Как ни странно, Донованн замолкает: она открывает рот, будто хочет что-то сказать, и тут же закрывает. Сержант поджимает губы, и на взгляд Джона, всякий раз, когда она так делает, это выглядит очень смешно.
— Так ты говорил, — наконец подаёт голос Джон, — вскрыто?
— Именно, — кивает Лестрейд. — И очень, кстати, правильно вскрыто, надрез и ничего лишнего, но рёбра раскрывать он не стал.
Джон щурится.
— Он?
— А кто ещё станет нападать ночью на симпатичную женщину ближе к тридцати? Говорю тебе, в девяносто восьми случаях из ста такой маньяк оказывается мужчиной, и тут даже объяснять не нужно, почему.
— Этой Шефердсон сначала размозжили череп. При этом ещё выдрав порядочно волос, — добавляет Донованн. — Как будто её долго колошматили головой об стену. Не похоже на женщину.
— И что в итоге? — спрашивает Джон.
— Ничего. В итоге мы имеем придурка с некоторым медицинским опытом и чемоданчиком хирурга.
— А ещё психопата, — добавляет Донованн; Лестрейд морщится.
— Это само собой.
Сегодня по телевизору не показывают никаких матчей, и паб наполовину пуст, даже бармен куда-то то и дело пропадает из-за стойки. Джон немного пьян, а когда он пьян, слушать истории Лестрейда становится очень занимательно.
— Хирург-психопат? Шикарно звучит.
— Уже готовый заголовок в газету.
— Хирург-психопат терроризирует Лондон, — одним неловким движением локтя Джон чуть не разливает "Гиннес" по столу и ругается сквозь зубы.
— Пока ещё он никого не терроризирует, — замечает Лестрейд. — Осторожнее.
Уже потом, дома, Джон забывает об этой истории с маньяком, как забывает обо всех таких полицейских историях: это не те случаи, чтобы писать о них рассказы, и не те, чтобы делиться ими в своём блоге, они другого пошиба. Хирург-маньяк и вовсе похож на городскую легенду, что-то вроде тауэрских воронов или баночки с прахом, присланной по почте из Америки.
Пока Мэри моется в душе, Джон проверяет комментарии в блоге и удивляется, не находя почти ничего нового. Тот парень, который так усердно желал ему вариться в адском котле, где-то пропадает уже третий день; Джон ловит себя на том, что почти успевает соскучиться, и мысленно смеётся над собой.
Ричард Брук похоронен на одном из лондонских городских кладбищ, и к нему на могилу периодически ходят идеалистичные придурки, поверившие в актёра с глазами грустной мыши, оказавшегося не в то время и не в том месте. В десятке миль от Лондона, во дворе дома с отштукатуренными стенами и блёклой серой черепицей, посреди вечно жухлой травы Моран выкапывает другую могилу, решив, что, раз уж на то пошло, Джим Мориарти будет лежать здесь. Туда Моран кладёт галстук Джима, пару чёрных ботинок, десяток пачек мятного "Орбита", футболку с дурацкой надписью и пистолет. Как будто всё это дерьмо понадобится мне в загробной жизни, сказал бы Джим, но Джим мёртв, и поэтому не говорит ничего.
Моран оставляет эту самодельную могилу, закидывает её сверху чёрной липкой землёй и не возвращается к ней три года.
Когда Моран снова приезжает в дом с серой черепицей, найти, где он зарыл Джима — Джима, всё, что осталось от Джима, как угодно — у него получается не сразу.
В конце "Большого куша" брильянт вытаскивают из собаки, а босса мафии, скармливающего трупы свиньям, убивают цыгане, и молодой Джейсон Стэтхем рассказывает это так буднично, будто говорит о том, как ходил в булочную или как писал жалобу на дрянной суп в ресторане.
Моран нехотя тянется к пульту дистанционного управления, чтобы включить свет; свет вспыхивает почти сразу, свет бьёт его по глазам, и Моран первым делом щурится, пытаясь привыкнуть — весь этот вечер он провёл в темноте и в обнимку с бутылкой какого-то вина, пересматривая фильмы, которые нравились ему когда-то давно. В бутылке, свернувшись кольцами, безмятежно плавает заспиртованная змея: половина чешуи у неё уже то ли растворилась, то ли облезла, а надпись на этикетке больше всего похожа на китайские иероглифы.
На вкус вино, несмотря на змею, оказалось вполне сносным — Джим всегда неплохо разбирался в винах; коллекции, которую он собрал в выстроившихся в ряд шкафах со стеклянными дверцами, хватит ещё на пару лет, даже если Моран будет каждый день выпивать или разбивать по бутылке.
На втором этаже есть, что пить, есть домашний кинотеатр, и есть два ящика с оружием, самым дурацким образом спрятанные в раскладной диван, потому что никто точно никогда не будет искать здесь оружие; есть кожаный диван фисташкового цвета и шкаф с рубашками и костюмами, которые висят, так и не вынутые из целлофановых пакетов химчистки с того момента, как их прислали чистыми и отглаженными три года назад.
Моран живёт здесь уже пятый день: всё кажется ему и до боли своим и неумолимо, совершенно беспощадно чужим. Первый день он не выходит из квартиры. Вернувшись из аэропорта, он бросает сумку на пол в пустой прихожей, падает спать на диване и просыпается только к вечеру и с отчаянно болящей шеей. Во второй день он заставляет себя подняться пораньше, бреется и даже завтракает, на третий день Моран уже готов сдохнуть со скуки, а четвёртый день он с отвращением и лёгким недоумением понимает, что в его распоряжении слишком свободного времени даже для человека с терпением снайпера.
— Паршиво, — сказал как-то Джим, — это не когда у тебя времени не хватает ни на что.
Моран помнит, что тогда спросил Джима, что за херню он несёт, а Джим назвал его дураком, но потом всё-таки пояснил:
— Вот когда времени у тебя предостаточно, а всё, что тебе остаётся делать — это сидеть, сложив руки, и ждать, как всё сложится — это по-настоящему паршиво.
— Ты не поедешь в Бостон, — отрезает Майкрофт, и его лицо на секунду пропадает с экрана; Шерлоку видны только его плечи, шея и кусок красного кожаного кресла за его спиной.
Шерлок сдерживает смешок.
— Сегодня ночевал на работе.
Майкрофт наконец устраивается в кресле так, что Шерлок видит его лицо, и поправляет воротник рубашки.
— Так вот, я повторяю: в Бостон ты не поедешь.
— Галстук, — говорит Шерлок.
Майкрофт приподнимает бровь.
— Что "галстук"?
— Галстук и рубашка выглядят так, как будто они из твоего набора на случай чего-нибудь непредвиденного. Хранишь в кабинете в шкафу. Похоже, эти выбирала Антея.
— Очень мило, — отвечает Майкрофт. — Боюсь подумать, когда и чьими руками ты рылся в моих вещах, находясь в Америке.
— Своими, — Шерлок устраивается перед компьютером поудобнее и наклеивает на руку ещё один никотиновый пластырь. — Можешь лишний раз не беспокоиться, это было давно и не правда. Хорошая визуальная память, всё дело в ней.
Майкрофт прокашливается.
— Мне объяснить тебе, что ты будешь дальше, или ты ещё не закончил про мои галстуки и свою визуальную память?
— Я не уверен, что хочу это слушать. Даже история про твои галстуки интереснее.
— Шерлок.
— Не намного, разумеется, но интереснее.
— Было бы замечательно, если бы ты сейчас сосредоточился на том, что я тебе скажу.
— Я весь внимание, — отвечает Шерлок, разглядывая свой никотиновый пластырь.
— Завтра у тебя будет машина, арендованная на имя Тони Рокуэлла, чёрный форд, водительские права на имя Тони Рокуэлла и адрес квартиры, которую тебе сняли в Атланте. Ты собираешь свои вещи, расплачиваешься с хозяйкой и едешь именно в Атланту, а не куда-нибудь ещё. Не в Бостон, не в Нэшвилл и не в Лос-Анджелес.
— Иногда мне кажется, что места выбирает твоя секретарша, причём с закрытыми глазами.
— Места выбирает моя служба безопасности.
— Они должны понимать, что затеряться в Лос-Анджелесе не сложнее, чем в Атланте, Майкрофт.
Майкрофт морщится.
— Я бы с удовольствием послушал тебя ещё, но мне пора.
— Не смею задерживать, — фыркает Шерлок и закидывает ноги на стол, чуть не сбив на пол две пустые кружки из-под кофе; Майкрофт секунду медлит.
— Удачи, Тони Рокуэлл. Кстати, рекомендую тебе подстричься уже.
Шерлок выключает связь, не прощаясь.
Эми Джадд живёт в самом центре, на Мэйфэйр; она изучает право и историю, тратит родительские деньги на красивые платья и бижутерию ручной работы, заказанные по интернету, и каждую свободную минутку проводит за компьютером — то смотрит кино, то читает твиттер, то пишет в своём блоге о ретро-моде, выкладывая туда отсканированные модные журналы из букинистического и платья шестидесятых.
Чтобы наблюдать за Эми Джадд, Перри приходится каждый день вставать в половину седьмого, бриться и изображать офисного клерка, спешащего на работу. Это распаляет и злит его ещё сильнее; однажды от остервенения Перри чуть не распарывает себе щёку, пока бреется. Кровь капает в мыльную пену, смешиваясь с ней, а Перри смотрит на своё отражение в зеркале и давит рвущийся из горла тяжёлый, булькающий смех.
Эми Джадд он подкарауливает вечером в кондитерской, где она покупает себе коробку крошечных кексов, покрытых белоснежной, жёлтой и голубой глазурью и присыпанных маленькими цветными конфетами. Для вида Перри берёт себе кексы с ромовой вишней и горьким шоколадом — когда он пытается улыбнуться продавщице, он, наверное, выглядит жутким придурком, но это не важно, главное здесь показаться дружелюбным, а придурок ты или нет, никого не волнует.
Уиллард велит Перри повторять свой почерк, но подворотни здесь не попадается, и поэтому Перри преследует Эми Джадд до первого попавшегося дома с плотно задёрнутыми окнами и закрытым на ночь магазином винтажа на нижнем этаже.
Эми, тонконогая, тонкорукая, отчаянно сучит в воздухе острыми коленями, хватает ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег, пытается вывернуться из его хватки, плачет, но, когда треснешь её пару раз об асфальт, затихает очень быстро. Она лежит перед Перри, широкие бёдра и длинные ноги, фигура-груша, а грудь у неё оказывается совсем не такой, как у Мэдж Шефердсон. У Мэдж грудь была податливая и мясистая, легко ложащаяся в ладонь, а вот у Эми она маленькая и почти плоская, с сосками, похожими на две тёмно-розовые канцелярские кнопки.
Потом, уже дома, оставив на Мэйфэйр труп, Перри заваривает себе кофе и засовывает в рот сразу два кекса Эми; они тают на языке в секунду, словно сплошь сделаны из сахара. Так, под крепкий чёрный кофе со сливками из "Вэйтроуз", Перри, сам того не замечая, расправляется с половиной коробки; все его пальцы в золотистых крошках и цветных липких потёках крема.
Кексы с ромовой вишней и горьким шоколадом, напротив, оказываются совершенно омерзительным на вкус липким дерьмом, которое Перри выбрасывает, только откусив пару раз.
Уиллард в этот раз звонит только под вечер, буркает в трубку "хорошо" и отключается, даже не выслушав Перри.
Трассы в Америке удивляют Шерлока не столько тем, насколько они длинные, а тем насколько они пыльные и пустые. Иные из них проходят через пустыни, иные, горные, будто существует вне любых правил безопасности. На пассажирском сиденье стоит ящик с картонными стаканчиками кофе, похоже, предназначавшийся для целого офиса, пачку пластырей Шерлок прячет в бардачке, но не прикасается к ней с самого утра: сигаретный дым клубится в салоне машины, бьёт в лицо, вырывается из приоткрытого окна, и ощущения другие, в тысячу раз лучше.
Шерлок одним махом опустошает очередной стаканчик давно остывшего кофе и смотрит на дорогу — он в трёх часах езды до Атланты, — когда пишет Майкрофт.
«Всё нормально, — коротко отвечает Шерлок, — я еду».
В придорожном мотеле он ест яичницу с беконом — хотя выглядит она отвратительно, и что туда положили, понятно становится с первого раза — и ловит вай-фай.
В Лондоне два убийства девушек, трупы расчленены скальпелем.
Наверное, думает Шерлок, Лестрейду и Донованн весело, а Андерсону — веселее всех.
В блоге Джона по-прежнему нет никаких обновлений. В последнее время Шерлок вывел для себя интересную закономерность: как только люди начинают думать, что а жизни у них всё, пусть и самым ничтожным образом, в мелочах, но налаживается, они начинают всё реже писать о себе.
Шерлок снимает себе номер на пару часов, чтобы немного поспать, и хоть, закрыв глаза, он и падает в черноту, эта чернота оказывается слишком липкой, слишком жаркой, слишком беспокойной. Проснувшись, Шерлок долго смотрит на своё помятое лицо в зеркало и невольно подмечает, что так, стриженный, сбросил десять лет. Новое отражение выглядит очень странно, но, мысленно говорит себе Шерлок, во всяком случае, это отличная маскировка.
Права на имя Тони Рокуэлла лежат раскрытые на раковине, под зеркалом, и фотография черноволосого мужчины с лошадиным лицом, маленькая, чёрно-белая, укоризненно смотрит на Шерлока.
Джон решает позвонить Лестрейду вечером, проверив почту, пока Мэри готовит на кухне что-то, отдалённо похожее на грибную пасту со сливочным соусом; Лестрейд долго не поднимает трубку, и голос у него усталый и сонный.
— Как ты там? — спрашивает Джон. — На пятницу всё в силе?
Из трубки доносится стук клавиатуры.
Лестрейд, помедлив, отвечает:
— Я пока не знаю.
Джон понимающе хмыкает.
— Работа?
— Всё та же история с хирургом-психопатом, как его Донованн теперь называет.
— И что на этот раз?
— Почти то же самое, что и в предыдущий, — говорит Лестрейд, — убил студентку на Мэйфэйр.
— Студентку на Мэйфэйр, — повторяет Джон. — Бред какой-то.
Потом Лестрейд быстро и нервно говорит, что происходит что-то непонятное, и, наверное, это очередной висяк, о котором он уже устал даже думать, и они разговаривают обо всём, что приходит на ум — Молли опять нашла себе кого-то на сайте знакомств, Андерсон начал пить и бросил, журналисты, одержимые делом о хирурге-психопате, невыносимы, вчера Лестрейд опять виделся со своей бывшей женой, и это даже хуже.
Иногда Джон сам не понимает, как их общение за три года превратилось в нечто среднее между встречами раз в неделю в пабе на правах старых друзей, совместным просмотром футбола по телевизору и группой психологической помощи.
Мэри выходит из кухни с дымящейся миской в руках.
— Милая, — говорит Джон, — меня пугает этот запах.
— Это грибная паста, — отвечает Мэри и так обиженно надувает губы, что Джон всё-таки заставляет себя попробовать.
Карандаш мелькает у Эллы Томпсон в пальцах — она пишет так быстро, что Джон уже и не пытается за ним следить.
— И как бы вы охарактеризовали вашу ситуацию?
— Вообще или сейчас?
— Сейчас, Джон.
Джон откидывается на спинку из искусственной кожи; завести, наконец, кушетку психоаналитика в кабинете было, пожалуй, лучшей идеей Эллы за последний год. Элла перекрещивает смуглые ноги так, чтобы не видно было свежей зацепки на колготках, которую Джон всё равно замечает. В последнее время он стал чертовски наблюдательным. Кто-то бы сказал, что это синдром навязчивых состояний, но Джон просто уверен в том, что витамины улучшают концентрацию. Он прокашливается, не зная, как начать.
— Мне кажется, всё вполне неплохо. Не то что бы очень плохо, я бы сказал. Семейная жизнь, это...
— Больше не чувствуете себя таким одиноким?
Джон долго медлит; Элла смотрит на него, едва заметно улыбаясь, и ему чем-то не нравится эта улыбка. Наконец он отвечает:
— Не знаю. У нас редко получается с ней говорить.
— Не находите контакта?
— Просто нет времени. Я прихожу с работы поздно, она смотрит "Гли". Ну, такой сериал про поющих подростков, я не знаю, вы слышали, наверное.
Элла делает вид, что слышала. Карандаш пляшет в её пальцах ещё быстрее, едва слышно чиркая по бумаге.
— Пилюли очень помогают, — быстро добавляет Джон.
Элла Томпсон устраивается в своём кресле поудобнее.
— Постарайтесь почаще уделять время своей жене. Я бы посоветовала вам сходить с ней куда-нибудь поужинать или пройтись в парке. Посмотреть вместе кино тоже было бы неплохо. Вы ведь понимаете, больше я вам ничего не могу сказать.
— Совсем ничего? — спрашивает Джон, слабо улыбаясь.
Элла закидывает ногу на ногу и ловит его взгляд.
— Разве что только одно.
— Что?
— Не увлекайтесь "Счастливыми Пилюлями", Джон. И помните, что в следующий раз вы записаны у меня на двадцатое число, на восемь вечера. Это понедельник.
— Спасибо, — бормочет Джон, и пока он встаёт с кушетки, собирается, достаёт телефон и просматривает три новых сообщения от Мэри, Элла Томпсон листает свой пухлый ежедневник, ощетинившийся цветными клейкими ленточками-закладками, делает пометки, которые Джон не успевает разглядеть, и набирает чей-то номер.
Уиллард считает, что третья жертва — это вишенка на торте. Чернокожая женщина средних лет, работает психоаналитиком. Перри никогда не думал, что Джону Ватсону требуется психоаналитик, и теперь эта мысль вселяет в него странное веселье, как и набор уже почти родных скальпелей в чемоданчике, как и всё остальное вообще. Перри чувствует себя то ли киллером, которому платят по десять тысяч фунтов за человека, то ли парнем, устроившим стрельбу в школе, то ли мстителем в пластмассовой маске из "В" значит "Вендетта".
Позвонив Перри утром с очередного неизвестного номера, Уиллард обещает, что дальше будет только веселее, и Перри очень хочется ему верить. Этим утром он заказывает себе на дом сахарных кексов с кремом из кондитерской, которую так любила Эми Джадд, долго и тщательно бреется, брызгает на себя одеколоном, на рекламе которого красуется Джастин Тимберлейк — этот одеколон Перри купил на деньги, оставленные ему Уиллардом на оплату издержек, — долго выбирает себе джинсы их всего двух висящих у него в гардеробе пар и в итоге останавливается на "праздничных".
Перри оставляет курьеру пять фунтов на чай, заваривает себе крепкий чёрный кофе, обжигает язык, пока пьёт его, и заедает кексами, пачкая рот глазурью; в кармане у него вибрирует телефон.
Уиллард пишет, и возьми с собой, что ли, уже молоток.
— За кого ты меня принимаешь, — цедит Перри сквозь зубы, — молоток, мать твою.
Молоток он всё-таки находит в ящике с инструментами, оставшемся после отца — Перри никогда не прикасался к этому ящику с того момента, как поставил его туда, и не собирался прикасаться по крайней мере до старости. Он выуживает молоток из плоскогубцев и щипцов, завёрнутых в старую газету, и кладёт его в чемодан.
По пути он занимает себя тем, что вспоминает конечные станции на карте лондонского метро.
Дом в пригороде Атланты, который на этот раз арендовал Майкрофт, маленький и светлый, с идиллически красной черепицей, газоном и небольшим бассейном в саду; по кромке воды бассейна плавают дохлые комары и блестящие трупики жуков. Бассейн раз в день, под вечер приходит чистить мексиканец-школьник в белых шортах, балуется кокаином, родители не знают, три признака латентной гомосексуальности, которую он сам обнаружит к тридцати годам, после того, как окончательно смирится с тем, что с женщинами у него не складывается.
Здесь в маленьком кабинете тоже стоит белый "Макинтош" — очевидно, дома Шерлоку из года в год подыскивает один и тот же человек.
Шерлок включает "Скайп": три неотвеченных сообщения от инспектора из Бостона, и его контакт онлайн. Усмехнувшись, Шерлок решает, что инспектор, похоже, караулит его в сети вечер напролёт.
Шерлок нехотя отвечает на звонок; белое лицо и голубая рубашка инспектора мелькают перед ним на экране, рубашка мятая, а на губах следы острого соуса из тако.
— Что теперь? — спрашивает Шерлок. — Вы о тех клоунах, которые вообразили себя Ку-клукс-кланом?
— Теперь они заявляют, что невиновны.
— Предсказуемо.
— Говорят, что кто-то подбил их на это. Дал идею, сказал, что им нужно делать, а они только заплатили сто долларов.
— И кто же?
— Говорят, какой-то бритоголовый в кожаной куртке и со странным акцентом.
— И это всё?
— Всё.
— Выходите на связь, когда узнаете что-нибудь ещё.
Преступления по "Скайпу" становятся всё скучнее и скучнее, а разгадывать их — всё невыносимее; в конце концов, это Америка — здесь ты имеешь право попросить плату даже за самый идиотский совет, и, что интересно, думает Шерлок, даже на такой совет найдётся свой покупатель. Если бы это не было так скучно, на советах по умеренной сцене Шерлок уже давно мог бы стать миллионером.
Только одно пожелание гореть в аду за неделю, и Шерлока даже ни разу не упомянули, никаких оскорблений с фальшивых учетных записей на фэйсбуке, никаких угроз. Джон со смешком отмечает что этот парень, наверное, вконец измельчал, когда в гостиную заходит Мэри в растянутой розовой майке и своих спортивных штанах для йоги.
— К тебе там твой Лестрейд. Неужели он на самом деле инспектор?
— Ты только заметила?
— Я не обязана помнить всех твоих друзей, — обижается Мэри. — Кстати, он ждёт на пороге, там ещё с ним его подружка.
— Он холостяк, — машинально поправляет Джон и тут же одёргивает себя: Лестрейд ни разу не приходил с того момента, как Джон переехал с Бейкер-стрит. Придумать, по какому поводу Лестрейда мог заявиться вместе с Донованн, у Джона не получается.
Он позвал их на новоселье; это было давно и вечеринка тогда не то чтобы удалась: Джон был слишком пьян, чтобы обращать внимание на что-либо, Лестрейд отказался пить, Донованн увязалась просто за компанию и молчала весь вечер, а по телевизору сначала показывали "Пилу", а потом фильм про Ричарда Гира и собаку, за которым Джон наблюдал вполглаза, уже с трудом понимая, что происходит вокруг.
Вечеринка закончилась алказельцером для Джона и тем, что Донованн уехала к пяти утра, а Лестрейд остался и потом пил на кухне чай, смотря куда-то в окно невидящим взглядом.
Лестрейд стоит в дверях в мокром от дождя плаще, Донованн маячит за его спиной; привет, говорит Джон.
— Привет, — кивает Лестрейд. — Послушай, я бы не хотел, серьёзно не хотел, чтобы твоя Мэри сейчас слышала, о чём мы будем с тобой говорить.
— А мы... — Джон смотрит на Лестрейда с удивлением, и ему кажется, ещё чуть-чуть, и он потеряет веру в происходящее. — Хорошо, а о чём мы собираемся говорить?
— О тебе, — огрызается Донованн из-за спины Лестрейда. — О том, что ты, чёрт возьми, сделал.
— Спокойнее, — говорит Лестрейд.
Джон окончательно решает, что это всё должно ему сниться, но ущипнуть себя всё-таки не решается.
Проблема в том, что и Лестрейд, и его мокрый плащ, и вода, капающая на пол, и голос Донованн — всё это просто до боли реально.
— Ты нас впустишь, или мы так и будем здесь стоять?
— Конечно, — говорит Джон и, кивнув, сглатывает, — входи.
— Салли, займи чем-нибудь его жену.
Донованн смотрит на Лестрейда почти с ненавистью, и когда она открывает рот, чтобы возразить, Лестрейд перебивает её:
— Я уже тебя выслушал. Не думаю, что ты скажешь что-нибудь новое, поэтому, пожалуйста, поговори с Мэри. О чём-нибудь.
— Что, вашу мать, происходит? — спрашивает было Джон, но ему никто не отвечает; закрывая кухонную дверь, он повторяет свой вопрос.
— Я боюсь подумать, что Салли наговорит твоей жене. Умение мило поболтать никогда не было её... скажем так, сильной стороной.
— Грег, ты мне не ответил.
— Что ты знаешь об Элле Томпсон? — вдруг спрашивает Лестрейд.
— Она мой психоаналитик.
— Ещё?
— Я хожу к ней уже пятый год — с того момента, как вернулся с войны. При чём она здесь?
Лестрейд поднимает на Джона глаза.
— Вчера вечером её убили.
— Как? — только и спрашивает Джон. Это единственное, что получается у него выдавить, и он с удивлением и слегка отстранённо отмечает, как плохо слушается его язык.
— Так же, как и Мэдж Шефердсон, о которой ты слышал по телевизору, и как ту девочка с Мэйфэйр. Примерно в одиннадцать часов вечера. Долго били чем-то тяжёлым по голове, а труп разделали, как обычно. Хирург-психопат, ты понимаешь.
— И при чём тут я?
— Да при том, — тихо говорит Лестрейд, — что первые две девушки были читательницами твоего блога.
Если бы в этот момент Джон заваривал чай, он бы уронил на пол чашку и разлил всюду кипяток с плавающими в нём чаинками, он бы долго сгребал фарфоровые осколки, и наверное, ошпарил бы себе руку; если бы Джон вертел в руках что-нибудь вроде ножа, он бы распорол себе ладонь, прорезал до крови и сам бы не заметил. Но руки у него пустые, и он только беспомощно сжимает ладони в кулаки, пытаясь уцепиться за воздух, ухватиться за него крепче, словно тонет.
— Какие я должен делать выводы? — спрашивает Лестрейд.
Джону кажется, то ли пол уходит у него из под ног, то ли он не здесь, а где-то ещё. Он снова повторяет себе, что должен быть в своей спальне, должен проснуться рано утром, протереть кулаками глаза и забыть обо всём, что услышал.
— Я не знаю.
— Видно, что всех троих расчленял хирург. Набор скальпелей, уверенная рука, всё сделано очень правильно. По-настоящему, я бы даже сказал. Как это... академично, что ли. Некий хирург убивает сначала двух читательниц твоего блога, а потом твоего психоаналитика, все жертвы — женщины, на лицо то ли преступление на сексуальной почве, то ли очевидные отклонения. Чёрт его знает, во что может вылиться поствоенный синдром.
— Ты, — спрашивает Джон, — хочешь меня обвинить, я так понял?
— Я не хочу тебя обвинить, но не могу не подозревать, — отвечает Лестрейд. — В конце концов, глупо тебя не подозревать, когда всё выглядит так. Без обид. Это была мысль Донованн, если что.
Он должен бы проснуться в своей постели, в семь, случайно разбудить и Мэри заодно, и со слипающимися глазами, в одних трусах, пойти бриться и чистить зубы, но это точно не кошмарный сон.
Из горла у Джона вырывается истерический смех; сначала Джон не думает ни о чём, кроме того, как же глупо всё выходит, что он будет теперь делать, как Лестрейд может на самом деле поверить в такое. Джон захлёбывается своим смехом, его тошнит смехом в воздух, и от этого смеха ему самому становится не по себе, но останавливает его только то, что Мэри может всё услышать.
Джон хорошо помнит, как арестовывали Шерлока, и как он бежал вместе с Шерлоком потом ночью по лондонским улицам, а наручники до боли врезались в кожу; сначала Шерлок, а теперь он. Это было бы даже смешно, если бы происходило с кем-то ещё, но это происходит именно с ним, здесь и сейчас.
Лестрейд говорит:
— Я должен тебя допросить.
— А сам-то ты, — спрашивает Джон, — думаешь, что это я?
Лестрейд долго молчит перед тем, как ответить:
— Знаешь, в последнее время я уже даже боюсь о чём-то думать.
Джим приходит к нему этой ночью впервые за последние две недели, и у Джима худое лицо, пугающе заострившийся нос, запавшие жёлто-белые щёки, но он улыбается так, словно у него всё просто замечательно, и то, что произошло, произошло только где-то в пьяном бреду Морана.
Неслышно ступая по паркету, Джим проходит через всю комнату и садится на край кровати.
— Здесь всё поменялось, — говорит он, залезая на кровать с ногами.
— Вообще-то, — отвечает Моран, — я тут ничего не менял.
Джим потягивается и устраивается поудобнее.
— Всё как было, — на всякий случай говорит Моран, но его никто не слушает; Джим треплет его по щеке пальцами и едва заметно улыбается, а губы у него кажутся Морану то сахарно-белыми, то вовсе синеватыми. Джим то и дело вздрагивает, мелко-мелко, часто и жалко, как героиновый торчок, только он не Холмс и никогда не сидел на героине, и всё дело в том, что он умер три года назад. Он жалуется:
— Холодно.
Его хочется назвать придурком, хреновым сумасшедшим, безголовым уродом, и завернуть поплотнее в одеяло хочется не меньше, но Моран давит в себе это желание: бесполезно.
Ледяной палец касается нижней губы Морана, очерчивает подбородок, скользит по почти недельной щетине; как ни странно, от кожи Джима не пахнет ни гниением, ни привычным одеколоном, ни даже землёй, ничем. Может быть, где-то на кладбище уже и разложился Ричард Брук, Джим же Мориарти приходит к Морану живой и осязаемый, навсегда застрявший в этой истории трёхлетней давности.
— Как там идут твои дела? — спрашивает Джим.
Моран потупляет взгляд.
— Я стараюсь.
— Ага, — ноготь Джима, удивительно отросший, едва ощутимо царапает Морану щёку. — Стараешься. Пересмотрел всего Гая Ричи, валяешься на ковре весь день и пьёшь китайскую настойку с заспиртованной змеёй.
— Наверное, — говорит Моран, — если бы я бросил пить, ты бы здесь не появлялся.
— Отличный способ спиритического сеанса, — фыркает Джим.
Он улыбается, обнажив мелкие влажные зубы. Его рот на вкус по-прежнему как тысячу раз пережёванная жвачка, как то китайское вино, которое и не вином оказалось, а настойкой, как зубная паста и мясо с кровью. Джим вцепляется холодным влажными пальцами в волосы Морана, прижимается к нему худым жилистым телом, но когда он отрывается, выглядит таким невозмутимым, что Моран хочет хорошенько его стукнуть.
Джим стаскивает с Морана трусы, Джим дрочит ему, сплюнув на ладонь, и это странное ощущение. Моран не может определиться, чего в нем больше: удовольствия или пронизывающего до костей холода, но он подаётся вперёд, льнёт к Джиму, судорожно вбивается бёдрами в его ладонь. Пальцы смыкаются на его члене теснее; Джим смотрит на Морана из-под влажных ресниц, пытается расстегнуть свою рубашку, но оторванные пуговицы переливчатым градом сыплются на пол.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |