Государыня взглянула па гепсрал-прокурора.
– Точпо, государыпя, я просил об этом Алексапдра Ваеильевича, – подтвердил Самойлов.
Все это верио, – согласилась Екатерииа. – Посмотрим, чем копчаются выписки. Шестое: «Доиее, что послал своего Чииатия к Самойлову. Так я велела (это мои слова), чтобы ои поговорил и с извозчиком, который был у припца (Ие-Тл§пе и теперь ясиветь у Мильоти. Тут падобпо только примечать, и когда пачиутся шалости, то велеть сму выехать из России».
Все, – заключила императрица, – шалости пачались... А пс зпала я, что мой Александр Васильсвич шпіонит за мпой...
Вот оно что... Не ладно, шпіон в моем кабинете... Надо с ннм покончить... Кабинетский шпіон-с.
IV. «Сошлю его прямо... в сенат!»
Имиератрица передала выписки из «Дневника» Храповицкого генерал-прокурору и села на прежнее место. Мраморное лицо ея как бы застыло.
Я слушаю, – еказала она, помолчав.
Самойлов, положив к прочим бумагам выпиоки и, поместившись против государыни, начал свой доклад.
Как справедливо изволил яаметить его превоеходительство, Платон Александрович «сЬегсЬег 1а иешше», – иачал генерал-прокурор, – я и сам прежде всего остановился на этой мысли. Прежде всего я задался вопросом: откуда, от кого мог узнать он, что Александр Васильевич ведет дневник, когда ни ваше величество, и никто из нас даже не нодозревали пичего подобного. Он мог узнать это только от самого близкого к Александру Васильевичу человека, от его домашних.
А Чинати по землячеству и ио дружбе не мог ему сказать об этом? – спросила императрица.
На этой мысли и я останавливался, государыня, – оогласился геиерал-прокурор. – Первым делом я и взял Чинатия к допросу. Он сознался, не отрицает, что Мильоти бывал у него часто; о дневнике Александра Васильевича он н'е знал, а только догадывался, потому что видел у него в кабинеге, всего раз как-то, как Александр Васильевич виисывал что-то в киигу, переплетенную в красный сафьян с золо^ тымп узорами по краям и на корешке и с золотым обрезом, и предположил, что это дневник. ЬІо он никому об этом не говорил, разве что проговорился нечаянно Мильотию, когда тот однажды сказал ему, что слышал нередко передаваехмыя от придворных особ, словесно, мудрыя и острыя изречения вашего величества и выразил сожаление, что жаль-де, если эти драгоценные перлы речений великой моиархини пропадут безследчо, не быв никем записаны, и что будто бы Чинатий на сие возразил: «кажется-де, что Алексаидр Васильевич иныя мудрыя изречения записывает в своем дневнике». Из сего показапия, само собою, истекало^ во-первых, что Александр В асильевпч, действителъно, ведет дневпик, что и подтверждают прочитанныя вашим величеством выписки.
Конечно, – подтвердііла государыня, – это ясио, как свегь.
Во-вторых, – продолжал генерал-прокурор, – что о еем дневнике знал, кроме Чинатия, и Мильоти. Остаповившись на сих данных, я долясен был искать третье лицо, сообщницу сего дела...
– С этого и следовало начать, – возразила Екатерина.
Прежде веего, – продолжал Самойлов, – я остановплся яа дочѳрп Чннатия, на девице Кире.
А ее Кирою зовут? – спросила государыня, взглянув на Зубова.
Кнрою, ваше величество, – отвечал Самойлѳв.
Какое романтическое имя, – заметила государыня. – Продолжай, я слушаю.
На допросе Кира показала, что знала ѳ существовании диевника; но от кого она узнала о сем, отвечать на сие упоряо отказалась.
Понятпо, – заметил Зубов, – щадит отца, как лк> бящая дочь.
Екатерина иеренѳсла свой спокойный взгляд на Зубова, по ничего пе сказала.
Тогда, – продолжал генсрал-ирокурор, – я обратнл внимание на почерк выписок. Оказалось, что у Киры почерк совсем другой. Ясно, что не она делала сии вьгписки. Засим я обратился к домашним Александра Васильевича, к гем лицам, которыя имели свободиый доступ в кабинет Александра Васильевича. И здесь я нашел соучастницу онагѳ Мнльотия. Это – молоденькая дочка экономки Храновпцкого, девица Екатерина. Сначала я сверил почерк ея руки с почерком на сих выписках, оказался один и тот же. А загем оная девипа Екатерина и сама созналась, что сделала эти выписки из дпевника Алексаидра Васильевича, но для чего и для кого, на сие отвечать отказалась.
Но для какой цели нужны были Мнльотию эти выписки? – епросила императрица.
В показапиях пасчет сего предмета, ваше величсство, і Мильоти, вндимо, изворачивается. – 09 – – Что же он говорит?
Говорит иуетое, государыня: будто бы он ищет у нас прндворпых казнокрадов, и все это, якобы, ддя поіьзы вашего величества.
Еаких казнокрадов? – удивилась императрица.
Мильоти, ваше величество, говорит, будто бы подозревал, не обманывает ли вас Александр Васильевич, докладывая вашему величеству, что купил у него аЪгахав и резные камни, положим, за пятьеот рублей, а ему-де, Мильотию, выплатил всего сто и тому подобное.
Да, это видно, что плут пзворачивается, – заметила государыия.
Ну, и чтож, – спроеил, в свою очередь, Зубов, – что он узнал из выписок? Обманывает Храповицкий государыню или нет?
Нет, говорит, что цена за резные камни, 510 рублей, показана правильно.
Значит, Александр Васильевич меня не обкрадывает? – улыбнулась Екатерина.
Генерал-прокурор молча поклоиился. Государыня задумалась.
– Ясно, этот плут имеет какие-то другия цели. Но какие? – задалась она вопросом.
Я полагаю, ваше величество, что у иего цели политические, – отвечал Самойлов на этот вопрос.– Вы сами изволили высказать подозрение, не шпіон ли он герцога Орлеанского Людовика.
Очеиь может быть. Дюк Орлеанский опытен в интригах, да и на «колесиице вольности» умеет разъезжать н Гѳ§аІиее проповедывать... Маів 1'ё^аіііё езе ип шопзіге диі уеиі ёіуе гоі *), – с негодованием сказала Екатерина. – Тут, конечно, не последнюю роль играет и польская интрига, и Мильоти – их орудие. Нет сомнения, что из дневника Храновицкого он надеялся выведать и паши политические намерения, и наше мнение о нем самом, о плуте: не догадываемся ли мы о его политических шашнях. А эта девчоика просто завлечена им; может быть, даже он влюбил ее в себя, девочка и готова за
*) Но равепство – чудовище для того, кто хочет быть коволсм.
кего итти на плаху... Ох, уже эта любовь! И не девочкам кружит головы, и у старцев отнимает разсудок. А какова у пего рожа, у этого нлута? – спроеила гоеударыня.
Он видный мужчина, ваше величество, хотя и втрое старше и Екатерины, и Киры, – отвечал генерал-нрокурор.
0, наша сестра на года не смотрит, – улыбнулась государыня, – я сама с двенадцати лет влюблялась в стариков, а юношей презирала. Конечно, ты этих девчонок оетавил на свободе?
Кира, ваше величество, на свободе, – отвечал Самойлов, – но Екатерина и ея мать содержатся при тайной экепсдиціп. Может быть, от них что-либо и узнаем еще.
Только ты не вели Шешкевскому трогать их, – приказала императрица, – он рад кнутобойничать... Я этого нс люблю, под пыткой человек теряет разсудок и нивесть чего ноговорит и на себя, и на других... Пусть помнит Шешковекий.
Слушаю, ваше величество.
А извозчик, что слуяшл у принца сие Ьі§пе?
И он в тайной, ваше величество. Его касательство въ
і '
этом деле ограничивается иростым знакометвом с Чинатием, а с Милюти он даже незнаком.
А Чинати?
И Чинати, ваше величество, только стуненька той лесенки, которая привела к открытию дверей в кабииет Храповицкого и дала плуту возможность выкраеть, при помощи глупой девочки, то, в чем он надеялся найти государствениую тайпу.
Я так и думала, – еогласилась государыня, – я Чинатия лично знаю: он такой же верный п честный человек, как и Храповицкий. А что плут Мильоти подозревает его яко бы в утайке казениых депег и во взятках, то я руку свою дам па оожжение, что Храповицкий не берет взяток.
В таком смысле, ваше величество, прикажете доложпть и сепату? – спросил генерал-прокурор.
Так и доложи, – был ответ.
Потом государыия, обращаясь к Зубову, который перелиотывал выписки из дневникаХраповицкого, с улыбкой заметила:
– А! Каков Александр Васильевич! Я не знала, что он мой Тацит, а, быть может, и Овидий. Улі эти мне сочииители! Везде свой иос суют. Там Державин, говорят, строчит свои воспоминания и всех за шиворот тащит в храм Клю, а тут и Храповицкий каждое мсе словечко сует в ридикюль этой же бабы сплетницы, которую называют иеториею. Беда с сочинителями на государетвенной службе!
А сам Храповицкий знает что-либо об этом казусе с его тайным дневником? – снросила императрица Самойлова.
Нет, (ваше величество, он ничего не знаетъ*
И не догадывается?
И не догадывается, государыняу
А чем же вы объясннли ему арест его экономкп и ея дочсри?
– Мннмым, яко бы, оговором Мильотия, будто бы эко-. помка в бытность Мильотия у Храяовицкого для продажи абраксасов похитила у неш один абраксае.
Очень хорошо, – одобрила государыня. – Так ты вот что, Александр Николаевич, не докладывай этого дела еенату. Пусть никто не знает нашей тайны и тайны Храновицкого. Только уж поеле этой пстории я удалю от себя домашняго шпіона. Хоть он н честиый человек и, может быть, прославляет меня в своем дпевнике всякими ласкательствами, только лучше подальше от сочинителя. За верную службу и за ироворное беганье я обязана дать ему на башмаки: я иожалую сго чином тайного ооветника за тайный дневннк и сошлю его ирямо... в сенат!
VII. Дв приятельницы.
В царскосельском парке, в знакомой уже пам боковой аллее и на знакомой скамейке, где несколько недель тому назад Кира имела ночью свидание с своим возлюбленным Витторе, мы снова видим ту же хорошенькую Кнру.
Но как все изменилось с тех пор! Теперь не палевая почь, а яркое летнее утро. Зелень леса и кустов бузины, обрамляющих скамейку, в нолной красе. Из нышной травы выглядывают не одни скромные яоиенежники, а все роды и скромных, и нескрошіых цветов, какими только может похвастаться перед гордым югом пе менее гордый своею флорою петербургский север.
Но зато лучший, самый нежный цветок этой флоры, хорошенькая Кира, кажется таким поблекшим, завядшпм. Она сидит глубоко печальная. Прелестные глаза ея заплаканы, дая^е принухли от слез. Она плакала все этб время о нем, о том, с кем провела здесь когда-то несколько блаженных минуг, несколько таких мгновений очастья, которыя не вытравляются из памяти даже годами, долгими годами, хотя бы это были счастливые годы, а при несчастье, как известно,–
N0881111 та^іог йоіоге, сіие гісогсіагзі Тетро иеіісе...
И Кира всиоминала эти блаженныя, незабываемыя минуты. И это было так недавно и в то же время так давно! Здесь, на пееке, у скамейки, еще сохранились, кажется, следы его ног, а его самого нет! Мало того, он находитея и тяжком заточении. Ей чудится, что взволнованной душой она еще слышит его ласкающий шопот: «моя Кнра! Міа сага!» и уже теперь болыне никогда не усльішит его, никогда!
Горе ея увеличилось еще и оттого, что она не знала, в чем сго обвиняют. Неужели все это наделалн выниски из дневиика Храповицкого, которыя сделала, по его и по ея просьбе, Катя? Что же в тех выписках преступного? Ведь, Кира читала их, прочла прежде, чем отдать своему бедиому Виктору. Неужели же только за это оп погибает? Ыо, ведь, Катю и ея мать освободили из тайной, а виноватее всех была Катя, опа сделала эти несчастныя выписки. Неужели же оп, ея Виктор, в самом деле, иипіон герцога Орлеанекого, как подозревает его государыня? ЬИЕт, ея блогородный Витторе пе может быть шпіоиом, если даже он и служит герцогу. Он такой же иозэй своего государя, как н все послы, и все они хитрят, лукавят, прнгворяются в пользу своих государей. Чем я^е блогородиее его те, которые заиимаются, по повелеиию своих государей, «иерлюстрациею?» Сама государыня прочитывает «перлюстрованныя» письма ипостраиных послов и агеитов. Этой ей говорил отец. Какой же престушшк ея Виктор? Ои юлько вериый слуга своего государя.
Кира! Милая Кира!
Это Еосклицание принадлеясало девушке, быстро приближавшейся в эту минуту к Кире. Пришедшая была выше Киры, илотнее п мужественнее. Смуглое, круглое лицо ея с серыми глазами обрамляли черные выощиеся волосы. Жизнь и энергия мслодости сказывались в каждом ея граціозном двищении.
Кира ео слезами бросилась на шею пришедшей.
Катя! Катя! Прости меня, – с плачем бормотала она.
Полно, дурочка, не плачь! Нечего мне и прощать тебя, пе в чем, – вееело отвечала пришедшая.
Да, ведь, ты за меня, душечка, высидела в тайной.
Эка невидаль! Меня не секли и не пытали. – А вот теперь я опять на воле, вольный казак!
И пришедшая расцеловала свою приятелышцу и усадила на скамыо.
Вот она, какая я! В тайной была! – весело разсмеялась она.
Разскажн же, душечка, все, что с тобою там было. За что тебя взяли?
Да все за эти бумажки, что я тебе тогда передала. Дризнаться, Кирушка, я еначала очень струсила. Кто не слыхал из нае, что делает в тайной этот Шешковский! Ну, думаю, емерть моя пришла. Взяли нас с матушкой и разеадили но разным казематам. Шешковский и Самойлов сначала узнали мою руку. Ты, опрашивают, это писала? Думаю себе, как ни заиирайся, узнают. Велели мне что-то написать, чтобы узнать мой почерк. Ну, как его скроешь? Все равно доберутся. Я и напнсала. Поглядели, сличили, одиа рука. Ты писала? Я. Из своей головы? Нет, говорю, у Александра Васильевича из кииги списала. А какая киига? Красная, говорю. А большая? Вольшая. Мііого там написано? Много. А почему ты узпала, что у Александра Васильевича есть такая кипга? Видела, говорю, у него на столе. А для чего ты-то списала? Просили, говорю. Кто иросил? Милюти, говорю, итальянец; а об тебе нп слова...
– Душечка моя! – бросилась к ней Кира.Ну, сказала это. А они, почему ты, нменно, это списывала, не другое? А потому, говорю, что он так иросил: списать ему, имеиио, то, что об ием говорится, о каких-то камнях. И ты это, говорят, и передала ему? И передала, А когда? Когда оп заходил к Алекоаидру Васильевичу. Ну, говорят, надо их поетавить на очную ставку. Тут я опять струхнула, не знала, что такое очная ставка. Привели его. Спрашивают: от кого ты получил эти выписки? Молчит, словно воды в рот набрал. Опять: говоріг, а то сидой заставим. Не скажу, говорпт.
Милый! Бедный! – прошептала Кира, и слезы опять заструились из ея глаз.
Тогда онн ко мне: ты передала ему выпискн? Я, говорю. Оп так глянул на меня болыиими своими глазами и, казалось, усмехнулся. Ну, что? – говорят они ему. Коли она уж созналась, – отвечает он, так и мне, говорит, таиться нечего. Иу, и развели нае опять по разным казематам.
А что, милая, он очень изменилея, похудел? – спросила Кира.
Нет, ни капельки, – отвечала ея подруга, – только сердитый такой.
ІІу, а потом что было?
Потом ничего. Сижу себе, всиомипаю волюшку, ну, п подчас воплакну. Особливо боялась я пыток, все их ждала. Бывало, песут мне есть, а я уж и думаю: наотали мои последние чаеочки. Шешковского боялась я. Да еще страшно было думать об эшафоте...
Ах, бедная, бедная!
Вовсе не бедная! А тепсрь совсем веселая.
Как же тебя отпусгили?
И сказать смешно! Приходит это вчера Стеиан Иванович Шешковский-то, а я уя^ и с белым светом прощаюсь. «Здравствуй, говорит, дочурочка моя Катя!» Так и сказал «дочурочка Катя». Ты, говоригь, была умница, пе запиралась; за это, говорит, веемилостивейшая государыпя и оказывает тебе матернее прощение. Только, говорит, вперед ничего такого не делай, а то уяс тогда худо будет. Тебя, говорпт, злой человек подвел.
– Это об нем?
Знамо, об нем. А потом и говоригь: только, смотрп, обещайся и кляннсь Всемогущим 1>огом, что ты иикому и никогда, а особлнво Александру Васильсвичу не скажешь, за что тебя бралп в тайную, об выпнсках и об дпевнпке никому не говори. А скажи, что тебя и мать твою брали по поклепу: что тот-де злодей, Милюти, всклепал на вас, будто бы вы украли у него драгоценный какой-то камень, когда он с своими камнями приходил к Александру Васильевичу. Только это-де и говори. А потом, душечка Кира, подходит ко мне и говорит: молиоь тенерь кая^дый день за здравие всемилостивейшей государыни, а я тебя, дочечка моя, в головку поцелую. Да так-таки подошел ко мне, взял меня руками за голову и поцеловал в лоб, словно отец. Кто у меня, говорит, в тайной побывал, знает, какой я добрый, всем словно отец родной. Иного, говорит, и жаль, да что делать? Все это, говорит, мои детки, которые несчастненькие.'
Так и отпустил?
Так и отпуетил, милая. -
– А с ним что?
– С ним, не знаю. Как увели ето после очной ставкп, так я его болыпе не видала.
Кнра онять заплакала. Приятельница етаралась угешить ее, по все напрасно.
Нет, я должна что-нпбудь сделать! – еказала Кира решительно.
– Ах, душечка, что ясе ты сделаешь?
Я и сама теперь не знаю... Подумаю, решусь на что-нибудь! Лучше с ним на плаху, чем эдакую муку терпеть... Всѳ равно, я без пего не жилица на этом свете, так уж лучше один конец!
А какой я^е конец, милая?
А не все ли равно! Скажу, что я с ним заодно, меня и возьмут... Так-то я хоть увижу его, на очную ставку сведут вместе, все же легче.
Ах, Кира, Кира! Бедная моя! Пожалей себя.
Чего мне себя жалеть? Для того? Для чего? Его не будет, и меня не будет.
Недалеко послышались чьи-то голоса, и девушга иоспешилн удалиться. – 76 – VIII. Эпилог.
Утром 1-го сентября 1793 года к московской заставе, что за Лнговкой, подкатия дорожный крытый тарантас, запряжеіь ный тройкою почтовых яошадей.
В тарантасе сидели средпих лет смуглый мужчина и молоденькая белокурая девушка. Хотя прелестные глазкн последней былп заилаканы, но все ея молодое личпко светилось счастьем.
Шлагбаум был опущеп, и тарантас остановидся.
Ето едет? – окликнул заставный еторож.
Смуглый мужчина, вынув из дорожной сумки подорожпую,
молча подал ее заставному. Тот почтнтельно подал ее подошедшему офицеру.
Офицер развернул подорожную н мгновепно вытянулея.
По выоочайшему повелению... Виктору Милютию... с женою Еирою, – скороговоркою как бы нро себя, бормотал офпиер и побежал в караулку.
Через мпнуту он выбежал оттуда п подал бумагу проезжающему.
„ – Подвысь! – скомандовад он.
Шлагбаум поднялся, и тарантас скоро екрылея в пыли.
Вечером того же дня в Зимнем дворце происходил такой разговор (это было перед сномъ):
ЬІу, что, Марья Савишиа, паренек-то наш?
Снокоен, матушка, сидел это у меня, только уж без Александр Васильевича.
А все знаст про Еиру-то?
Все знаст, матушка: говорит, чсрномазаго-то этого любовь этой девчопки спасла.
ІІравда, все любовь... Бог внушает человеку это чувство, божественпое опо!
Имепно, божествсниое... Сиокойной почи, матушка! Дай, я перекрещу тебя моею верною, рабскою рукою... Храни тебя, Богородица!
Б тот же день в «Дневнике» Храповицкого заиисано:
«1. Е ночи из Таврического переехали в Зимнш дворец».
Затем следует:
«2. Торжество мира. Я пожаловап в тайные советпики и сепаторы, окоича тем службу при дворе».
«3. Блогодарил ея величеетво в ея кабинете н поднес, па прощанье, три резные камня, быв принят блогосклонно»
«5. Приносил блогодарнесть их императореким высочествам».
«7. В сенаге мне сказап чин, н я приведен к присяге».
Этим копчается знаменитый «Дневник» Храповицкого, сеслуживший службу любящим сердцам. 
ПОИГРАЛИ С ОГНЕІѴІЪ
Историчѳекая быль из жизни Державина.
I. МедвЬдь в присутствин.
На ѲомішоГі неделе утром, в 1785 году, в Петрозаводске, из ворот губернаторского дома выіпел какой-то гослодин в форменном камзоле, с нортфелем нод мышкого, и направился к зданию приеутственпых мест, а за яіш ленивою, развалистою ноходкоіо шел мѳлоденький, но очепь крупныіі медвеженок, помннутпо остаиавливаясь, чтобы оѳиюхать забор нли тумбу или зацеиить ланою попавшийся ему на пути камепь и швырнуть его в сторопу.
Не балуй, Миша! Иди скорей, – замечал ему госнодии в камзоле. – Вить мы идем к должности; а то в журнал занесут, что поздно ирпшли.
Медвеясенок оемыслеішо глядел на говорившего и при= бавлял шагу.
Выбегавшия из ворогь собакн, завндев косолапаго зверя, с визгом и лаем нрятались по дворам, но Миінка не обращал на них никакого внимаяия.
Все это сволочь, – казалось, говорилн его умпые, добродушные глазки, – не посмеют тронут.
Но когда одпн смелый пес, ощетинясь и скаля зубы, нодбежал было сзади, чтобы тяпнуть его за хвост или за лытки, то обернувшийся Мишук гак ловко смазал его лапой по морде, что пес с визгом бросился в ближаншуіо подворотню и долго не переетавал лаять. і
Ишь, генерал накой! – улыбнулся господин в камзоле. – Сейчас и по сусалам.
Скоро опи дошли до здания присутственных мест. У ворот, у караулки, стоял бутошник с алебардой и с улыбкой емотрел на перевалившегося с ноги на ногу Мишку, которого все в городе знали и называли то «губернаторским сынком», то «державинским племяіпииком».
Губернатором в Петрозаводске в то время был поэт Гаврило Романович Державин.
Державинский Мишка давно был приятелем с бутошпиком и часто играл его алебардой, а ииогда они боролись.
Али и ево, ваше блогородие, в земский суд? – спросил бутошник гоонодина в камзоле, делая ему чеоть алебардой.
К долясности идет, разве не видишь? – отвечал камзол. – Тоже вить олужака.
Оно точно. Приказный знатный выйдет, – скалил зубы бутошник, подмигивая Мишке.
Идем, Миша.
Камзол отал подниматься по лестинце; по Мишук остановился в нерешительности. Он забыл, зачем шел.
Чло ж ты стал, дурак? – обратился к нему камзол.
Медведь, не слушая его, подошел к бутошнику и иоднялся
на задния лапы.
Что, Мишутка, али в бутошиики захотел? – смеялся блюститель общественного сиокойствия. – Ну на, возьми лебарду-та.
И он подал Мишке свой маршальский ясезл. Медведь взял алебарду передниміі лаиами и стоял, словно солдат па часах.
Знатный бутарь! Чем не молодец?
Увидав в окна эту картину, молодые канцеляристы иовыбеясали из присутственных мест и обстуиили Мишку.
Ай да бутошник! Только штанов недостает.
– Какой бутоншик! Совсем генерал, – смеялись канцеляристы.
. – Ыу, Миша, маршируй: раз-два, раз-два!
Полью, Мыыіка, дурачыться! Эй! За мной! – крычал с крыльца камзол. – Пора в ярисутствие.
Но Миніка не слушал его: он весь поглощсн был новой ролью.
Отыми у него алебарду! – обратился камзол к бутошнику.
Тот хотел было взять алебарду, но Мишка не отдавал.
Полно, Миша, отдай. Побаловал, и буде.
Миша сонел, ворчал и крепко держал свою новую игрушку. Пришлось выдернуть ее у него из лап обманом. Мншка обиделся и полез к бутошнику драться. Они еценились и стали бороться. Миша сопел и ловко подбирал под себя соперника. Канцеляристы хохотали до слез.
– Ай, да Миша! Так ево, так ево!
Гни его в бараний рог!
Но коварный человек перехитрил добродушного зверя. Миша честно боролся, начистоту; но бутошник сиодличал, ловко подставнл Мипге погу, и тот как сноп повалился па землю при общем хохоге.
Мишук обозлился не на шутку и полез уже серьезно драться. Бутошник бежал. Мишка хотел за ним, но господин в камзоле закричал:
Цыц, Мишка! Иди, меду дам.
Это было магическое слово. Лакомка до меду, Мишук тоттас же смягчился и вопросительно посмотрел на кричавпаго.
– Слышншь, Миша? Иди сюда, меду дам. *ииша забыл обиду и, став опять на четвереньки, начал грузно взбираться на крыльцо.
Новый канцелярист, милостивцы, идеть! – смеялись приказные, толпясь около медведя.
– Какой канцелярист? Подымай выше – секретарь.
– Нет, это новый заседатель.
– Не заседатель, а иредседатель, сам Тутолмин.
Ревизор из Питера. Вот гонку-то задаст!
Господин в камзоле, шедший впереди всех, подойдя къ
дверям присутствия, широко распахнул обе половипки и торжественно провозгласил:
Тени минувшего.
Господа присутствующие! Его прсвосходитсльство господин Михайло Иванович Медведев изволид пожадовать! Вместо Тутолмина прислан. Прошу встать.
В присутственной камере задвигались кресла, и все заседатели встали с своих мест.
– Пожалуйте, ваше превосходительство! Милости иросим! – говорил господин в камзоле, оборачиваясь назад н видя, что Мишка недоверчиво остановился в дверях и с наивностью молодого прирученного зверя разсматривал незнакомую комнату и присутствующих.
–. А чтоб его! Вот напугал!
Ха -ха-ха! И выдумал же! – смеялись заседатели.
– Вместо Тутолмина! Ха-ха-ха!
Не емеялся только один лысый и краснощекий, с крысиной косичкой на затылке.
Мишка стоял в иерешительности.
Ну, иди же, Миша, меду дам, – предыцал его пришсдший е ним вместе.
Мед нодействовал. Медведь вошел в камеру и стал обнюхивать болыиой стол, покрытый зеденым сукном и украшенный болыпим зерцалом с золочеными гранями и рамами и с золоченым наверху двуглавым орлом.
Сюда, сюда, Миша, вот тут мед, – манил его гооподин в камзоле.
Это был Молчин, заседатель верхняго земского суда, свой человек у Державина, болыпой балагур и весельчак, забавлявший певца «Фелицы» разными выходками.
Иди же, Мишка, за стол, на председательскос место, – мапил он косматаго гостя.
Наученный в доме Деряуавина кушать за столом, с салфеткой на шее, молодой зверь смело подошел к председательским креслам.
– ' Тут, тут садись.
Мишка взгроімоздился на кресла, и, обводя педоумевающими глазами камеру и присутствующих, положил передпия лапы па сукно в ожидании, чтоб его подвязали салфеткой.
Молчин велел сторожу подать тряпку и обвязад ею шсіо госия. Ирисутствующіс хохотали.
– Бумат подложите его превоеходительству, перо дайте, – < комаидовал Молчин.
Прпкажете селатской бумат? – почтательно опрашивал юпый канцелярист, удерживаяс, чтоб не расхохотатъся.
Нет, царской.
ІІодали бумагу. Медведь сидел омирно и ждал меду.
Господпн секретарь! – командовал Молчин. – Поднееите его превоеходительству журнал последняго заседания, пусть изволит утвердить...
Собственным лапоирикладством, – пояснил кто-то.
Общий хохот. Между тем гость еидел уже не совсемъ
покойно: меду что-то долго не несут.
Но в это время секретарь почтительно подал ему гусиное перо. Мишка взял перо, понтохал и стал грызть.
Ну, точь-в-точь Гаврило Романович, – заметил один из членов, – он когда задумывается, сочиняя стихи, тоже грызет перо.
Мишка быстро изгрыз перо и бросил его на пол.
Ничего, он и без пера лапу приложит.
Намажьте лапу чернилами.
Юный канцелярист исполнил это быстро, и на лежащем иеред Мишкой белом листе бумаги тотчас отпечаталась медвежья лаиа.
Приложил руку, скреннл.
Но меду не давали, и медведь начал ерзать на кресле. ЕЬіу еще подали перо, он его схватил и швырнул на пол.
Сердится, подлец, – заемеялся Молчин, – меду ждет.
Услыхав слово «мед», косматый лакомка снова успо-
коился и терпеливо ждал, поглядывая на дверь.
А не отвертишься, надо послать за медом: иначе он иам тут беды наделает, – сказал Молчии,– либо сукно изорвет, либо, чего добраго, разобьет зерцало... Эй, Ѳедя! – обратнлся он к юному канцеляриету. – Сбегай, душенька, в лавочку, да живой рукой, возьми на грош сотоваго меду в черепок какой-нибудь.
От вакеы, ваше блогородие, – вмешался еторож.
Хоть от ваксы, ему, поганцу, все равно, было бы лишь сладко, – засмеялся Молтан.
Ѳедя оярометью побежал пеполяять приятпое поручение начальства.
. Через несколько минут мед был принесен, и Митка, почуяв медовый запах и увидев черепок, радостно засопел.
Черепок поставплн на стол, на бумагу, н медведь очень ловко вылизал все, что было в черепке, не исключая и остатков ваксы. Облизнувщись в последний раз, он обвел веех свонм добродушным взглядом, как бы ожидая еще чего-то.
Что, иоганец, нравитея?
– Губа-то у него не дура......
И ваксой не брезгует, – -шутили зрптели дарового зрелпща.
Еще проснт, вон как умильно поглядывает.
– Как бы не так! Пора поганцу и честь знать, – порешил Молчин. – Ведь глуп-то как! Точно Тутолмин.
Но Миша, повидимому, не принимал на свой счет этих обидных замечаний. Он продолжал сидеть в выжидательной позе. Но, видя, что ему ничего не дают, он начинал сердиго сопеть и, попюхав пустой черепок, с сердцем бросил его па пол. Затем он скомкал лежавший перед нпм лист бумаги и тоже бросил.
Ого! Господин председатель рвет и мечет, – шутилп присутствующие.
Того и гляди, всех под суд отдаст.
Но тут косматый гость-окончательно обозлился. Мухи, привлеченныя запахом меду, етали кружитъся около него и садились к нему на нос, который был немножко в меду. Миша сердито егонял их с своего носа лапою, но одпа муха оказалась такою назойливою, что, сколько он ни отгонял ее, она нродолжала садиться ему на нос. Миша решил убить ее. В шорыве справедливаго негодования, он так размахнулся и так сильно хватил себя лапою по посу, что от боли заревел и стал когтями теребить сукпо, которым покрыт был ирисутственный етол.
Как ни хохотал весь земский суд, глядя на проделки лесного председателя, однако, пельзя было пе видеть, что опасиость угрожает всему столу и самому зерцалу. Надо было поскорей вывестн обозлившегося зверя из присутствия, шутка заходила уж слишком далско. Но как его вывести? Яе иначс как обманом, потому что дорогой гость все еще ждал меду.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |