Итак, партия переселенцев 1820 года погрузилась на корабли и сквозь декабрьскую непогоду двинулась навстречу новой жизни. Интересно, что отъезд их совпал по времени с фактическим окончанием восемнадцатого столетия. Эхо недавних мятежей и громкие призывы к «радикальным реформам» — те самые звуки, в которых ухо герцога Веллингтона улавливало лишь бой эшафотных барабанов, — на самом деле знаменовали собой незримое рождение новой прослойки, английского среднего класса.
И хотя в тот момент никто еще этого не знал (да и не мог знать), но будущее Англии было уже не просто предопределено, но и отлично спланировано! Ибо в то самое время, когда корабли с переселенцами медленно скользили по водам Темзы, в Кенсингтонском дворце подрастало «замечательно здоровое дитя» — семимесячная девочка по имени Виктория. И были два мальчика — один пятнадцатилетний школьник из Уолтемстоу и другой, десяти лет от роду, в Ливерпуле. Первый мальчик носил экзотическое имя Бенджамина Дизраэли, второго же звали Уильям Юарт Гладстон.
Путешествие протекало не так уж плохо. Правда, в самом начале плавания случилось два неприятных инцидента: сначала один корабль возле Гудвинса сел на мель, но был вовремя оттуда снят; а затем другой налетел на скалы как раз напротив Гринвичского Королевского госпиталя. Появление маленькой флотилии у берегов Кабо-Верде вызвало переполох: британских переселенцев по ошибке приняли за пиратов и обстреляли. Слава богу, береговая батарея не отличалась особой меткостью — лишь одно ядро угодило в плотницкую каюту и повредило инструменты.
Эмигранты более трех месяцев провели в море. За это время наблюдались вспышки таких распространенных в восемнадцатом веке заболеваний, как оспа, корь и коклюш. Несколько человек умерли, но на смену им народились новые колонисты. На одном корабле плыла небольшая группа ирландцев, которые развлекали своих попутчиков постоянными ссорами и скандалами. На другом судне тоже разгорелся конфликт, но уже на религиозной почве. И стоит ли удивляться, что при таком количестве переселенцев — да еще из страны, которую в последние годы раздирали идеологические разногласия и классовая вражда — время от времени на борту возникали споры и даже драки. Кто-то делил власть, иные были недовольны своими лидерами и переходили в новые партии.
Однако выдавались и спокойные дни, когда ничто не омрачало счастья будущих колонистов. И было их немало! Наверное, в будущем переселенцы не раз станут вспоминать эти дни как самые счастливые. И то сказать, когда жестокая засуха погубит посевы, или тропический ливень смоет твою хижину, или же когда поутру за околицей обнаружится очередной труп — как не вспомнить безмятежные дни плавания, согретые надеждой на скорое прибытие в Землю Обетованную. Особенно хорошо было во время штиля, когда паруса бессильно опадали и корабли по несколько дней дрейфовали посреди изумрудного моря. Дети играли на палубе, мужчины рыбачили, женщины занимались хозяйственными делами. Можно представить, каким приключением стало это плавание для людей, ни разу в жизни не выезжавших за пределы Лондона. Они до сих пор с удовольствием обсуждали кратковременную стоянку на острове Сантьяго. Выяснилось, что у местных жителей весьма странная шкала ценностей: за старую поношенную куртку они давали двести апельсинов, дюжину кокосов да еще и козу с детенышем в придачу!
Короче, грядущие перспективы рисовались английским переселенцам в самом радужном свете. Однако уже первое столкновение с реальностью вселило в сердца людей оправданные опасения. Все корабли с интервалом в несколько дней или недель заходили в бухту Фалс-Бей, и вот тут-то колонисты впервые увидели свою новую родину. Взору их предстала дикая и варварская страна с устрашающими очертаниями горных вершин на горизонте. Пополнив запасы воды и провизии, колонисты продолжили плавание. Путь их лежал на север вдоль восточного побережья Африки. Здесь на берегу бухты Алгоа-Бей высился холм, которому в будущем предстояло превратиться в город Порт-Элизабет.
Прибыв сюда, корабли бросили якорь в полумиле от берега, и все путешественники сгрудились на палубе, разглядывая палаточный городок на холме. Там, среди палаток и тяжелых походных повозок расхаживали шотландские горцы из форта, полуобнаженные готтентоты и фермеры-буры. Чтобы высадиться на берег, путешественникам пришлось дожидаться прилива. Лишь тогда их перевезли на легких шаландах поближе к берегу. Последний участок пути они проделали на крепких спинах горцев или туземцев. Встречать вновь прибывших вышел сэр Руфан Донкин, не так давно овдовевший правитель колонии. Он собрал сколько смог палаток и вообще всячески помогал людям обустраиваться на новом месте. Сэр Руфан был 47-летним мужчиной, очень добрым и участливым. Он до сих пор оплакивал смерть молодой жены — за два года до того Элизабет Донкин скончалась в Индии от лихорадки.
Многие из переселенцев 1820 года в дальнейшем вписали свои имена в историю Южной Африки. Среди них следует назвать Эйлиффа, Боукера, Дэниэлла, Чейза, Кока, Карри, Годлонтона, Саути, Скэнлана, Шепстоуна и Шоу.
Итак, в первые месяцы 1820 года Южная Африка получила новое — уже третье по счету — вливание доброй европейской крови. Голландцы, ставшие первыми эмигрантами, принесли с собой нетерпимость семнадцатого века и собственные республиканские принципы. Вслед за ними приехали гугеноты, обогатившие Южную Африку религиозным пылом, а также чисто французской живостью и сообразительностью. И вот теперь появились британцы, и поначалу никто не мог разглядеть в этих замаскированных под фермеров людях будущих торговцев и предпринимателей. Однако дело обстояло именно таким образом: основным вкладом англичан стал запас коммерческой энергии и предприимчивости. Но не только. Английские переселенцы привнесли в южноафриканский менталитет особый британский патриотизм. Они, конечно, любили свою новую родину — так, как мужчина обычно любит жену. Но при этом в тайниках своей души сохраняли трепетное чувство к далекой Британии. Чувство это было похоже на привязанность взрослого мужчины к матери — женщине, которая когда-то дала ему жизнь.
Пожалуй, самой интересной личностью среди переселенцев 1820 года оказался Томас Прингл — сын фермера из Роксбергершира, ставший впоследствии поэтом, журналистом и писателем. Перенесенная в детстве травма оставила Томаса калекой — он до конца жизни передвигался на костылях. Прингл обладал горячим темпераментом и был в равной степени подвержен как религиозной меланхолии, так и приступам безудержного веселья. Вальтер Скотт, которого Прингл почитал своим кумиром, отзывался о нем как о тщеславном и самоуверенном человеке. Хотя все шотландцы считались великими консерваторами, Прингл оказался поклонником радикальных идей новой эпохи.
На момент эмиграции в Южную Африку Томасу было тридцать лет. Он возглавил группу шотландских переселенцев, в которую вошли его жена, отец и братья — всего десять человек. Принглы поселились в долине реки Бабуинов на ферме, которую назвали Глен-Линден; это имя она носит и поныне.
Томас Прингл стал первым южноафриканским поэтом. И хотя многие видят в его поэзии явное подражание Вальтеру Скотту, все же стихам Прингла нельзя отказать в красоте и силе, которые почти целиком вдохновлены реалиями Капской жизни. Кроме того, Прингла можно считать основателем национальной прессы, ибо — как это ни странно для колонии, существовавшей с 1652 года — лишь Томасу Принглу удалось добиться разрешения на издание независимого журнала. Однако самой выдающейся, на мой взгляд, работой Томаса Прингла стала книга «Рассказ о пребывании в Южной Африке», в которой он ярко и красочно описал жизнь переселенцев 1820-го.
Полагаю, лагерь на берегу Алгоа-Бей представлял собой удивительное зрелище. Бурские фермеры собрались здесь со своими бычьими повозками, чтобы развезти вновь прибывших поселенцев по их участкам. Прингл рассказывал, насколько странным и непривычным казался лондонцам такой способ путешествия — под скрип вагонов, щелканье бичей и дикие выкрики готтентотов. Ниже я привожу одну из его любопытных зарисовок.
Буры, — пишет Прингл, — сняли свои длинные ружья (или рурс, как они их называют) с парусиновых навесов вагонов и перенесли в великолепный вечнозеленый кустарник, в тени которого намеревались передохнуть во время привала. Они развели костер и, развязав кожаные мешки, достали провизию. Рацион их в основном состоял из сушеного мяса быка, которое они приправляли изрядным соопье, то бишь глотком, колониального бренди. У каждого из них в вагоне рядом с пороховницей хранился огромный рог со спиртным… Почти все африканские буры очень крупные и высокие мужчины. И вот эти великаны сидели, сохраняя аристократическое уединение, в своем зеленом билде и с самодовольным видом покуривали огромные трубки.
Меня чрезвычайно заинтересовало описание буров, которое Прингл дает в своем «Рассказе». И не только благодаря непредвзятой заинтересованности (которая выгодно отличается от заведомой неприязни того же, скажем, Барроу), но еще и потому, что позволяет увидеть, насколько это дружелюбный народ, с какой готовностью буры протягивали руку помощи новичкам-англичанам. Там же можно найти и еще несколько превосходных портретов преуспевающего патриархального бура — с его стадами и семейными молебнами, на которых присутствуют как чернокожие рабы, так и свободные готтентоты. После прочтения книги Прингла у меня сложилось впечатление о бурах как о нации приграничных воинов, которые — с ружьем в одной руке и Библией в другой — строили элитарное общество в африканской глуши.
Не менее захватывающим выглядит рассказ Прингла о том, как росла и развивалась его собственная маленькая колония. Они пережили все трудности, которые обычно выпадали на долю первопроходцев, — и выматывающие крайности южноафриканского климата, и кровавые стычки с чернокожими туземцами. И мне приятно добавить, что Принглы, в отличие от многих своих соотечественников, сумели в конце концов достичь успеха и благоденствия.
Через два года после приезда Томас Прингл оставил ферму на попечение родственников и уехал в Кейптаун, где занял должность младшего библиотекаря в публичной библиотеке. Он написал письмо домой и пригласил приехать своего старого друга Джеймса Файрберна. Вдвоем они начали выпускать первую газету в Южной Африке. Четыре года спустя Прингл поддался чарам доктора Филипа (а человек этот имел очень большой вес в Колониальном офисе) и вернулся в Лондон. Остаток своей жизни он посвятил борьбе за отмену рабства.
И коли уж мы заговорили о переселенцах 1820-го, следует отметить, что они очень быстро освоились в Южной Африке и стали искать возможности для свободной торговли. Просто удивительно, насколько быстро вчерашние неудачники (а ведь все они принадлежали к категории «лишних людей»!) сообразили, что если у них и есть какое-то будущее в этой стране, то связано оно с торговлей. Сохранился весьма любопытный документ под названием «Дневник Гарри Гастингса», автор которого свидетельствует: и года не прошло с тех пор, как англичане появились на Капе, а некоторые из них уже вовсю торговали — причем не только с туземцами, но и с бурами. Сегодня это признание звучит как манифест британской предприимчивости — той самой, которая в конечном итоге привела к процветанию Порт-Элизабета.
Вот одна страничка из вышеупомянутого «Дневника»:
В тот вечер вся наша компания собралась, чтобы послушать рассказ Роберта Трампита о его поездке к голландцам.
— По правде сказать, — начал Боб, — я вообще не понимаю, как там можно что-то выращивать. Травы нет совсем, однако их овцы и коровы жиреют… Ну так вот. Добравшись до фермы, вы идете прямо к хозяйскому дому и спрашиваете разрешения остановиться на их землях. Как правило, хозяин разрешает. Я не помню случая, чтобы кто-то отказал. Тогда вы возвращаетесь к своей повозке и начинаете выпрягать быков. Голландцы всегда приходят помочь. Когда с этим покончено, хозяйка присылает вам огромную чашку чая — «чайной воды», как они говорят. Ну а затем уж начинается собственно коммерция. Вы расстилаете большую циновку или ковер и раскладываете на нем свои товары. Все семейство приходит посмотреть, что вы привезли. Тут прежде всего надо побеседовать с хозяином, обсудить цены на скот, овец, коз, мыло и прочее. Члены семьи выбирают понравившиеся товары, а вы называете цену. Затем они забирают покупки, а вы все записываете в специальную бухгалтерскую книгу. В конце вы обычно преподносите какой-нибудь подарок дочери хозяина или его жене. И только после этого к ковру с товарами допускаются рабы и слуги-готтентоты. Они тоже, между прочим, покупают чертову прорву вещей. Потому что, как выяснилось, эти чернокожие совсем не нищие — им от голландцев перепадает отличный скот, лошади и козы… Кстати сказать, голландцы очень религиозный народ. Они обязательно молятся на рассвете и по окончании рабочего дня. И не жадины… Всегда бесплатно накормят и напоят. Более того, после того, как вы управитесь с порцией жирной баранины, вам выставляют глубокую тарелку молока, а к нему — хлеба сколько влезет. О хлебе надо сказать отдельно: он у них белый, как снег, и сладкий, что твои орехи. Уверяю вас, голландцы очень хорошие люди, и торговать с ними чистое удовольствие!
Как отрадно узнать, что, оказывается, чернокожие рабы и готтентоты были достаточно богаты, чтобы покупать «чертову прорву вещей». Это никак не согласуется с теми страшилками, которые распространяли в Англии более влиятельные наблюдатели, чем бедный Боб Трампит. Вы наверняка помните все эти истории «о жестокости буров по отношению к несчастным, угнетенным жертвам».
Итак, после того, как первоначальные трудности были преодолены, в Капской колонии разразился маленький торговый бум. Казалось, дела шли как нельзя лучше! И внезапно все рухнуло. Это случилось в канун Рождества 1834 года, когда кафры без предупреждения развязали кровавую войну в Олбани. Они хорошо спланировали и организовали нападение на колонистов по всему фронту от горы Винтерберг и до самого моря. Убивали и сжигали все, что попадалось им на пути. Вот тогда-то переселенцы впервые ощутили горький вкус пограничной войны. В первый, но далеко не в последний раз. И благодарить за это следует извращенные симпатии Колониального ведомства! Как бы там ни было, а переселенцы 1820 года с честью выдержали все испытания и пустили корни на южноафриканской земле. И пусть они не всегда занимались сельским хозяйством — многие осели в городах, — но Южная Африка многим им обязана. Это благодаря их энергии и отваге (их и их потомков) в стране появились свободная пресса, более либеральное правительство и возможность развивать коммерцию.
Я решил подняться на холм, чтобы взглянуть на Мемориал Донкина. Это оказалась небольшая пирамида из бурого песчаника, установленная рядом с маяком. Медная табличка гласила, что сэр Руфан Донкин воздвиг ее в память о своей жене Элизабет — «самом лучшем человеке на всей земле». Именем этой женщины и назван город.
Элизабет Донкин была старшей дочерью доктора Маркэма, настоятеля Йоркского собора. В возрасте двадцати пяти лет она вышла замуж за 42-летнего Руфана Донкина, который как раз получил назначение в Мадрас. Они выехали вместе и провели в Индии три счастливейших года. Затем Элизабет внезапно заболела лихорадкой и умерла, оставив на руках у мужа семимесячного сына. Донкин был буквально раздавлен этой потерей. Он велел изъять сердце жены и захоронил его в специальной урне.
Донкин на время оставил службу и уехал на Кап. Он все еще находился в отпуске по болезни, когда в связи с отъездом в Англию лорда Чарльза Сомерсета его попросили временно принять на себя управление колонией. Все южноафриканцы британского происхождения будут вспоминать этого человека с неизменной любовью и благодарностью. Ведь тогда, в далеком 1820 году, именно сэр Руфан оказал неоценимую помощь их предкам. После выхода в отставку Донкин уехал в Лондон и там написал несколько книг, которые ныне хранятся в библиотеке Британского музея. Он стал одним из первых действительных членов Королевского Географического общества. В возрасте пятидесяти девяти лет Донкин повторно женился. Однако вскоре здоровье его стало стремительно ухудшаться. Как ни горько это констатировать, но сэр Руфан решил свести счеты с жизнью и, находясь в Саутгемптоне, совершил самоубийство. На тот момент ему еще не исполнилось и семидесяти. Тело Руфана Донкина похоронили на старом лондонском кладбище Сент-Панкрас рядом с сердцем его первой жены. В настоящее время на месте кладбища разбит маленький общественный парк, и большая часть захоронений уничтожена. Сесил Родс установил тут гранитное надгробие — в память о своих далеких предках, которые когда-то обрабатывали землю в этих местах.
Таким образом, город Порт-Элизабет обязан своим именем женщине, чьи кости лежат в индийской земле, а сердце захоронено в Лондоне; женщине, о которой не известно ничего, кроме того, что ее смерть породила вечную боль в сердце мужа. Маленькая пирамидка, воздвигнутая в ее честь, выглядит не более чем скромным добавлением к той памяти, которая увековечена в названии города. Ибо благодаря этому городу теперь весь мир знает об Элизабет Донкин. Я стоял на вершине холма и смотрел на огромный морской порт, который вырос на месте, где еще вчера (ибо что такое сто двадцать лет в масштабе человеческой истории, как не вчерашний миг!) простирался дикий пустынный берег. Мыслями я постоянно возвращался к горстке англичан, которые прибыли сюда в 1820 году. Именно их появление дало мощный стимул развитию всей Южной Африки. Подумать только, все это — и чудесный город с предместьями, и многочисленные промышленные предприятия, и современный морской порт — создано руками потомков тех самых англичан, которые сошли на берег на спинах чернокожих рабов.
А известно ли вам, что в основе благосостояния Порт-Элизабета лежит шерсть? Да-да, та самая шерсть, от которой бурские фермеры пренебрежительно отмахнулись. Через десять лет после высадки английских колонистов кому-то из них пришла в голову мысль заняться шерстью. Так был реализован шанс, столь неосмотрительно упущенный Капом в предыдущем столетии. Довольно скоро порт-элизабетинцы начали экспортировать шерсть — к сожалению, не слишком много и не слишком высокого качества. Но лиха беда начало! В Порт-Элизабет вновь завезли тонкорунных мериносов, и дела пошли на лад. А затем возникла мода на мохер. Отлично, почему бы и нет? Здешние козы дают не слишком хорошую шерсть? Не страшно, раздобудем ангорских коз с длинной шелковистой шерстью.
И пошло-поехало… Туфли и сапоги, автомашины и цемент, шоколад, пшеница и мукомольное оборудование, химические лаборатории и производство электрических лампочек — Порт-Элизабет находил все новое применение рабочим рукам.
На окраинах города огромные площади зарезервированы под будущие фабрики и заводы. Я приехал туда с человеком, который, похоже, уже видел их построенными.
— Маринады! — говорил он, махнув рукой в сторону развороченного холма.
— Шины! — восклицал он, указывая на пустырь в несколько акров.
— А здесь — электроприборы! — объявил он, останавливая машину посередине обширной свалки. — Не смейтесь! Я вам говорю со всей определенностью: Порт-Элизабет станет крупнейшим городом Союза! Ничто не сможет нам помешать! У нас есть все для этого! Рабочие руки! Электричество! Вода! Транспорт!.. Все необходимое!
Он остановился на небольшом пригорке и продолжал вещать:
— Приезжайте через пять лет, и гарантирую: вы не узнаете это место! Мы совершим рывок вперед! И что еще важнее, мы разрешим все наши проблемы!
— Вот это приятная новость! — похвалил я. — Нет ничего лучше, чем разрешенные проблемы. И каким образом вы намереваетесь это сделать?
— Объясню! Возьмем, к примеру, проблему «белых нищих»…
Мой спутник пустился в длинные объяснения. И пока он говорил, я понял, как так получилось, что Порт-Элизабет вырос и продолжает расти дальше. После этого мы посетили несколько жилых районов для чернокожего и цветного населения. В Южной Африке буквально все — начиная от кактуса и кончая водопроводным краном — отбрасывает черную тень. У белого строителя порой даже три или четыре такие тени; у плотника обычно одна — та, что таскает за ним пилу; у слесаря тоже одна — она носит сундучок с инструментами, и так далее. Крупные и мелкие города, деревни — все имеют свою черную тень, известную под названием «локация». Локации — это места компактного расселения черных, своеобразные лагеря, куда чернокожие работники приходят поесть и отоспаться.
Большая часть таких локаций произвела на меня очень приятное впечатление. На мой взгляд, они делают честь муниципалитету, который проявляет немалую заботу о цветном населении. Власти города тратят значительные средства (причем делают это весьма разумно!) на то, чтобы постепенно избавиться от трущоб и заменить их чистыми и современными лагерями.
Следующим пунктом нашей экскурсионной программы стало посещение обувной фабрики. С первого взгляда она показалась мне малоинтересным местом — точно такие фабрики я видел в нашем английском Нортгемптоне. Однако мастер в белом халате сумел пробудить во мне интерес, поведав поучительную историю. Оказывается, обувь в Порт-Элизабете производили давно, но это были обычные вельдскуны — башмаки для фермеров, достаточно удобные и прочные, но непрезентабельные на вид. Что касается модельной обуви, ее завозили из Европы. Однако в годы Первой мировой войны поступление импортной обуви прекратилось, и жительницы города забили тревогу. Что предприняли власти Порт-Элизабета? Они создали собственное производство модельной обуви, обеспечившее Южной Африке полную независимость от европейских поставок. Одним махом они перепрофилировали местные фабрики на производство изящных лайковых туфелек. Завезли из Англии современное оборудование, пригласили квалифицированных специалистов. И вот, пожалуйста, результаты налицо — достаточно окинуть взглядом витрины обувных магазинов.
Мы заглянули в пошивочный цех. Там за швейными машинами сидели исключительно девушки, они изготавливали верх для кожаной обуви. Одно ловкое, рассчитанное движение — и половина работы сделана. Можно переворачивать заготовку и прокладывать новую строчку. Я обратил внимание, что все работницы белые. Однако тут же, за дверью, располагался цех, в котором работали цветные девушки. Вполне очевидно, что стремление к сегрегации в Южной Африки обоюдное. На штамповочных прессах трудились в основном цветные мужчины. Белый мастер, в речи которого ощущался явственный нортгемптонский акцент, преподнес мне юбилейную (миллионную!) пару южноафриканской обуви.
Большинство жителей Южной Африки почему-то отрицают наличие змей в стране. Послушать их, так они никогда в жизни не встречали ни единой змеи. Если уж очень настаивать, то можно услышать нечто вроде: «Ну да, вроде бы давным-давно в саду объявилась африканская гадюка, но “бой” убил ее!» Или же: «Припоминаю, что-то такое было много лет назад… Как-то раз Джим чистил сарай и увидел змею. Он забил ее клюшкой». И в то же время достаточно прочесть книгу мистера Ф. У. Фицсимонса «Змеи Южной Африки», чтобы увериться: вся Южная Африка буквально кишит всевозможными ядовитыми рептилиями. Что касается Порт-Элизабета, здесь у меня не осталось никаких сомнений!
Дело в том, что Порт-Элизабет известен как официальная резиденция южноафриканских змей, а его «Змеиный парк» славится на весь мир. Нынешний парк открыт в 1936 году. Его построили на месте прежнего заповедника, учрежденного еще в 1906-м мистером Фицсимонсом в бытность его директором музея.
Я миновал очаровательную перголу и попал в старый запущенный сад. Вглядываясь в кусты, я увидел множество разнообразных змей. Так сказать, выбор на любой вкус: длинные, гибкие (и чрезвычайно активные) змеи, а рядом с ними — толстые и полусонные особи; черные, зеленые и коричневые гады. Некоторые из них безмятежно спали, другие бодрствовали. Несколько змей, подобно морским угрям, плавало в канаве, окружавшей заповедник. В любом случае, змей было такое количество, что лично я бы трижды подумал, прежде чем согласиться на вечернюю прогулку в этом саду!
В то время, как я с тревогой оглядывался по сторонам, мой провожатый — парень из племени басуто, одетый в униформу защитного цвета, а также плотные гетры и перчатки — преспокойно зашел за ограждение и начал прохаживаться среди змей. Некоторые из них поспешно отползали и скрывались в кустах или зарослях невысокого тростника. Однако одна змея, смахивающая на маленькую кобру (позже я узнал, что она называется ошейниковой змеей), раздула свой капюшон и приподнялась примерно на фут от земли. С тонким угрожающим шипением она совершила два молниеносных броска в сторону человека, всякий раз выбрасывая вперед струйку ядовитой слюны.
Мистер Дж. Э. Прингл, нынешний директор заповедника, пояснил, что это типичная манера атаковать для данного вида змей. Ошейниковая змея способна плеваться ядом на расстоянии 4–5 футов, часто при этом метит в глаза жертвы. Чернокожего парня, сопровождавшего меня в прогулке по парку, звали Фредди. А кроме него был еще и более опытный работник по имени Йоханнес.
— Как вы готовите людей для такой работы? — поинтересовался я у директора.
Фредди в это время преспокойно разгуливал по вольеру, время от времени подхватывая змей с земли — так что скоро в руке у него была полная охапка извивающихся гадов. Когда парень обнаружил, что очередной экземпляр уже не помещается в кулак, он перекинул змею себе через шею.
— Это нелегко, — начал рассказывать мистер Прингл. — Сразу после открытия парка мы выбрали одного чернокожего уборщика и провели курс обучения, чтобы он мог обращаться со змеями и демонстрировать их зрителям. Все шло прекрасно, пока однажды его не укусила гадюка. Бедняга так перепугался, что наотрез отказался приближаться к змеям. Тогда другой уборщик по имени Йоханнес вышел вперед и вызвался работать вместо него. С тех прошло уже двадцать шесть лет, и Йоханнес стал самым опытным из наших работников.
— И что, его ни разу не кусали?
— Конечно, кусали, и неоднократно! Свыше двадцати раз его кусали сильно ядовитые змеи. А что касается менее опасных — так и не перечесть. К сожалению, Йоханнес так и не приобрел иммунитета, несмотря на все эти инциденты. Причина в том, что кусали его недостаточно регулярно.
— А Фредди? Как у него дела?
— Фредди появился у нас только в 1945 году, и с тех пор змеи его несколько раз кусали. Обычно на подготовку уходит около девяти месяцев. Дело осложняется тем, что местные жители панически боятся змей, и страх этот можно победить лишь длительной тренировкой. Если змея укусит парня в первые месяцы, то все — считайте, что больше вы его не увидите! Да, это нелегкая работа. И страх, и излишняя самонадеянность здесь в равной степени опасны.
К тому времени Фредди уже был весь увешан гирляндами змей. С живыми кольцами вокруг шеи и темными язычками, трепещущими у него перед лицом, парень напоминал этакую темнолицую Медузу Горгону. Вот он нацелился на какой-то ценный экземпляр, который попытался скрыться от него в кустах. Чтобы не упустить добычу, Фредди пришлось разжать кулак и выронить одну из уже пойманных змей, лишь тогда он сумел схватить за хвост понравившуюся беглянку.
Меж тем директор заповедника знакомил меня с различными видами змей. Он показал африканскую гадюку — отталкивающего вида змею, которая часто гибнет под колесами, ибо слишком ленива и малоподвижна, чтобы вовремя убраться с дороги. Я был поражен, узнав, что всего за два весенних месяца — март и апрель — самка африканской гадюки производит на свет от тридцати до семидесяти детенышей!
Капская кобра (ее иногда еще называют желтой) — самая распространенная из пяти разновидностей кобр, которые водятся в Южной Африке. Все эти виды представляют немалую опасность, так что опасения местных жителей вполне обоснованны. По словам мистера Прингла, из всех змей чернокожие больше всего боятся кобры (если не считать, конечно, мамбы, которая вообще слывет королевой змей). В отличие от гадюки, чей яд относится к медленно действующим, яд кобры очень быстро всасывается в кровь и способен вызвать смерть в течение двадцати минут.
Еще в Южной Африке водится бумсланг — древесная змея с черными клыками, которая питается ящерицами, хамелеонами, птичьими яйцами и неоперившимися птенцами. Мне говорили, что бумсланг редко кусает людей, однако укус его крайне неприятен. Яд его относится к группе кровяных, то есть воздействует не на нервную систему, а непосредственно на клетки крови. В этом яде содержится какой-то дополнительный токсин, который вызывает несвертываемость крови у человека. Довольно долго бумсланга вообще не считали ядовитой змеей. Затем в 1914 году произошел несчастный случай: прямо здесь, на территории парка, бумсланг укусил чернокожего мальчика по имени Уильям. А поскольку никто не придал этому особого значения, то ребенок едва не умер.
Достаточно распространены в Южной Африке и так называемые жабьи (или ночные) гадюки. Змеи эти весь день проводят в укрытии и лишь по ночам выползают поохотиться на своих любимых жаб и лягушек. Вот уж не знал, что змеи могут быть столь привередливы в отношении пищи! Если жабьи гадюки питаются только холоднокровными животными, то их сородичи, африканские гадюки, напротив, придерживаются исключительно теплокровной диеты. Есть змеи, которые признают только яйца. И ничего более! Похоже, из всех змей одни лишь кобры всеядные.
В конце экскурсии меня подвели к самым страшным из всех южноафриканских змей — мамбам. Их содержали в большом застекленном ящике. Эти убийцы с гладким лоснящимся телом могут достигать в длину четырнадцати футов. Я узнал, что черная мамба обитает в холмах, а зеленая — она и в самом деле ярко-зеленая, как молодая весенняя трава — водится в лесу. Мамбы на Капе не встречаются, область их распространения — Наталь и Северный Трансвааль.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |