— Если случится так, что вы отрежете мамбу от ее убежища, — рассказывал мистер Прингл, — или же неожиданно появитесь у нее на пути, то она, скорее всего, вас атакует.
— А насколько силен ее яд?
— Он вызывает смерть человека в течение десяти минут.
— И что вы делаете, если кого-нибудь из ваших помощников укусит мамба? — спросил я, поежившись.
— Немедленно ввожу ему иммунную сыворотку. Чем скорее, тем лучше!
К тому времени мой инстинктивный страх перед змеями поутих и уступил место восхищению этими ходячими (вернее, ползучими) химическими лабораториями. Здесь уместно будет привести историю разработки той самой иммунной сыворотки, которую упомянул мой собеседник. Тем более, что это сама по себе захватывающая история. Оказывается, еще в 1894 году французский микробиолог Кальмет из Пастеровского института начал проводить исследования змеиного яда. Его метод заключался в том, что здоровой лошади впрыскивали микродозы яда индийской кобры. Постепенно повышая дозировку, Кальмет добился, чтобы через два года животное приобрело иммунитет к данному виду яда. Затем из крови этой лошади был изготовлен антидот, который успешно прошел все испытания. Правда, полученный препарат оказался узкой направленности — то есть помогал только против яда индийской кобры, а против всех остальных оставался бессилен.
С тех пор лучшие научно-исследовательские институты мира — в том числе и Южно-Африканский институт медицинских исследований в Йоханнесбурге — заняты поисками универсального антидота. Выяснилось, что существуют два типа змеиного яда: кровяной, как у африканской гадюки, и нейролептический (примером может служить яд кобры и мамбы). Современный антидот, который помог спасти множество жизней во время войны, изготавливается из смеси обоих типов ядов, а потому он эффективен против укуса практически любой южноафриканской змеи.
В Порт-Элизабете змеи «выдаиваются», а затем полученный яд отсылают в исследовательский институт Йоханнесбурга. Как мне объяснили, яд у змеи можно брать только раз в две недели, и то лишь в сезон кормления, то есть с ноября по май.
Мне продемонстрировали, как происходит процесс извлечения яда у змеи. Фредди, или кто-нибудь другой, столь же отважный, левой рукой сжимает гадюку или кобру у основания головы, одновременно придавливая ее тело левой подмышкой. Затем он берет правой рукой широкий сосуд наподобие креманки и подносит ее к носу змеи. Змея кусает край сосуда, и яд по капле стекает внутрь. Чтобы получить нужное количество яда, приходится за один сеанс «доить» до пятидесяти особей. После того, как змею освобождают от яда, ее пасть во избежание случайного заражения промывают специальным дезинфицирующим средством.
— Как видите, сбор змеиного яда — медленный процесс, — рассказывал мистер Прингл. — От каждой змеи за месяц можно получить лишь 1/250 унции высушенного антидота. А яд измеряется в граммах. Во время войны, когда потребность в сырье была большая, мне приходилось выезжать в агитационные рейды. Я брал с собой натренированного туземца и мешок с живыми змеями. Приезжая на какую-нибудь ферму, мы выпускали своих змей и показывали, как надо их ловить. Кроме того, мы втрое против обычного подняли цены на живых змей. Как результат, люди начали сотнями присылать нам гадюк и кобр!
— Интересно, как реагировали железнодорожники и почтовые работники?
— О, это хороший вопрос! — улыбнулся мистер Прингл. — Большая часть посылок поступала к нам по железной дороге, и тамошнее начальство потребовало, чтобы змей отправляли в надежно закрытых ящиках. Вполне естественное требование, на мой взгляд. Однако что взять с темных, неграмотных фермеров! Они продолжали использовать самую разнообразную упаковку — от коробок до старых жестяных бидонов. Ну и, конечно, время от времени случались неприятные инциденты. Как-то раз, помню, кобра за время пути принесла потомство. А я говорил вам, что выводок может содержать от тридцати до восьмидесяти детенышей! Короче, эти мелкие гады умудрились выползти из контейнера и забрались в вагон караульной службы. Задолго до того, как поезд прибыл в Порт-Элизабет, я получил отчаянное послание от начальника станции. Он слезно молил о помощи. Что делать, пришлось мне ехать встречать поезд и вылавливать весь молодняк из вагона. До тех пор, пока я не отрапортовал, что поезд чист, железнодорожные служащие отказывались приближаться к нему!
— Наверное, это было волнующее занятие — вскрывать ваши почтовые отправления?
— Мы занимались этим в специально отведенном помещении. Поскольку никогда заранее не знаешь, что обнаружишь внутри ящика — безобидную ящерицу или голодную мамбу. Прежде всего регистрировали фамилию и адрес отправителя, и только потом уж брались за саму посылку. Мой помощник с первого взгляда понимал, как надо обращаться с ее содержимым.
Гадюки и кобры оценивались по живому весу, а питоны — по длине в футах. Честная цена за питона составляла от одного до трех шиллингов за фут. За взрослую здоровую мамбу мы обычно платили два фунта десять пенсов. Изъятых змей мы помещали в особую яму. Так продолжалось до тех пор, пока не обнаружилось, что один из чернокожих мальчишек завел себе привычку грабить наш питомник. Представляете, этот чертенок — маленький, босоногий! — забирался по ночам в яму, отлавливал какую-нибудь из змей, а утром преспокойно продавал ее управляющему. Полагаю, за такие подвиги надо бы не наказывать, а выдавать медаль за храбрость! И срочно оформлять на работу в заповедник.
Благодаря мистеру Принглу я узнал много нового о змеях. Так, до своего посещения Змеиного парка я и не подозревал, что у них нет внешних органов слуха. Как выяснилось, змеи не слышат звуков. А, следовательно, все рассказы о заклинателях змей с их дудочками и флейтами — не более чем вымысел. Видят змеи тоже совсем плохо. У них настолько слабое зрение, что они не способны различать неподвижные предметы. Зато змеи снабжены сверхчувствительными языками. Некоторые специалисты утверждают, будто они могут слышать, видеть и ощущать вкус при помощи своих языков. Затем, я был очень удивлен, узнав, что змеи кормятся всего семь месяцев в году — с ноября по май. Остальное время они голодают!
Однако самым поразительным для меня открытием стала чрезвычайная плодовитость змей. Посему мне очень трудно поверить тем южноафриканцам, которые утверждают, будто за всю свою жизнь не видели ни одной змеи! Может, они просто не туда смотрели?
Распростившись с Порт-Элизабетом, я направился в Грейамстаун.
Дорогу, по которой я ехал, никто бы не назвал самой прекрасной дорогой в Южной Африке, но и она представляла несомненный интерес. Очертания холмов, невысокий кустарник, группы туземцев на обочине — все это подсказывало, что впереди меня ждет нечто совершенно новое. Нечто такое, чего я еще не видел. Подобно всем местам, некогда служившим ареной кровопролитной борьбы, эта страна чахлого кустарника и неглубоких мутных рек, таких, как Бушмен-Ривер, до сих пор сохраняла атмосферу опасливой настороженности. Здесь в воздухе по-прежнему витал запах опасности, столь знакомый мне по шотландской Границе.
По пути из Кейптауна в Порт-Элизабет я видел сотни цветных жителей Капа, но нигде прежде мне не приходилось встречать зулусов, басуто и коса — представителей тех грозных племен, что вторглись в Южную Африку как захватчики. Однако эта дорога проходила по стране банту, и люди вокруг определенно изменились. Теперь меня окружали не худые желтоватые лица с заостренными чертами, а более широкие и мягкие темные физиономии с характерным выражением детского простодушия, сдобренного изрядной долей юмора. Туземцы были повсюду: ехали по дороге на легких повозках, запряженных осликами; шли пешком по обочине со своими баулами и гитарами на плече; стояли бесформенной, колышущейся массой на автобусных остановках. Повсюду, куда ни кинь взгляд, виднелись эти темнолицые обитатели Южной Африки, будившие мое любопытство и освобождавшие от того смутного чувства неловкости, которое вызывали капские цветные. Однако сколько я ни оглядывался по сторонам, мне не удавалось разглядеть тех картинок, что обычно печатают в рекламных журналах об Африке. Ну, вы наверняка их видели: точеные фигурки африканских девушек с огромными кувшинами на голове и темнокожие Аполлоны в леопардовых шкурах. Очевидно, они еще ждали впереди. Вся эта дорожная публика была одета в самые невообразимые обноски европейского образца. Я порадовался, увидев на голове у одного из мужчин старый добрый котелок. Надо же! Сколько лет он прослужил на родине: на него садились ненароком, его роняли и пинали ногами. А вот, поди ж ты, старичок добрался до Африки и здесь обрел бессмертие (кстати, еще раньше я обратил внимание, какой любовью эти головные уборы пользуются в сельских районах Ирландии).
Когда мне рассказывали о Грейамстауне, то обещали, что он покажется «чрезвычайно английским». И вот я подъезжал к нему в ослепительном сиянии африканского полудня и видел маленький строгий городок — впрочем, не такой уж и маленький — с опущенными шторами на окнах. Мрачноватого вида собор стоял посреди широкой центральной улицы, вдоль которой выстроились элегантные здания банков, офисов и двухэтажных магазинов. Судя по витринам, в этих магазинах можно было купить все, что угодно — от учебника химии до американского холодильника. Все выглядело очень мило, однако не могу сказать, чтобы город показался мне «английским». Скорее уж он напомнил Шотландию. Если бы на улице шел дождь, можно было бы подумать, что я попал в Сент-Эндрюс.
В гостинице юный чернокожий носильщик в белых парусиновых брюках проворно подхватил мой багаж, который помимо нескольких объемистых саквояжей включал в себя и легкую картонную коробку с чучелом африканской гадюки. Сувенир этот я приобрел в Порт-Элизабете и вез его домой в подарок ребенку. Итак, парнишка весь обвешался сумками, пакетами и коробками — так, что едва мог сдвинуться с места. Мода эта пошла от парижских портье, и похоже, с тех пор для всех носильщиков стало делом чести нагружаться сверх всякой меры — до тех пор, пока их самих уже не станет видно за кучей багажа, — но обязательно перенести все в один заход! Мой чернокожий носильщик тоже не желал ударить в грязь лицом: он умудрился поднять и разместить на себе все мое имущество. Поверх примостилась коробка с чучелом гадюки — парнишка вынужден был при ходьбе придерживать крышку подбородком.
Поднявшись наверх, он стал осторожно освобождаться от поклажи. Первым делом он, естественно, сгрузил на столик коробку. Крышка при этом сдвинулась, и нашим взглядам предстала огромная свернувшаяся кольцами гадюка. На мгновение мальчишка остолбенел, затем попросту разжал руки и, уронив весь оставшийся багаж на пол, с жутким воплем бросился вниз по лестнице. Мне стало неловко, что я так напугал человека, и я вышел объясниться с ним. Огляделся, но нигде поблизости не обнаружил мальчишки. Затем я увидел его искаженное ужасом лицо — оно маячило на лестничной площадке этажом ниже. Глаза его казались двумя белыми блюдцами, посредине которых плавали черные шарики.
— Неживая! — попробовал я его успокоить. — Мертвая змея!
— Нет, баас, нет! — проревел он. — Очень плохая змея!
Парнишку била крупная дрожь, он мотал головой и одновременно пытался улыбаться. Я сходил в номер и вынес злосчастную змею — дабы доказать ему, что это всего-навсего чучело. Похоже, это оказалось неудачным решением. Ибо мальчишка одним отчаянным прыжком преодолел лестничный пролет и скрылся из виду. Больше я его не видел.
Я засунул гадюку обратно в коробку и поставил ту от греха подальше на шкаф. Мне подумалось: если весь гостиничный персонал будет подобным образом реагировать на безобидное чучело, мое пребывание в Грейамстауне вряд ли окажется комфортным.
После этого я отправился на прогулку по городу. Грейамстаун совершенно очаровал меня тем ощущением покоя и достоинства, которое он излучал. Он имел наружность маленького, но солидного британского городка начала девятнадцатого века. И хотя в Союзе он известен как «город переселенцев», на самом деле Грейамстаун несколько старше. Он возник за восемь лет до того, как переселенцы 1820 года прибыли в Южную Африку. Своим основанием он обязан полковнику Джону Грэму, который возвел здесь казарму для взвода драгун и тем самым заложил базу для строительства оборонительного поста. Надо отдать должное английским переселенцам: они немало сделали для превращения крохотной пограничной деревушки в нормальный южноафриканский городок. Вся долина и окрестные холмы политы их потом и кровью. Ибо англичане сражались здесь плечом к плечу с британскими солдатами и со своими бурскими соседями, отражая многочисленные набеги племен банту. Если трудно было представить Порт-Элизабет в виде пустынной полоски дикого пляжа, то еще сложнее оказалось поверить, что всего каких-нибудь пятьдесят лет назад тихий и уютный Грейамстаун служил ареной пограничных боев.
Сегодня Грейамстаун является одним из крупнейших образовательных центров во всем Союзе. В Университете Родса учится около тысячи студентов. Колледж Святого Андрея — это южноафриканский Итон (или Харроу, если хотите). Пару ему составляет кейптаунский «Бишопс», который можно считать Харроу (ну или соответственно Итоном). Помимо этого, есть еще и колледж Святого Эйдена, учрежденный святыми отцами из «Общества Иисуса».
Временами кажется, будто весь Грейамстаун состоит из образовательных учреждений. Начальные и средние школы, всяческие подготовительные курсы, колледжи, монастыри, епископальные школы, профессиональный колледж, основанный англиканской сестринской общиной Общества Возрождения, колледж Святого Павла (единственный в Южной Африке англиканский богословский колледж) — вот неполный перечень грейамстаунских учебных заведений. Да, чуть не забыл: имеется также художественное училище и технический институт!
В кабинете директора колледжа Святого Эйдена мне показали любопытный документ. Это была телеграмма, отправленная отцом одного из учеников. Дело происходило буквально накануне Второй англо-бурской войны, и писал человек, намеревавшийся воевать в бурской армии. Вот содержание депеши, отправленной 29 сентября 1899 года из Потчефструма:
«Завтра отбываю на фронт. Телеграфом перевел на Ваше имя двадцать фунтов в качестве квартальной платы за обучение сына. Не дозволяйте ему бросить учебу без моего специального разрешения. Дальнейшую оплату гарантирую. С наилучшими пожеланиями».
— И что случилось с мальчиком?
— Да ничего. На протяжении всей военной кампании он благополучно проучился в школе. По окончании войны отец, как и обещал, погасил задолженность по школьным платежам! Между прочим, мальчик впоследствии занял высокий пост в Вооруженных силах Союза.
Наверное, Южная Африка единственная страна в мире, где вы можете спокойно отправить своего сына учиться к врагам, причем в кредит!
В одном из грейамстаунских магазинчиков мне удалось приобрести подходящую упаковку для злополучного чучела и наконец-то вздохнуть спокойно. Облегчив таким образом свою совесть, я решил заняться осмотром местных достопримечательностей.
Начал я с собора Святых Михаила и Георгия. Если вы поклонник английской архитектуры, вам непременно следует посетить этот храм. Обещаю, что визит этот вас порадует, ибо собор построил сэр Гилберт Скотт. Да-да, тот самый Скотт, который является автором станции Сент-Панкрас и Мемориала принца Альберта. Кроме того, одному Богу известно, сколько он возвел церквей, пасторатов, особняков и монументов по всей Великобритании. Здешний собор представляет собой типичную готическую церковь, какую можно увидеть в любом крупном приходе Англии. В его звоннице висят восемь отлитых в Лондоне колоколов. Венчает здание изящный тонкий шпиль.
Внутри церкви сумрачно и прохладно. Колонны нефа сделаны из черного бельгийского мрамора. К сожалению, они все испещрены мелкими царапинами — это результат неквалифицированной полировки маслом, предпринятой вскоре после установки колонн. Здешний аналой является уменьшенной копией того, что Гилберт Скотт реконструировал для Дарэмского собора (вы, наверное, помните изображение пеликана, который кормит своего детеныша). Кафедра проповедника изготовлена в Личфилде и украшена резьбой, изображающей явление Иисуса Христа ученикам. Интересно, что лицам четырех учеников придано портретное сходство с четырьмя первыми епископами Грейамстауна.
На этом месте прежде стояла простая деревянная церковь, которую построили еще переселенцы 1820 года. Так вот, строители собора сохранили фрагмент старой деревянной галереи и включили его в южный придел храма. По словам церковного служителя, давно уже ведутся разговоры о том, чтобы убрать это чужеродное вкрапление. И хотя деревянные детали действительно смотрятся несколько странно в неоготическом соборе Гилберта Скотта, тем не менее было бы жаль утратить сей памятник георгианской эпохи. Ведь, как ни крути, а это кусочек самой первой английской церкви в Южной Африке.
Любопытно, что церковь эту построили феноменально быстро, и благодарить за это следует лорда Чарльза Сомерсета. В 1821 году, находясь в отпуске в Англии, он воспользовался случаем, чтобы сблизиться с местным Евангелическим обществом и убедить его руководителей пожертвовать деньги на строительство церкви в Грейамстауне. По словам самого сэра Чарльза, первоначально ему «удалось выжать из них пятьсот фунтов». С этой суммой (и в надежде на грядущие денежные поступления) переселенцы начали строительство храма. Произошло это в 1824 году, а в 1830-м церковь была готова. И, как выяснилось, очень вовремя, поскольку в 1834 году кафры опять нарушили границу. Разразилась новая кровопролитная война, во время которой здание церкви использовалось как убежище для женщин и детей, а также в качестве удобного хранилища для боеприпасов.
И сегодня сохранившийся фрагмент старой галереи служит бесценным напоминанием о тех суровых временах, когда английским переселенцам пришлось проходить крещение кровью. Мы можем представить себе женщин той поры в старомодных платьях с завышенной талией, в шалях и шляпках с полями козырьком. Как они стоят в нефе церкви, прижимая к себе перепуганных детей, и прислушиваются к далекой канонаде. Возле главного престола сидит интендант крепости, он что-то пишет в своем дневнике. Тут же сложены боеприпасы, и церковнослужитель выдает мужчинам мушкеты и штыки. Именно такую картину застал преподобный Дж. Хэвисайд в 1834 году, когда заглянул на Рождество в Грейамстаун. Эта старая деревянная галерея когда-то была свидетельницей единения британцев с бурами. В ту суровую годину все европейцы стояли бок о бок и, позабыв о национальных различиях, оборонялись от общего врага.
Большое впечатление на меня произвел и католический собор Святого Патрика. Он был построен силами солдат-католиков из гарнизона, в 40-х годах размещенного в Грейамстауне. Насколько можно судить по названию храма, среди солдат оказалось немало ирландцев.
Если дойти до конца главной улицы, то можно увидеть старинные белые ворота, выполненные в виде арки. С обеих сторон от них стоят караульные будки, в центре под сводом висит фонарь. Ожидаешь увидеть за этими воротами нечто вроде солдатских казарм, а вместо этого оказываешься перед Университетом Родса. Мне рассказывали, будто ворота являлись частью комплекса зданий, возведенного здесь южноафриканским героем Питером Ретифом. К сожалению, до наших дней дожила лишь эта белая арка.
Остаток дня я потратил на неспешную прогулку по залитым солнцем улицам Грейамстауна. Я разглядывал торговые пассажи и думал, как хорошо было бы поселиться в таком месте после выхода на пенсию. Грейамстаун в равной степени предоставляет возможность либо впасть в безнадежную лень, либо, напротив, развить активную деятельность. Оказавшись рядом с ратушей, я зашел внутрь и был вознагражден зрелищем мифического животного под названием капский тигр (естественно, не живьем, а всего лишь в виде изображения на спинке кресла мэра). Все, кому доводилось читать записки первых путешественников по Южной Африке, конечно же, обращали внимание на многочисленные упоминания об этом животном. На самом деле тигры никогда не водились в Южной Африке, и речь, скорее всего, идет о леопардах. Я знал, что капский тигр — не более чем шутка, и тем не менее вот он передо мной! Настоящий бенгальский тигр красуется на кресле мэра, поддерживая герб города.
К вечеру улицы заполнились толпами молодых людей и девушек. Юноши в большинстве своем были без шляп и во фланелевых костюмах. Они неспешно прогуливались с книжками под мышкой и вели ученые беседы. Своим внешним видом и раскованными манерами они напомнили мне оксфордских или кембриджских студентов. Девушки — очаровательные в своих легких платьях, с теннисными ракетками — смахивали на ярких бабочек, выпущенных на волю. Старый город, казалось, с интересом взирает на этих новых южноафриканцев — красивых, здоровых и умных мальчиков и девочек. До моих ушей долетали обрывки разговоров: речь шла в основном об экзаменах и контрольных. Оно и понятно — приближался конец семестра. Ребята говорили по-английски, но время от времени кто-нибудь сбивался на африкаанс.
С трудом верилось, что еще сто тринадцать лет назад — по нашим английским меркам не такой уж большой срок, даже в масштабах одного семейства, — так вот, сто тринадцать лет назад ничего этого не было. На месте прелестного городка — с его соборами и музеем, с его библиотеками и университетскими корпусами, с его плавательными бассейнами и теннисными кортами, с его поколением молодых, уверенных в себе людей — стоял маленький пограничный форт, осаждаемый толпами кровожадных дикарей. Прошло немногим больше столетия, и потомки тех дикарей чистят наши ботинки, подносят вам багаж и опорожняют мусорные корзины.
Нет, что ни говори, а Южная Африка — удивительная страна!
После обеда хозяин дома пригласил меня посидеть в библиотеке. Мы беседовали о всяких пустяках, но я видел, что на губах у него вертится какой-то вопрос. Наконец он не выдержал и спросил:
— Что вы думаете по поводу наших национальных проблем?
— Боюсь, что смогу ответить на ваш вопрос, лишь когда проживу в Южной Африке с десяток лет.
— Угу, — хмыкнул он разочарованно. — Ну что ж, очень разумный подход.
Теперь настала моя очередь.
— А что вы думаете по этому поводу?
Казалось, мой собеседник только и ждал случая высказаться.
— Я полагаю, что чернокожим навязали не вполне честную сделку, — заговорил он с жаром. — Видите ли, я отношусь к тем людям, кто верит в черное население и считает, что ему надо дать шанс! А сейчас что мы видим? В теории любой чернокожий имеет право получить образование, но на практике у него очень мало возможностей. И даже если он получит приличную профессию, что он будет с ней делать? Где работать? Одного образования мало, мы должны поднять уровень жизни чернокожих в целом. Прежде всего обеспечить им достойные заработки и, возможно, даже избирательное право. Когда-нибудь в будущем…
Он доказывал мне, что нынешняя позиция европейцев диктуется страхом перед черным населением. А здесь нечего бояться! Он по крайней мере страха не испытывает. Черному человеку надо помочь, как мы помогаем больным. Поддержать его, пока он твердо не встанет на ноги.
Мы долго беседовали, и под конец я спросил:
— А какой, по-вашему, станет Южная Африка через сотню лет?
— Думаю, через сто лет здесь будут жить люди с кожей кофейного цвета, примерно, как у португальцев, — ответил он. — Мне кажется, это неизбежно. И прежде всего по экономическим причинам. Собственно, данный процесс уже начался. Не далее как вчера я был в Кейптауне и повстречал одного молодого европейца. Он работает водителем автобуса в крупной компании. Парень рассказал мне, что недавно женился. Я поинтересовался: «Она англичанка?» «Нет, — ответил он, — цветная». «Но почему вы женились на цветной девушке?» — удивился я. И вот что он мне сказал: «Видите ли, с моей зарплатой я не могу содержать белую жену. Ведь ей первым делом понадобился бы слуга, который выполнял бы за нее всю грязную работу. А моя жена ничего подобного не ожидает. Скорее всего, она не захотела бы заводить слуг, даже если бы могла себе это позволить. Она привыкла самостоятельно содержать дом. И вы бы посмотрели на наш дом — картинка, да и только!»
— Вот так все и происходит, — заключил мой собеседник. — При таких делах в результатах сомневаться не приходится!
— Но вам это не нравится, ведь правда?
— Конечно, не нравится, — с горечью признался он. — Скажу честно: мне ненавистна эта идея! Но что толку? Я привык смотреть правде в глаза.
Я почувствовал необходимость поговорить о чем-нибудь более приятном.
— А почему Грейамстаун называют городом святых? — спросил я.
— Некоторые считают: из-за большого количества церквей. Но я слышал и другое объяснение. Рассказывают, будто в 1846 году сюда прибыли Королевские инженеры, и им для работы понадобились кое-какие инструменты, в частности тиски. Ну, они, как полагается, отправили запрос в Кейптаун с просьбой срочно прислать с артиллерийского склада тиски. На что получили ответ: «Приобретайте тиски на месте». Инженеры телеграфировали: «В Грейамстауне тисков нет». Понимаете? Нет тисков! Ну чисто святая обитель!
Я возвращался в гостиницу в подавленном настроении. Мыслями я постоянно возвращался к началу нашего разговора. Впервые за все время пребывания в Южной Африке мне довелось столкнуться с подобной точкой зрения.
Если вас влечет романтика кафрского Фронтира, отправляйтесь к Сигнальному холму. Поднимитесь на его вершину и окиньте взором бескрайний буш, что раскинулся до самого горизонта. Стоя здесь, нетрудно себе представить, как один за другим зажигаются костры на окрестных холмах — это по цепочке передается сообщение о ночной тревоге. На дальних бродах через Фиш-Ривер появляются сигнальные огни. Они приближаются, становятся ярче, предупреждая об опасности одиноких фермеров и два маленьких гарнизона, расквартированных в форте и блокгаузе…
Вдалеке виднеется еще один холм под названием Гавнерс-Коп. На его вершине установлена каланча — массивная каменная башня в два этажа. В ней всего две комнаты, одна над другой. Вход в башню приподнят, к нему ведут каменные ступени, а окна — узкие и высокие — напоминают бойницы средневекового замка. Каланча эта играла важную роль в жизни Грейамстауна: именно отсюда сигнал тревоги поступал на Сигнальный холм, а затем уже доходил до горожан.
Боюсь, нам, европейцам, не понять, что означала (и означает поныне!) граница — тот самый пресловутый фронтир — для белых южноафриканцев. Приехав в Южную Африку, европейские колонисты оказались в особо сложных условиях: им довелось столкнуться не только с самым опасным, но и с самым многочисленным в мире противником. Небольшая горстка бурских и английских фермеров плечом к плечу с немногочисленными британскими войсками умудрялась на протяжении ста лет сдерживать черную приливную волну, которая грозила докатиться до самого Кейптауна и поглотить город.
Стоя на Сигнальном холме, я наметил сам для себя: обязательно разыщу кого-нибудь из стариков, кому за восемьдесят (а в Южной Африке в избытке подобных людей), и расспрошу о тех далеких временах. В детстве они наверняка слышали какие-нибудь пограничные истории от своих родителей, непосредственных участников тех событий. Мое желание исполнилось тем же вечером. Правда, источником сведений стал не древний старец, а очаровательная дама — хозяйка дома, куда меня пригласили на обед. Она была дочерью миссионера и достаточно долго прожила по соседству с чернокожими племенами.
— В то время мне было совсем мало лет, — рассказывала дама, — но я хорошо запомнила боевые барабаны кафров. Как они били по ночам… Передать вам ананасы?
— Лучше расскажите о барабанах, — попросил я.
— Может, еще сахару? Ну да, барабаны! Помню, как я дрожала от страха в своей постели, а они все били и били, ночь напролет. Знаете, такой глухой ритмичный звук… Его не описать словами, но каждый, кто хоть однажды его услышал, не забудет до конца жизни.
Тут в комнату вошел чернокожий слуга — этакий огромный черный воин — и поставил на стол серебряный поднос с кофейными чашечками. Женщина что-то произнесла на местном наречии, и слуга в знак благодарности склонил голову — наверное, ему было приятно, что хозяйка говорит с ним на его родном языке.
— Просто неописуемый звук! — продолжала дама. — Похожий вот на этот!
И она принялась отстукивать ритм по столу.
Тем временем чернокожий воин снова появился и с почтением поставил перед хозяйкой серебряную шкатулку с сигаретами.
Музей Олбани служил тем же целям, что Дростди в Свеллендаме. Он призван отражать историю данного района. А посему, слава богу, был избавлен от присутствия древних бивней и мумий, не имевших прямого отношения к заявленной теме. Вместо того экспозиция музея включала множество фотографий и предметов, иллюстрирующих жизнь Олбани в девятнадцатом столетии. Кроме того, посетитель выставки мог ознакомиться с разнообразными письмами, дневниками и прокламациями того времени.
В частности, я увидел послание, написанное рукой Пита Ретифа — того самого бура, чья печальная судьба потрясла всю Южную Африку. Можно без преувеличения сказать, что смерть Ретифа стала самым драматическим событием южноафриканской истории. Письмо, о котором я говорю, датировано 10 сентября 1835 года и адресовано гражданскому комиссару: Пит Ретиф рассказывает о бедственном положении своего лагеря и просит прислать боеприпасы для ведения войны с кафрами.
Не менее интересным документом является письмо преподобного Ф. Оуэна — миссионера, ставшего невольным свидетелем гибели Пита Ретифа и его товарищей. Письмо это, адресованное Д. Коутсу, руководителю Лондонского отделения Миссионерского общества, позже было опубликовано Обществом Ван Рибека вместе с дневником Оуэна. «Шестого февраля, — пишет миссионер, — прямо на глазах у нас разыгралась ужасная сцена, которая никогда не изгладится из моей памяти… Я имею в виду зверское убийство шестидесяти голландских фермеров и последующее нападение на голландский лагерь, случившееся на рассвете и обернувшееся гибелью еще двухсот пятидесяти человек».
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |