Мы уселись обедать под тихое шуршание электрических вентиляторов. Здесь тоже было немало семейных групп. Помимо них я отметил несколько молодых людей в шортах цвета хаки и с походными рюкзаками за плечами — судя по всему, они только что спустились с окрестных гор. Присутствовала и дюжина моряков из Саймонстауна — весьма воспитанных ребят, совершавших автомобильную поездку по Капу. После обеда я вышел прогуляться по вечернему городу. На улицы Цереса спустилась южная тьма. С ярко освещенных веранд доносились звуки граммофона и обрывки радиотрансляции с очередного матча по крикету. Неожиданно для самого себя я принял решение посетить биоскоп!
Не поверите, но я уже два года не был в кино. На сей раз мне повезло: шел фильм по сценарию, написанному одним из моих друзей. Там рассказывалось об американском солдате, которого война забросила в круг английской семьи. Зрители смотрели фильм с искренним интересом, и было их в зале на удивление много. Честно говоря, я даже не подозревал, что в Цересе столько жителей.
Обратно я возвращался уже в полной темноте. В небе мерцающим покрывалом рассыпались южные звезды. Оглушительно трещали сверчки. Я готов был поклясться, что все южноафриканские сверчки собрались в эту ночь на симпозиум в крохотном Цересе.
И вновь я ехал перевалом Майкл-пасс, приближаясь к тем долинам, что по праву считаются житницами Союза. Большая часть урожая была уже собрана, однако кое-где еще виднелись несжатые куски полей. Стояло жаркое летнее утро, и все это вместе — щедрое южное солнце, прозрачный, чистый воздух и голубые горы, испещренные темно-лиловыми тенями — создавали непередаваемое ощущение благоденствия и безмятежного счастья. Сердце мое преисполнилось тихой радости, и я, пусть ненадолго, почувствовал себя одним из тех темнолицых трубадуров, что бродят по дорогам Африки со своими мандолинами.
По дороге мне встретился старый фермер, который поведал, что урожай в этом году выдался на редкость хорошим. Я поинтересовался, сколько же бушелей зерна он собирает с одного акра. И тут в беседе возникла заминка — мы безнадежно запутались в единицах измерения. Однако старичок попался упорный, и в конце концов ему удалось растолковать мне все насчет мюйдов, моргенов и проч. В результате выяснилось, что урожай его не так уж и хорош. Если я ничего не напутал с таблицей перевода мер и весов, то он составлял всего лишь семь с половиной бушелей с акра — для любого английского фермера это равносильно катастрофе! Я сообщил старому африканеру, что в моих родных краях обычно собирают по шестьдесят бушелей с акра, но, думаю, он не поверил. Меня удивило, насколько экономно сеют пшеницу в Южной Африке — всего сорок фунтов зерна на акр площади. У нас в Гемпшире эта цифра колеблется от ста пятидесяти до ста восьмидесяти фунтов.
После этого я задал вопрос, который давно уже меня интересовал. Когда-то в книге Петера Кольбена мне попалась любопытная картинка — крестьяне молотят зерно при помощи лошадей. Внешне это выглядело так: пшеничные колосья засыпали внутрь круглой каменной загородки высотой почти по грудь взрослому человеку. Туда заводили связанных гуськом лошадей и начинали гонять их рысью по кругу. Я хорошо запомнил ту иллюстрацию. В самом центре загородки стоял человек с длинным кнутом (точь-в-точь как инспектор манежа в цирке) — он-то и задавал темп движения. Я поинтересовался у фермера, доводилось ли ему — может, в далеком детстве — наблюдать подобную процедуру.
О, да, не только наблюдать, но и самому участвовать! Было это пятьдесят лет назад, и он (в ту пору еще сопливый мальчишка) как раз помогал гонять лошадей по кругу. До того, как появились механические молотилки, все фермеры в зерновых районах пользовались именно таким методом. По мнению моего собеседника, традиция эта сложилась еще в незапамятные времена.
Тут я склонен с ним согласиться. Более того, я практически уверен, что встречал упоминание об этом обычае в Ветхом Завете. С той только разницей, что в библейские времена люди использовали для молотьбы быков. Наверняка израильтяне научились этому в Египте. А тот факт, что южноафриканские фермеры прибегали к помощи лошадей, ничего по сути не меняет. Просто еще одна вариация на тему древнейшего способа обмолота из всех известных человеку. Интересно, что предки буров приехали из Голландии, а там, как, впрочем, и по всей Европе, крестьяне издавна пользовались цепами. Выходит, что, приехав в Африку и увидев, как молотит зерно местное население, буры отказались от собственной традиции и сделали выбор в пользу более эффективного библейского метода.
Распрощавшись со старым фермером, я поехал дальше. Впереди меня ожидала встреча с Тулбахом — городом, который во всех туристических справочниках превозносится как «несравненный город королевы Анны на юге Африки».
Должен сказать, что Тулбах меня разочаровал. Не исключено, конечно, что многочисленные восторженные отзывы заранее настроили меня на слишком требовательный лад. Я ожидал, что передо мной откроется немыслимое архитектурное совершенство, а вместо того увидел обычный старинный городок, каких немало на Капе. В тени разросшихся деревьев прятались маленькие белые домики. Конечно же, они несли на себе печать очарования и достоинства семнадцатого века — как, собственно, и все постройки той эпохи. Но не более того. Один из местных жителей с гордостью продемонстрировал мне два главных сокровища Тулбаха — расположенный в нескольких милях от города Дростди и старую церковь, которая ныне превращена в музей. Завершив экскурсию, он с трогательным простодушием поинтересовался: «А у вас в Европе есть такие старые здания?» Я попытался описать ему наши Винчестер и Оксфорд — он вроде бы слушал и даже время от времени вставлял замечания типа «Поди ж ты!» или «Поразительно!» Однако очень скоро я умолк, осознав, как это непросто — объяснить жителю Южной Африки (особенно после того, как он хвастался перед вами музейной коллекцией предметов середины девятнадцатого века), что три столетия в Европе вообще не считаются за возраст.
Помимо архитектуры, Тулбах знаменит своими великолепными винами, а также весенними выставками цветов. Меня предупреждали: если моя поездка на Кап совпадет по времени с Тулбахской выставкой, то я ни в коем случае не должен пропустить это событие.
Дорога теперь проходила по совершенно плоской равнине. В одном месте я остановился, залюбовавшись вроде бы незатейливым, но таким прелестным капским пейзажем. В стороне от дороги стояла маленькая беленая хижина с соломенной крышей, она выделялась светлым пятном на фоне голубой горы. А перед домом по поляне с высохшей травой мирно разгуливали овцы, телята, поросята, индейки, куры и несколько страусов. Да уж, подумал я, с таким хозяйством фермерской жене скучать не приходится! Мне всегда казалось, что страусы отличаются капризным характером, однако, судя по всему, к здешним обитателям тощей поляны это не относилось. Они прекрасно уживались с остальными животными и выглядели совершенно ручными. Я где-то читал, что страусиное яйцо по своему объему и питательности заменяет два десятка куриных. Там же сообщалось, что омлет из страусиных яиц обладает непревзойденным вкусом. Ну и последний полезный факт, врезавшийся в мою память: чтобы сварить такое яйцо вкрутую, понадобится целый час!
Дорога привела меня в маленький городок с названием Пикетберг. Некогда здесь проходила граница белых владений в Западном Капе. Симон ван дер Стел рассказывает в своем «Дневнике», откуда возникло такое название. Оказывается, во время пограничной войны с одним из готтентотских племен здесь был установлен сторожевой дозор, или пикет. От него-то город и получил свое имя.
Если раньше мне казалось, что в Дракенштейнской долине и Цересе было жарко, то теперь я понял: та жара не шла ни в какое сравнение с беспощадным, иссушающим зноем Пикетберга. Я и поныне уверен, что это самое жаркое место в Южной Африке.
Представьте себе: в воздухе не ощущается ни малейшего ветерка, деревья практически отсутствуют, а посему укрыться от солнца негде. Оно беспрепятственно изливает свой жар на каменную мостовую и раскаленные кирпичные стены. Над землей колышется дурнотное марево. В этом городе чувствуешь себя, как на операционном столе: все четко очерчено, беспощадно освещено и твердое на ощупь. Тут я припомнил, что где-то здесь неподалеку проживает мистер Версфельд, с которым мне настоятельно рекомендовали познакомиться. Я заглянул в маленькую гостиницу, чтобы навести справки о нем. Когда глаза мои привыкли к полумраку затененной комнаты, я разглядел несколько человек, которые потягивали ледяное пиво из запотевших кружек. Они выглядели, как путешественники, решившие переждать самые жаркие часы в относительной прохладе гостиничного холла. Вряд ли они могли быть мне чем-то полезными. Зато чернокожий парнишка, исполнявший в отеле роль подсобного рабочего, сразу же понял, о ком я говорю. Он отвел меня на задний двор гостиницы и неопределенно ткнул пальцем в сторону ближайшей горы.
— Вон там, — лаконично сообщил он.
— А высоко ли надо подниматься? — спросил я.
— До самого верха.
Подъем на вершину горы, да еще в такую жару, представлялся мне весьма трудоемким делом. Поэтому я решил сначала вернуться в гостиницу и немного передохнуть. Тем более что время близилось к обеду. В полутемном зале уже сидели два десятка человек. Все они внимательно изучали меню, в котором числились: суп, жареный цыпленок, отдельно жареная баранина и свинина, а на десерт — пропитанный вином и залитый взбитыми сливками бисквит. На мой взгляд, та несгибаемая стойкость, которую южноафриканцы — несмотря на жуткое пекло — проявляют за столом, заслуживает всяческого уважения. Я с интересом следил за мужчиной, который сидел за соседним столом. Вот он вооружился ножом и вилкой и накинулся на дымящееся жаркое. Через десять минут с бараниной было покончено. Когда мужчина вскинул голову над опустевшим блюдом и шумно перевел дух, я было решил: все, спекся парень! И тут же понял, что сильно его недооценил. Ибо к столику бесшумно скользнул чернокожий гарсон с огромным блюдом жареной свинины в руках. Затаив дыхание, я ждал развития событий. И что же? Мой сосед — этот чемпион по уничтожению жаркого — лишь покрепче сжал свое оружие и ринулся на нового врага. Я просидел за столом достаточно долго, чтобы убедиться: десерт постигла та же печальная судьба — с ним расправились еще быстрее, чем со свининой. После этого я тихонько покинул обеденный зал и вышел на залитую солнцем улицу. Я все никак не мог решить для себя: стоит ли подниматься в гору и пытаться отыскать мистера Версфельда, руководствуясь весьма туманными указаниями чернокожего мальчика.
Те, кому доводилось путешествовать в отдаленных областях Шотландии и Ирландии, легко поймут мои колебания. Знаете, как обычно бывает?
— Отправляйтесь в ту сторону, — говорят вам. — Как доберетесь — спросите. Там любой подскажет, где живет мистер Такой-то.
И вы двигаетесь в указанном направлении, наивно надеясь, что вам укажут на конкретный дом (лучше бы на центральной улице). А вместо того слышите:
— Мистер Такой-то? А он живет вон за той горой…
Или как вариант:
— Вон на тех холмах…
И что остается делать, особенно после того, как вы уже полдня прошагали под дождем? Разве только собрать остатки мужества и идти до конца. А с другой стороны, рассуждал я, наверху все-таки попрохладнее. Сидеть в городе в такую жару — это верный способ получить солнечный удар с дальнейшей перспективой превращения в бильтонг. Все, решено! Попытаюсь одолеть Версфельдпасс.
Первая часть подъема оказалась сравнительно несложной. Когда я остановился обозреть пейзаж, то увидел под собой все те же бесконечные поля, убегавшие к горам вокруг Олифантс-ривер. Ощущение было такое, будто смотришь на землю в окошко аэроплана, летящего на высоте две тысячи футов. Вслед за тем дорога пошла круто вверх, в воздухе повеяло прохладой. Теперь меня со всех сторон окружали куполообразные вершины. Ого, думал я, а перевал-то показывает характер! Но я тоже не намеревался сдаваться — упорно крутил руль, стараясь не потерять тропинку, петлявшую между скал. Я преодолел таким образом около трех миль и нигде не заметил признаков человеческого жилья. Где-то на середине пути я наткнулся на большое стадо коз — около сотни черно-рыжих животных паслось на склоне пологого холма. Мое появление застало коз врасплох. Несколько мгновений они стояли неподвижно, а затем бросились наутек, ловко перепрыгивая с одной скалы на другую. В воздухе ощущался какой-то терпкий запах. Он напоминал аромат тимьяна, но был гораздо резче и сильнее. Принюхавшись, я узнал баку — лечебное растение, по виду смахивающее на вереск. Я не поленился собрать небольшой букетик, который потом долго валялся у меня на заднем сиденьи автомобиля. Он стал для меня символом Южной Африки. Я знаю: впредь всякий раз, как мне случится увидеть пучок полевых трав, я непременно вспомню этот летний день, проведенный в горах Капа.
Между прочим, интересное растение — этот баку. Местные жители издавна использовали его для изготовления лечебных снадобий. Латроб, впервые приехавший на Кап в 1815 году, пишет, что спиртовая или уксусная настойка из листьев этого растения использовалась для заживления всевозможных ран и ушибов. Если же настоять листья баку в бренди, получится отличное лекарство от расстройства кишечника. По свидетельству ле Вальяна, готтентоты широко использовали баку в качестве дезинфицирующего средства. Обычно они высушивали и измельчали листья, а полученным порошком посыпали себя и свой скот.
Преодолев последний участок подъема, я наконец-то очутился на вершине горы. Огляделся по сторонам и застыл в удивлении. Впечатление было такое, будто какие-то неведомые силы (возможно, извержение вулкана или сдвиг земных плит) захватили кусок хорошо обработанной и обжитой капской земли и закинули на высоту в несколько тысяч футов. Передо мной тянулись возделанные поля, виноградники и фруктовые сады. Вы не поверите, но здесь, на вершине пикетбергской горы, росли вековые дубы, персиковые и апельсиновые деревья!
Я направился к стоявшей на возвышении усадьбе. Навстречу мне вышли хозяева — два Версфельда, отец и сын. После традиционного представления рекомендательных писем у нас завязалась дружеская беседа, в ходе которой Версфельд-старший поведал мне удивительную историю возникновения здешнего хозяйства.
— Первые Версфельды появились здесь восемьдесят лет назад, — рассказывал он. — Мой отец пришел из Каледона, да так и остался в здешних местах до конца своей жизни. Я унаследовал его ферму, а теперь вот и третье поколение уже подрастает.
И он кивнул в сторону сына.
— Полагаю, по дороге вам попадался кое-кто из наших людей. Все они потомки тех самых слуг, что пришли с моим отцом восемьдесят лет назад. Живется им тут совсем неплохо — сыты, одеты-обуты и при деле. Во всяком случае никому и в голову не приходит уйти отсюда.
Среди отцовских слуг были люди самых различных национальностей. За небольшим исключением, все они представляли собой помесь готтентотов и малабарцев с незначительным добавлением бушменской крови. Что же касается исключения, то среди них было несколько представителей макати — их племя жило на Крокодиловой реке в Трансваале — и один мозамбикец. С этим мозамбикцем вообще вышла интересная история. В юности его похитили и привезли на корабле в Кейптаун. Там он сбежал и все пытался найти дорогу назад, пока случайно не попал к нам. Здесь он прижился — можно сказать, обрел вторую родину. Жаль старика, помер несколько месяцев назад…
Таким образом, размышлял я, на вершине пикетбергской горы сложился особый микрокосм. Небольшая община — словно нарочно изолированная в интересах чистоты эксперимента — на протяжении восьмидесяти лет сохраняла традиционный образ жизни. Прямо-таки готовый срез южноафриканской жизни вековой давности: хозяин-фермер со своими домочадцами, их обслуживают несколько десятков слуг, которые давно уже превратились в членов семьи. И все они усердно трудятся, благоустраивая не только усадьбу, но и окружающую местность. Кстати сказать, чернокожие слуги жили в своих отдельных жилищах, которые тоже переходили по наследству из одного поколения в другое. Великолепный образчик той патриархальной жизни, которую некогда вели буры.
— А почему ваш батюшка решил обосноваться на горе? — поинтересовался я.
— Видите ли, земля здесь была намного дешевле, чем внизу. Думаю, это соображение сыграло не последнюю роль. Кроме того, отец уже был знаком со здешним типом вельда. Ему приходилось обрабатывать такую землю под Каледоном. Я часто слышал рассказы отца о том далеком треке 1866 года. Он выехал на вагоне с женой и двумя ребятишками. С собой забрал всю скотину, какая у него была… ну и слуг, конечно. Последнюю ночь трека они провел на ферме у подножия горы. И хозяин, у которого они остановились, сказал моему отцу (очевидно, чтобы подбодрить): «Ты отправляешься в горы на вагоне, но помяни мое слово, очень скоро спустишься оттуда пешком». Ничего не скажешь, веселенькое напутствие!
— В те дни горы были совсем неисследованными и дикими, — продолжал старший Версфельд. — Наверх вела лишь одна каменистая тропа. Повсюду бродили леопарды, так что вскоре поголовье наших овец сильно поуменьшилось. Помню, мама рассказывала, как в первую же ночь леопард забрался в крааль и утащил овцу прямо у них из-под носа.
Отец мой был прогрессивным фермером, он следил за всеми новыми веяниями. Со временем завел у себя мериносов, начал выращивать табак и даже производить собственное вино. Вот с пшеницей пришлось намучиться — не росла в горах, хоть ты тресни! Первую партию зерна отец закупил в долине и привез сюда на спинах лошадей. Затем дела пошли на лад, и в 1879 году он решил построить нормальную дорогу. Все строительство велось собственными силами — руками наших рабочих, а сам отец выступал в роли инженера. И что вы думаете? Проложили настоящую горную дорогу по южному склону горы! Затем десять лет спустя взялись строить новую дорогу — теперь уже на восточном склоне. Между прочим, прогремели на всю Южную Африку!
Дело в том, что прокладкой крупных горных дорог всегда занималось государство, и лишь наша была построена усилиями частного лица! Кроме того, отец прославился благодаря изобретению особого поворотного механизма хомута, позволявшего быстро (практически мгновенно!) разворачивать упряжку из двенадцати мулов. Вы, возможно, не знаете, что тяжелую повозку с длинной упряжкой гораздо легче разворачивать на спуске, чем на подъеме или даже на ровном месте. Не буду вдаваться в подробности, но вы уж поверьте на слово человеку, который всю жизнь этим занимается. Так вот, мой отец изобрел такую конструкцию хомута, которая уравнивала скорость разворота — что на подъеме, что на спуске. До него ничего подобного не существовало, во всяком случае у нас, в Южной Африке.
— Кажется невероятным, но весь Версфельдпасс — а в нем без малого три мили — построили за три месяца. И потратили на это всего двести фунтов! А люди потом целых пятьдесят пять лет пользовались его дорогой. Лишь три года назад проложили новую, более короткую дорогу. Вы спросите, как моему отцу удалось так быстро построить горную дорогу? А я вам расскажу! Фокус в том, что у нас работали не наемные строители, а свои, фермерские работники. Они были как одна большая семья — во всем помогали друг другу. Но одновременно и соревновались! Ну, знаете, как бывает соперничество между братьями. Выходит, скажем, бригада поутру на работу. Каждый из работников получает свою полоску в двенадцать футов и стремится во что бы то ни стало закончить работу раньше соседа. Между прочим, они это сами придумали — насчет соревнования. А что? Все они были здоровыми, сильными мужчинами. И знали, что работают не «на чужого дядю», а для себя и на любимого хозяина. Можете не верить, но они гордились своей работой! Вот как строилась наша дорога…
Я спросил, не страдал ли он в детстве от одиночества. Все-таки они вели очень уединенную жизнь в горах…
— Ну уж нет! — перебил меня мистер Версфельд со смехом. — Жизнь здесь какая угодно, но только не одинокая! Посчитайте сами. У моих родителей было пятнадцать детей. Двое, правда, умерли в младенчестве, но остальные тринадцать благополучно выросли. Кроме того, с нами жили шестеро детей отцовской сестры, которая неожиданно овдовела, и еще двое детей одного из отцовских братьев. Так что здесь всегда бегала целая ватага мальчишек и девчонок. Двадцать один человек — это вам не шутки. Почитай, целый школьный класс! Да-да, у нас и гувернантки свои были. Помню, одна приехала прямо из Англии. Она была внучкой сельского священника. С ней тоже приключилась интересная история. За несколько лег до ее приезда у нас появился новый работник — бывший моряк, мастер на все руки. Сам пришел в горы и нанялся работать к моему отцу. Представляете, как он удивился, увидев нашу новую гувернантку? Оказывается, они оба были из одной деревни и ее дедушка в детстве крестил моряка. О, нет! Нашу жизнь никак не назовешь одинокой. Большая дружная семья! А нам, ребятишкам, тут и вовсе было раздолье. Мы лазили по горам, ездили верхом (для этих целей отец держал полную конюшню лошадей), плавали в реке и даже танцевали. В музыкантах недостатка не испытывали — к нашим услугам было трое чернокожих скрипачей. А еще к нам часто приезжали люди из долины — и поучиться фермерскому делу, и просто так, погостить.
— В ту пору в горах водились не только леопарды, но и зебры, — вспоминал мистер Версфельд. — Потому и самая высокая гора получила название «Зебра-Коп». Знаете, какое это прекрасное зрелище, когда черно-белые лошадки пасутся на солнечном склоне! Их можно было видеть до 1903 года, а потом они начали постепенно исчезать.
Думаю, их отстреливали чернокожие из англиканской миссии. Они всегда брали с собой ружья, когда отправлялись в горы на сбор баку. Кстати, о ружьях. Мой отец еще пользовался ружьем, которое заряжалось с дула. Когда я дорос до огнестрельного оружия, в ходу уже были ружья, заряжавшиеся с казенника.
Мы прогулялись по тенистым дубовым аллеям, осмотрели поля и фермерские постройки. Распрощавшись с радушными хозяевами и вернувшись к своей машине, я обнаружил на заднем сиденьи целый ящик великолепных спелых персиков. Спускаясь по старой горной дороге, я размышлял об увиденном. «Сколько людей живет у подножия пикетбергской горы, — думал я. — Все они время от времени поглядывают на вершину. Но мало кто вспоминает о ферме наверху и — уж тем более! — о тех героических усилиях, которые предприняла простая южноафриканская семья, чтобы ее возвести».
Полагаю, многие и не слышали эту историю. А очень жаль! В наше время, когда весь мир живет в разладе с самим собой, когда доминирующим настроением является всеобщее чувство неудовлетворенности, людям было бы весьма полезно познакомиться с эпопеей семейства Версфельдов. Ибо на общем мрачном фоне жизнь маленькой горной общины выглядит подлинным золотым веком.
Солнце уже утратило свой ослепительный блеск и начало потихоньку сползать за линию горизонта, когда я проезжал через Рибек-Уэст. Именно здесь, на этих склонах, южноафриканский политик (я бы даже сказал, политик-философ) некогда пас своих овец. Прежде чем начать спуск по дороге, ведущей к Малмсбери, я еще раз обвел взглядом окрестности и был вознагражден: в просвете между эвкалиптовыми деревьями я заметил величественную голубую тень — это была Столовая гора.
Глава четвертая
Страусы, слоны и прочие
Я выезжаю из Кейптауна и направляюсь на восток; посещаю Каледон и Свеллендам, где неожиданно наталкиваюсь на шотландца; затем проезжаю по Садовому пути до Джорджа и любуюсь тамошними хмельниками; в Оудсхорне посещаю страусиную ферму; в Книсне встречаю еще одного шотландца и узнаю много нового о слонах.
Славным ноябрьским деньком я выехал из Кейптауна, не обремененный никакими заботами (по крайней мере я о них не вспоминал, что, в принципе, одно и то же).
Передо мной простирались необъятные, иссушенные зноем просторы. И все это была Южная Африка — огромная, поражающая своим разнообразием страна. Еще каких-нибудь сто пятьдесят лет назад дорога, по которой я ехал, представляла собой дикую и опасную тропу. И вела она в неисследованный край, известный под названием «внутренних территорий». Двигаясь неизменно на восток, я — как это ни парадоксально — приехал в Сомерсет-Уэст, маленький городок, чье имя вступало в явное противоречие с показаниями компаса. На самом деле, никакого противоречия нет: городок назван Западным по сравнению с другим Сомерсетом, расположенным еще дальше на востоке.
Вдоль широкой главной улицы росли высокие пальмы. Маленькие белые магазинчики с крытыми верандами отбрасывали глубокую тень на мостовую. По улицам разъезжали на велосипедах цветные мальчишки-рассыльные — они развозили по домам мелкую бакалею и прочие покупки. Чернокожие няньки катали детские колясочки. То и дело мне встречались люди, которым, казалось бы, самое место в Челтнеме: отставные полковники со своими спаниелями, чопорные английские матроны и очаровательная девочка-англичанка верхом на пони. Мне показалось, что в городке царит очень милая и дружелюбная атмосфера. На заднем фоне вздымались голубые горные вершины. Это была Готтентотская Голландия — горный массив, который со стороны Мюзенберга выглядит, как мрачный вход в Валгаллу. Те же самые горы возле Сомерсет-Уэста напоминали безобидные колокольчики, выросшие на солнечной полянке.
Протекавший по долине ручей оглашал окрестности мелодичным журчанием и перезвоном. На берегу его расположился Вергелеген — усадьба, которая сыграла не последнюю роль в бедах губернатора Адриана ван дер Стела. Сейчас же она выглядела обычной старой фермой, в окрестностях которой мирно паслись стада джерсейских коров.
Всего в нескольких милях отсюда находятся Странд и Гордон-Бей — два очаровательных прибрежных городка, которые вполне уместно смотрелись бы на Итальянской Ривьере. Среди людей, не имеющих отношения к литературному творчеству, бытует заблуждение, будто писателю лучше всего работается в мирной и спокойной обстановке. Будь это правдой, то, поверьте, более подходящего места, чем Гордон-Бей, не сыскать. Писатели и поэты со всего мира приезжали бы сюда, чтобы арендовать одно из маленьких уютных бунгало, и клепали бы шедевр за шедевром. Ибо что может быть прекраснее сочетания белого песка, голубого моря и фиолетовых гор?
Странд ныне превратился в фешенебельный морской курорт. А некогда это было тихое местечко на берегу залива, куда летом съезжались фермеры со всей Дракенштейнской долины. Они приезжали на бычьих повозках в окружении многочисленных друзей и родственников, чтобы хоть немного отдохнуть от удушающего летнего зноя. Они и сегодня посещают Странд, правда, уже на американских автомобилях.
Пообедать я решил в гостиничном ресторане и как раз попал на свадебное празднество. Из дальнего конца зала доносились громкие возгласы и взрывы смеха — там собрались примерно три десятка гостей-африканеров. Во главе стола сидели раскрасневшиеся новобрачные: невеста — крупная, уверенная в себе девушка, и жених, которого можно было принять за чемпиона Союза в супертяжелом весе. Парень весил не меньше шестнадцати стоунов, а мать не сводила с него встревоженных глаз, в которых застыли невыплаканные слезы — так, словно ее дорогому мальчику все еще было десять лет! Женщины понимающе вздыхали — нелегко терять любимого сына. Тем не менее свадьба шла своим чередом: раздавались шутки, звучали заздравные тосты. Мы, посторонние посетители, скромно жевали боботи и размышляли о том, как прекрасна любовь в двадцать лет.
Тем временем поднялся один из гостей, престарелый дядюшка-фермер, и произнес прочувствованную речь на африкаанс. Надо думать, это было очень остроумное выступление, поскольку зал немедленно огласился смехом и громкими аплодисментами. А я сидел и думал, что точно такие же вечеринки — с аналогичным составом гостей и по тому же поводу — неоднократно наблюдал в Восточной Англии. Честное слово, можно было бы потихоньку усадить за стол парочку норфолкских фермеров, и никто бы ничего не заметил! Они оказались бы тут вполне к месту. В этой связи я припомнил, что самое распространенное обращение в Норфолке — это «бор» (усеченное «нейбор», сосед). Действительно, именно так обращаются к «своим» — родственникам, друзьям, соседям. И ведь неспроста, подумалось мне, слово это созвучно африканерскому «бур»! В конце концов кто такой сосед для норфолкского фермера, как не живущий за забором «бур»? Другое дело, что звание «бора» надо заслужить. Вы можете прожить там долгие годы, но так и остаться чужаком, не «бором». Зато коли уж вас обозвали этим коротеньким, звучным словом, считайте, что вы прижились в Норфолке! Кстати, я заглянул в свой карманный словарь африкаанс и обнаружил: слово «бурр» трактуется как «сосед». Вполне возможно, я не так уж не прав, пытаясь увязать высоких и крепких капских фермеров с не менее высокими, но сухопарыми жителями Норфолка и Саффолка.
Солнце чувствовало себя полновластным хозяином на этой земле. Оно было не золотым, как у нас в Европе, а ослепительно-белым, словно вспышка магниевой лампы. Непоколебимо утвердившись на ясном, без единого облачка, небе, солнце изливало свой беспощадный свет на каменистую землю. Я ехал по Лаури-пасс, наверное, самой древней из всех южноафриканских дорог. Давным-давно, еще задолго до появления белого человека в Африке, здесь проходили пути миграции антилоп канна. И этой же горной тропой спускались к морю готтентотские племена. Они гнали с собой скот, чтобы выменять его на обручное железо и прочие нужные вещи. И лишь потом наступила эпоха ван Рибека, и по старой африканской дороге покатились тяжелые бурские вагоны. А в конце восемнадцатого века по ней двинулись первые пионеры — они уходили на север, навстречу неизвестности. Достигнув верхней точки перевала, я остановился, чтобы бросить прощальный взгляд на Кейптаун. А заодно уж сказать последнее «прости» и темной громаде Столовой горы, которая четко вырисовывалась в тридцати милях отсюда, и плавному изгибу Фалс-Бей, служившему границей между бирюзовым морем и насквозь прожаренной бело-желтой землей.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |