* * *
Третьего мая обедала она в Грановитой палате за столом-циркулем, посреди коего стояли две статуи из серебра, извергая воду чистую. Для того были бассейны устроены, а в тех лоханях, изнутри золоченных, плавали разные диковинные рыбы. Несли к столу кабаньи головы, варенные в рейнвейне; изогнув длинные шеи, лежали на блюдах жареные лебеди...Анна Иоанновна, в ладошку рыгнув, спросила у Остермана:– Чур, не пужай меня, граф, но шепни на ушко по секрету и честно: есть ли у меня деньги?– Пока еще есть... Пока! – отвечал Остерман шепотом.Из-за спины Анны нагнулся к ней блистательный Бирен с приятной улыбкой на красных выпуклых губах.– Анхен, – шепнул умилительно, будто в самое сердце голосом проникая, – мы совсем забыли о Лейбе Либмане, а его ведь можно при деньгах определить, ибо этот маклер толк в них понимает.– Придумай чин ему сам, – сказала Анна...Бирен вечером утешил Лейбу Либмана:– Маклерство твое при дворе одобрено, и отныне ты будешь обер-гоф-комиссаром при мне и при царице... Целуй же руку!Бирена навестил недовольный и злой барон Корф, с бранью швырнул на стол золотой ключ камергера:– Я не затем сюда приехал... Бессовестные обманщики! За все, что я сделал для тебя и для герцогини, вы могли бы расплатиться достойно... Я не дурачок, чтобы баловаться вашим ключиком!Бирен куснул ноготь, придвинул свечу: опять заусеницы.– Милый Корф, – засмеялся он. – Не надо было тебе соваться в постель, которая не для тебя нагрета.Корф был человек независимый и отомстил Бирену ужасно.– Ах, вот ты о чем?.. – сказал он. – Но я думал, что где спят двое мужчин, там всегда найдется место и третьему!– Чего ты хочешь? – обозлился Бирен, вскакивая.– Не ты ли, – спросил его Корф, – хвалил меня за ум еще на Митаве? А Блументрост хотя и президент Академии наук, но совсем пропал в селе Измайловском, и кресло его в Академии, считай, не занято... Поверь, я сумею навести порядок в делах научных!– На кресло президента Академии найдутся и умней тебя!– Например, я! – раздался голос от дверей, и вошел Кейзерлинг, все слышавший, учтиво поклонился Бирену...– Да, – подхватил Бирен. – Кейзерлинг не глупее тебя, Корф.– К тому же, – добавил Кейзерлинг, смеясь лукаво, – я не слыву таким безбожником, как ты, негодяй Корф...Корф в бешенстве схватил со стола ключ своего камергерства:– Черт с вами! Но этот ключ послужит мне еще отмычкой, чтобы открыть ворота в чистилище. И тогда все силы ада...– Тише, тише! Ты погубишь себя кощунством.Корф ушел, а Кейзерлинг сообщил Бирену:– Там пришел к Левенвольде один русский... Сумароков! Просит аудиенции. А на руках и ногах его – следы от кандалов. Пройди же, Эрнст, узнай, что надо ему от нас...Анна Иоанновна встретила Бирена – растерянная.– Подумай! – заговорила. – Сумароков явился за своей долей. Милостями-то своими обошла я его, совсем запамятовав.– Но Сумароков, – напомнил Бирен, – камер-юнкер двора Голштинского... Он в услуженье у «ребенка кильского».– Чертушка! – вырвалось у Анны. – Я видеть не желаю никого из этих людей... Но он же посрамление за меня принял!– В чем дело? Откупитесь, – посоветовал Бирен...Анна Иоанновна открыла шкатулку: плотно-плотно, словно поросятки, лежали там сытенькие мешочки с золотом.– Вот ровно тысяча, отдай ему – на лошадей.Бирен половину золота отсыпал в свой карман.– Лейба, – сказал он Либману, – я не хочу встречаться с этим человеком... Отдай ему – на апельсины.Лейба отсыпал и себе – золотой «поросенок» сильно отощал.– Вот тебе... на пудру! – сказал он Сумарокову.
* * *
Петр Спиридонович Сумароков те сто рублей («на пудру») прогулял и пошел в караул на заставу. Ботфортов не сняв, лежал на кровати, смотрел, как клоп из щели выползает. «Ягужинский-то, – размышлял с похмелья, – тоже клоп хороший... О сватовстве и не заикается более. Конешно, ему теперича другого зятя надобно – плетьми не дранного! Человек-то он самобытный, в генерал-прокуроры – вон куды опять залетает...»Вечерело над Москвою, и все реже скрипели шлагбаумы, приезжих в город пропуская. Пришел капрал в мятом картузе, раскурил у камелька трубочку турецкую:– Чего маешься, Спиридоныч? Дело твое дворянское, привольное. Сходил бы до кабачка – проезжих не станет к ночи.– И то дело! – Сумароков скинул ботфорты с кровати, пальцем клопа раздавил и шляпу надел. – Коли кто проедет на Москву, так задержи его до меня: сам в книгу не вписывай... Я скоро!В трактире органные вздохи послушал, винца выкушал, и так стало скушно, хоть беги. Клопа к чему-то вспомнил: «Ну и вонютный же!» И остатками вина руки себе сполоснул... А фартина – не приведи бог: окраинный кабак, позадворный, кого тут только нету! Девы блудные, солдаты да служивые, сошка мелкая, строка приказная. Тяжело хмелел над кружкою Сумароков...По соседству с ним пили да горланили всякое:– Ныне волю немец забрал. А куды нам, православным?– То гвардия, то бояры... Изводу на них нету!– Они, подлые, под немца Русь подвели...Пальцы солдат – в корявинах. Черные от земли и железа. Лица – синие. Порохом жженные, морозами луженные. Усы мокрые, зубы с желтизной. А у подьячего люда – скулы подбитые, пальцы чернильные, волос на затылке ершистый. Иные, кто побогаче, те косы в кожаные кошельки прячут, и трясутся кошельки на загривках...– И тое зло, – кричали пьяницы, – нам не искоренить! Немец, будто уголье из печи дырявой, так и сыплет на Русь, так и шуршит. Нешто мы, русские, в своем дому не хозяева?..Два молодца свистнули, руками дым табачный развели:– Ты болтаешь словесе мятежные? А ну – пошли...И рвали за руки от стола, пролили пиво. И плакал при всех человек приказный, всеми битый сызмала, в чернильных пятнах.– То правда! – кричал. – А ты одежонку мою не раздирай. То правда, что власть чужая идет... Так отпусти меня – русского!Сумароков шпагу выхватил да по лампе, да по другой...Темно стало в кабаке – свист и грохот, визжали бабы. И тем сыщикам царицы он шпагою колотье немалое учинил. Бил не до смерти, а так – чтобы проняло: воткнет шпагу и быстро выдернет.– То правда! – кричал, ярясь, тоже. – И ты людишек за правду не рви... А то, побойся, я свистеть стану: живыми не выйдете...Приказного не стало – уплыл до дому, счастливый, что с крючка сорвался. Сумароков на заставу ушел, качаясь и заборы ветхие обтирая. А на заставе – проезжий (записи в книгу ждет). Сам в чине непонятном. Не человек, а – обрубок от человека. Весь шрамами разрисован, такого даже не придумать. Глаз один вытек, левое ухо отсутствует – только дырка. На руках в пальцах большая нехватка. А изо рта дым клубами валит – инвалид этот курит.– Карл Бирен, – себя назвал, а паспорта не показывал: видать, бумаг не имеет... (Человек явно подозрительный!)Сумароков в книгу приезжих заглянул, сказал:– Не самозванец ли ты? Что-то много вас, Биренов, по России тут шляться стало. Вчера вот еще один проехал, по имени Густав из войска ляхов-панцирников... А ты – что за птица?И стал его молотить. Так лупил – аж самому сладко было. И того Бирена (истинного или самозваного) он с заставы выкинул. Инвалид из лужи грязной восстал и пошел куда-то. Петр Спиридонович – со зла! – даже в книгу его не вписал.Но это был и впрямь Бирен – старший брат фаворита царицы. Тот самый, который служил в армии Петра, сдался в плен шведам и долго пропадал в таинственных нетях. Теперь объявился! Долго еще ждал Сумароков беды от доношения – от немцев. Но Карл Бирен был скотиною упрощенной жизни. Казарменный выкормыш, он доносов не признавал. И к побоям так приучил себя, что даже не замечал их. И никак не мог понять – почему их замечают другие...– Одним ухом больше, – говорил он, – одним ухом меньше. Какая разница? Важен сам натуралий!Карл Бирен, как и младший брат его Густав, тоже опоздал к раздаче высоких милостей. Они достались им позже – в избытке.
* * *
Остерман ужасно боялся – как бы Ягужинский не стал вновь генерал-прокурором. Бирен же, напротив, возжаждал иметь человека, который бы обломал клыки этому «вестфальскому оборотню».– Это же так просто! – убеждал Либман обер-камергера. – Вы сажаете Ягужинского повыше, они там, наверху, расшибут себе лбы. Не будет ни Остермана, ни Ягужинского, а останетесь в России только вы, изящный господин мой.– Но я вперед не лезу, – отвечал Бирен. – Мне замечательно и в тени престола моей повелительницы.– А мне чудесно за вашей спиной... Я тоже, как и вы, обожаю прохладную тень. Только одни дураки жарятся на солнцепеке!В одну из ночей, майских, душных, долго не мог уснуть Бирен.– Чего маешься, друг мой? – спросила императрица.– Пора... в Петербург, – сумрачно ответил Бирен.– Эва! – смеялась Анна Иоанновна, ласкаясь к нему. – Да вить комаров там много и дух гнилой... На што тебе?– Не мне, а – вам... Петербург – крепость. Там хорошая тюрьма. Там флот. Там Миних, который не даст нам погибнуть.– Да там и дворца-то для меня нету, – зевнула Анна.– Зато там нет и... Москвы! – вздрогнул Бирен.С этого дня Анна Иоанновна стала поговаривать о переезде.
Глава четвертая
Саранск – городишко дохлый, лежит в песках на отшибе губернии под началом Казани, приписан к провинции пензенской. На берегу желтой Саранки-реки – башни да частоколы гниют, еще от времен смутных (ныне тут выпас свиной). Великое разорение Саранск испытал в приход ватаги Стеньки Разина – с тех пор многое осталось порушенным. Округ города мордва жила – по лесам темным она прилежно у диких пчел бортничала...Воеводствовал на Саранске Исайка Шафиров, к людям он прост бывал, и саранчане за это сами его медом мазали. «А по мне, так и живите! – добродушничал воевода. – Чего с вас взять-то? Чучела вы... А за медок благодарствую!..» В погожий день поехал как-то Исайка Шафиров на пригород Шишкеев одну бабу за блуд пристыдить, да левая пристяжная вдруг засбоила – глядь: подкова напрочь... туды-т ее в гвоздь!– Тпрру-у, нелегкая... Эва, кузня рядом, заворачивай.Завернули. А у кузницы знакомца встретил – Ивана Лебедева, что был камерир-фискалом: он по чину в народе лишние деньги сыскивал и в казну отбирал их. А потому как лишних денег в народе никогда не бывало, то рвал их кровно – после него пусто бывало... Тут же у кузни и сын саранского попа был – Кононов (тоже Ванька).Камерира никто не подначивал – сам начал жалобы петь.– Вот, – говорил Лебедев, – фискалов коли за штат задвинут, так что будет? Худо будет... Кто доносы писать станет?– Была бы шея, – мигнул кузнец Шафирову, – а чирей вскочит! Донесут и без тебя, камерир, в лужу не уронят небось.А попович Кононов в крапиве сидел – на солнышке.– На што, – сказал, – простолюдству сыск ваш? В чинах, счетовод, ходишь, а того не знаешь, что в народе бормочут...– А что бормочут-то? – навострился фискал Лебедев.– Да воры вы, татарва поганая! – сказал попович. – Курица ишо не снеслась, а вы уже картуз под хвост ейный пихаете. Яйцо то в казну царскую ловите. Вот, к слову, и присяга опять же...– Берегись, дурни! – ухнул кузнец молотом.– Сначала отечеству сягали, – молол попович, – потом Анне-матке сягать стали... В конце ж всего – кто встал над Русью?– Бирен встал! – ляпнул кузнец грубо. – Молчи, сын поповский, так тебя растак, коли умней тебя люди, и – помалкивают!Шафирова в беседу, словно порося в лужу, так и повело.– В огонь бы все эти присяги! – заговорил воевода открыто. – Прынцесса митавская натаскала на Русь сволочей, никому не ведомых. Теперь бароны немецки, мать-размать, станут шкодить...Кузнец грохнул молотом в железо – брызнула окалина жарко.– Берегись – ожгешься! – снова гаркнул кузнец.– Дойдет дело, – говорил попович, – что и Бирену сягать нас заставят. Жаль, что здесь Саранск, а не Москва... Запалить бы их всех там, будто тараканов, чтоб забегали...Подкову приладив, кузнец потом в сторонке шепнул Шафирову:– Эх, и глуп же ты, воевода! Сколько раз я кричал «берегись», а тебе все нипочем. Ведь его дело – фискальное, доносное!– А мое – праведное, – отвечал Исайка, на козлы взбираясь.– Воевода, воевода... – пожалел его мужик. – Ныне правда-то по канату ходит и милостыню собирает...
* * *
Дни над Казанью тоже стояли погожие, но Волынский сердцем обуглился: жена его помирала, дети сиротами оставались. И врачей на Казани нету – беда, беда, беда! Кубанцу он сознавался:– Зачерствел я... то верно, Базиль! А вот детишек малых люблю и греюсь возле их душенек чистых... С чего бы так? Ведь, как подумаю, небось и эти гнидами будут?Артемий Петрович голопузых любил, правда. И не только своих – чужаков примечал тоже. Бывало, солдатское дите встретит на улице, рубашку ему задерет от пупка, да – к носу приставит:– Ну, – скажет, – дуй сильнее... сейчас все зеленухи выбьем!И, нос дитяти опустошив, пойдет грозный губернатор далее...Волга протекала вширь, и сверху (от Нижнего Новгорода) плыли по самотеку плоты. А на плотах тех были сделаны крестовины из бревен, и, продетые крючьями под самые ребра, качались над водой разбойные люди – гулящая вольница. И так месяцами, пока не ударит ледостав, плыли они до самой Астрахани – в Гилянь, в самую-то соль, в самую-то бурю каспийскую... Иные из гулящих еще долго на крючьях жили; насупротив Казани всегда орать начинали, от жажды мучаясь («...посредь великой воды они той малую толику себе просили...»).Артемий Петрович с утра в Адмиралтейство уехал – на верфи: там сегодня новый гортгоут спускали. Особое суденышко, чтобы на нем за разбоем волжским следить, а кораблик тот – с пушечкой. Канат рубанули, гортгоут плюхнулся в воду, матросы «ура» крикнули. Казанские подьячие вдруг набежали из кустов – и все с ведрами. Давай со слипов сало снимать. А сало то, по которому корабль на воду съехал, всегда – по закону, – в матросский котел шло. Флотский народ от обиды такой в драку ринулся. Волынский – туда же (с дубиной). В драке не разобрались, и губернатору здорово нос расквасили...– Да я же за вас! – кричал Волынский, досадуя. – За вас я...– За нас, – воодушевились подьячие с ведрами.– Врешь – за нас! – бились насмерть матросы...И, пока дрались, все сало стекло в землю; Волынский сплюнул. «Ну и дураки!» – сказал и домой поехал... А дома его камерир-фискал Лебедев уже поджидал – с доносом.– Так. – Волынский доношение принял. – А на кого кричишь?– Кричу на воеводу Исайку Шафирова и поповского сына Ивашку Кононова, а в чем они винны, тому изъяснение мною учинено...Волынский бровями поиграл, пальцы в замок выгнул.– А ежели врешь? – спросил. – Тогда как?– Мне завсегда поверят, – не уступал Лебедев. – Потому как человек я фискальный, в доносах тех руку набил себе. Еще при Петре Алексеиче, царствие ему небесное...– Да ведь царствие-то небесное, – намекнул Волынский, – по суседству с адом лежит... Иль не знаешь? Фискал ты бывый, да будет нос сливой! Нешто тебе, человечек, людишек не жалко?– А куды деться? – обомлел Лебедев. – Фискальное дело похерят вскорости. А взамен, сказывают, снова Тайную канцелярию подымать станут... На жисть-то где взять? Может, и меня, по опытности, к делам пытошным определят. Вот оно и славно получится!Волынский подлость фискальную на стол положил:– Посиди, праведник... Да повремени: может, у меня на Саранск дела до воеводства станется, ты и оказию мне сделаешь...И – вышел. Кубанца поймал, в угол его затолкнул.– Наследили мы тут, – шепнул горячо. – Теперь подтереть надобно. Ты, Базиль, и подотри все, когда стемнеет... Чуешь ли?Лебедева губернатор с темнотой от себя отпустил. Вышел камерир-фискал, а за ним – тенью неслышной, поступью дикой – Кубанец покрался. Топор в руках перевернул да обушком сзади – тюк!Вернулся калмык, топор осмотрел – чисто, ни пушинки.– Дело сделано, – сказал Базиль, – а слова не осталось.Тогда Волынский донос взял, сунул бумагу в пламя свечи, извел подлость в прах. И прах тот в окно выкинул – на ветер.– Тело-то? – спросил. – Убрал? Или так оставил?– Собаки его к утру съедят. Или божедомы уберут...
* * *
Божедомы были и на Москве – мужики видом страхолюдные!Днем отсыпались на печках, а чуть свечереет – глядь, они уже выползают. На животе у каждого – передник из дерюжинки. В руке – по крючку железному. Божедомы этим крючком мертвеца с дороги уберут, собаку забьют и шкуру снимут, не мешкая. А коли ты загулял, не успев еще одежонку свою пропить, так они и тебя могут ковырнуть по башке железкой. Винить ли их за это? Не надо: всяк человек чем может, тем и кормится... Таковы-то дела ночные – дела божедомные!А безвестных мертвяков, на Москве собранных, свозили под утро за Яузу в «гошпиталь». Там целый городок выстроен: аптека, бурсы для студиозов, бани, дома для слуг, «приспешные» да изба особая, в которой для Николаса Бидлоо пиво варили... Всех покойников божедомы тащили прямо на столы.– Сорок сороков! – скажут и шлепнут на доски...Это ради «трупоразодрания» (сиречь анатомии). Николас Бидлоо – Быдло – для русской армии хирургов готовил и за каждого выученика по сто рублей с головы получал. Деньги-то какие, подумать страшно, – бешеные...– Сорок сороков! – кувырк и шлеп на доски...В пять утра (еще затемно) вставали русские студиозы, шли в самый смрад, на гноище. Голодные. Нищие. Босые. «О наука! О матка!» Бидлоо недаром Быдлом прозывали: он плетьми отроков стегал, в карцерах их мучил, лицом в разъятые трупы пихал...– О наука! О матка – жесточайшая ты!По сто рублей за каждого получал. А щи ребятам сварят, так он, сволочь поганая, с женою да любовницами придет на кухни и весь жир сверху котла себе в миску сольет. Мол, и так сожрут, а мне, ученому, жиру больше надобно...– Сорок сороков! – закончили свою работу божедомы.И тут все услышали тихое журчание: это текло из-под мертвого тела. Сквозь доски. На пол... Студенты заволновались:– Господин Бидлоо, мертвое тело испускает урину!Тростью помахивая, подошел Николас Бидлоо – прислушался.– В натуре, – растолковал он научно, – нередки подобные казусы! Иной раз мертвое тело изливает из себя не только пошлую урину, но и святые слезы раскаяния в содеянных грехах!Только он это сказал, как вдруг «тело» перевернулось на другой бок. Легло поудобнее. И кулак под щеку себе подсунуло.– О! – воскликнул Бидлоо. – Это тело мне хорошо знакомо. С этим телом однажды я даже пил водкус... Генрих Фик, камералист известный. Коммерц-коллегии вице-президент... встаньте же!Не встал. Опившегося Фика на телеге вывезли за Яузу – как раз напротив «гошпиталя» раскинулась Немецкая слобода. Был вызван караул и пастор для опознания. «Тело» господина Фика изволило крепко спать. Майор фон Альбрехт, служака аккуратный, велел составить опись вещам, кои при «теле» обнаружатся. Набор мужской галантности был таков: два шарика от бильярда, надкусанный пряник с изюмом и... кондиции, о которых теперь (как о бумагах преступных) даже упоминать было нельзя.Анна Иоанновна, узнав об этом, так повелела:– Злодея сего Фика, чтобы ядом конституций не брызгал, сослать подалее. А суда над ним не учинять, яко над человеком иноземным, в Европах известным... Не нужен ли он графу Остерману?– Бедный Генрих! – отвечал Остерман. – Как давно он, огрубев душою, не посещал нашей кирхи... Ну разве можно немцу соваться в русские дела? Нет, – заключил Остерман, – Фик мне не нужен!– А тогда, – распорядилась Анна, – допрос ему сделать. Но без пристрастия...Сие значило – без огня, без плетей, без дыбы. Генрих Фик пробудился и увидел над собой генерала Ушакова.– Для какого злоумышления, – спросил его Андрей Иванович, – ты приберег сии кондиции ужасные? И показывал ли кому? А кому – назови мне того, не запираясь.– Ежели ея величество, – отвечал Фик, – в радости первобытной кондиции те одобрила на Митаве, то и греха не вижу в том, чтобы на Москве их прятать. А показывать их не показывал...– Имел ли ты их в бережении секретном? И покеда в пьянственных заблуждениях пребывал, не читал ли кто у тебя кондиций, а потом, прочитав, не вкладывал ли тебе под кафтан обратно?Генрих Фик кафтан свой прощупал.– Увы, – отвечал, – деньги все сперли... Из чего и следует, что кондициями воры пренебрегли, как вещью бесприбыльной... Еще какие вопросы будут?Генрих Фик, знаток конституций и правлений коллегиальных, был сослан без суда над ним. А майор фон Альбрехт за проворство свое получил от Анны в награду богатое село Котлы[11] в Ижорских землях. В этих Котлах были мужики, там были бабы, телята, гуси, много ягод, сметаны и рыбы... Котлы так понравились Альбрехту, что он теперь так и зыркал глазами: не валяются ли где еще кондиции?Но чья-то могучая длань вдруг обрушила его на землю.Это свалил его граф Павел Иванович Ягужинский.– Скнипа! – сказал. – Самобытную душу сгубил ты... В тех самых Котлах тебя, мерзописца, и сварим, как рака!
* * *
Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, зять царицы, был противником самодержавия, и Анна Иоанновна об этом знала. Знала, но зятя своего не отшибешь, и коли ехала куда, то правую дверцу кареты доверяла сторожить Ивану Ильичу. Так и сегодня было: тронулись – вереницей, Анна ехала навестить Дикую герцогиню... Слева скакал на пегой кобыле граф Федька Матвеев, справа на тяжелом коне – Дмитриев-Мамонов в седле мчался. Спереди и сзади карету с царицей охраняли кавалергарды в латах...– Пади! Пади! – кричали дворяне-форейторы.И тоненько свиристели в лесах золотистые горлинки.Дмитриев-Мамонов вдруг в седле выпрямился, в стремена ботфортами врос, шляпу свою далеко в кусты отбросил и загоготал:– Ого-го-го-го... Вот так ладно!Носом вперед он полетел через голову коня. Кавалькада остановилась. Густав Левенвольде подал Анне руку и сказал:– Смерть скоропостижна, но... она загадочна!Анна Иоанновна посмотрела, как лежит на земле зять ее, течет в пыль кровь из носа, а над мертвым телом, шумно вздыхая, стоит конь боевой – под вальтрапом, волочатся поводья в блестках.– Никак, отравили? – вскрикнула Анна.– Безусловно, ваше величество, ибо, садясь в седло, ваш зять был величав и бодр, как всегда... Это – злой умысел!– Небось они и меня не оставят – изведут!– Злодеи эти, – продолжал Левенвольде, – конечно, из прожекторов конституционных, и мстят они пока не вам, а людям, которые близки сердцу вашему по родству...Анна Иоанновна захлопнула дверцы кареты.– Поворачивай – на Москву!День был проведен в смятении, за стенкой выла овдовевшая сестрица Параша, билась над мертвым генералом:– Господи, так и не понесла я... не понесла!Велели доставить во дворец Тимофея Архиповича.– Поворожи мне, блаженненький, – попросила его Анна.Юродивый глаголы подбирал иносказительно.– Движется, движется, движется, – заскакал он по комнатам, под кровати заглядывая. – Креста-то божьего нет, а все черно... И все не нашенское. Мышку-то белую кличь, Аннушка, кличь... И пришли хлебца юродивому, от коего сама в пятницу укусила! Я твой кус к своему кусу примерю... Ай, обида-то какая: мои зубы на твои не лягут. В колокола погоди звонить, звони в бубны!Ничего не поняла Анна Иоанновна, только еще больше стала бояться. Всего – двора, бояр, мужиков... всей России! Явился к ней Бирен, целовал колени, а речь странной была:– Отпустите меня, ваше величество. Меня не любят здесь, и беда неминуема! Если не пощадили русского генерала, то... Вот! (Бирен держал в пальцах тонкое, как игла, стекло.) Вот, ваше величество, стекло это выловили сейчас из тарелки нашего маленького Карла!Анне принесли ужин, но она смахнула его со стола:– Прочь! Не стану есть. Отрава мне чудится...Рейнгольд Левенвольде быстро сообразил, что надо делать.– Прикажите позвать моего брата? – спросил вкрадчиво.– Зови...Быстрый и ловкий, явился Густав Левенвольде.– Нет, не было и не будет двора в Европе, – заговорил, – где бы не береглись от крамол и яда! Но я уже распорядился: отныне пищу вам готовить будет кухмистер Фельтен, из образованных гастрономов Германии, и... – Левенвольде пальцами пощелкал (из-под манжеты вдруг веером рассыпалась колода карт).– Говори, – разрешила Анна. – Все говори, что мыслишь.– Пора подумать вам о защите престола своего! Великое государство не может не иметь тайного розыска...Анна Иоанновна побагровела, задышала часто.– Кого? – спросила, на рассыпанные карты глядя. – Кого назначить? Ромодановский-то волею божией помре в тягостях...Левенвольде нагнулся и цепко подобрал карты с полу. С треском он перебрал колоду в пальцах. И сунул за обшлаг обратно.– Мы, – сказал, – ваши старые митавские друзья, никак не согласны мешаться в русские дела. Во главе сыска надобно ставить обязательно русского! И чтобы он был предан вам! И чтобы знал Россию вдоль и поперек! И чтобы вид крови его не устрашил...– Ушаков, – догадалась Анна. – Ушакова не устрашишь.– Вот именно, – просветлел Левенвольде. – Персона эта закалена и в счастии и в бедах. Ушаков ел на золоте, но умеет носить и лапти. Он знает мужика и солдата одинаково хорошо, как и вельмож России... Окажите же ему доверье, как церберу престола!Анна Иоанновна задумалась. Ушаков – ласковый такой, шустрый. Коли фрейлина платок обронит, так он подскочит ловчее камер-юнкера. И спина гнется – хоть куда! Крепенький старичок. Говорят, акафисты поет умилительно. Ко всенощной исправно ходит. А сон его короток бывает, как у монашенки старой...И велела императрица звать Андрея Ивановича до себя.– По матерному благоутробию к своим верноподданным, – сказала она, – защищу народ свой от плевелосеятелей... А ты, енерал, псом моим верным желаешь ли быть?Ушаков так и ляпнулся перед нею – словно лепешка сырая:– Изволь, матушка... стану. И на людишек излаюсь!– Тайную канцелярию, – нашептала ему Анна, – погодя оснуем по всем строгостям. А пока ты возле мены – бди!И вышел из дверей царских Ушаков в парике громадном, пудрой обсыпанном, и сказал – для сведения всеобщего:– Ныне народ русский стыдлив стал: доносить в подлость себе почитает. А донос – дело государево, и служба за царями не пропадает! Так велено объявить крепчайше Сенату и Коллегиям, по кораблям и полкам, по кабакам и площадям, чтобы отныне всякой, кто ведает зло потаенное, пусть кричит, не таясь: «Слово и дело!»
Глава пятая
Митава зашевелилась: слухи из Москвы достигали ушей бюргеров и рыцарей, обнадеживая их ласково. Как всегда, более других волновался фон Кишкель (старший) за сына фон Кишкеля (младшего):– Ого! Мой Ганс недаром восемь лет учился клеить конверты, теперь быть ему в России тайным советником...А вскоре до Митавы дошла весть, что Бирен стал рейхсграфом Священной Римской империи. В дипломе на титул графа Бирен впервые (по оплошности или умышленно) был назван «БирОном», а Бироны – очень знатная во Франции фамилия...– Но это еще не все! – бушевал в ратуше фон дер Ховен. – Император Германии дал Бирену мешки с гульденами, чтобы тот купил для себя замок Вартенберг в землях Силезии. И прислал ему в дар портрет свой, усыпанный бриллиантами... Нам, честным и благородным рыцарям, и не снился тот блеск, что ныне исходит от груди человека низкого, коварного и презренного, как лакей. Эй, паж, я не могу говорить, когда кружка моя пуста... (Тягуче булькая, текло черное пиво.) Знаете ли вы? – вопросил фон дер Ховен.– Еще не знаем, барон! – отвечали доблестные рыцари.– Тогда наберитесь мужества, чтобы знать... Анна Иоанновна подарила Бирену, а за что – вы знаете, надеюсь...– Знаем, знаем! – отвечали рыцари.–...город Венден[12] со всей скотиной, домами и жителями. А это страшно: сегодня – Венден, а завтра – Митаву?Фон Кишкель (старший) пихнул в спину своего сына:– Выступи и скажи, что Речь Посполитая постоит за нас...Ганс фон Кишкель (младший) слабо пискнул:– Речь Посполитая постоит за нас...– Как бы не так! – громыхнул в ответ фон дер Ховен. – Поляки сами не успевают стирать свое изношенное белье. Саксонцы едят их, словно вши, и полякам не до наших желтых штандартов!– Как темно грядущее Курляндии, – раздался голос из глубин ратуши. – И мрачно на дорогах лесных и бурно на путях в море... Так не лучше ли всем нам выбежать с факелами и заранее осветить дорогу сиятельному графу Бирену?– О-о-о, – простонал фон дер Ховен, – я узнаю этот голос... Это голос ландмаршала фон Браккеля, подлеца известного! Я покидаю вертеп, в котором слишится голос ехидны... Прощайте все!Ландмаршал (и подлец) фон Браккель протиснулся вперед.– В самом деле, – захохотал он нагло, – бывают ли анекдоты более забавные? Судите сами: Бирен стал рейхсграфом Римской империи гораздо раньше, нежели дворянином Курляндии. Но это мы сейчас исправим. Эй, паж! Вытяни руки передо мною... вот так! – Брискорн показал ему свои розовые ладони. – Они чисты у тебя, – присмотрелся Браккель, – но ты вымой их еще раз. Священные матрикулы курляндского рыцарства никогда еще не имели пятен!Под сводами блуждало эхо, – там, на высоте, стиснутой камнем, еще блуждал гневный рык ушедшего фон дер Ховена. Дворяне сняли шляпы, когда раскрылся переплет из свиной шкуры.– Да будет воля твоя, – взмолился фон Браккель и вписал имя Бирена в матрикулы рыцарства. – Кто повезет в Москву патент? – спросил потом, перо отбросив. – Я знаю, никто из вас не согласился на бесчестье... Тут нужен подлец! А кто у нас подлец?– Ты подлец, – отвечали ему из зала. – Вот ты и вези...– Благодарю за доверие, – ответил фон Браккель. – Я отвезу патент. Но, клянусь, это был последний день в моей жизни, когда меня назвали подлецом...Устами подлеца глаголила истина: Браккель привез патент имматрикуляции, и Бирен дал ему поцеловать руку.– Ну, раскрывай шкатулку! Интересно, какая жаба выпрыгнет оттуда?Щелкнул ключик: на дне лежал свиток рыцарской грамоты.– Как жаль, что ты не фон дер Ховен! – сказал Бирен, сияя. – Позволь в лице твоем поблагодарить все курляндское дворянство. – И, так сказав, он врезал Браккелю хорошую оплеуху. – А раньше, – спросил, – почему вы этого не сделали?.. Бедняжка, ты ведь ехал сюда за сладким. Ну, встань... (Браккель встал.) Чтобы враги мои подохли на Митаве от зависти, так и быть, ландмаршал: отныне ты – в чине действительного тайного советника...– Я думал, – отвечал фон Браккель, – что вы, граф, способны на большее. Или слухи о вашем всемогуществе несправедливы?– О, подлец! Как ты ловко умеешь набивать себе цену...Бирен прошел в аудиенц-камору, оглядел придворных. Стоял средь них принц Людвиг Гессен-Гомбургский – холуй, что генералом был на службе русской. Бирен подошел к нему и снял с груди его ленту ордена. «Потом верну», – сказал и кавалерию ту передал фон Браккелю.– Нет, – сказал, – слухи обо мне справедливы... Так и передай на Митаве, что отныне Бирен может все. Носи! Только не спутай в пьяном виде эту кавалерию с платком для носа...На московских заставах неустанно скрипели шлагбаумы: ехали немцы. Так и сыпали горохом... Прибыли на Москву и два фон Кишкеля – старший и младший.– Я восемь лет учился клеить конверты. Доложите обо мне Остерману: нужен ему чиновник грамотный или не нужен?Оба фон Кишкеля (отец и сын) попали в Канцелярию конюшенного ведомства, которым стал руководить Карл Густав Левенвольде.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |