* * *
Но вице-канцлер не вошел, а – въехал. Остерман готовил себе триумф и катил навстречу ему на своей колеснице. Скрип колес затих, и Бирен услышал его голос:– Ваше величество, прошу не судить меня строго, если я выражу вам свое неудовольствие...– В чем провинилась я? – засмеялась Анна Иоанновна.– Вы слишком... добры, – сказал Остерман (и громко прошуршало платье императрицы). – Русский народ не приучен к доброте, и ныне положение империи опасно. Надобно ждать смуты...– А на что гвардия? – спросила Анна. – Семеновцы да преображенцы из моих ручек водку пьют и мясо едят.– О-о, как вы заблуждаетесь, – тихо ответил Остерман. – Гвардия суть янычары русской армии. Они могут возводить на престол, но они могут и...– А – кавалергарды? – не уступала Анна. – Да скажи едино словечко им, и они любого раздерут мне на радость!Голос Остермана совсем стишал, и Бирен, стоя за ширмами, отогнул букли парика, освобождая большое ухо.– Кавалергардию, – сказал вице-канцлер, – надобно уничтожить совсем, пока не поздно. Драбанты подают дурной пример войскам!Вот тут-то Анна Иоанновна вконец растерялась:– А кто меня на престол возвел? Драбанты те ж!– Возведение на престол, – четко пояснил Остерман, – занятие рискованное, но дающее впоследствии большие выгоды. И оттого оно может войти в привычку! Сегодня возвели ваше величество, обретя от вас милости, а завтра, в чаянии милостей новых, могут возвести кого-либо другого... Как же вы оградите престол от покушений?Бирен не дышал за ширмами: Остерман, конечно же, прав.– Противу старой гвардии, оставшейся нам от Петра, – продолжил вице-канцлер, – надобно выставить свою гвардию. Именно ей вы и поручите защиту своего престола...– Да ведь дебошаны-то везде одинаковы.– В новый регимент следует набрать людей, которые не имели бы связи с Россией! Этим преторианцам будут безразличны русские распри внутри страны, и они целиком отдадут себя единой благородной цели – защите особы вашего императорского величества.– А кто учить их станет? – спросила Анна, соглашаясь.– Прусский король не откажет вам в учителях! За добрых великанов он вам пришлет опытных офицеров... А теперь соблаговолите, ваше величество, выслушать меня и далее!Бирен услышал скрип колес: Остерман подъехал ближе к императрице, и – через шелк ширм – Бирен разглядел его профиль. Вице-канцлер заговорил и стал похож на крысу – нюхающую:– Старый друг вашего величества, я советую вам покинуть Москву... Петербург стоит на болотах, но Москва на смутах! Чем дальше от Москвы, где рождены кондиции проклятые, тем дальше вы от опасности. Петропавловская крепость на Неве – не сильна, но вы заложите в ней бастионы новые... Поверьте мне: в Европе до сих пор недоумевают – как вы можете рисковать далее, живя в Москве!Остерман вдруг громко заплакал, весь содрогаясь в коляске.– О чем ты плачешь, Андрей Иваныч? – спросила Анна.– Разгоните, – бормотал Остерман, – разгоните всех...– Не плачь... Кого мне гнать-то?– О, знали б вы, как много у вас врагов!– Да я же разогнала всех... Кого еще? Вот только Жолобов еще на Москве, так завтра же в Сибирь его!– А – Татищев? А – Кантемир? – спросил Остерман.С грохотом затрещала роба царицы, Бирен невольно присел за ширмами.– В уме ли ты? – заорала Анна Иоанновна. – Татищев да Кантемир других более и помогли мне кондиции разодрать!– И тем они опасны, – ответил Остерман.– Побойся бога ты, Андрей Иваныч!– Боясь судию вышнего, повторяю величеству вашему, что опасны не только авторы кондиций, но и противники этих кондиций, ибо люди эти уже тем выше других на голову, что осмелились противничать! А того, – сказал Остерман, – быть не должно, чтобы кто-то посмел выделять себя... Нет, нет! Не нужно их ссылать, – закончил граф. – Можно дать посты в отдалении. Или... за границей. Вы разрешите, и Кантемир очутится в Англии – послом России!– Правда, – согласилась Анна, – я умных не люблю, от них всегда безбожие исходит...И сухонькие ручки Остермана сложились плоско для молитвы:– О, ваша мудрость!.. Но вы никогда не станете самодержавной, пока вокруг престола что-то будет выступать наружу и расти. Королевские сады в Версале затем и подстригают ровно, чтобы ничто не беспокоило взора наследников божиих! Отныне над Россией должна возвышаться только одна голова – ваша, с короной наверху! Все остальное надо выкосить, как сорную траву...Коляска Остермана укатилась прочь, и Бирен вышел из-за ширм:– Не пора ли мне посветить Остерману? С больными-то глазами он, бедный, плывет каналами дьявола... Нет, он неглуп. Но он коварен! Я слышал – будет Кабинет, и в нем, конечно, Остерман?– Молчи пока про Кабинет, – ответила Анна. – Сначала пусть привыкнут к слухам о нем. А когда смирятся, тогда и Кабинет воссоздадим. Молчи – пока! Подумай сам, что скажут в Сенате, ежели узнают, к т о правит Россией без него...
* * *
Капитан Елизар Апухтин вернулся из полка домой, прислонил в уголку офицерскую алебарду. Рассупонил амуницию – узкую, всю на штрипках и крючках. Парик смахнул, усы накладные с губы сорвал и стал моложе. Седой ежик волос, кое-как обхватанных ножницами, топорщился на крупной голове капитана гвардии.Прошел в светлые покои. Жену свою позвал:– Улита! Свиньи-то ревут. Кормили их али нет сей день?Вошла босая девка с деревянной мисой щей. Брякнула на стол две ложки. Выпятив живот, взрезала каравай хлеба тупым ножом.– Гляди, крошки-то мимо сыплешь! – гаркнул на нее Апухтин.Капитанша Улита Демьяновна села насупротив мужа, дворянская чета долго хлебала щи. Апухтин ремень раздернул, спросил:– Ну ладно, щи. А ишо что будет? С утра в полку не жрамши...Улита Демьяновна обстукала куриные яйца.– Рази ж то яйца? – обозлился капитан. – Эх, исхудала Русь, во всем на изъян пошла. А ты чего это губы надула? Гляди, Улита, я тя вот за хвост возьму, так ты губарей своих показывать не станешь...Капитанша яйцом ему в лоб – тресь (баба смелая):– Ишо он мне хвосты трепать будет! А жалованье твое иде? Восемь лет уже, почитай, по полкам разным скоблишься, а... Вот вынь да положь мне!– Глупая ты баба, – увещал ее капитан. – Тамо и не такие орлы, как я, по десять лет за одно спасибо служат... Чего распахнулась-то? Дай ты мне хоть дома покою.– С мужиков ныне не проживешь, – наступала жена. – Эвон у них солома и та с крыш свеялась. У нас хоть не бегут, а у Кикиных, слыхал небось, вчера вся деревня Подлипцы снялась ночью и ушла от барина... Господи, – завыла капитанша, – на што мне мука така? У всех мужья как мужья. А ты своего же, кровного, у казны царской вырвать не можешь.– Отстань от меня, скважина! – заругался капитан. – Говорю же тебе, как на духу: восемь лет от казны копейки не видывал. И весь полк наш тако же... Куды нам жалиться?– Да матушка-то наша государыня эвон сколько милостей оказала! Кого в князья, кого в графья, кого в деньги, кого в ленты орденские... А ты разве не заслужил? Ногу-то свою вздень на параде! Да покажи им ногу! В гноище ранетое ткни их носом...– Дура ты, – вздохнул Апухтин. – По тебе, так все просто: ногу им покажу, и мне денег дадут... – Со вздохом взялся капитан за раздавленное яйцо: – Сольца-то где у нас? – спросил жену тихо, подавленно.– А ты не князь Голицын, чтобы с солью едать яички! И так слопаешь! Сольца-то нынеча на базарах кусаться стала.Апухтин яичко без соли сжевал, и стало ему себя жалко:– Петра Лексеич все сулил полку – не дал! Катька евонная царствие проплясала – отнекалась! Петра Вторый взошел – не пожертвовал! Мы всем полком противу кондиций орали. Думали: ну матка Анна влезет на гору да жалованье-то нам сверху скинет... Хрен всем нам, а не жалованье! И выходит, что те «виваты» Анне мы напрасно орали.Капитанша лакея кликнула, велела мешок взять и пошла по деревне оброчить. Где порося велит резать, где гусю шею свернет, где медку прикажет надоить в анкерок. Затихали после помещицы убогие избы, выли бабы, концами платков рты безгубые закрывая.Капитан уже на печи лежал, голову свесив.– Эй, мать! – спросил. – Ты куды собралась?– До нашей государыни. Нет такого указу, чтобы восемь лет служить и жалованья не получать.– Да кто тебя пустит до царицы? Там у каждой двери по немцу!– Анна Федоровна Юшкова, – отвечала жена, – мне сродни приходится. Поклонюсь медком – представит пред очи царские...Поехала. Но еще на заставе гусей отдала, чтобы пропустили. Ворот дворцовых не перешла, как и меду отбыло. Пока до Юшковой добралась, одни «кокурки» печеные остались. Анну Федоровну Юшкову теперь не узнать было: дама важная, одних юбок-то на ней сколько! Так и топырятся во все стороны, так и шуршат...Похвастала Юшкова капитанше по простоте сердечной:– А на што мне теперь кокурки твои? Я как утречком встала, так с ея величеством кофию отпила с ложечки золотой... Ныне я царских ноготочков лейб-стригунья! И в классе состою. Сами генералы мне ручку целуют. Захочу сахарку – несут. Ленточку каку пригляну – тоже никто не откажет...Научила Юшкова капитаншу, как перед Анной Иоанновной челобитьем вернее ударить. Сад показала, где царица гулять будет. Апухтина за кустом присела. Зыркала – как бы не прошлепать! Это муж ее хотя и ветеран, а своего вырвать не может...– Ннно-но! – послышалось издалека.Это ехала царица. Коляска садовая на манер шарабана, вся в позолоте. Низенькая, широкая, тяжкая. По дорожке скрипят окатыши колес. И прут шарабан не лошади, а пять мужиков-садовников.– Но! – говорит им Анна, будто лошадям, и они катают императрицу по садам Анненгофа (то моцион по рецепту Блументроста).Тут капитанша Апухтина выскочила из-за куста:– Матушка-государыня, смилуйся... Муж-то мой, капитан Елизар Апухтин, из дворян Верха Бежецкого, пять кумпаний сделал, огнем был ранет, из ноги ево и ныне гной вытекает... И така уж мука нам: восемь годков – ни копеечки, сколь ни просил!– Тпррру-у-у... – сказала Анна Иоанновна.Палец подняла, и тем пальцем – дерг-дерг: подзывала к себе.– Великая государыня, – тараторила Апухтина, – прикажи в рентерею казенну, чтобы мужу моему бесперечь достоинство денежное выдали...И спросила ее Анна – утробно, словно из бочки:– А сколь там налегло на твово мужа? Много ль?– С четыреста рублев налегло... Чай, не чужое прошу!Анна Иоанновна губы бантиком сложила да как свистнет.– Ведаешь ли, – спросила, – что мне бить челом заказано? На то коллегии есть немалые, а в них люди сидят, кои по инстанции порядочной любое дело к концу приводят.– Не ведаю, матушка... Где уж мне! Да коллегии теи восемь лет только пишут. Да сулят. Уж ты прости мне...На свист царицын набежали солдаты с ружьями.– Хорошо, – отвечала Анна. – Четыреста рублев ты от меня получишь... Эй, солдаты! Ведите ее на Красную площадь да плетьми выстебайте... За испуг мой! А потом, – велела царица, – когда она в чувствие явится, везите ее в рентерею. И моим именем накажите жалованье то ей выдать...Нукнула, и повезли ее в шарабане далее моцион делать. А солдаты поволокли бедную бабу на площадь. Народу там – полнехонько: площадь ведь, да еще Красная! Улита Демьяновна, ко двору идучи, сверху-то прифрантилась, а снизу себя не трогала. Заголяться стыдно – исподнее латано-перелатано... И заплакала капитанша:– Отпустите меня, родненькие! Не чините поругания... Я жена дворянская... Верха буду из Бежецкого... позор-то мой!– За что бьете? – спрашивал народ площадной (любопытный).– Наше дело служивое, – огрызались солдаты. – Изволили гулять ея величество, так она вот скакнула на нее. Испуг чинила! «Дай, просит, рублев четыреста!»– Ну а государыня-то что? Дала?– Дала. Конешно... Она вить добрая! Да еще и поддала...– Лупи! Лупи ее, служивый, – сказал старичок-боровичок. – Эдак-то и любой из нас скакнет за четыреста рублев.– Что четыреста! – галдел народ. – И за полтину прыгнем...Апухтина юбки поддернула и побежала. Солдаты – за ней:– Стой, стой! В рентерею везти велено... за деньгами!Утекла жена дворянская. И денег не пожелала. Так и Анне доложено было: мол, от жалованья капитанша Апухтина отказалась.– Ништо ей, – рассмеялась императрица. – Видать, нужды нет. Баловство одно. Все на мои кровные летят, словно вороны, и каждому дай?.. А где мне взять-то на всех?Генерал-прокурор Ягужинский, однако, за капитаншу эту вступился: мол, госпожа сия по закону требовала. «Не токмо мужики, – говорил Павел Иванович, – но и шляхетство обедняло изрядно...» Анна Иоанновна рукава поддернула: вот-вот в глаз кулаком даст.– А разве я их беднила? Я и года еще не царствую. То допрежь меня еще разворовали. А мне за них – расплачивайся?– Воруют тоже ведь причинно, – на своем стоял Ягужинский. – Коли жрать неча, так и поневоле скрадешь.– Руки по самый локоть рубить стану! – зарычала Анна Иоанновна. – Россия – это мой карман, а значит, у меня крадут... у самой императрицы всероссийской! А тому не бывать...– Верно, – вроде бы согласился Ягужинский. – А вот есть люди, кои грабят беспричинно, единого корыстолюбия ради!Анна Иоанновна призадумалась: «Не намек ли?..»– Слышала я, – насупилась, – что и Татищев нечист на руку. От дел Двора монетного его бы отставить надобно...– Волынский, матушка, – вот вор главный!Анна Иоанновна веер раскрыла – обмахнулась небрежно.– От губернии Казанской, – повелела, – его отринуть! И более на провинцию не сажать. В полки Низовые выслать, и пусть его там персы на кол сажают. Пора учинить инквизицию над ним строгую!– И – учиним! – обрадовался Ягужинский...Начинались тягости для Артемия Петровича.
Глава восьмая
А врач-философ Кристодемус по-прежнему жил в Риге, помогал бедным, провожал до могилы умерших и собирал древние монеты. Книги писал он! О достойных людях в России, которые говорить умеют и пером благородно владеют...– Кто там стучит? Двери философа не закрываются!На пороге дома Кристодемуса стоял подлец фон Браккель.– Проездом из Москвы, – сказал он, – я прибыл к вам от графа Бирена... Надеюсь, знаете такого?– Еще бы! У него челюсть словно кувалда. И в углу носа бородавка, что есть признак успеха в делах...– Да, он счастливчик, этот Бирен! Ему известно, что у вас целый сундук монет старинных, которые – увы – нельзя истратить. Их Бирен купит все и золотом расплатится за этот хлам!– Никогда! Бирен – невежа и нахал...Фон Браккель в удивлении пожал плечами:– А вам-то, сударь, не все ли равно, от кого иметь пользу? А денег у Бирена теперь мешки... Ну, называйте цену!– Отсюда прочь и дверь закройте! – крикнул Кристодемус...Судьбы своей мудрец не знал. И жил, как раньше, размышляя.Впереди была еще одна встреча – последняя!
* * *
Что ни день – то праздник: ассамблеи, машкерады, потехи огненные и водяные, действа парадные. Золотой дождь осыпал плечи царицы, смуглые и потные. Вот когда хорошо ей стало! Из палат древнего благочестия тащила Анна Иоанновна все, что приглянется: вазы и кубки, горки для курений ароматных, серебро, парчу и хрустали дивные. По вечерам двор играл. В банк, фараон, квинтич. Рейнгольд Левенвольде продул однажды 20 000 за один присест.– И – кому? – негодовал он в ярости. – Этому подлому шулеру, принцу Гессен-Гомбургскому... Говорили мне: не садись с ним!Анна Иоанновна решила выручить Рейнгольда Левенвольде:– Садись со мной, обер-гофмаршал... Сбрось карту!Между царицей и Левенвольде поставили тарелку, полную бриллиантов, а в бриллианты эти, словно в варенье, воткнули ложечку. Анна Иоанновна сразу промашку нарочитую в игре сделала.– Ох, в картах не везет, – сказала. – Черпни!Рейнгольд взял ложечку и бриллиантов себе зачерпнул.– Опять я в битых... Черпни да утешься в марьяже, друг!Через час в тарелке только ложечка осталась. Счастливый Рейнгольд Левенвольде принца Гессенского за ухо потрепал.– О, мизерабль! – сказал надменно. – Если еще раз сплутуешь, то в России тебе не бывать... Вышвырнем обратно за рубежи, и будешь в Гессене своем картофель чистить свинский!Начинались танцы... Послы иноземные жались в сторонке (их по одежде темной принимали за лакеев). Анна Иоанновна строгий запрет наложила на все одежды цвета печального: Бирена устрашал цвет черный, как признак смерти... Послы шептались тихо.– Какой пышный тур у ея величества, – сказал барон Мардефельд, посланник прусский.– Зато у нее узкий лобик, – отвечал Маньян, агент Версаля, и, стесняясь, вытянул наружу кружева: ах, пусть они кажутся богаче и пушистей (Версаль не давал ни денег, ни... инструкций).Мардефельд проследил за танцующей императрицей:– Мой король, как всегда, отменно скромен: ему бы только продавать в Россию сукно. Сукно добротное и дешевое!«Сукно?..» – И все посмотрели на английского консула Клавдия Рондо. Розовощекий, с медной серьгою в ухе, как матрос, в ладных башмаках с дешевыми стразами на пряжках. Он даже не шевельнулся, когда услышал это слово, всегда волнующее дипломатов мира, – сукно... Серые глаза британца видели сейчас далеко (дальше всех). За этим блеском парчи, за брызгами фонтанов, через узоры померанцев Клавдий Рондо уже намечал транзит через Персию... Караваны! Горные тропы! Слоны! Верблюды! А там и Волга. И – тюки, тюки, тюки... «Шелковая дорога» проляжет от Архангельска до Испагани, и Клавдий Рондо верил в это, и потому он с презрением оглядел барона Мардефельда:– Кто вам сказал, что прусское сукно добротно и дешево?– Это мнение его величества – короля Пруссии!– Ах, как жаль... – вздохнул Рондо. – Скоро мне предстоит разочаровать вашего короля в его высочайшем убеждении...А в первой паре с императрицей шел Остерман, весь в бледно-розовом, палевом и сиреневом. И вдруг музыка смолкла.– Гей! Гей! – закричала Анна князю Одоевскому...Василий Юрьевич князь Одоевский, хранитель сокровищ государства Российского, приблизился к императрице. Склонился...– Помню я, – сказала Анна, – что и на прошлом куртаге ты в эфтом же кафтане был... Не стыдно тебе, черт ты старый?Рюрикович молчал, пристыженный. Но тут в руку князя легла чья-то рука, и он узнал ее – это была рука жены-старухи.– Уйдем от греха, – шепнула Марья Алексеевна.Анна Иоанновна высилась – как истукан победный.– Эва и жонишка твоя, – показала на княгиню. – Кажись, из роду князей Лыковых? Так что же ты пришла сама чуть ли не лыковая? Или не желаешь меня порадовать платьем новым?– Проелись мы, государыня, – заплакала старуха. – Мужики в бегах... увольте нас, ваше величество.– И уволю! Ступайте прочь оба. Да впредь в надеванном платье у двора моего не бывать... Эвон другие-то как! – показала она на Остермана. – Рады преданность свою выказать, оно и видно...Расступилась толпа придворных, и старики (рука в руку) прошли через сиятельную толпу. В надеванном! А того нельзя... Домой едучи, горько плакала старая княгиня, а Василий Юрьевич утешал как мог:– Не плачь, Марьюшка, что делать? Село Удойное продать надобно. Да и оброк крепче возложить... Иначе не справимся!Рано утречком князь на службу отправился. Холодало уже к осени – князь в карете озяб. Руки погрел об печку, паричок к голове приладил удобнее. Прошел в палату Оружейную – мимо карет старых, мимо сидений тронных и богатств русских.«Чу, – замер, – никак воры?..»Бродил понизу свет. То свечи колебались.Выглянул князь Одоевский из-за угла, страхи немалые претерпя.Со щипцами в руках (платок на голове красный) расхаживала среди драгоценностей сама императрица с утра пораньше. Тут же был придворный ювелир Граверо, а подмастерье Позье держал в каждой руке по свечке, императрице светя.Анна Иоанновна вцепилась клещами в старинный окладень.Раздался хруст, и она вытянула камень... Брызнуло алмазами!– Ваше величество! – закричал Одоевский, на колени падая. – Караван из Китая уже вышел... везет вам камней всяких! На что палату-то раздергиваете? Русь-то... Русь! Простит ли мне?Щипцы в руке Анны придвинулись к ноздрям Одоевского:– Ой, князь! Коли войду во гнев, так быть тебе рвану... Не мешай величеству моему радость иметь.И после этого дня крепко запил князь Одоевский.
* * *
Громом грянула весть, что казна пуста: нет денег!Анна Иоанновна рухнула перед иконами:– Боженька милостивый! За что наказанье мне придумал? Или грешна уж я так?.. Куды деньги подевались, ежели годочка ишо не отцарствовала я? Господи, вразуми ты меня, вдовицу бедную! – Вскинулась с колен. – Андрея Иваныча ко мне... живо!Тот же миг предстал перед нею Ушаков.– Да не тебя звала я... Другого Андрея Иваныча надобно!И явился другой Андрей Иваныч – Остерман. Он быстро нашел козла отпущения, на которого всю беду свалили:– Великая государыня! Позволь, и на инородцев подлых еще по сорок копеек в подать ихнюю лишку накинем?– Накинь! – велела Анна. – Да человек нужен при финансах моих. Чтобы служил столь верно мне, как фактор Либман графу Бирену служит. Ведаешь ли – кому финансы можно доверить?– Желательно, – задумался Остерман, – чтобы лишней хулы не стало, определить к финансам природного русского. Да чтобы, обиды прежние претерпя, он особливую доверенность к вам имел. И такой человек есть... Румянцев Александр!– Зови его. К себе приближу и в милость допущу. Молиться буду, дабы не помереть мне в нищете унизительной... Вот уж не думала, с Митавы отъезжая, что на Москве бедствовать стану!Пылкие молитвы Анны Иоанновны дошли и до покоев Бирена.– В самом деле, – рассуждал обер-камергер, – куда делись все русские деньги? Неужели богатство России – это сказочный миф? Не может быть, чтобы Россия не могла прокормить... двор! Тут что-то не так. А вот что не так – это мы сейчас выясним.– Прелестнейший господин, – сказал Лейба Либман, – все деньги лежат на кладбище. Русские хоронят деньги, доверяя их лишь земле.– Черт бы их побрал! Для денег существуют карманы...Кейзерлинг тоже был искренне возмущен:– Русские запустили свою страну. Я всегда говорил, что России нужен хозяин. Образованный и твердый!– Зовите сюда обер-гофмаршала Левенвольде, – распорядился Бирен. – Этот малый давно живет в России, он, надеюсь, ответит...Рейнгольд Левенвольде вырос на хлебах русских.– Могу! – согласился он. – Могу пояснить... Полтора миллиона мужиков русских куда-то провалились к черту! Они обозначены на бумаге, как существующее население империи. Но их нигде не разыскать! Они бежали, и с них уже ни копейки не получишь...– Глупости, – хмуро отозвался Кейзерлинг. – Надо просто заставить русских отдать недоимки. За себя и за бежавшего!Обер-гофмаршал Левенвольде взмахнул широкополой шляпой:– К тому не мог приучить русских и Петр Первый с дубиною.– А мы приучим, – ответил Бирен. – Вот твоя шляпа, Рейнгольд! Видишь? Французы столь долго загибали поля своих шляп, что получилась треуголка. Так и русские: лет десять посгибаются, а потом их уже не разогнешь! Только для этого надобны не коллегии с болтунами-президентами, а – экзекуторы! И не одна дубина Петра, а целый лес дубин... Русские – ужасные скопидомы, они любят копить. Банков не знают, а прячут все в землю!– Я их тоже понимаю, – вздохнул Либман. – Отдавать накопленное всегда жалко... Разве не так?Барон Корф сказал в завершение разговора:– Послушайте! Кто вы такие? В том числе и я? Почему мы вершим здесь дела русские? Согласен – мы служим при дворе... Россия же – не двор! Так стоит ли залезать в дела народные? Я пригляделся и вижу теперь, что русский человек умен и здрав, он благороден и смышлен... Не хуже нас! Да я с улицы приведу вам Гракхов новых и Сенек! Не плюйте в душу русскую... Ох, как это может жестоко обернуться для нас!– Ну, ты безбожник известный, – отвечали ему...С докладом к Анне Иоанновне явился Анисим Маслов.– Наслышан я, – сказал обер-прокурор, – что вы о финансах печетесь? То можно исправить, и человек в империи для того сыщется... Верховник бывый, князь Голицын Дмитрий Михайлович!Анна Иоанновна велела звать из Архангельского князя. Явился он, и царица о нуждах своих ему долго рассказывала, на судьбу жалуясь. Голицын усмехался – кривенько.– Сказывали мне, что болен ты, князь, потому и в Сенате тебя не видают... Правда ль то?Дмитрий Михайлович протянул к ней скрюченные пальцы.– Хирагра у меня, – сказал. – Болезнь неизлечима...– Усмешка-то твоя к чему? Иль дурой я тебе кажусь?– Усмешка оттого, что вспоминаю я... Верховный тайный совет, который вы уничтожили, восстановите снова! На един лишь день! В составе осьмиличном! Да придите и послушайте нас...– Чего мне слушать? – отвечала Анна. – Как вы, разбойники, кондиции на мою пагубу изобретать станете?– Не только кондиции, матушка. Собирались мы, словно купцы. О чем не говорили! О дорогах, о монет чеканке, о парусах для кораблей, о сукнах и ботфортах, о разведении промыслов и мануфактур промышленных...– Меня финансы заботят!– Так это и есть финансы... Экономия – вот суть устройства государства. Я жадных не люблю. Широких же безумцами считаю. Богатство зачинается с малой толики. Растет под ногами кустик махонький, а рвать нельзя: сей кустик деревом станется. Не о себе помышлять надобно, а о внуках наших: для нас он куст, а потомству российску деревом обернется.– Они и срубят, выгоду имея... не мне же! – сказала Анна.– А вам рубить не надо, – отвечал Голицын. – Прежде чем дерево рубить, надо подумать. Нельзя ли инако извернуться? Глядь, дерево-то и пригодилось – благодатную тень дало! Тако же и люди... Они – главный капитал в государстве. Коли башку срубил, обратно не приставишь. Как и дерево ко пню не приладишь! В указах ваших пишется мудро: заботы о верноподданных выставляются миру на удивление. А между тем людей с головами безголовыми делают. А те, что безголовы от природы, те чинами украшаются...– Меня финансы заботят! – повторила Анна Иоанновна.– А я о чем вам толкую? Токмо о финансах... Ведь умные головы людские казне прибыль дают. В землю коль лягут головы – и прибыли не стало. Иной час можно и шумы простить. Мало ли человеку что взбредет? Пущай шумит и вредно власть поносит. А отшумясь, к столу присядет и дельное сочинит. Ведь знали мы, что Татищев – вор! Но головы ему не сняли. Потому что умен он и от него прибыль государству имеется... Иногда послабление дать людям, матушка, – словно рубли под ногами найти!– Уйди, – велела Анна. – Опять крамольны твои речи.Голицын глянул на свои распухшие скрюченные пальцы:– Зачем и звать было больного?.. Но правда там, где правды стерегутся, всегда крамолой называется!Свершилось: Анна Иоанновна подписала именной указ, чтобы «тот подушный сбор положить на полковников с офицеры». А это значило: дать офицерам палку, и пусть эта палка вернет недоимки с народа. Россия снова возвращалась к системе «вечных квартир», уничтоженных недавно Верховным тайным советом...– А коли не сберут казне положенное, – добавила императрица, – то быть в ответе воеводам.– И тем же офицерам! – уточнил Остерман.– Тогда уж – и помещикам, – добавил Бирен...Захлестнуло петлю: народ, губернаторы, офицеры, помещики – все виноваты... Вот только один двор безгрешен!
* * *
Иван Кирилов, секретарь сенатский, был красен не службой, а досугом своим. Имел он завод красок в уезде Копорском, на мельницах его для Москвы доски пилили. А все прибыли (от красок или от досок) он в атласы вкладывал. В приходе Козьмы и Дамиана, что близ переулка Денежного, под звон колоколов печатал Кирилов логарифмы научные и ландкарты первых факел-лоций для флота. На секретаря тогда как на чудо-юдо смотрели: в «Санкт-Петербургских ведомостях» он сочинения свои печатал (за это его «газетером» звали). В чине советника статского, Иван Кирилович Кирилов о себе рассуждал так.– Палю, – говорил, – свечку жизни моей с двух концов сразу. Один конец ее, секретарский, коптит более. Но с другого конца, досужего, пламенем ясным она сгорает... Отсель вот, от Козьмы и Дамиана, вижу тракт я до стран Индийских, и дорога та лежит через степи калмыцкие, и там я буду, прежде чем помирать стану.Скушно было Кирилову в Сенате... Притащатся утром двое – Сукин и Новосильцев, закусочки истребуют. А тут, глядишь, час сенатский на извод пошел, начался час адмиральский. Пора чарку приять по-божески да обедать по домам ехать. Сенат, заново возрожденный при Анне, на корню гнил! И князь Дмитрий Голицын нащупал язву опасную – Кабинет царицы (пока что учреждение тайное). Но силу Кабинет уже имеет, и все важные дела текут мимо сенаторства: не в рот, а по усам...Однажды князь сказал Остерману:– Пока власть была в руках совета Верховного и тайного, забыли мы, Андрей Иванович, одно дело свершить...– О чем же забыли мы? – спросил его Остерман.– А надо было нам башку твою на столе Совета положить и отрезать ее ножиком тупым!– Дмитрий Михайлыч, – отвечал на это Остерман с улыбкой, – того уже не придется сделать. А я вот еще не теряю надежды, что скоро буду иметь наслаждение до вашей шеи добраться...Голицын уехал к себе и повесток от Кирилова не принимал.– Я ныне в бренности пребываю, – говорил он.Выпал в Архангельском первый снежок – мяконький, словно пух. И стреляли меж дерев следки (это зайцы ночью сигали). Поддерживаемый сыном Сергеем, выходил старый верховник в запущенный сад.– Сын мой, – говорил Голицын, – посочувствуй хоть ты мне. Укрепи меня, сыне! Впереди ничего не вижу – мрак и беззаконие, а позади меня Русь лежит боярская... Куды же нам следовать?– Ах, батюшка, – отвечал молодой князь. – На что вам души самоуязвление? Лихолетья злые не раз на Русь приходили, а Русь все едино стоит и хорошеть еще будет...Однажды под вечер, пригнув в дверях голову, вошел в светелку отставного верховника враг его – граф Пашка Ягужинский.– Дмитрий Михайлыч, – сказал, не чинясь, – я человек таков: ты меня в узилище тюремное вверг, а я, вишь, молодец какой – к тебе же с поклоном иду. Хочу разумно советоваться... О мужикам вспоможении, о юношества просвещении! Ныне время пристало, чтобы юношество для подвигов доморощенно образовать. Через корпусы кадетские, кои я в Берлине выведал. Через тот корпус, князь, великая прибыль видится! Посуди сам: молодой человек языки разные будет знать, в риторике и географии знатным скажется, рисовать и мыслить научится, на шпагах биться, вольтижировать станет на лошадях и с дамами обращаться легко приучится. Понеже, кто к наукам воинским не склонен, того можно из корпуса в чины гражданские выпускать... Двойная выгода: офицеры и чиновники будут грамотны. Того нам, русским, и надобно.– Поздно, – ответил ему Голицын. – Пятками назад далеко вперед не ускачешь... – И Ягужинского от себя отвадил (напрасно!).Генерал-прокурор империи ходил ныне приплясывая. И пальцами любил прищелкивать. Не дай бог ему винца нюхнуть – тогда он сгоряча бился.Остерман недаром его боялся – чуть что, сразу в драку! А коли разойдется, бывало, то вприсядку пляшет перед престолом. «Мне то не обидно, – говорил, – коли Ришелье тоже плясал перед королевой!» И в пляске волчком кружил, хохотала Анна:– Весел мой генерал-прокурор, весел! За то и жалую его...А вот обер-прокурор Анисим Маслов был человек раздумчивый. Скромен и тих, себе на уме, он вперед не лез.Жене своей Дуньке, рябой и умной, признавался:– На костях людских плохи пляски. У меня вот ныне душа вся черная, как ночь египетская! Горечь в себе изжить не могу. Русь-то хилеет, ибо мужика мы губим поборами ужасными...Не знал Маслов, что граф Бирен нарочито его выдвигал. И решил честности Маслова всемерно потворствовать. Чтобы стало тошно Остерману от этой честности.– Маслов не знатен и не скареден, – внушал графу Лейба Либман. – Такого человека вам и надобно. Необходима особа при дворе, которой вы должны покровительствовать. Это придаст лишний блеск вашей великолепной славе...Однажды при дворе Бирен громогласно объявил:– Господин Маслов! Я не раз уже был извещен о благородстве вашем. И прошу вас впредь, по должности своей прокурорской, правды никогда не таить, высказываясь прямо... Я верю вам, как не верю здесь никому!У графа Остермана даже уши посерели, будто их пеплом посыпали. «Что за новые конъюнктуры? Ага, – догадался он, – Маслов есть клеотур Ягужинского, а сам Ягужинский... Что ж, – решил Остерман, – пришло время сломать шею Ягужинскому!»Обер-прокурор Сената, Анисим Александрович Маслов, вскоре занял при дворе особое положение. Даже генерал-прокурор Ягужинский не скажет того, что приходилось вельможам слышать от его помощника – Маслова...А время-то каково было – подумать страшно.Чуть что, и ноги – в ремень, плечи – в хомут...Дыба!Но зато у Маслова был страх иной, и того страха ему не изжить, вином не залить, не закричать. Когда спрашивали его о корени, то отвечал Анисим Александрович так: «Фамилии я старой и благородной, но корени своего за выморочностью сродственников не ведаю...» И это была – ложь!Ведал он свой «корень», еще как ведал. Даже сны ему иногда снились – детские. Вот он сам, пастушонком малым, в ночном коней стережет. Вот и матка его квашню месит, а бабушка Лукерья прядет очески льняные. Потом хватит внучка, ткнет головой в колени себе, и так приятно Аниське, так хорошо ищется в голове его родимая бабушка... Одного не вспомнить Маслову – где это было? Вставали в памяти равнины, поросшие ольшаником, да речка узкая, в которой пескари жили да голавли. И – раки. А что за речка, а что за равнины? – места урождения своего не знал Маслов.Вот это и был его корень – корень мужицкий. Вышел он из крепостных, от земли оторвался, выбился из «сказок» ревизских в люди на дорогу шляхетскую – дорогу служивую. Знал об этом, да молчал, и Дунька его (рябая умница) тоже помалкивала: сама-то она была из дворянок!– Посуди сама, Дуняшка, – признавался ей Маслов, – каково же мне, империи обер-прокурору, в происхожденье подлом сказаться? От дел отринут... А кто, кроме меня, мужика защитит?И, плоским носом в подушки зарывшись, тихонько выла жена-умница. Единая на свете – любимая и рябая.Анисим Александрович понимал: страшно бабе!– Горбатого, – говорил он ей, – меня токмо одна могила исправит...И засыпал – в тревогах. Вскрикивал, зубами скреготал.«О, ночи, ночи вы мои! Ночи обер-прокурорские...»
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |