Гребцы между тем, с Еминым во главе, втащили в шалаш болыпой кованый сундук Державина и другой – Грибовского и Емина и отперли их, чтоб достать сухое платье п белье.
Ну, что, птенец, пришел в себя? – ласково спроспл Державип своего секретаря, который стоял у костра, сушился и грелся.
Да, ваше превосходительство, отхожу, – отвечалг юноша, – ром меня ожнвил.
– Выпей еще да переоденься.
А батюшка продолжал метаться, как угорелый.
Ах, Царица иебееная! Такие высокие гости... Ребята! – кричал он к оиешившим мужикам. – Вали болыне дров в костер, вали целую гору Оавор, наваливай! Жги весь остров! Ишь, ка-кая превыеочайшая честь!..Иллюмпнацию устроить надо для высоких гостей, для'Посланца ея императорского величества, а кольми паче для сладковещательиаго певца «Фелицы»... Эка чееть, Господи! Вот не чаял, не гадал!.. И где же? В сеылке, на Беле-море, аки Даииил Заточник. Да 'блогословеи будет тот день и чае, когда меня сюда послали за мое окаяііство: ведь, без сего я не доясил (бы до счастья лицезреть у себя славного и преслав-ного Державина, певца «Фелицы» и вельможп ея императорокого величества. Вали, ребята! Это мы чествуем н великую государышо, и великого мужа пииту... Вы еами не знаете, яа кого вы ныие взнраете, на еолнце российского Париаса. взираете!
Державин начал догадываться,. что батюшка немножко иод хмелькомь. Оставив его суетнться около костра, он вместе с Гркбовским ушел в шалаш, чтобы переодеться. Между тем костер, заваленный вновь припесепным хворостом, еловымн шишками и всяким валежником, разгорелся так, что заревом его, как заревом пожара, освещался не только берег острова п луг, но и тихая заводь морская, и самое море, над которым буря уже улеглась, по которое продолжало еще волноваться, оставленною ему ураганом, зыбью. Небо очистилось, и на темной синеве его ярко вырезался золотой сери молодого месяца.
IV. Ка необитаемсм острове.
Когда Дерясавин, Емии н Грибовский вышли из шалаша кереодетые, то увидели, что хлопоты суетившегося батюшки оказались не напраснымн. По одну сторону ярко пылавшего костра разложеио было сухое, свежее сено, на которое высокие гости могли бы сесть, а к огню приетавлен был котелок, в котором варилась уха из пойманной кемлянами, до начала бури, рыбы. Тут ясс, около костра, иачинал закииать пузатый самовар, почуи едиііственное сокровище, прнвезенное батюшкой в ссылку н наиоминавшее ему блаясенныя времена жизни его в ІИетербурие, на Большой Мещанской. Батюшка усердно хлопотал и около котелка, и около самовара.
Ѳедуловы гребцы, между тем, под руководством Емина, развесили против костра, для просушки, иромокшее илатье путеіпествеіпииков и другия вещи, сделав для этого козлы из кольсв и весел.
Кемляне по другую сторону костра варили ссбе кашу п уху в своем собствеином котелке и тихонько вели разговоры то о иедавней бури, то о ириехавших господах. Костер был так вслик, что за огнем их не видно было, и только слышался их разговор с приезжими гребцами.
– Как же вы, дуровы головы, под саму бурю повезли рсспод? – спрашивал кто-то.
л щ
Да было ведро, как мы выехали из Сумского, – был ответ.
Ведро!.. А этого ис видишь?.
Чево видеть-то?
А месяц?
– Что-яс месяц! Кады мы выезясали, месяца не видатьста было: солнышко во все окно глядело-ста.
Во все окно! А вчера вечор, небось, не видал месяца? Повылазило тебе?
Не повылазило-ста... Знамо, вечор видал.
А видал, каки рога-то у месяца?
А каки?
– Вон, мотрп, каки тупые рога: мееяц словно бы лсжит.
Ну, чтож! И пущай-ста ево лежит.
Тото-то пущай, дурова голова! А еще помор называешься... Али не знаешь закону?
Какова такова закону-ста?
А насчет то-ись месяца. В законе сказано: месяц лежит – помор стоит, месяц стоит – помор лежит. Вон каку закоп-ат загадку загапул: што коли ежели молодой месяц лежит, вон как ноне лежит боком, быть буре, стоять помору на ногах – работа, стало бьгть, будет яму на море. А коли-ежелн молодой месяц етоит на небе, прямо, и рога у него остры, тадьг на море ни-ни! Не ворухнется, – н помор лежи себе, да спи. Вот ои каков закон-от прописаи насчет ыолодова месяца...
Где это вы, святой отец, сухого сена добыли носле дождя? – спросил он.
Подойдя к костру, Державин приятно изумился.
А стожогс малую толику разметали для вашего превосходительства, – отвечал ои, суетясь попрежнему, – в середке-то и оказалось сухое сенцо.
Спасибо, спасибо, пастырь добрый, – -улыбнулся Державин, опускажь на сено.
Пастырь добрый, ваше превосходительство, по словеси Распятаго за пы, должеи дупгу свою полагать за овцы.
Так, так, истипу говорите... Это вы нас, кажется, батюшка, чаем хотите угостить?
– Чанком, ваше превосходительство, и ушицею; чем богаты... Рыбка у нас свеженькая, при море ясивем... Уяс сжели апостолы угощали Спасителя нашею рыбкою, то и мы нойдем по отопам апостольским: рыбку же предложим в снедь выооким гостям.
Отлично! Я ясе проголодалоя... Ну-ка, господин экзекутор, – обратился Державин к Емину, – распорядиеь-ка припести стода нашу укладочку: там п чай есть, и стаканы, да и ямайокий не забудь захватить.
Слушаю-с, все будет иеполнеию
Это преотменно, ваше превосходительство, что у вас стаканы ссть, – заметил батюшка, – а то у^меня одна всего чайная чашка, да и ложки деревянныя, не по чину.
Не безпокойтесь, батюшка, у нас п ложки есть.
А куда, ваше превосходительство, иуть изволите держать? – спросил батюшка, отставляя котелок от огпя. – К святым Зосиме и Савватию?
' – ІИЕт, я не в Соловки, хотя после, может быть, и съезжу поклонпться мощам преподобных угодников соловецких. А теперь я в Кемь.
В Кемь? – удпвился батюшка. – В нашу пустышо?
Да... По высочайшему ея императорского величества иовелению я должен открыть там новый город.
Открыть город! – Батюшка даже привскочил. – Да там, ваше превосходительство, ничего нет: что же там открывать?
Ч-
– Как ничего нет? – удивился Державин.
Да ничего, ваше превосходительство, так-таки ровпо ничего.
Но церковь есть?
– Церковца имеется, по токмо бедненькая, деревянпая, пе лучше проетой крестьянской нзбы.
А присутственныя места?
Никаких ирисутственных мест у нае нет, вашо іфевосходительотво: есть одип токмо кабак.
– Кто же там у вас пачальство?
Один сельский староста да десятский. вот и все наше пачальство.
А Воипская комаида?г.
еатюшка вместо ответа только разсмеялся.
Чему вы емеетесь? – все более я более пзумлялся Дерясавин.
Проститс, ваше превосходительство! Как тут не смеяться? Вы изволили епрашнвать о воинской команде: да у нас воинских-то людей всего один Потапыч на деревянной ноге... Ногу-то ему оторвало еще под Очаковом, на глазах у Миниха... Вот какова у нас воинская команда,
Дерясавин задумался, и в душе его шевельнулось досадное. ©бидное чувство. Это Тутолмин с умыслом, на позор и в наемешку, послал его «открывать город», там, где ничего нет: ни властей, ни команды, ни даже сельской расиравы... Это злая издевка над губернатором, над его саном, над ним лично, над Державиным... Все это, копечно, за медведя... наушники, без сомнения, донесли ему больше, чем было на самом деле...
Хорошо ясе! Он откроет город, город без властей, без городничаго, без земского суда, без казначейства, без острога, без команды, и донесет обо веем сенату и императрице... Он исполнит возлоясенное на него поручение... *).
И для этой комедии ои должен был перенести такой ужаеный путь, эту етрашную бурю, когда он был па волос от смерти!
Меясду тем Емин и Грибовский вынулп из вместительноп укладки все необходпмое для сервпровапия импровизированного на воздухе ужииа: достали скатерть, салфетки, тарелки, ножи, вилки и даясе серебрянную суповую ложку. На резяой, изящиой работы лояске, которою долясеи был кушать сам Державин, было вычеканено: «Пленителю – Пленира». В надписи этоп нрелестная Катишь подраясала той надписи, которая выкована была на монументе Петра I: «ГИетру Первому – Екатерина Вторая». И выдумка эта восхитила Гаврилу Романовича!
После этого Емин принес объемистую флягу, заключенную в плетенку, п достав две серебряныя чарки, ио знаку Дерясавина, позвал пз-за костра свонх требов и рабочих кемляи, убнравших у батюшкп сено.
Когда все собрались, Державип встал, наполпил водкою
*) Это было действителъно так, и Державин говорнт об этом в евоих «Запнсках», равно как и о буре на море.
обе чаркп и, передав одну нз ннх в руки батюшки, торжествеыно произпес:
Пыо за драгодепное здравие ея императорского величества, государыни пмператрпцы Екатерины Алексеевны! Да огласится сей необитаемый остров и сие безбрежное море восторжёнными кликами ея верноподданных, урра!
Урра! – подхватили батюшка, Емии и Грибовский.
Урра! – загремелн гребцы и кемляне, носом почуявшие, что п им сейчас поднесут по чапурушечке.
И им, действительно, поднесли. Тогда все уселись за ужин: господа – по сю сторону костра, народ – по ту сторону.
Болыие всех торжествовал неугомонный батюшка. Ои но мог есть спокойно, постоянно обжигался горячей ухой, вскакивал, разъодил руками и болтал неумолкаемо.
Ах, Царица небееная! Да видано ли такое царекое торяиество на сем необитаемом острове, на отоце моря студеиаго!.. Не видано и не слыхано: око не виде, и ухо не елыша, и на сердце человеческое не взыдоша, истипио так. И кто ж на сем острове! Сам сладкоглоголивый златоуст российского Парнаса и еановник ея имиераторского велнчества, Гавриил Романович Державин.
Все неволыю улыбались, слушая эту неумолкаемую болтовню.
Так вы говорите, батюшка, что были прежде свящсн пиком в Петербурге? – прервал его болтливую речь Деряіавин.
Был-с, точпо был, ваше превосходительство, только оказался педостойпым паетырем.
Чем ясе?
– Ненстовством языка своего, и за то изгиан на сей пустынный Патмос, аки Агарь.
– Как? На этот остров?
Нет, тут на сем Патмосе, у меня токмо сенокос, а священнодействую я в Кеми.
– II вы однп там священником?
– Один-с, да и то много, одного даясе много.
Державнн задумался. Разом стало тихо, так что отчстливо слышеи был ирибой моря.
Вот что, батюшка, – с-казал Держашіп, – завтра вы должпы ехать со мною в Кемь.
Сочту за счастие сопровождать особу вашего превосходительства.,.
Мы с вами, – продолжал Державии, – должиы открыть в Кеми город: вы отслужите обедшо и затем блогодарствсииый, нли какой там по церковиюму уставу иолагается, молебеп, а потом вы донесете рапортом святейшему синоду о последовавшем открытии города, а я – правительствующему сеиату и государыне императрйце.
После ужина все отправились чіа покой. Господа, купно с батюшкой, улеглись на сухом сеие в шалаше, вповалку, а кемляне и гребцы – у костра, который продолжал осьещать нустынный берег, лес и 'нонемногу засыпавшее море.
Успули и люди иосле испытанных треволиений п носле вкусного ужина.
Не спал один лишь Дерясавин. Ои продолжал лежать с открытыми глазами и многое. передумал из своей жизни. В дверь шалаша видиелась западиая окраина темного неба, на котором ровным слабым светом мигали звезды, словно чыі-то далекие глаза, еторожившие сиящую землю и темное, успокоившееся море..
Вот покатилась звездочка и сгасла в пространстве... Другая, третья... Как много их иадает: Сколько неведомой яшзни в этих неведомых, далеких пространствах!..
«Да, Он – пространством безконечный, живый в двнженыі вещеетва», сам собою повторялся в душе Дерясавина иамятный стих.
А прошлое!.. Так и носятся образы и видения перед открытыми глазами...
Вот он гонится по следам Пугачева; он, молодой гвардейский офицер... По дороге, по селам, везде висят трупы или валяются в поле: все это жертвы народного.волнеиия, подиятаго таішственною личностью... Хищныя птицы стаями круягатся над трупами и каркают так зловеще, так страшио...
Но что это шумпт так? Да это море шумит... Нет, море тихо, совсем уснуло, н этот шум моря отдается у него в душе, в встревожениом мозгу. Не может он отбиться. от этого шума, и в голове его сам собою слагается стих: – юа –
Судно 110 морш Н0СИАЮ, Реет между черных волн... Белы горы идут мимо...
Да, это были д'Ьйствительно белыя горы, эти грозпые черные валы ст> белымн, точно снеговыми вершинами...
Белы горы идут мимо... В шуме их – наде;кд я полн...
«Нет, тогда я уже терял всякую надежду... Но терял ли? Нет, нет! Она жила во мне, тлела как искра в этом хаосе бури... Да, так, это верио... Надо припомнить весь стих:
Судно по морю носимо, Реет мешду черных волн, Белы горы идут мимо, – В шуме их – иадежд я полн.
«Да, надо запомнить, чтоб утром записать.
0! Спасите! Спасите! – стонет во сне юный Грибовский.
Бедный мальчик! Во оне мерещится ему буря. Снова тихо. Но сон все пейдет. Снова оставляя по небу
св ътящуюся иолосу, иадает куда-то звездочка, за пей другая... Куда же им падать, как не в море? «В море, верно, утонул н мой сон... «А что-то моя бедиая Катишь? Скучает по мне?..
Ллмазна сыплется гора П высот четыремя скалами, Жемчугу бездиа н сребра...
«Что это мие вспомнился водопад Кпвач? Да, помню сго; ио там пс так страшио, как в бурю на море... Эти сверкающия молнии, этот грохот воли и перуиов!.. Но чья-то рука отводігг от меня этн перуны, гасит молнии над моей головой и иерсбрасывает лодку в тихую заводь, великая, неведомая сила!..
Он иродолжал лежать с открытыми глазами и сквозь темнос отверстіс шалаша смотреть на усеяиное звездами иебо, а б мозгу сам собою слагается стих:
Кто пз туч бегущий пламснь Гасит над моей главой? тІья рука за твердый камень Малый челн заводігг мой?..
V. Александр Македонсний в курятной кл&тк.
Вытот самый день, когда Державни рнсковал погнбпуть в волнах Белого моря, в Петербурге, при дворе, об -нсм> много говорили, и вот главным образом по какому случаю.
Изшератрица в это время иаходилась еще в Царском Селе, потому что осень в 1785 году выдалась отличиая, и дворі пе хотел рано переезжать в Зимний дворец.
ІІосле обычиых утренних занятий, государыня выніла в сад, чтобы сделать свою персдобеденную прогулку. Ее сопровождала, по обыкцовению, только любнмая собаченка Муфти. День был тихий, теПлый. Деревья сада уже начинали местами желтеть и краснеть, что прпдавало темной зеленп парка особую прелесть. Высоко в воздухе раздавались, особенно звонко в этот день, крики нерслетных птиц. Императрица иеволыю подняла голову и иростояла несколысо минут, иаблюдая, как две длинныя нити, сходившияся под острым углом, медленно тянулись ио небу, отсвечпвая иногда на солнце, словно гигаитские серсбряныя нити. Это летела стая диких гусей, вытянувшаяся в две под острым углом ЛІШИІ.
Собачка также остановялась н с детским любопыТством глядела то в глаза государыни, то на стройно двигавшихся в небесиой лазури иернатых странников.
– Что, Муфти? – улыбнулась ей императрица. – Высоко летят гуси?
Собачка залаяла, яселая этим выразить протеет всем птицам.
– Не боятся оне твоего безсильного лаю, – продолжала она дразнпть собачку.
Собачка еще задорнее залаяла.
– Лай, не лай, а оне умиее тебя, – продолжала Екатсрина, – вои ты всегда только из рук Яудешь подачкн, сама не умеешь яайти себе корма, а оне, птички, вои какие умницы: откуда-шюудь из Архангельска, из Кеми, с Белого моря лстят на зиму в теплые края.
Собачка перестала лаять іг, ка&алось, поннмала, что ей говорили. Гуси между тем отлеталп все далее и далее. Скоро они стали казаться нитями тонкой паутины, которой в эту теилую осень так много плавало в сухом ясном воздухе.
Серебристыя нити все тоньше, тоньше...
В Турцию летят, в Аяатолию, за Черпое море, а может быть и в Африку, – проговорила императрица в раздумье. – Когда-то я и моя держава выростет до того, что в одной половине ея, в северной, перелетныя птпцы будут:проводить лето, а в другон, южной, зиму?.. Авось с божьей помощью дояшву до этого ечастья.
Топкие белыя нити, иаконец, вышли из луча зрения и потонули в безконечном пространстве.
Она шла далее в глубокой задумчнвости.
В воздухе, высоко над ея головою,сноваирозвенеликакіс то голоса, да так звонко, радостно. Она опять подняла голову. Там, в далекой синеве, извивались и переливадя серебром новыя нити. Это летела журавлиная стая.
И они туда же, в мои будущия владепия... Но пе слишком ли я загадываю? – проговорила оиа сама с собой.
Собачка, беясавшая впереди, услыхав голос своей госиожи, остановилась и вопросителыю ноглядела на нее. Но, вндя, что на ея безмолвный вопрос не отвечают, опять залаяла.
Глупая! Ведь ты не поймешь меня, – улыбнулась она, – да и многие ли меня понимают? Один Григории Александроеич разве, да н то не всегда.
Вдруг из одиюго павильона, мимо которого оиа ироходила, раздалоя звонкий детский хохот: словно жемчуг сыпали па серсбряное блюдо, так очарователен был этот детский смех. Императрица невольио и с любовыо усмехнулась: она узнала этот чарующий детский смех.
ГІодойдя тихонько къ' павильопу, опа увшдела сцену, которая певолыю иривлекла ея внимание.
В павильоне она увидела свонх внучат: великого князя Алсксаидра Павловича, которому было уже восемь лет, и шестнлетяяго Константииа Павловича. Оии хлоиотали около длииного стола, на котором разложсны были их учебники, тетрадкн для пнсьма и белая бумага для рисованья. У стола стояли два высоких кресла, одпо против другого, с высоко иаложснными на пих подуіпками. ЬІа подупіках тсриеливо возседали: па одиом крссле – небольшая собачка Кадо, любимая леврстка всликого князя Александра Павловнча, с каким-то широким, вычурным ожсрельем из цветной бумаги на шее; на подушках другого кресла сндел большой белый кот велнкого князя Константина Павлович,а – Жмурка, большой охотник до соловъев; на шее у Жмурки тоже было бумажное ожерелье, но только пе такое богатое, как у Кадо. ІІритом же Жмурка не сидел спокойно и все хотел сорвать с себя ожерелье, за что Константин Павлович бил его иальцем по носу, прпговаривая:
Сиди смнрно, господин заседатель.
Поодаль от великих киезей, на диване, сидел их воспнтатель, князь Николай Иванович Салтыков, и читал какую-то кпигу, изредка ііоглядывая на своих воспитанииков и добродушио улыбаясь.
Ну, – сказал Александр Павловичъ^ – теперь пускаі еии подписывают журнал... Пусть прежде подпишет твой заседатель, ои младший по чину.
Нет, он старший, – возразил Константин.
Ну, что ты знаешь^ – не соглашался Алекеандр. – Вегіь председатель старше заседателя, а мой Кадо – иредседател.
Нет! – ле соглашался в свою очеред Константин.-Я хочу, чтоб мой Жмурка был старший, он и годами старшй' Кадо. Нпколай Ивапович! – обратнлся маленький спорщик к своему наставнику. – Кто старше, заседатель или иредседатель?
Конечно, председатель, – отвечал Салтыков, не поднимая глаз от кннги.
– Ну что! Я тебе говорпл, – уверенио подтверясдал свои слова Алексаидр, – пускай же Жмурка, то есть, заседатель, ііодпипіст журпал... Мокай ему ланку в чернила.
Ну вот еще, – капризничал Константин, – зачем же оя преяуде? Пускай твон прежде.
Нет, этого иельзя, – наставительно доказывал старший брат, – мой ведь старше твоего чииом.
ІІу, и пускай старший подпнсывает.
Ах, ты пичего не поиимаешь! – горячнлся Алексапдр. – Ведь баба всех старше в Росеии? Да?
Да, баба всех старше, – сог.іашался маленький спорщик.
– То-то! А она ведь всегда подписывает указы и мапифесты после воех.
Слушая детскую болтовню нз-за своей засады, из-за куста сирени, іімператрпца едва удерживалась, чтоб не засмеяться.
Николай Иванович! – обратился Александр к Салтыкову. – Ведь баба всех старше чином?
Всех старше, ваше высочество, – был ответ.
Ведь она, Николай Иванович, старше всех на свете, и королей, и имиераторов, да? Ѵонз зауег, она одна в свете царица, а цари, уоиз вауег, старше нмператоров, иотому что наша бабушка разом и имнератрица, и еще царица. Вауеглоиз? Вон австрийский император – ои толыю император и король, а баба старше его; он к бабе приезжал в гоети, роиг і*аіге 1а соиг ои (Иез иеіізііаііоив, а баба к иему не ездила... Вон и наш папа, который тоже будет императором п царем, и он слушается бабы и не смеет ее огорчить... Так баба поэтому и старше всех королей и импсраторов, п шахов іі султанов, да, старше?
Глаза у мальчика горели, щечки пылали румянцем. Ои был весь оживление, и бабушка с восторжеииой любовыо глядела на него, как только могут глядеть бабушки на своих внучат.
у..
Салтыков поднял глаза от книги и серьезию сказал.
Так, ваше высочество, нельзя утверждать: бабушка ваша, наша всемилостивейшая государыня, дейетвптелыю величайшая моиархиня в мире: Недаром величают се Семирамидой Севера. Но она достигла сего первенства своими личными великими качествами, овоею мудростию и славными деяниямп. Что же касается старшипства по чипу, как вы изволите лыраясаться, то, по государствеиным правам, ваша бабушка, как имиератрнца всероссийская, и Іосиф австрийский, как имисраторское и апостолическое величество, стоягь, можио ска-.. зать, в одинаковом раиге. Умом же овоим іі славою ваша бабуіпка затмила всех владык мира.
Ты мие льстишь, Николай Ивановнч, – раздался вдруг голос имиератрицы, и она выступила из-за куста сирени.
Последовало всеобщее замешательство. Великие киезья с радестными крикаші бросились к бабушке. У Салтыкова вынала нз рук киига и стукиулась об пол павильона. Муфти н Кадо с неистовою радостью залаяли, и последиий, забыв свое иредседательское достоинство, соскочил с подушек и бросился на встречу. Заседатель Жмурка мгновенно взлетел на самый верх одиой из колонн павильона и оттуда дико мяукал и фыркал на собак.
– Ах, баба, как ты нас испугала, – лепетал юный Александр, целуя руки бабушки.
А я так вовсе не испугался, я зыал, что это бабушка, – медленно возражал мешковатый брат его, – что ж тут бояться?
Конечно, мой друг – трепала его по пухлой, розовой щечке бабушка.
Да я н не боюсь, а так, – оправдывался Александр.
Салтыков делал медлениый, низкий поклои.
Здравствуй, киез, – ласково кивала ему императрица, подавая руКу для иоцелуя, – как ты меня тут превознес, – улыбалась она.
Я, ваше велнчество, говорил только одну правду, – оправдывался князь, – весь свет это говорит.
Так весь свет – льстец: іоиі; 1е шопсие те сазоие! – засмеялась она.
Что это вы тут делали, дети? – обратилась она к внукам. – У вас тут, кажется, были и заседатели, и иредседатели?
– Да, баба, мы судилп Тутолмина,– отвечал Александр.
За что же? Ба-ба! Вон, я вижу, ваш председатель кувыркается с Муфти...
Ах, нротивиый! Кадо!.. Кадо! Ѵепег іді! Разве можно в мундире и в орденах валяться по земле! – горячился Александр.
. – А мой заседатель вон куда забрался, – указывал Константин на своего кота, все еще сидевшего на карнизе колонны, – нди сюда! Жмурка! ЖмурКа!
Кот спрыгнул с колонны II стал тереться у ног императрицы.
– Так за что ясе вы' судили Тутолмина? – спросила опа.
Тени минувшего. 8
– За Державшіа, баба, – отвечали юные кпязья разом.
За что ж так?
Да как же, милая баба! Тутолмин, иаиа говорит, иритесияет Державииа.
Это вам папа говорил? – оерьезио спроеила Екатерина.
Ыет, милая баба, – отвечал Александр, – наиа с мамой говорили, а мы сльшали.
– Что жо папа гоиорил маме? – снова спросила императрица.
Папа говорил маме, что получил ішсьмо от своеп кормилицы, а кормилпца ему пиінет, что там у иих, где они живут, один человек привел в суд медведя, посадил ' его в кресло и сказал заседателям: вот ваш председатель – Михайло Иванович Мсдведев. И ему намазали чериилами лаиу, и он к журналу руку прикладывал... '
Лаиу, – поправил его младший брат.
Ну? И что же?
Папа очень емеялся, баба.
А при чем же тут Державин п Тутолмии? – сдерживая улыбку, допрашивала императрица.
Тутолмин, баба милая, разсердился на Дерясавпиа, и говорит, что это Державин нарочно иосадил медведя на его место; смеется, говорит, над шш. А это не он, не Дер гкавин.
Кто же? – продолясала спрашивать Екатерина, чтобы еще полюбоваться, как прелестпый мальчик с горячностью онравдывал Державипа.
Какой-то человек, баба, я пе знаю, – отвечал мальчик.
Заседатсль, папа говорпт, – подсказал Константин.
Да, баба, заседатель... А Тутолмнн разсердился на Державина и послал его открывать какой-то город, где никого нет.
Как никого? – удивилась имиератрица.
Паиа говорит, пйкого... Это Тутолмин, чтоб иосмеяться над Державиньш... Вот мы его и судили, баба милая... Кадо! Опять валяться, негодный!
А Тутолмнпа мы иосадили в крепость, – апатично нояснил Коистаптпн, возясь ка нолу с Жмуркой.
Мы, баба, – потороиился псрсбить его Аяексаидр, – прпказали Степапу Ивановичу Шешковскому хорошеиько доирооить Туто.тмииа в крепоети... Так Тутолмшгь, такой дерзкий, все клюет Степана Ивановича.
И оба юные шалуиы весело, звоико расхохотались, вспомнив, как пх государственный преступник, посаженный в креиость, клюет грознаго Шешковского. Екатерина не выдерліала п сама разсмеялась.
Вот обезьяны! Что болыиие, то н они, – заметила она Салтыкову.
Тот с улыбкой 1ІОКЛОНИЛСЯ.
Кто же у вас Тутолмин, а кто Шешковский? – смеясь, спросила пмператрида.
Тутолмин, баба, – петух, тот напин петух, красиый, что всех кур бьет: его папа назвал Александром Македонским и ордеп ему на шею повесил.
Какой орден? – удивилась Екатерина.
Мамину нодвязку етарую, орден Иодвязки.
Императрица опять разсмеялась: ее занимала невипиая
детская болтовня. С ними она отдыхала душой после царствеіь ных трудов, в которых так много горького, о-бидыаго отнимающаго последшою веру в людей...
А кто-же у вас Шешшвский? – спросила она после мипутного раздумья, чтобы отогиать от себя тяжелыя думы,
А папин волкодав – Тамерлан... Вот как мы посадили Тутолмина в крепость...
В курятную клетку,: – пояснил Константин, продолжая играть с Жмуркой.
ІІс перебивай! – разсердился Александр. – Как поса» дили, баба, Тутолмииа в крепость н говорим Шешковскому: Стенан Иванович! Пиль! Возьми его, допроси с приетрастием...
Екатсрипа украдкой глянула на Салтыкова. У того липо ничего пе выражало, одио лишь спокойное внимаиие.
Еіі Ъиеп, сЬёг Аиехапсіге! Так с пристрастием? –. спросила бабушка.
С пристрастием, баба.
– А от кого вы это слово слышалп?'
От папы. Он всегда говорит, когда Жмурка поймает мышенка: а ну, говорнт, Стенаы Иванович, допроен ее е прпстрастием.
На лиде императрицы показалось как бы облачко тени, по едва она глянула в яспые, иевшшые глаза своего любимого впучка, облачко мгповенио нсчезло.
V 7
Так вот, баба, – продолжал тот весело, – Шешковскііі как кипется к клетке, ах, да! к крепости, а Тутолміш как клюыет его в нос, так Степан Иванович так и завизжал!
А воігь и Сгепан Иванович! – вдруг радостно закричал мальчик и стремглав бросился к огромиому еерому псу, который шел по аллее.
За ним побеясал и Констаптни. Императрица с любовыо поглядела им вслед и вздохнула.
Этн дети, – задумчиво сказала она, – сдинственпое мос утешение... Гордость моя – во внуках... Александр, я уверена, будет славным государем и другом человечества... Но этот, мдадший, Костеиька, геви; ііп сасЗеІ; сие 1а таізоп; іі іаіП ^иіі сіиегсіие июгілте.
И ои ее найдет, свою фортуну, – поклоинлся Салтыков.
– II ты думаешь? – спросила Императрица.
Я уверен, государыня.
– Да, правда, – с улыбкой заметила императрнца: – у него есть свое наследство – Греция. Мы се воскресим... Константии, мальчик хороший: он через тридцать лет из Севастоиоля проедет в Царьград... Мы теперь рога у Турции ломаем, а тогда оші унсс будут сломлены, и для псго будет легче
' /
*) ІІриводнмьш, как здееь, таь и выиис, слова Екатерины о вслшюм князе Константине Павловиче – нодлннныя, исторические слова имиератрицы, заиисанныя Храновнцким '(Дневник, стр. 271) н 1)1 *2). Что слова Эти не были сказаны в шутку, и что Екатерина II серьезно загцдывала о вѳзстановлении Греции и о за«оевании Константинополя, как «наследства» для Ііонстаитина ІІавловича, об этом буьвально заннсано с ея Іиечеіі в том же. дневнике Храновицьаго. Так в одном месте у него заігисано: «Б сундуке отыскал для себя н читал секретныіі ироект і.нязя Нотсмкина-Таврнческого, чтоб, воспользуясь персндскнми нсустронгггвами. занять 1>аку и Дербент, и, присоединя Гнлян, назвать А.іГипйсмо, для Оудущаго наследия великого князя Константнна Павлоіиича» (с/гр. 44). Нь. другомуместе отмечено: «Говорено (государынею) о колодце в цсрквн и о случившемся при освящснии образа Константина
Уходя из иавильоиа и прощаясь с Салтыковым, который сиешил к своим шалуиам питомцам, Екатернна сказала:
Одиако, велю изследовать эту историю с медведем председателем: нли это умная шутка, или очеи тлупый донос этого дурака Тутолмина... Недаром детп засадили его в -курятную клетку.
А нз-за сирени слышались детские голоса:
Баба! Баба! Пойдем, мы тебе поішкем Александра Македонского в курятннке...
VI. Домгрались.
Осеннее солнце клонилось к закату. Лучи его, пронизывая продолговатое облако, играли по краям его ярким пурпуром, словно бы там, за этим облаком, иылал своими раскалепньгми шлаками исполинский воздушный горн. Пурпур этот лился и па вершины темных сосеи, педвижно стоявших вдол западного берега Онежского озера, и, пробиваясь сквозь узкие прогалины, образуемыя пирамидальными силуэтами со-
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 17 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |