— Мама, отплакались, отгоревались, хватит!
Он вынул из мешка пакет, выложил на стол тушенку, хлеб, конфеты.
— Паек мой, давай корми, я сегодня еще ничего не ел…
— Да, да, сейчас, сейчас, у меня все готово.
— А мне дай полотенце, руки помою.
Он подошел к комоду, в рамке под стеклом стояла его фотография. Что-то он не помнил ее, никогда у него не было таких больших портретов.
— Не узнаешь?..
— Нет.
Мама достала из ящика маленькую карточку — эту Саша помнил. Их фотографировали после футбольного матча, он играл тогда в команде фабрики «Красная роза», лучшей в районе.
Но неужели у него было такое полудетское доверчивое лицо?!
— Мы увеличили ту карточку, — сказала мама. — Я хотела, чтобы у меня был твой большой портрет.
От этого «мы» у Саши екнуло сердце.
— Фотограф сделал две фотографии, вторую Варя взяла себе, повесила на стену, а рядом портрет Сталина, помнишь, Нина была очень правоверная.
— В хорошую компанию я попал, — засмеялся Саша. Но о Варе не расспрашивал, возможно, мама сама что-нибудь еще расскажет.
— Мой руки, — напомнила мама, — а я несу обед.
Все с детства привычное. Так же журчит вода в трубах, та же облупившаяся масляная краска на стенах.
Он вернулся в комнату.
— Хотел у тебя спросить, я проезжал мимо театра Вахтангова. Его бомбили?
— А ты не знал? Погиб актер Куза, помнишь его?
— Конечно. Он вел в нашей школе драмкружок.
— Говорят, он родственник румынского короля.
— Не знаю, может быть. Что же, немцы специально по Арбату метили?
— И Арбат бомбили, и Гоголевский бульвар, и Большой театр.
Она поставила на стол холодный свекольник с нарезанными зелеными огурчиками, блинчики с мясом, кисель — все, что он любил в детстве.
— Ого! Это у вас по карточкам такое выдают?
Мать не ответила, сидела за столом, не отрывала от него глаз.
— Не наглядишься?
Она по-прежнему не отвечала, только смотрела на него. Губы опять дрогнули.
— Сашенька, какие у тебя планы, когда ты уезжаешь?
— Завтра утром.
— Я предупредила Веру и Полину, что ты приедешь, надо с ними повидаться, Сашенька, тетки все-таки, и они так тебя любят.
— Я хотел провести сегодняшний вечер с тобой.
— И я хотела, но они так горевали, что ты их тогда не вызвал в Бутырку на свидание. Я и Нину Иванову предупредила.
— Нину? Она здесь?
— Да, живет на старой квартире. Заходит, спрашивает о тебе. Вчера позвонила, я ей сказала: «Только что с Сашей говорила, завтра он приедет».
— А Макс где?
— Макс на фронте.
— С Ниной просто, она в этом доме, могу забежать к ней на несколько минут. Но тетки — это же на весь вечер.
— Они ненадолго. Ночью появляться на улице нельзя, завтра Вере на службу, а Полине на оборонительные работы, их в шесть утра собирают и машинами везут.
— Ладно, — согласился Саша, — пусть приезжают. А где отец?
Она задумалась, кончиками пальцев нащупывала и прижимала к столу крошки. Сохранилась эта привычка.
— Отец? Отец в Москве. Комнату свою обменял, живет где-то в Замоскворечье, у него жена, дочь, мы с ним развелись официально, я ему дала письменное согласие, паспорт, он сам все оформил. Адреса его и не знаю, но телефон у меня есть, можешь ему позвонить.
— Я это решу.
Он вышел из-за стола, прошелся по комнате, остановился у книжных полок, с недоумением оглянулся на мать:
— Откуда здесь книги Михаила Юрьевича?! — Провел пальцем по корешкам. — Жирмунский, Томашевский, Тынянов… Литературные и театральные мемуары… Анри-де-Ренье, Жюль Ромен, Пруст, Гофман…
— Все было так странно… Незадолго до смерти Михаил Юрьевич поделил свои книги между Варей и тобой, мол, ему надоело жить в пыли. Мы были растеряны, но он настоял. Варя его спрашивает: «Вы уезжаете из Москвы?» Он отвечает: «В некотором роде да». И Варя, добрая душа, предложила ему помочь сложить чемодан. «Умею, — говорит, — хорошо паковать».
— Я был очень привязан к Михаилу Юрьевичу, — сказал Саша. — Почему он покончил с собой?
— Была Всесоюзная перепись, от них потребовали скрыть, что погибло шесть миллионов человек, он не хотел в этом участвовать. Так он Варе сказал. Боялся, наверное, тюрьмы, боялся, что будут бить, пытать. Так мы думаем.
Она опустила голову, помолчала…
— Скажи мне, Саша, тебя…
Он подошел к ней, обнял.
— Нет, меня не били и не пытали. Это началось позже.
Постучали в дверь, вошла соседка Галя, поцеловала Сашу, прослезилась.
— Ну вот, — сказал Саша, — и эта плачет.
Постарела Галя. Раньше шумная была соседка, бушевала на кухне, но отходчивая, жалостливая, сунула Саше в карман пачку папирос, когда его уводили.
— Изменился ты, — всхлипнула Галя, — а какой фасонистый был, помнишь, как тебя во дворе-то звали?
— Помню, — улыбнулся Саша.
«Сашка-фасон» — такое у него было прозвище.
— Где Петя? — спросил ее Саша о сыне.
— Не знаю где! Не знаю. И, боюсь, никогда не узнаю. Он еще до войны в армии служил: двадцатого года рождения, в Белоруссии был. Значит, в самое пекло и попал. Ни письма, ни известия никакого.
— Не отчаивайтесь, почтовая связь с теми частями прервана, дойдет письмо.
— Куда дойдет, Сашенька, уже под Москвой окопы роют.
— На западе армии ведут бои, вырываются из окружения. Вот увидите, вернется Петя, я вам это предсказываю.
— Спасибо, Сашенька, на добром слове. Дай тебе Бог живым остаться. — Галя снова поцеловала его. — Помучили тебя и Софью Александровну помучили. А мы только со стороны поглядывали. Теперь вот пришла пора всему народу мучиться.
— Она неплохая женщина, — сказала Софья Александровна, когда Галя ушла.
— Бывали у нас с ней некоторые недоразумения, но все, в общем, устроилось. Знаешь, Саша, сейчас, в горе, люди лучше стали, добрее.
Саша вдруг ударил кулаком по столу.
— Сволочи, негодяи! «Ни пяди своей земли не отдадим»… «Только на чужой территории»… «Малой кровью»… А немцы уже в Смоленске.
— Неужели они придут сюда, Саша?
— Не знаю. Может быть, и не придут. Положит наш великий и гениальный еще несколько миллионов таких Петек, Ванек, Гришек, что ему?! Я не мог смотреть ей в глаза. Убит ее Петя или в плену. А плен объявлен изменой.
— Сашенька, будь осторожнее, будь рассудительнее, лучше об этом не говорить… Я рада, что ты простой шофер, ни за кого не несешь ответственности.
В коридоре раздался звонок.
— Тетки пришли, — сказала Софья Александровна.
Это были они. Старшая, Вера, все такая же энергичная, деловая, крепко обняла Сашу, потом отстранила его от себя, разглядывая:
— Смотри, какой солдатик бравый! — Вынула из сумки бутылку водки. — По такому случаю выпить надо обязательно! — И подарок привезла: заграничную безопасную бритву «Жиллетт» и две пачки лезвий к ней. — Знаешь, как лезвия точить?
— Нет.
— Дай стакан, — попросила она Софью Александровну, вынула из пачки лезвие, но не развернула его из бумаги. — Так поймешь. — Прислонила лезвие к внутренней стороне стакана, прижала двумя пальцами, поводила по стеклу.
— Вот так води минут пять, переверни и опять води, оно у тебя и заострится. Одним лезвием будешь три месяца бриться, тут их десять штук, на тридцать месяцев хватит.
Полина, младшая из сестер, тихая, улыбчивая, принесла Саше книжку-малютку, величиной с ладонь, стихотворения и поэмы Пушкина.
— Ты ведь любишь Пушкина, а эта книжечка в кармане поместится.
Сели за стол, выпили немного, мама хлопотала, ходила на кухню, возвращалась, тетки рассказывали. У Веры дочь — военврач, в госпитале, сын — в артиллерийском училище, в этом году выпустят и на фронт. У Полины муж — военный корреспондент, сыну только семнадцать исполнилось, но уже поставили на учет в военкомате.
— Только мы, три сестры, остались, — невесело пошутила Вера, — последний резерв главного командования.
Тетки были рады, счастливы за Сашу — вырвался из кровавой мясорубки, правда, попал тут же в другую, не менее кровавую, но в этом смысле судьбы у всех уравнены, говорят, наши потери исчисляются миллионами, в газетах об этом, конечно, не пишут.
— Слава Богу, — сказала Вера, — хоть тебя довелось увидеть, дождемся ли остальных, кто знает…
— Ничего, мы за этим столом еще встретимся.
Банальные слова, но других он не нашел.
— Одолеем Гитлера, заживем по-другому, — вставила Полина.
Пришла Нина, остановилась на пороге, прослезилась, обняла Сашу, поцеловала.
— Садитесь, Ниночка, — позвала ее Софья Александровна.
Нина посмотрела на теток.
— Я не вовремя?
— Именно, что вовремя, — улыбнулся Саша, — выпьешь с нами.
Нина показала на донышко стопки.
— Вот столько.
Тетки еще немного посидели и заторопились: далеко до дома, завтра рано на работу. Саша проводил их до лестницы, перегнулся через перила, смотрел им вслед, махал рукой, и они оглянулись, тоже ему помахали, вернулся, сел рядом с Ниной.
— А где твой сын?
— У бабушки оставила.
Саша рассказал ей про Лену, про Глеба.
— Вот такая грустная история. Что с Максом, с Варей?
— Максим на Дальнем Востоке, формирует дивизию. Варя служит в военно-строительном управлении, проектируют оборонительные сооружения вокруг Москвы, мотается по области, я ее не вижу, иногда перезваниваемся. Я в школе работаю. — Она улыбнулась. — Занимаюсь патриотическим воспитанием…
— В нашей?
— Нет, в другом районе. — Она посмотрела на него. — Выбьют наше поколение, а, Саша?
— Кто-нибудь останется, выживет.
— Боюсь, один Шарок останется, — печально проговорила Нина. — Шарок воевать не будет. И Вадим Марасевич не будет. Кстати, я недавно его встретила, состоит при каком-то военном журнале, «Пограничник», кажется, значит, вроде бы в армии, а воевать не надо. И уже капитан. Вот Шарок с Марасевичем и останутся.
— Ничего, мы с тобой тоже поживем.
— Пиши мне Саша, — сказала Нина.
— Обязательно.
Наконец они с матерью остались одни. Мама постелила ему на диване, но они еще долго сидели, разговаривали.
— Я тебя прошу, Сашенька, я знаю, ты не трус, но ты самолюбив и потому бываешь неосторожен. Тебе тридцать лет, но ты, по существу, не жил, а страдал. Надо сохранить себя, после войны все изменится.
— Ты так думаешь?
— Я в этом уверена. — Она оглянулась на дверь, понизила голос. — «За родину», «за Сталина» — это ведь заклинания, ритуал. В прошлую войну тоже так было: «За матушку Россию», «за батюшку царя». А что с царем сделали? В России после всех войн что-то менялось. После Севастополя — крестьянская реформа, после русско-японской войны — революция 1905 года, после мировой войны — Февральская революция.
— Каких же перемен ты ждешь?
— Не знаю. Знаю одно: хватит мучить народ! Россия должна стать нормальным государством.
— По западному образцу?
— Да, если хочешь.
— Боюсь, твои надежды не сбудутся. В сознании народа глубоко укоренились идеи социальной справедливости, провозглашенные Революцией. Если победим, народ будет искать выход в тех, ленинских временах.
— Сашенька, прости меня, не обижайся, я знаю твое отношение к Ленину, но не надо его идеализировать. Ты тогда был маленький, а я при нем жила, тоже хватало крови, расстрелов, подвалов.
Саша засмеялся.
— Вот уж не думал, что после семи лет разлуки мы с тобой заговорим о политике.
— Нет, Сашенька, для меня это не политика, для меня это твоя судьба. Я молю Бога, чтобы он сохранил тебя. И потому я думаю о том, что будет после войны.
— Ладно, — сказал Саша, — давай сначала прогоним Гитлера, а потом решим, что делать. А сейчас, мамочка, лягу спать, устал как черт.
Он разделся, лег, мать укрыла его простыней и поцеловала уснувшего.
Саша и воентехник Овсянников пригнали из Москвы походную мастерскую: крытый автомобиль с прицепным вагончиком, в нем токарный и сверлильный станки, верстак, тиски, инструмент, паяльные лампы, компрессор, электросварочный аппарат. Овсянников всем рассказывал, что такая прекрасная летучка получена благодаря Саше — учился в одном институте с начальником базы. Но времени для восторгов не было. Проходил август, сроки формирования батальона срывались. Вышел указ о дополнительной мобилизации военнообязанных 1890-1904 годов рождения, батальон пополнился шоферами старших возрастов. Механик Василий Акимович Синельщиков тоже оказался мобилизованным, назначили его начальником походной мастерской.
Торопились отправить хотя бы первую роту. Перевели туда Овсянникова командиром взвода, с ним перешел и Саша, помогал принимать машины в паре с шофером Проценко, шустрым пареньком: все мог достать, все добыть, всюду был своим человеком — и на продскладе, и в техничке, и на нефтебазе. Юлдашев даже хотел пустить его по снабженческой части, но командир первой роты Березовский воспротивился: на счету каждый водитель.
Как-то Березовский задержал Сашу. При цехе была каморка, там они и уселись за старым канцелярским столом.
— Я слышал, Панкратов, вы учились в транспортном институте и ушли с четвертого курса. Это так?
— Да, это так.
— Я хочу назначить вас помпотехом роты. Эта должность позволит представить вас к званию воентехника. У вас есть документ об образовании?
Этот человек нравился Саше, вызывал доверие. И все же Саша ответил:
— Документа об образовании у меня нет.
Березовский удивленно поднял брови, такие же черные, как и усы, а волосы на голове были с сильной проседью.
— Можете запросить институт, хотите, мы напишем. А еще лучше — дадим вам командировку в Москву, за сутки обернетесь.
— В Москву я не поеду, запрашивать не буду. Я — водитель, им и останусь.
Некоторое время они смотрели в глаза друг другу. Наконец Березовский сказал:
— Вы будете иметь на руках официальное требование батальона: срочно выдать на руки документы, необходимые для аттестации. Отказать не имеют права — запрос военного ведомства.
Видимо, о чем-то догадывается, тоже, наверное, битый. В его возрасте кадровый военный должен быть по меньшей мере подполковником.
— Товарищ старший лейтенант, — сказал Саша, — я никогда не служил в армии. Но я не уверен, что рядовому красноармейцу можно присваивать воинское звание против его воли.
— На войне все можно, — жестко проговорил Березовский и сменил тему: — Какую машину вы предпочитаете получить — полуторку, «ЗИС»?
— Полуторку.
— Выберете себе по своему вкусу.
Машину Саша выбрал подходящую, выпуска 1940 года, фактически новая, из какого-то тихого городского учреждения, по сельским дорогам не колотилась. Полный набор инструментов, в запасе кое-какая мелочь, болты, гайки, даже зимний утеплительный капот не пожалели, в заботливых руках, видно, была.
В роте каждый занимался своей машиной, на фронте с плохой машиной пропадешь. Требовали от командиров взводов и то, и другое, натерпелся Овсянников, покладистый, уступчивый, матерые шоферы на него наседали, умели брать за горло, а он робел — в сыновья им годился.
Саша ему как-то сказал:
— Ты особенно не уступай, на шею сядут.
Но у Овсянникова не хватало характера. Да и что он мог сделать? И подчиненные ему командиры отделений были бессильны. В Сашином отделении командиром был Мешков, опытный шофер, отслуживший действительную, два треугольника в петличках гимнастерки — сержант, солидный, хороший дядька, никогда голоса не повышал, любимым словечком было: «Спокойство!» Добродушно советовал шоферам: «Своим умом живите, ребята, вертитесь, вон Проценко все сам себе добывает». Его уважали, называли по имени-отчеству: Юрий Иванович. Даже Чураков, самый скандальный в роте шофер, с ним не задирался.
Был Чураков неуживчив, всем и всеми недоволен, низкорослый, широкий в плечах, смотрел мрачно, недоверчиво, не говорил — рычал: «Я себе на мозоли наступать не позволю», Невзлюбил Митьку Кузина, молодого колхозного водителя, из-за его неопытности, неумелости, а может, тот по простоте что-то не так ему сказал. Чураков называл его «урюк».
— Ты, урюк, с какого года женат?
— Неженатый я еще.
— Неженатый, — деланно удивлялся Чураков, — скажи, пожалуйста! Ну а с девками спал, конечно?
— Ну что вы, товарищ Чураков, — смущался Кузин.
— А чего такого, дело житейское, ты, урюк, парень видный. Тогда скажи мне: как отличить молодую бабу от старой?
— Ну, как… Погляди ей в лицо, поймешь.
— Нет, урюк! Проверять надо. У молодой груди торчком, положи под них карандаш, на пол свалится. А у старой висят сиськи, не падает карандаш, понял, урюк? Будешь жениться, запасайся карандашом, ничего больше тебе по твоей дурости не потребуется, урюк ты урюк!
— Угомонись, — сказал Юрий Иванович Мешков, — не привязывайся к человеку.
Но Чураков не мог угомониться, на этом и попался. Поскандалил из-за насоса. И, как всегда, начал с мата на весь гараж.
— Ты чего? — спросил его Байков, вальяжный, высокомерный шофер, до войны возил на легковой какого-то областного начальника, упитанный, с брюшком, морда гладкая, барственный, язвительный, нравилось ему, когда Чураков затевал скандал. Он и сам любил подпустить шпильку.
— Чего, чего, — рычал Чураков, — насос подменили, гады! У меня насос новенький был, а этот, — он сунул его под нос Байкову, — этот, видишь, краска облезла, весь в царапинах и не качает ни хрена!
— Ладно, достанем тебе другой насос. — Байков вроде бы успокаивал, а на самом деле подначивал. — Цена ему… Чего расстраиваешься?
— Я знаю, какая сволочь взяла, я ему, стервецу, голову оторву!
С этими словами Чураков направился к машине Митьки Кузина.
— А ну, подними сиденье, урюк!
— Вы что, товарищ Чураков, почему?! — оторопел Митька.
— Подними сиденье! Тебе говорят! — рявкнул Чураков.
Вокруг начали собираться шоферы.
Чураков оттолкнул Митьку, открыл кабину, приподнял сиденье, вытащил насос, поднял над головой:
— Ну что? Видали? Мой насос!
Насос действительно был новый.
— А этот — твой! — Чураков бросил на пол старый насос, толкнул его ногой. — Подними, мерзавец! Я тебя, урюк, отучу воровать!
Саша знал: Чураков получил новый набор инструментов, даже сумка была новая, всем показывал, так что насос ему действительно кто-то подменил. Но не Митька. Митькину машину Саша принимал сам. Хорошая машина. Саша даже колебался, какую себе взять, свою или эту. Поэтому запомнил, что при ней тоже был новый насос. И он сказал:
— Товарищ Чураков! Машину Кузина я принимал. При ней был именно этот новый насос.
Вмешался Байков:
— Хоть ты, Панкратов, говорят, и инженер, только не верится, что мог ты запомнить, какой инструмент был на каждой машине. Может, ты и все гаечные ключи узнаешь?
В соседней машине сидел Гурьянов, серьезный мужик, член партии, был завгаром, а мобилизовали в армию простым шофером. Высунувшись из кабины, заметил:
— В таких случаях надо докладывать командиру взвода, а не самовольничать, не лезть в чужую машину.
— А ему так удобнее, — бросил Николай Халшин, вступавший в разговор только тогда, когда надо было постоять за справедливость.
Саше он нравился: совестливый, не трепач, никогда ничего не просил зря у Овсянникова, с машиной не привередничал, единственный из шоферов обращался к Саше на «вы».
— Заткнись ты, рыжий! — рявкнул на Николая Чураков. — И ты! — Он повернул голову к Гурьянову. — Привык у себя в гараже всем указывать, приказывать, а я без тебя обойдусь. Свое заберу. Что мое — отдай!
— А вот и взводный, — сказал кто-то.
Подошел Овсянников.
— Что тут такое?
— Что, что, ничто, — огрызнулся Чураков.
Овсянников не успел ничего сказать. Неожиданно, непонятно как, возник командир роты Березовский.
— Красноармеец Чураков, почему в таком тоне разговариваете с командиром взвода?
— Как умею, так и разговариваю, — буркнул Чураков, отворачиваясь.
— Стоять смирно! — приказал Березовский.
Чураков растерянно посмотрел на него, немного будто бы выпрямился.
— Положите насос!
Чураков положил насос рядом с собой.
— Руки по швам!
Чураков вытянул руки по швам.
— Воентехник Овсянников, объясните, что здесь происходит.
— Вижу, скандалят чего-то, подхожу, спрашиваю: в чем, мол, дело? Ну а что ответил красноармеец Чураков, вы слышали.
— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант, — солидно произнес Байков, — ничего особенного, выясняют водители — кому какой насос принадлежит, обычное шоферское дело.
— С насосом разберитесь, — приказал Березовский Овсянникову, — а красноармейцу Чуракову за грубое поведение три наряда вне очереди. Предупреждаю личный состав: каждый должен уважать в своем товарище бойца Красной Армии. За нарушение дисциплины, неподчинение командиру, грубость буду строго наказывать. Сейчас действуют законы военного времени, не забывайте.
На том конфликт и кончился. Чураков три смены убирал гараж, ходил с метлой, ругал шоферов за то, что бросают на пол обтирочный материал. Никто на него не обращал внимания. Скоро в дорогу, на фронт. Куда — никто не знал. Овсянников по секрету сказал Саше, что их рота направляется в распоряжение вновь формируемой 50-й армии в район Брянска. Там и винтовки выдадут.
Рота готовилась. Днем — занятия, после обеда — у машин, каждый запасался, чем мог. Приезжала два раза кинопередвижка, вешали на стену экран, показывали старые фильмы: «Профессор Мамлок» — антифашистский и «Яков Свердлов», когда Саша его смотрел, думал: повезло Свердлову, что не дожил до тридцать седьмого года, а то бы и его Сталин расстрелял.
Накануне отъезда отменили занятия, заправляли машины, смазывали, завинчивали, докручивали, шоферам выдали шинели, индивидуальные пакеты, сообщили номер полевой почты. Прибыли интенданты из дивизии, куда рота должна доставить груз. Требовательные, из действующей армии ребята.
В семь часов объявили построение, пошли на ужин, и хоть и выпили в этот вечер многие, настроение было грустное, миролюбивое.
Шофер Руслан Стрельцов, красивый русоволосый парень с печальными голубыми глазами, играл весь вечер на баяне. В каждой роте был баян, на машине что хочешь увезешь. Хорошо играл… «Спят курганы темные, солнцем опаленные…» Играл песенку Максима: «Где эта улица, где этот дом, где эта девушка, что я влюблен…» И про Железняка: «Лежит под курганом, поросшим бурьяном, матрос партизан Железняк…» Грустные все мелодии. Да и сам Стрельцов редко улыбался. Переживал — стремился в авиацию, должны были послать в авиашколу, но не пришли вовремя документы, и вот сунули в автобат. А мог бы летать в небе.
Мешков добродушно сказал:
— Тоску наводишь, Стрельцов, сыграл бы что-нибудь повеселее.
«Когда б имел златые горы и реки, полные вина, все отдал бы за ласки-взоры, и ты владела б мной одна», — заиграл Стрельцов. Вроде и побойчее песня, а все равно звучит грустно. Переборы, что ли, особенные. «Плачет гармонь» — правильно сказано.
На следующий день рано утром машины выехали в город. Загружались продуктами, обмундированием, горючим, смазочными. Десять машин с самыми опытными водителями отправили за боеприпасами. Только к трем часам дня рота собралась в назначенном пункте по дороге из Рязани в город Михайлов у Стенькинского совхоза. Здесь ее дожидались командование батальона, походная мастерская, полевая кухня.
Пообедали. Машины выстроились повзводно на опушке леса. Водители встали возле кабин. Через дорогу — неубранные поля, над ними — вороньи стаи. Нету мужчин в деревне, некому убирать, гибнет урожай.
— Смирно! — скомандовал Березовский и повернулся к Юлдашеву — Товарищ командир батальона, рота готова к маршу.
— Товарищи красноармейцы, — сказал Юлдашев, — отважно защищайте свою страну. Выполняйте долг перед родиной. Да здравствует наше социалистическое Отечество. Ура!
— Ура! — выкрикнула рота не слишком дружно, не приучились еще.
Березовский подозвал командиров взводов, отдал приказ о порядке движения, скорости, дистанции между машинами и взводами. Первая остановка — Захарово, на выезде из села.
Водители взобрались в кабины, зашумели моторы.
Рота двинулась на юго-запад — к городу Михайлову Рязанской области.
Сталин показал стране, как он собирается воевать.
Командующего Западным фронтом Павлова, того самого, которому Сталин за два дня до войны запретил занять полевые укрепления на границе, расстреляли вместе с его штабом. Расстреляли десятки генералов, командиров частей и соединений. Было объявлено, что «впредь за самовольный отход виновные командиры будут караться расстрелом… Сдающихся в плен командиров считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственных пособий и помощи… Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск… В каждом полку создать команды охотников для взрыва и сжигания населенных пунктов. Выдающихся смельчаков за отважные действия по уничтожению населенных пунктов представлять к правительственной награде».
Однако, несмотря на устрашающие сталинские приказы, немцы за три недели продвинулись на 500-600 километров, Советский Союз потерял почти один миллион убитыми и ранеными, столько же попало в плен, 16 июля пал Смоленск. Путь на Москву был открыт. Гитлер объявил всему миру, что Красная Армия разгромлена, в ближайшие дни война закончится полной победой германского оружия.
Рано объявил. Красная Армия оказалась не разгромленной, она отстаивала каждую пядь земли. Смоленска германская армия достигла изнуренной. Ударные танковые корпуса пришлось отвести на отдых и заменить их пехотными частями. Впервые за все годы войны немецкие войска перешли к вынужденной обороне.
Германское военное командование рассматривало остановку в Смоленске как временную. Впереди осень, распутица, надо быстрее переходить в наступление и нанести удар по Москве. Это решит исход войны. Однако Гитлеру победы виделись на северо-западе и на юге. Взять Ленинград, соединиться с финнами, взять Киев, ободрить южных союзников: Румынию, Венгрию, Италию, захватить Украину, Донбасс, создать трамплин для прыжка на Кавказ, оставить Советский Союз без хлеба, угля и нефти. В конце июля Гитлер приказал готовить наступление на Киев. Таким образом, он дал русским два месяца для подготовки обороны Москвы.
июля Жуков отправился на доклад к Сталину.
Ставка размещалась теперь на улице Кирова, в доме, из которого во время воздушной тревоги можно было быстро перебраться на станцию метро «Кировская», превращенную в бомбоубежище: ее закрыли для пассажиров, отгородили от вагонной колеи и разделили на несколько помещений, одно из них — для товарища Сталина.
Жуков был бы рад воздушной тревоге — в бомбоубежище Сталин бывал сговорчивее. Но в тот час немцы не бомбили Москву, Сталин стоял возле окна в своем кабинете, за столом, как обычно, сидели Молотов, Маленков и Берия, что Жуков отметил с досадой — один на один Сталин тоже становился сговорчивее. Но эта троица всегда торчала в его кабинете.
Жуков доложил обстановку. Наступление немцев на Киев может иметь катастрофические последствия: войска Юго-Западного фронта будут окружены. Сталин медленно прохаживался по кабинету, иногда подходил к столу, разглядывал карту, потом сел перед ней.
— Что вы предлагаете?
— Надо немедленно оставить правый берег Днепра и организовать оборону на левом берегу.
Сталин поднял тяжелый взгляд на Жукова:
— А как же Киев?
— Киев придется оставить.
Сталин встал, резко отодвинул кресло, прошелся по комнате, снова сел, взял в руку карандаш.
— Продолжайте доклад.
Жуков показал на карте точку недалеко от Москвы.
— Ельнинский выступ немцы позднее могут использовать для наступления на Москву. Надо организовать контрудар для ликвидации этого выступа.
Сталин бросил карандаш на стол.
— Какие там еще контрудары, что за чепуха?!
Он помолчал и вдруг неожиданно визгливо закричал:
— Как вы могли додуматься сдать врагу Киев?
— Товарищ Сталин… — Голос Жукова прерывался. — Если вы считаете, что я способен молоть чепуху, тогда мне здесь делать нечего… Тогда, товарищ Сталин… Я прошу освободить меня от должности начальника Генерального штаба и послать на фронт. Там я, видимо, принесу больше пользы…
Сталин отвернулся.
— Вы так ставите вопрос?! Ничего, можем и без вас обойтись. Идите! Я вас вызову, когда надо будет. Забирайте свои бумажки!
И отбросил от себя лежащую на столе карту.
Жуков вышел. Сталин снова начал прохаживаться по кабинету.
Первым нарушил молчание Молотов.
— Никаких вариантов, никаких предложений, сдать Киев, и все!.. Возмутительно!
— Хрущев и Кирпонос подбили, — сказал Берия, — хотят окопаться на левом берегу, так им будет легче.
Сталин нажал кнопку звонка. Вошел дежурный генерал, Сталин продиктовал телеграмму:
— «Киев. Хрущеву. Предупреждаю вас, что, если вы сделаете хоть один шаг в сторону отвода войск на левый берег Днепра, вас всех постигнет жестокая кара, как трусов и изменников».
Сталин подписал телеграмму.
— Сейчас же отправьте.
И снова начал ходить по кабинету. Что говорили между собой Молотов, Маленков и Берия, не слушал. Думал. Оставили Минск, Ригу, Вильнюс, Львов, Кишинев, Смоленск, теперь хотят оставить Киев, завтра предложат отдать Ленинград. Каждый сданный город — это удар в сердце народа, каждое поражение ослабляет его волю к сопротивлению, ослабляет веру в вождя. И в газетах изо дня в день одни и те же сообщения: наши войска оставили город такой-то… Каково это читать советским людям?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |