Но Дженет этого не поймет. Томми этого не понимает. Если бы Томми мог это почувствовать, он перестал бы осуждать Молли за то, что она ушла от его отца. Припоминаю, что я, кажется, уже однажды начинала вести дневник, до того как родилась Дженет. Поищу его. Да, вот та запись, которая мне сейчас вспомнилась.
октября, 1946
Вчера вечером после работы я вернулась в этот ужасный гостиничный номер. Макс лежал на кровати, молчал. Я села на диван. Он подошел ко мне, положил голову мне на колени и обхватил меня руками. Я чувствовала его отчаяние. Он сказал:
— Анна, нам нечего сказать друг другу. Почему?
— Потому что мы разные люди.
— А что же тогда такое — одинаковые люди? — спросил он, автоматически впрыскивая в свой голос иронию, — переходя на свою наигранно медлительную, защитную, ироничную манеру говорения.
Я почувствовала, что холодею, застываю; я подумала, может, это ничего и не значит, но я продолжала стоять на своем, и я сказала:
— Но конечно же, это должно что-то значить — быть людьми одной породы?
Тогда он сказал:
— Пойдем в постель.
В постели он положил руку мне на грудь, я почувствовала к нему просто физическое отвращение и сказала:
— Что толку? Мы не подходим друг другу и никогда не подходили.
И мы заснули. Под утро молодые муж и жена из соседнего номера занялись любовью. В той гостинице стены были настолько тонкими, что нам было все слышно. Пока я их слушала, я почувствовала себя очень несчастной; никогда в жизни я не была такой несчастной. Макс проснулся и спросил:
— В чем дело?
Я сказала:
— Видишь, счастье возможно, мы оба должны в это верить.
Было очень жарко. Вставало солнце, пара за стеной смеялась. Солнце выкрасило стену в едва различимый теплый розовый тон. Макс лежал рядом со мной, его тело было горячим и несчастным. Пели птицы, очень громко, а потом солнце стало слишком жарким и заставило их смолкнуть. Резко. Они только что пронзительно, весело и невпопад щебетали, и вдруг внезапно наступила тишина. Муж и жена за стеной болтали, смеялись, потом проснулся и заплакал их ребенок. Макс сказал:
— Может, нам следует завести ребенка?
Я сказала:
— Ты хочешь сказать, ребенок нас сблизит?
Я произнесла это раздраженно, и сама себя тут же за это возненавидела; но его сентиментальность действовала мне на нервы. У Макса сделался упрямый вид, и он повторил:
— Нам следует завести ребенка.
И тогда я неожиданно подумала: «А почему бы и нет? Мы еще несколько месяцев не сможем уехать из колонии. У нас нет денег. Что ж, родим ребенка, — я всегда живу так, словно что-то чудесное возникнет прямо из воздуха когда-то в будущем. Так пусть что-нибудь произойдет прямо сейчас…» — и я к нему повернулась, и мы стали заниматься любовью. В то утро была зачата Дженет. На следующей неделе мы зарегистрировали свой брак. Через год мы расстались. Но этому мужчине так и не удалось хоть самую малость затронуть мои чувства, он так никогда и не стал для меня близким человеком. Но есть же Дженет… Думаю, мне надо сходить к психоаналитику.
января, 1950
Сегодня виделась с миссис Маркс. После положенной вступительной части она спросила:
— Почему вы здесь?
Я сказала:
— Потому что у меня в жизни не раз случался такой опыт, который должен был бы меня затронуть, но этого не происходило.
Она ждала продолжения, поэтому я пояснила:
— Например, сын моей подруги Молли, — на прошлой неделе он принял решение отказаться от воинской службы в связи со своими убеждениями, но он точно так же мог принять и противоположное решение. Именно это я замечаю и за собой.
— Что?
— Я наблюдаю за людьми: они решают стать тем или этим. Но это напоминает какой-то танец: они могли бы точно так же делать что-то противоположное тому, что они делают, с той же степенью убежденности.
Она поколебалась, потом спросила:
— Вы написали роман?
— Да.
— Вы пишете еще один?
— Нет, я никогда не стану писать еще один.
Она кивнула. Я уже знала этот характерный кивок и поэтому пояснила:
— Я здесь не потому, что я переживаю писательский ступор.
Она снова кивнула, и я сказала:
— Вам придется в это поверить, если…
Мое замешательство выглядело странно, и оно было агрессивным, и я улыбнулась, чувствуя, что и улыбка у меня выходит агрессивная, и сказала:
— …если мы хотим поладить.
Она улыбнулась, сухо. Потом:
— А почему вы не хотите написать еще одну книгу?
— Потому что я больше не верю в искусство.
— Так вы не верите в искусство? — тщательно выговаривая каждое слово и словно протягивая их мне, чтобы я могла полюбоваться каждым по отдельности.
— Нет.
— Вот как.
янв., 1950
Я часто вижу сны. Сон: я в концертном зале. В зале — люди, похожие на кукол, в вечерних платьях. Рояль. Я — одета в эдвардианском стиле, в нелепом атласе, с удавкой жемчуга на шее, как у королевы Мэри. Я сижу за роялем. Я не могу извлечь из инструмента ни звука, я не умею. А публика все ждет и ждет. Сон стилизован, он напоминает сцену из спектакля или старинную иллюстрацию. Я рассказываю его миссис Маркс, и она спрашивает:
— О чем этот сон?
Я отвечаю:
— Об отсутствии чувства.
Уголки ее рта складываются в едва заметную, но мудрую улыбку. Эта улыбка сопутствует всем нашим встречам и управляет ходом разговора. Как дирижерская палочка. Сон: военное время, Центральная Африка. Дешевый дансинг. Все пьяны, танцуют так, что это больше похоже на секс, а не на танцы. Я стою в сторонке и жду. Ко мне подходит мужчина, весь гладкий и прилизанный, похожий на куклу. Я узнаю Макса. (Но он какой-то литературный, с чертами Вилли, описанного в моих тетрадях.) Я иду в его объятия, иду как кукла, застываю и не могу пошевелиться. Сон опять гротескный. Он похож на карикатуру. Миссис Маркс спрашивает:
— О чем этот сон?
— Все о том же, об отсутствии чувства. С Максом я была фригидна.
— Так вы боитесь фригидности?
— Нет, потому что он — единственный мужчина, с которым я была фригидна.
Она кивает. Внезапно я чувствую тревогу: неужели я снова могу стать фригидной?
янв., 1950
Сегодня утром я была в своей комнате, под самой крышей. За стеной плакал ребенок. Это напомнило мне тот гостиничный номер в Африке, где ребенок за стеной будил нас по утрам своим плачем, а потом его кормили, и он начинал курлыкать, издавать радостные журчащие звуки, а его родители тем временем занимались любовью. Дженет играла на полу в кубики. Вчера вечером мне позвонил Майкл и пригласил меня покататься с ним на машине, а я ответила, что не могу, потому что Молли не будет дома и мне не с кем оставить Дженет. Он сказал, иронично:
— Что же, ясное дело — материнские хлопоты неизмеримо выше встреч с любовниками.
Его холодная ирония настроила меня против него. А сегодня утром на меня нахлынуло чувство повторяемости всего происходящего, — за стеной плачет ребенок, моя враждебность по отношению к Майклу. (Воспоминания о враждебности по отношению к Максу.) А потом — ощущение нереальности происходящего, я не могла вспомнить, где я — здесь, в Лондоне, или там, в Африке, в том, другом, доме, где плакал ребенок за стеной. Дженет, продолжая сидеть на полу, взглянула наверх, на меня, и сказала:
— Мама, иди поиграй со мной.
Я не могла пошевелиться. Через некоторое время я заставила себя встать с кресла и опустилась на пол рядом с малышкой. Я посмотрела на нее и подумала: «Это мой ребенок, моя плоть и кровь». Но я этого не чувствовала. Она снова сказала:
— Мама, поиграй со мной.
Я начала передвигать деревянные кубики, строить домик, но я двигалась как робот. Каждое движение давалось мне усилием воли. Я видела себя со стороны, как я сижу на полу, картина «юная мать играет со своей маленькой дочуркой». Словно кадр из фильма или фотография. Я рассказала об этом миссис Маркс, и она спросила:
— И?
Я ответила:
— Это так же, как во сне, только внезапно это случилось в реальной жизни.
Она подождала, и я сказала:
— А все потому, что я испытала чувство враждебности по отношению к Майклу, и это все заморозило.
— Вы с ним спите?
— Да.
Снова пауза, и я сказала, улыбаясь:
— Нет, я не фригидна.
Она кивнула. Кивок ожидания. Я не понимала, каких слов миссис Маркс от меня ждет. Она подсказала:
— Ваша маленькая дочь попросила, чтобы вы к ней подошли и поиграли с ней?
Я не поняла. Она сказала:
— Поиграть. Прийти и поиграть. Вы не могли играть.
Тогда я рассердилась. Я поняла. За последние несколько сеансов меня уже не однажды подводили к одной и той же мысли, и делали это весьма искусно; и каждый раз я выходила из себя; и это каждый раз обыгрывалось как моя защита против правды. Я сказала:
— Нет, этот сон, он не был об искусстве. Не был. — И попыталась пошутить: — Кому это приснилось? Вам или мне?
Но она не рассмеялась в ответ на шутку:
— Дорогая моя, вы написали книгу, вы — творец.
Она произнесла слово «творец» с мягкой, понимающей улыбкой благоговения.
— Миссис Маркс, вы должны мне поверить, мне совершенно все равно, напишу ли я еще один роман.
— Вам все равно, — сказала она, пытаясь сделать так, чтобы за словами «мне все равно» я услышала бы другие свои слова: отсутствие чувства.
— Да, — продолжала я настаивать, — мне все равно.
— Дорогая моя, я стала психоаналитиком, потому что когда-то верила, что я — творец. Я работаю со многими творцами, художниками в широком смысле слова. Если бы вы знали, сколько людей до вас пересидело в этом самом кресле, потому что где-то очень глубоко, внутри, у них случился ступор и они утратили способность к творчеству.
— Но я не одна из них.
— Опишите себя.
— Как?
— Опишите себя так, как будто вы описываете кого-нибудь другого.
— Анна Вулф — маленькая и худенькая, смуглокожая женщина, колючая, чрезмерно критичная и настороженная. Ей тридцать три года. Год она была замужем за человеком, которого совсем не любила, имеет маленькую дочь. Она коммунистка.
Она улыбнулась. Я сказала:
— Не получилось?
— Попробуйте еще раз: во-первых, Анна Вулф написала роман, который собрал немало хвалебных отзывов и имел такой успех у публики, что до сих пор она фактически живет на средства, получаемые от его переизданий.
Меня переполняло чувство враждебности.
— Очень хорошо: Анна Вулф сидит в кресле, напротив врачевателя души. Она сюда пришла, потому что не может испытать ни по какому поводу глубоких чувств. Она внутренне замерзла. У нее очень много друзей и знакомых. Люди любят с ней общаться. Но ей есть дело только до одного человека на земле, это — ее дочь, Дженет.
— Почему она замерзла?
— Она боится.
— Чего?
— Смерти.
Миссис Маркс кивнула, и я нарушила игру, сказав:
— Нет, я боюсь не своей смерти. Мне кажется, с тех самых пор, как я себя помню, все, что реально случается в мире, — это смерть и разрушение. Мне кажется, что это сильнее жизни.
— Почему вы коммунистка?
— Они хотя бы верят во что-то.
— Почему вы говорите «они», если вы сама член коммунистической партии?
— Если бы я могла сказать «мы», и сделать это искренне, я бы сейчас здесь не сидела, правда?
— То есть по-настоящему вам нет никакого дела до ваших товарищей?
— Я хорошо со всеми лажу. Вы об этом?
— Нет, я не об этом.
— Я вам говорила, единственный человек, до которого мне есть дело, действительно есть, по-настоящему, — это моя дочь. И это эготизм.
— Вам нет дела до вашей подруги Молли?
— Я ее люблю.
— И вам нет дела до вашего мужчины, Майкла?
— Допустим, он бросит меня завтра, сколько я буду об этом помнить? Нравится ли мне с ним спать?
— Вы с ним знакомы — сколько? Три недели? С чего ему бросать вас?
Я не могла придумать, как ей ответить, честно говоря, я удивилась, что я вообще это сказала. Наше время подошло к концу. Я попрощалась, и, когда я выходила, миссис Маркс сказала:
— Моя дорогая, не забывайте, что творец всегда во что-то свято верит.
Я не удержалась и рассмеялась.
— Что вас так рассмешило?
— А вам это не кажется смешным — искусство свято, величавый аккорд, тональность — фа мажор?
— До встречи послезавтра, дорогая, как обычно.
янв., 1950
Сегодня я принесла миссис Маркс десятки сновидений, — все они были просмотрены за последние три дня. Все они обладали одним и тем же свойством: это было фальшивое искусство, карикатура, иллюстрация, пародия. Все сновидения были выдержаны в роскошных, живых и свежих цветах, что доставляло мне огромное наслаждение. Она заметила:
— Вы видите очень много снов.
Я сказала:
— Я вижу их сразу, стоит мне только закрыть глаза.
Она:
— И о чем все эти сны?
Я улыбаюсь прежде, чем это успевает сделать она; в ответ на что она строго смотрит на меня, готовая уже меня одернуть. Но я говорю:
— Я вас хочу кое о чем спросить. Половина этих снов — кошмары, мне было страшно по-настоящему, я просыпалась вся в поту. И все же я наслаждалась каждой их минутой. Мне очень нравится видеть сны. Я с нетерпением жду того мгновения, когда настанет время ложиться спать, потому что я буду смотреть сны. А ночью я раз за разом заставляю себя проснуться, чтобы насладиться пониманием того, что я вижу сны. Наутро я счастлива, как будто ночью я возводила города, пока спала. Ну и? Вчера я встретила одну знакомую, которая ходит к психоаналитику уже десять лет, — естественно, американка.
Здесь миссис Маркс улыбнулась.
— Эта женщина с какой-то яркой стерилизованной улыбкой мне сообщила, что для нее ее сны давно уже важнее, чем ее жизнь, и более реальны для нее, чем то, что происходит наяву днем с ее ребенком, с ее мужем.
Миссис Маркс улыбнулась, а я продолжила:
— Да, я знаю, что вы хотите сказать. И это правда, — она призналась мне, что когда-то считала, что она — писательница. Но дело в том, что я никогда и нигде не встречала человека, который, независимо от сословия, цвета кожи или мировоззрения, не считал бы на каком-то этапе своей жизни, что он — писатель, художник, танцор или еще кто-нибудь в этом роде. И может быть, этот факт представляет больший интерес, чем все то, вместе взятое, что мы обсуждали в этой комнате. Ведь лет сто назад большинству людей и в голову не приходило, что они непременно должны быть художниками, творцами. Они признавали и принимали то место в жизни, на которое Господу Богу было угодно их поместить. И — разве не вызывает некоторую тревогу то обстоятельство, что мой сон приносит мне больше переживаний, радости, удовлетворения, чем все, что происходит со мной, когда я бодрствую? Я не хочу превратиться в ту американку.
Молчание, ее направляющая улыбка.
— Да, знаю, вы хотите, чтобы я сказала, что весь мой творческий потенциал реализуется в сновидениях.
— Ну а разве это неправда?
— Миссис Маркс, хочу вас спросить: а не могли бы мы какое-то время игнорировать мои сновидения?
Она сухо говорит:
— Вы приходите ко мне, психоаналитику, и спрашиваете, не можем ли мы игнорировать ваши сновидения?
— Нет ли хотя бы вероятности того, что мои столь упоительные сны — это бегство от чувств?
Она сидит тихо, думает. О да, она очень умная, она — старая мудрая женщина. Она делает мне знак рукой, прося меня соблюдать тишину, пока она обдумывает, целесообразно ли то, о чем я прошу. А я тем временем разглядываю комнату, в которой мы сидим. Комната узкая и длинная, с высоким потолком, цвета и звуки в ней — приглушенные. Везде стоят цветы. Стены покрыты репродукциями всемирно известных шедевров, есть и скульптура. Комната выглядит почти как художественная галерея. У этой комнаты высокое предназначение. Мне в ней приятно находиться, как в художественной галерее. Все дело в том, что в моей жизни ничто не соответствует ничему в этой комнате, — в моей жизни всегда было много, и есть, незрелого, незавершенного, сырого, пробного; как и в жизни всех тех людей, с которыми я близко знакома. Пока я рассматривала комнату, мне пришло в голову, что именно неотшлифованность, сырость, недоделанность моей жизни и являются в ней самым ценным и что я должна крепко за это держаться. Миссис Маркс вышла из состояния медитации и сказала:
— Очень хорошо, моя дорогая. Оставим на время в покое ваши сны. Приходите ко мне теперь с тем, о чем вы фантазируете наяву.
В тот день, когда я сделала в дневнике эту последнюю запись, я, словно по мановению волшебной палочки, перестала видеть сны.
— Что-нибудь снится? — спрашивает миссис Маркс небрежно, чтобы выяснить, готова ли я отказаться от своих абсурдных попыток спрятаться от нее. Мы обсуждаем оттенки того чувства, которое я питаю к Майклу. По большей части мы счастливы вместе, но временами я внезапно начинаю обижаться на него и я его ненавижу. Причины для этого всегда одни и те же: когда он начинает меня как-нибудь пинать за то, что я написала книгу, — его это задевает, он дразнит меня, обзывает «писательницей»; когда он иронично говорит о Дженет, о том, что материнство я ставлю выше, чем любовь к нему; когда он предупреждает меня, что не намеревается на мне жениться. Майкл всегда предупреждает меня об этом после того, как скажет, что меня любит и что я — самое важное, что у него в жизни есть. Я обижаюсь и я злюсь. Я сказала ему, зло:
— Предупреждения такого рода, конечно же, не надо повторять, достаточно один раз их озвучить.
Майкл в ответ начал со мной шутить, поддразнивать меня, и он развеял мое дурное настроение. Но той ночью я впервые была фригидна с ним. Когда я рассказала об этом миссис Маркс, она сказала:
— Однажды я три года занималась с женщиной, которая страдала от фригидности. Она жила с мужчиной, которого любила. Но за все три года у нее ни разу не было оргазма. В тот день, когда они поженились, у нее впервые случился оргазм.
Рассказав мне это, она начала выразительно кивать головой, словно говоря: «Вот видишь! Понимаешь?!» Я засмеялась:
— Миссис Маркс, вы понимаете, какой вы столп реакционности?
Она спросила, улыбаясь:
— А что это слово значит, моя дорогая?
— Для меня оно очень много значит, — сказала я.
— И все же в ночь после того, как ваш мужчина вам сказал, что он не женится на вас, вы с ним фригидны?
— Но он говорил или иначе давал мне это понять и раньше, и я не делалась от этого фригидной.
Тут я поняла, что лукавлю, и признала:
— Да, это правда: то, как я откликаюсь на него в постели, зависит от того, как он ко мне относится.
— Конечно, вы же настоящая женщина.
Миссис Маркс произносит эти слова — «женщина», «настоящая женщина», точно так же, как она произносит слова «художник», «подлинный художник». Это некий абсолют. Когда она сказала, что я настоящая женщина, я начала смеяться, и я ничего не могла с собой поделать, и через некоторое время рассмеялась и она. Потом она поинтересовалась, почему я смеюсь, и я ей объяснила. Она была уже близка к тому, чтобы воспользоваться случаем и ввернуть слово «искусство» — которое ни одна из нас ни разу не употребила с тех пор, как я перестала видеть сны. Но вместо этого она сказала:
— Почему вы, общаясь со мной, никогда не упоминаете о своих политических взглядах?
Я подумала и ответила:
— Что касается КП, меня швыряет от ненависти к ней и страха перед ней к отчаянному за нее цеплянию и обратно. К цеплянию, вызванному потребностью ее защитить, присмотреть за ней, — вы это понимаете?
Она кивнула, и я продолжила:
— И Дженет. Временами я очень сожалею о том, что она есть, потому что из-за нее я вынуждена отказываться от слишком многого, но в то же время я ее люблю. И Молли. В какое-то мгновение я могу ее возненавидеть за то, что она ведет себя со мною как командирша, что она меня так опекает, но через минуту я уже ее люблю. И с Майклом — все то же самое. Поэтому мы, очевидно, можем ограничиться анализом отношений с кем-нибудь одним из них, чтобы понять мое устройство в целом, мою личность.
Тут она улыбнулась, сухо, и сказала: — Очень хорошо. Давайте ограничимся Майклом.
марта, 1950
Я пришла к миссис Маркс и сказала ей, что, хотя я испытываю с Майклом счастье, которого не знала раньше, в то же время происходит что-то, чего я не могу понять. Я засыпаю в его объятиях, я в них растворяюсь, я счастлива, а утром я просыпаюсь с какой-то неприязнью и обидой.
На что она сказала:
— Ну что же, дорогая моя, тогда, быть может, вам уже пора снова видеть сны?
Я начала смеяться, а она сидела и ждала, когда я успокоюсь, и я потом признала:
— Вы всегда выигрываете.
И прошлой ночью я снова стала видеть сны, как будто мне отдали команду это делать.
марта, 1950
Во сне я плачу. Когда я просыпаюсь, я помню только то, что плакала. Когда я это рассказала миссис Маркс, она заметила:
— Те слезы, которые мы проливаем во сне, единственные подлинные слезы нашей жизни. Когда мы пробуждаемся, мы плачем только из жалости к себе.
Я сказала:
— Это очень поэтично, но я не верю, что вы так действительно считаете.
— А почему же нет?
— Потому что, когда я засыпаю и знаю, что я буду плакать, мне это знание приносит удовольствие.
Она улыбается; я жду, я готова, — но теперь она уже мне не помогает.
— Уж не собираетесь ли вы высказать предположение, — говорю я, иронично, — что я мазохистка?
Она кивает: разумеется.
— Есть в боли наслаждение, — говорю я, выступая в качестве рупора ее мыслей.
Она кивает. Я говорю:
— Миссис Маркс, печальная и ностальгическая боль, что заставляет меня плакать, — это то же чувство, которое меня подвигло написать мою проклятую книгу.
Она резко выпрямляется, сидит прямая и напряженная, она шоке. В шоке потому, что я посмела назвать книгу, искусство, это благороднейшее действо, проклятым. Я продолжаю:
— Все, что вы сделали, — вы постепенно, шаг за шагом, подвели меня к субъективному пониманию того, что я и раньше знала, — что сам источник книги был отравлен.
Она говорит:
— Самопознание — это и есть все более и более глубокое понимание того, что человек и раньше уже знал.
Я возражаю:
— Но этого мало.
Миссис Маркс кивает, она молчит и думает. Я знаю: что-то назревает, но я не знаю что именно. Потом она спрашивает:
— А вы дневник ведете?
— Время от времени.
— А вы там пишете о том, что происходит здесь?
— Иногда.
Она кивает. И я знаю, что у нее на уме. Миссис Маркс считает, что сам процесс, само ведение дневника, — это начало того, что она воспринимает как «размораживание», как первые этапы ослабления того «ступора», который не позволяет мне писать. Я так обиделась, так разозлилась, что не смогла промолвить ни слова. Я чувствовала, что, упомянув дневник и сделав его, так сказать, частью своего рабочего процесса, она меня ограбила, она меня его лишила.
На этом дневник, как личный документ, обрывается. Дальше он продолжается в форме газетных вырезок, аккуратно вклеенных и датированных.
Март, 1950
Модельер называет эту прическу прической «в стиле водородной бомбы»[15], где буква «Н» означает перекись водорода, используемую для окраски волос. Волосы укладываются так, словно их разметало взрывом бомбы, случившимся где-то на затылке. «Дейли телеграф»
июля, 1950
Сегодня в Конгрессе зазвучали одобрительные возгласы, когда господин Ллойд Бентсен, представитель партии демократов, настоятельно призвал президента Трумэна приказать Северной Корее освободить территорию в недельный срок и предупредить, что в противном случае их города подвергнутся атомной бомбардировке. «Экспресс»
июля, 1950
Решение Британии истратить дополнительные 100 миллионов фунтов на нужды обороны означает, как ясно дал понять господин Эттли, что с ожидавшимися повышением уровня жизни и улучшениями в сфере социальных услуг придется подождать. «Нью стейтсмэн»
авг., 1950
Америка незамедлительно приступает к производству водородной бомбы, которая, по предварительным прогнозам, будет в сотни раз мощнее любой атомной бомбы. «Экспресс»
авг., 1950
Основываясь в своих выводах на уроках Хиросимы и Нагасаки и, исходя из этого, оценивая радиус ударной волны, температурный скачок и уровень радиации, мы предполагаем, что в населенных областях Великобритании одна атомная бомба может убить 50 000 человек. Но, не говоря уже о водородной бомбе, безусловно, небезопасным будет допущение, что… «Нью стейтсмэн»
нояб., 1950
МАКАРТУР ОТПРАВЛЯЕТ В НАСТУПЛЕНИЕ ВОЙСКА ЧИСЛЕННОСТЬЮ 100 000 ЧЕЛОВЕК С ТЕМ, ЧТОБЫ ПОЛОЖИТЬ КОНЕЦ ВОЙНЕ В КОРЕЕ. «Экспресс»
дек., 1950
КОРЕЯ. ВЫДВИНУТО ПРЕДЛОЖЕНИЕ О МИРНЫХ ПЕРЕГОВОРАХ, НО СОЮЗНИКИ НЕ УНИМАЮТСЯ. «Экспресс»
дек., 1950
США «В СЕРЬЕЗНОЙ ОПАСНОСТИ». Получено срочное сообщение. Сегодня вечером президент Трумэн в своем обращении к американским гражданам заявил, что в результате действий советского правительства Соединенные Штаты оказались «в серьезной опасности».
янв., 1951
Вчера Трумэн поставил перед оборонной промышленностью Соединенных Штатов масштабные задачи, предполагающие определенные уступки и жертвы со стороны всех рядовых американцев. «Экспресс»
марта, 1951
ЭЙЗЕНХАУЭР ОБ АТОМНЫХ БОМБАХ. Я бы немедленно пустил их в ход, если бы считал, что они нанесут врагу необходимый ущерб. «Экспресс»
апреля, 1951
ЖЕНЩИНА-ШПИОНКА, ВЫДАВАВШАЯ СЕКРЕТЫ АТОМНОГО ОРУЖИЯ, УМРЕТ. Ее муж также будет отправлен на электрический стул. Судья: «Из-за вас случилась Корея».
мая, 1951
КОРЕЯ: УБИТЫХ, РАНЕНЫХ, ПРОПАВШИХ БЕЗ ВЕСТИ — 371 ЧЕЛОВЕК
июня, 1951
Верховный суд США осудил 11 лидеров Коммунистической партии США за участие в заговоре, целью которого являлось насильственное свержение правительства. В ближайшее время будет приведен в исполнение приговор: лишение свободы сроком на 5 лет и наложение штрафа в размере 10 000 долларов США на каждого из осужденных. «Стейтсмэн»
июня, 1951
«Лос-Анджелес таймс» от 2 июня пишет: «По приблизительным подсчетам, в Корее с начала войны были убиты или погибли от вызванных войной лишений около 2 миллионов мирных граждан, по большей части — это дети. Свыше 10 миллионов человек остались без крова над головой и живут в крайней нужде». Дон Сун Ким, посол для специальных поручений Республики Корея, сообщил нам 1 июня: «Всего за одну ночь было сожжено 156 деревень. Деревни эти располагались на пути продвижения вражеских войск. Поэтому, разумеется, самолеты ООН должны были их уничтожить. И все старики и дети, которые все еще находились в этих деревнях, поскольку они не смогли последовать приказу об эвакуации, были убиты». «Нью стейтсмэн»
июля, 1951
Мирные переговоры приостановлены — так как красные отказываются впустить 20 союзных репортеров и фотографов в Кэсонг. «Экспресс»
июля
000 человек участвуют в «нефтяных волнениях». Войска применяют слезоточивый газ. «Экспресс»
июля
Вплоть до сегодняшнего дня расходы на перевооружение в США так и не привели к понижению уровня жизни американцев. Напротив, уровень потребления продолжает расти. «Нью стейтсмэн»
сент., 1951
Методика быстрого замораживания зародышевых клеток и их бессрочного хранения может привести к полному пересмотру наших представлений о значении понятия времени. Пока что данную методику применяют к мужской сперме, но она может быть адаптирована и для обработки женской яйцеклетки. Мужчина, живущий в 1951 году, и женщина, живущая в 2051 году, могут «сочетаться браком» в 2251 году, чтобы произвести на свет ребенка при помощи суррогатной матери. «Стейтсмэн»
окт., 1951
МУСУЛЬМАНСКИЙ МИР ПОЛЫХАЕТ. Дополнительные войска направлены в Суэц. «Экспресс»
окт., 1951
ВОЙСКА БЛОКИРУЮТ ЕГИПЕТ. «Экспресс»
ноября, 1951
790 союзных военнопленных и 250 000 мирных граждан Южной Кореи были зверски убиты красными в Корее. «Экспресс»
ноября, 1951
Предполагается, что уже при жизни наших детей население земного шара может достичь 4 млрд человек. Как мы сотворим такое чудо — прокормим 4 миллиарда? «Стейтсмэн»
ноября, 1951
Никто не знает, сколько человек было казнено, брошено в тюрьмы, отправлено в исправительно-трудовые лагеря или погибло во время многомесячных допросов в годы великих советских «чисток» 1937–1939 гг.; не знаем мы и того, сколько человек на сегодняшний день занято в России принудительным трудом — 1 миллион или 20 миллионов. «Стейтсмэн»
дек., 1951
РОССИЯ СТРОИТ АТОМНЫЙ БОМБАРДИРОВЩИК. Самый быстрый в мире. «Экспресс»
дек., 1951
Соединенные Штаты переживают величайший экономический подъем за всю историю своего существования. Хотя одни только расходы на вооружение и на экономическую помощь заокеанским соседям превышают федеральный бюджет довоенного времени в его полном объеме. «Стейтсмэн»
дек., 1951
Это был первый мирный год за всю историю Британии, когда 11 наших дивизий стояли в иностранных государствах и когда 10 % нашего национального дохода было потрачено на вооружение. «Стейтсмэн»
дек., 1951
Есть признаки того, что в Соединенных Штатах Маккарти и иже с ним, может быть, наконец-то зашли слишком далеко. «Стейтсмэн»
янв., 1952
Когда в начале пятидесятых президент Трумэн заявил миру, что Соединенные Штаты приложат усилия для ускорения процесса производства водородной бомбы (взрывная сила которой, по мнению ученых, будет в 1000 раз превосходить силу бомбы, взорванной в Хиросиме, или, иными словами, будет равняться взрыву 20 миллионов тонн тринитротолуола), Альберт Эйнштейн спокойно заметил, что «все более и более явственно проступают очертания призрака полного и всеобщего уничтожения». «Стейтсмэн»
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |