стаса больше не любите?
— Нет. Деньги эти я плачу за свою ошибку. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон…
— Не понял… Это про кого вы — из сердца вон? Про Стаса?
— Да, про Стаса. Так где я вас завтра смогу найти?
— Я и сегодня могу, в принципе…
— Нет, давайте завтра. Завтра ровно в половине второго, на Синем бульваре, справа от памятника Гоголю есть такая каменная скамейка…
— Знаю.
— Не опаздывайте, пожалуйста. Я приду туда в свой обеденный перерыв, и мне не хотелось бы задерживаться в ожидании вас…
— Понял. Понял, Вероника! Я вас не задержу! Буду как штык! Какая же вы молодец, Вероника! Повезло Стасу — такую женщину встретил…
— Ой, не благодарите меня, Валера! Не надо! И передайте Стасу, что мне срочно нужно с ним переговорить.
— Да не беспокойтесь, Вероника! Он завтра же будет валяться у ваших ног и благодарить за спасение!
— Да не надо мне никакой благодарности! Перестаньте! Ни его, ни вашей! Пошли вы все со своей благодарностью знаете куда?
— Все-все, не буду. До завтра, Вероника. Все, отключаюсь…
— Верка, кто это? Что за деньги? Десять тысяч — это что, неужели долларов?! А ну, давай колись, куда вляпалась!
— Да я-то как раз никуда и не вляпывалась, это все Стас… На него с долгами какими-то наехали. Ну вот и пришлось…
— Чего пришлось?
— Денег добывать, вот чего!
— А кто такой этот Валера? Он тут при чем?
— Это его друг. Он и должен кредиторам эти деньги передать. Только тогда они его выпустят.
— Ой, мамочки-и-и… Ну и балда же ты, Верка! Совсем с ума сошла. Куда тебя все несет-то? Долги какие-то, доллары, чужие кредиторы. Ты что, и правда во всю эту лабуду веришь, да?
— Кать, но с этим же не шутят…
— Шутят, Верка, еще как шутят. Иногда даже и очень неприятно. И совсем не смешно. Таким шутникам только попади в лапы — живой не выскочишь. Сядут на шею и будут вымогать до бесконечности.
— Кать, но мы ведь все равно настоящей правды не знаем. А вдруг его и в самом деле убьют? Как бы там ни было, никакие деньги не стоят человеческой жизни. Нет, отдам я, черт с ними. Пусть живет…
— Так. В общем, я завтра на это свидание с тобой пойду, поняла? А то еще треснут тебя там по кудрявой башке, потом собирай твои мозги по снегу! Или в машину затолкают, увезут в неизвестном направлении…
— Как это — со мной пойдешь? Еще чего! Никто меня ничем не треснет. И не вздумай даже…
— Ладно, чего ты. Я в сторонке просто постою, присмотрю за тобой. Не нравится мне все это, ой как сильно не нравится…
— Ну не надо, Катьк! Что я, маленькая? Мне и самой, знаешь, не очень все это по душе… Не ходи никуда, поняла? Я сама с этой ситуацией должна справиться! Сама вляпалась, сама и отвечу! И так мне и надо, по большому счету…
— Вероника! — прорезал пространство Катькиной комнаты страдальческий вопль Александры Васильевны. — Ты почему так долго? Иди ко мне, дочь…
Вероника, успев погрозить Катьке пальцем, тут же выскочила за дверь и легко побежала по коридору на материнский зов, оставив подругу хмурить в задумчивости покрытый коричневыми веснушками лоб. «Половина второго, Синий бульвар, памятник Гоголю, каменная скамейка справа…» — тихо повторила про себя Катерина и даже кивнула для верности — обязательно, мол, надо прогуляться завтра на этот самый Синий бульвар… Проходя по коридору мимо соседской комнаты, она, как обычно, остановилась под дверью, чтобы послушать поднадоевший, в общем, за все это время каждодневной одинаковостью диалог матери с дочерью, и в который уже раз тихо удивилась необыкновенной материнской настырности Александры Васильевны по страстному истребованию обязательной порции дочернего внимания. Как говорится, положен человеку чай с сахаром — отдай и не греши даже… И почему ей не надоедает повторять одно и то же каждый раз? Прям как маньячка какая, сто раз успеет про свое это дурацкое проникновение «из души в душу» проталдычить. Просто слушать уже невозможно. И как Вероника все это сносит, бедная?
— …Какое тебе дело, что у меня сейчас болит? — капризно и громко вопрошала Александра Васильевна. — Что ты меня об этом спрашиваешь? Тебе ведь нет до матери, по сути, никакого дела… Приходишь один раз в день, чтобы отвязаться от меня, и все! Никогда не поговоришь со мной по душам, не посоветуешься ни о чем… Как будто я и не мать тебе! А с этой рыжей лахудрой все время о чем-то шепчешься, я же вижу!
— Мам, ну зачем ты эту сырокопченую колбасу ела? Тебе же нельзя! У тебя желудок больной…
— А что, что мне в этой жизни можно, Вероника? Мне уже ничего нельзя! Если уж родная дочь бросает одну погибать…
— Я тебя не бросила, мама. И не брошу никогда, ты же знаешь. Ну, давай не будем друг на друга сердиться, пожалуйста! Я так сегодня на работе устала, сил нет…
— А от чего ты устала? Что у тебя на работе? Неприятности, да? Какие? Расскажи мне!
— Ой, мам, ну просто устала, и все…
— Нет, это и впрямь невозможно! Тебе абсолютно на мать наплевать, Вероника! Как это тяжело осознавать, как невыносимо…
Катька вздохнула тяжело и, пожалев в который уже раз Веронику, пошла на кухню — пора было садиться за скромный холостяцкий ужин. Вскоре туда же приплелась и Вероника, плюхнулась устало на кухонный стул, откинула на высокую его спинку кудрявую голову.
— Верк…
— М-м-м…
— Водки хочешь?
— Не-а… Спать хочу смертельно…
— Так не езди сегодня, ночуй здесь! А то опять только к ночи домой доберешься!
— Нет, Катька, не могу я здесь. Да и не усну я с мамой ни за что! Или утром живой не встану.
— Так у меня в комнате ночуй.
— Ага! Как будто это так просто… Как будто мама мне возьмет и вот так, с бухты-барахты, это удовольствие позволит — у тебя ночевать! Сама же знаешь — будет меня к себе всю ночь для слияния наших душ требовать! А я не могу с ней долго, не могу, и все тут… У нее так душно, совсем дышать нечем… Нет, Катька, поеду я. Сейчас простыни замочу, ужин ей приготовлю и поеду.
— Верк, а ведь ночевать здесь тебе все равно скоро придется! Ты не забыла? Я ж послезавтра к Костику в армию уезжаю, а как ты утром сюда из дому успеешь? Надо ж Александру завтраком кормить, памперс менять…
— И правда забыла, Катьк… Ну ничего, на работу придется по утрам опаздывать. С шефом договорюсь, он разрешит. А ночевать здесь все равно выше моих сил…
— Ну ладно, что ж. Как хочешь. Да ты не бойся, я ненадолго уеду! Думаю, за недельку управлюсь. Так по сыночку своему соскучилась, знаешь…
— Ага. И я по Костьке скучаю. Привет ему от меня передавай. Потрепи его там от моего имени за рыжие уши…
— Ну, это уж как полагается! Ты вот что, Верка, ты поезжай давай домой прямо сейчас. Выспись хоть. Смотреть на тебя сердце разрывается! Пойдем-пойдем, я тебя до остановки провожу…
— Так у мамы желудок болит…
— Ничего-ничего, я ее овсянкой жидкой сегодня накормлю! Поболит и перестанет. И простыни сама постираю. Иди одевайся…
— Ой, Катька, ну что бы я без тебя…
Вероника совсем уж было собралась всплакнуть от нахлынувшей на нее то ли жалости, то ли благодарности, но была так щекотливо-больно приударена под бок худым и острым Катькиным кулачком, что взвилась только с тихим смехом со стула и послушно отправилась в прихожую на цыпочках — одеваться. Тем более и Александра Васильевна, кажется, так удачно задремала на своих высоких подушках…
На улице шел снег. Красивые пухлые хлопья кружились празднично перед глазами, неся в себе скорую надежду на оттепель. Мороз, казалось, действительно отступил, и стылый, колкий ветер утих, и уличная январская жизнь показалась совсем другой — не торопливо морозной, а тихой и радостной, принаряженной тут и там блестящими рыхлыми шапками свежего снега. Так красиво, так бело, так чисто-уютно…
— Ой, Катька, даже жить захотелось! Смотри, здорово как! — потянула вниз Вероника нависшую над головой тополиную ветку и с визгом выскочила из-под обрушившихся на нее легких, на весу рассыпающихся белых комьев.
— А чего, раньше жить не хотелось, что ли? — хмыкнула ей в ответ прагматичная и более сдержанная в проявлении своих чувств Катька. — Ты мне смотри, подруга…
— Не-а, Катька, не хотелось… Как подумаю о том, чего я в своей жизни вытворила — аж страшно становится. Сама, сама променяла свое счастье на глупую цветную картинку…
— Ого! А вот это мне уже нравится! Поумнела, что ли? Так давай беги к Игорю обратно, раз такое просветление нашло! А то ведь и опоздать можешь! Такие мужики на дороге долго не валяются, между прочим!
— Да знаю я, что не валяются. А только все равно поезд уже ушел, Катька. Все равно уже так, как раньше, не будет. Он, конечно, честный и благородный, и, может, даже примет меня обратно, да только я сама не могу этим больше пользоваться, понимаешь? Стыдно мне! Переломилось во мне что-то после всей этой истории. Столько боли человеку принесла… И еще, знаешь… Я поняла, что люблю его очень. Вот дура, да? Нет, не пойду я к нему. Стыдно…
— Ну, стыд — это еще не самое плохое чувство, знаешь! Это даже хорошо, что стыдно. У него обида, у тебя стыд… Как говорится, есть условия для равновесия. Давай-ка, подруга, посылай всех своих Стасиков со товарищи от себя подальше и денег им никаких завтра не носи! Еще чего! Пусть сами из своих проблем выпутываются! Ты где их взяла-то, кстати?
— Да долго рассказывать… Так получилось, что у шефа своего взяла.
— А он что, к тебе неровно дышит?
— Нет, что ты, нет! Я же в долг взяла! Я отработаю все до копеечки! Буду этот долг платить и помнить, что это наказание мое за собственную глупость!
— Да уж… Эк тебя пробрало-то, Верка! Сама себе наказание уже назначила.
— Ой, Катьк, не надо, а? Не дави на больное место! Вон, смотри, мой автобус уже выруливает…
В ожидании подходящего к остановке автобуса Вероника вдруг хлопнула себя перчаткой по лбу, повернулась к Катьке и торопливо проговорила:
— Ой, слушай, чуть не забыла сказать… Ты маме колбасу сырокопченую больше не давай, ладно? У нее после острого желудок болит!
— А я и не давала… — моргнула растерянно рыжими ресницами Катька. — Что я, с ума сошла, твою Александру Васильевну дорогущей колбасой кормить? Я, правда, положила пару палок к вам в холодильник, мой-то уже переполнен — я ж к Костьке в армию вкусности всякие запасаю…
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |