В то же время несомненно, что по сравнению с Красной площадью местонахождение памятника свидетельствовало о понижении статуса Павлика. Оно переводило его в категорию мучеников революции второго или третьего ряда и — поскольку памятник находился в детском парке — подчеркивало ограничение целевой аудитории мифа младшим возрастом. С точки зрения перехода Павлика в исключительно пионерские герои показателен список официальных лиц, участвующих в открытии мемориала 19 декабря 1948 года. Из важных взрослых в делегацию вошел только секретарь МК и МГК ВЛКСМ Н. П. Красавченко, в основном же она состояла из «сводного отряда председателей советов пионерских дружин, отличников учебы Москвы». Никто из высших партийных работников даже городского уровня на церемонии не присутствовал37»
Тем не менее и «свергнутый» с общенационального уровня, Морозов все же оставался значимой фигурой в отведенной ему нише пионера-героя. В 1947 году «Пионерская правда» широко освещает пятнадцатую годовщину смерти Павлика, совпавшую с двадцатипятилетием пионерской организации. Под мемориальные материалы была отведена целая полоса; в них о доносе упоминается довольно скупо; «...на суде он, подавляя в себе родственные чувства, бесстрашно рассказал, какого отец продавал врагам подложные документы, помогал им скрываться и незаметно вредить нашей Родине». Возвращение к первоначальной версии преступления Трофима, несомненно, связано с тем, что изготовление подложных документов выглядело в глазах поколения, не испытавшего коллективизации, более серьезным, чем «укрывательство зерна»: «поддельные документы» ассоциировались со шпионажем и изменой. Детям внушалась мысль о безграничных достоинствах Павлика и особенно о его доброте: он, например, помогал товарищам делать домашние задания — этот мотив возник в связи с начатой в 1947 году кампанией против «выручатель-ства» в классе с помощью подсказки36. Также говорилось о том, как много знаменитых людей восхищалось этим мальчиком36.
В том же году появилась новая биография Павлика, написанная Виталием Губаревым. Ее первоначальный вариант, напечатанный в 1940-м под названием «Сын», не вызвал большого резонанса40. Послевоенная версия книги Губарева, в которую были вставлены две главы о стычках Павлика и его друзей с неким Петей Саковым, двойником гайдаровского Мишки Квакина41, больше походила на приключенческий роман, чем на житие советского святого. Самая короткая и незатейливая из всех, она, однако, оказалась с точки зрения соответствия официальной линии и самой долговечной42. В ней смягчались два центральных мотива — донос и убийство. В сцене убийства Павлик и Федя, два невинных ребенка, искренне пытаются преодолеть чувство тревоги, возникшее у них при появлении деда и Данилы, но становятся жертвами ненависти кровных родственников (само убийство происходило «за сценой»):
«— Набрали ягод, внучек? — Голос у деда сиплый, ласковый. - — Ага. — Ну-ка, покажь... Хватит на деда дуться-то... Павел обрадованно улыбнулся, снял с плеча мешок. — Да не дуюсь я, дедуня... Смотри, какая клюква. Крупная! Он открыл мешок, поднял на деда глаза и отшатнулся: серое лицо старика было искажено ненавистью. — Дедуня, пусти руку... Больно! Туг мальчик увидел в другой руке деда нож, рванулся, закричал: — Федя, братко, беги!... Беги, братко!... Данила тремя прыжками догнал Федю...»43
Тема превращения мальчика исключительно в жертву звучит и в сцене доноса, где Павлик напоминает трепещущую Наташу из «Страха» Афиногенова. Нет даже сцены выступления в суде: вместо этого пионер раскрывает тайну преступления отца в беседе один на один с сотрудником ОГПУ, которому приписывается «отцовская» роль:
«И Павел припадает к большой груди этого человека, совсем мало знакомого, но такого родного и близкого, и вздрагивает от прорвавшихся наконец рыданий.
— Дяденька Дымов...дяденька Дымов... — шепчет он, задыхаясь. — Предатель отец.
Дымов торопливо гладит его по голове, по мокрой спине и говорит глухо:
— Не надо, Паша...ну, не надо, мальчик... — и чувствует, как у самого теплая слеза сползает на щеку. — Ну, не надо, Паша! Ты...ты настоящий пионер!»44
Губарев не только представляет героизм мальчика в «разбавленном виде». Он вводит еще ряд изменений, в частности включает в повествование новых персонажей, прежде всего двоюродную сестру Павлика Мотю — это дань теме настоящей дружбы, которую в конце 1930-х и в послевоенные годы усердно пропагандировала пионерская пресса45. Мотя Потупчик — реальное лицо, упоминавшееся в качестве подруги Павлика в местных рассказах о Герасимовке, которые печатались в середине 1930-х. Однако ее стереотипный образ всецело принадлежит Губареву. Пылко преданная Павлику, она в то же время уступает ему в политической сознательности и силе духа. В сцене, вписанной в версию 1947 года, Мотя в ответственный момент засыпает на полянке. Павлик и его «команда» упрекают ее: «Девочки, это самое, всегда подводят»46. Однако главный герой все же относится к Моте снисходительнее, чем его товарищи, и утешает чувствительную девочку, когда та переживает из-за насмешек ребят над их дружбой («жених и невеста!»).
Книга Губарева появилась как раз вовремя, чтобы стать канонической биографией Павлика Морозова (в 1952 году автор также создал ее сценическую версию)47. Однако она не стала последним словом, сказанным о Павлике в сталинскую эпоху. В 1950-м вышла целая эпическая поэма, написанная Степаном Щипачевым (1898-1980). Этот плодовитый, хотя и не слишком одаренный поэт присоединился к рядам мифографов Павлика, которые и сами пережили трудное детство. В автобиографической поэме «Путь» он изображает себя мальчишкой, бегающим босым даже в зимнюю пору и с ранних лет работающим пастухом48. Степан Щипачев родился в Пермской области, на западном склоне Уральских гор, и, можно сказать, был отчасти земляком Павлика; но эта параллель не выражена в его произведении. В поэме «Павлик Морозов», удостоенной в 1951 году Сталинской премии второй степени, нет подробного описания событий, случившихся в Герасимовке, в ней переданы размышления об историческом значении сталинизма в целом:
Леса и леса — от Урала До тундры седой, до морей. Деревня в лесах затерялась. Звезды да вьюга над ней.
Хоть в мыслях окинь, попробуй, Эти пространства, снега, Где по-медвежьи в сугробах Ворочается тайга.
Где вьюга когтистым следом Петляет меж деревень.
На тысячи километров Поземкой дымятся снега.
И в них — под Орлом, под Кунгуром, — Где вьется в овражках тропа, Еще избачам белокурым Проламывают черепа.
Еще, с сельсоветом рядом, В полуночный свет окна Стреляют волчьим зарядом... Но правда на свете одна;
Проходят дни и недели, — И за тысячи бед По всем дорогам метели Метут раскулаченным вслед. И в этой суровой погоде, Победами окрылена Бесповоротно входит В социализм страна49.
Щипачев мифологизирует родной край Павлика и описывает его семью, следуя уже привычному стереотипу. Любящая, хотя и темная мать, которая, несмотря на непогоду, несет Павлику еду, заботливо завернутую в «чистую скатерку» (предмет быта, незнакомый жителям подлинной Ге-расимовки), противопоставлена жестокому отцу-антикоммунисту, столкновение с которым скорее огорчает, нежели воодушевляет мальчика. Эпос кончается возвращением к патриархальным основам: «наследник» Павлика, мальчик из следующего поколения пионеров, получивший задание отвезти в Тавду «красный обоз» с урожаем хлеба, садится в кабину грузовика, который ведет его отец. Таким образом, отец исполняет роль рулевого в прямом и переносном смысле.
Двадцатая годовщина смерти пионера (совпавшая соответственно о тридцатилетием пионерской организации) принесла новый урожай посвященных ему текстов. Композитор Михаил Красев (1897-1954) написал в 1953 году для Ансамбля советской оперы трехактную детскую оперу «За правду, за счастье: Павлик Морозов»50. Однако в отличие от многих других произведений, восхваляющих знаменитый подвиг, это произведение было опубликовано только в 1961-м и так и осталось достоянием немногих. «Пионерская правда» поместила еще более обширный набор прославлений, чем пятилетием раньше, а из-под пера писателя Валентина Катаева Павлик вышел настоящим героем-сталинцем. Катаев напомнил юным читателям, что он «отдал свою жизнь за интересы Родины». Говоря о доносе, автор конфузливо отделывается общей фразой: «был готов выступить даже против родного отца» (курсив мой. — К. К.). Внимание автора сосредоточено на других качествах мальчика: «Мы должны быть верными сталинцами и беспредельно любить нашего великого отца, друга и учителя, как его любил Павлик Морозов»51. К моменту смерти Павлика культ Сталина только зарождался, так что едва ли деревенский мальчик (пусть даже политически активный) мог что-то знать о советском вожде, не говоря уж о том, чтобы испытывать к нему какую-то особую преданность. Но с расцветом сталинского культа его отблески пробивались и в прошлое Страны Советов, вместе с пионерскими галстуками, электричеством и чистыми скатерками.
Столь же широкого признания удостоилось другое произведение этого времени: картина Никиты Чебакова, на которой Павлик бросает вызов отцу и деду. В центре полотна светловолосый мальчик в традиционной русской крестьянской рубахе; брюках и ботинках (тогда было не принято изображать ребенка босоногим, что с исторической точки зрения выглядело бы более правдоподобно). С гордо поднятой головой, выдвинутым подбородком и идеальной осанкой, Павлик олицетворял собою непреклонный вызов. На левой стороне полотна сидят за столом, глядя на своего обвинителя, два бородатых мужика. У более молодого, очевидно отца мальчика, мягкое, нерешительное лицо, он явно пасует перед взглядом Павлика. Зато дед, наоборот, глядит на него в упор. В левом углу картины нарисованы висящие на стене иконы — символ отсталости, — под которыми сидят взрослые. Павлик же находится с правой стороны, однако, учитывая обратную перспективу, характерную для иконописи, на этой «советской иконе» Павлик оказывается как раз на левой стороне. Смысл картины вполне ясен: в поединок вступили старость и молодость, при этом первая символизирует отсталость, темноту и предрассудки, а вторая — прогресс и свет.
Очевидность морали этого живописного полотна соответствует его чрезвычайно примитивному исполнению с точки зрения композиции и палитры — черта, характерная для многих сюжетных картин соцреализма, видевшего основное достоинство в доступности для неподготовленного зрителя. Мо работа Чебакова менее прямолинейна, чем кажется на первый взгляд, и не лишена некоторых визуальных аллюзий. Британскому зрителю, например, в ней видится перекличка с картиной викторианского художника Уильяма Фредерика Йеймса «Когда ты в последний раз видел своего отца?» (1878). Это знаменитое полотно, изображающее мальчика, который отказался выдать пуританам своего отца-роялиста, ставя долг перед короной и отцом превыше всего52. Вряд ли, однако, эта аналогия приходила в голову Чебакову; равно сомнительно и то, что он вообще слышал о существовании Йеймса. Здесь напрашивается еще одна впечатляющая параллель, а вернее, антипараллель со знаменитым в эпоху fin-de-siecJe изображением детской святости — «Видением отроку Варфоломею». На этой картине Михаила Нестерова (1890), по случайному совпадению написанной в Уфе, худой, угловатый, светловолосый мальчик поднимает исполненный преклонения взор на стоящего перед ним бородатого старца. У Чебакова такой же худой и угловатый Павел, но со взъерошенными, а не приглаженными волосами, тоже бросает взгляд на бородатого старика, но в этом взгляде читается не преклонение, а вызов.
Впрочем, современникам Чебакова важно было вписать произведение не в историко-художественный, а в идеологический контекст. «Павлик Морозов» получил восторженный отзыв в обзоре Всесоюзной выставки 1952 года, появившемся в журнале «Советское искусство». «Эта картина- бесспорное достижение художника и одно из самых волнующих полотен выставки вообще», — восхищался анонимный рецензент, хваливший изображение как «борцов за победу социализма в лице юного героя», так и «озверелых врагов трудового народа» в лице его антагонистов-кулаков. Картина Чебакова удостоилась публикации цветной репродукции в журнале — честь, выпавшая немногим53. В то же время в рецензии указано на одно обстоятельство, которое мешало дальнейшему продвижению мифа о Павлике, — на его привязанность к определенному историческому моменту. Полотно, по словам рецензента, «переносит нас из современности к событиям недавнего прошлого, в область исторического жанра»54.
Из мученика, чья гибель еще совсем недавно являлась ярким признаком сегодняшнего дня, Павлик превращался в достояние истории, отделенной от современности только что отгремевшей войной и ее героями — Зоей Космодемьянской и Володей Дубининым. Существенно и то, что герои войны следовали «закону молчания», который вызывал в среде сверстников большее уважение, чем поступок сына, донесшего на своего отца взрослому начальнику.
В 1930-е годы дети боялись, что у них не хватит отваги поступить, как Павлик. Теперь изменилось само понятие доблести. Нередко дети военных лет испытывали себя, хватит ли у них силы воли выдержать пытку. Так, одна десятилетняя девочка, претерпевая боль, долго не отрывала рук от раскаленных колец домашнего обогревателя95. Павлик, во всяком случае для части поколения военного времени, стал чужеродной фигурой. Один из респондентов, родившийся в середине 1930-х, вспоминает «Не помню, чтобы нам о нем много рассказывали... Для нас он был стукач.... Мы были военное поколение, и мы знали, что нельзя никого предавать.... Вот в чем я благодарен советской школе — хотя вообще я не люблю говорить, что я благодарен советской школе — что она меня научила ни на кого не стучать»58. Сверстник этого человека, безвременно умерший фольклорист Евгений Алексеевич Костюхин (1938-2006), рассказал мне в 2001 году, что не поверил в ревизионистскую версию смерти Павлика, предложенную Дружниковым, — и не из идейности, просто он считал, что каноническая биография выражает по крайней мере некую символическую справедливость: «собаке собачья смерть»57. Такое отношение к Павлику Морозову определялось традиционными ценностями, принятыми в дворовой и уличной среде и поднятыми на щит военной пропагандой; согласно этим ценностям, предательство является самым страшным преступлением. Как мог мальчик, добровольно выдавший все, что знал, вызвать уважение в культуре, где настоящими героями были те, кто умирал, не дав вырвать из себя ни слова?!
Тимур, напротив, сохранял свою привлекательность даже для тех, кто тяготился принудительной пионерской активностью. Павлик Морозов «наушничал», а Тимур «по крайней мере хотел помогать людям». По словам женщины, выросшей в Брянской области в рабочей среде конца 1940-х, «мы все в Тимуров играли в детстве»58. В «Павлика и кулаков» никогда не играли. Отчасти популярность Тимура среди детей, как и популярность взрослого героя Чапаева, объясняется тем, что оба они были героями фильмов59. Имя же Павлика обычно ассоциировалось у ребенка с принудительной зубрежкой для пионерского собрания, что, конечно, не способствовало выбору этого персонажа в ролевые модели. И более привлекательными в качестве образцов для подражания стали герои войны вроде Зои Космодемьянской и Володи Дубинина.
В послевоенное время Павлик так и не смог подняться на вершину славы, на которой он находился до 1940 года. Попытка возрождения легенды, предпринятая в послесталинскую эпоху, тоже, как мы увидим, оказалась совершенно бесплодной.
1ПП, 5 сентября 1940, с. 3. Ср. с материалами в номерах от 2 сентября 1937, с. 4; от 4 сентября 1938, с. 3; от 4 сентября 1939, с. 4. В провинции, с другой стороны, культ Павлика процветал: см., например: Памяти героя-пионера Павлика Морозова // ВК. 23 августа 1940. С. 2; Пионер Павлик Морозов // ВК. 3 сентября 1940. С. 4-5. 2 Гайдар, 1946, с. 298. 3 О взаимоотношениях в семье см.: Васильева, 1997, с. 21; об отцовском отношении Ворошилова к мальчику свидетельствует, например, письмо к Енукидзе от 29 июня 1933 г. (Советское руководство, 1999, с. 242), в котором Ворошилов просит привести для него велосипед из-за границы. 4 Инид Блайтон (1897-1968) — английская писательница, автор популярнейшей серии книг (1940- 1960-е гг.) о «знаменитой пятерке» — группе детей, переживших вместе не одно приключение. Литературные критики не раз подвергали повести И. Блайтон разносу; в конце 1950-х их отказывались брать многие британские библиотеки, мотивируя это тем, что дети перестанут читать классиков. В результате книги И. Блайтон стали продаваться еще лучше. 5 Частная переписка Ворошилова 1930-х гг. и его краткие дневниковые записи не имеют отсылок к Гайдару (см.: РГАСПИ, ф. 74, оп. 1, д. 295; ф. 74, оп. 1, л. 41), но он был признанным покровителем советских артистов, особенно артистов кино. 6 Ворошилов К. Е. Письмо к пионеру Евгению Шепцову от 6 октября 1961 г. // РГАСПИ, ф. 74, оп. 1, д. 275, л. 8.0 неодобрительном отношении к автографам см. его письмо к ученикам молдавской школы-интерната от 29 декабря 1966 г.: «Иногда у некоторых юношей и девушек погоня за подписями различных знаменитостей превращается в самоцель и вызывает у них нехорошее соревнование в том, кто больше отличился на этом поприще» (РГАСПИ, ф. 74, оп. 1, д. 275, л. 226). Ср.: письмо от 4 января 1968 г. (там же, л. 291), сопровождающееся фотографией с автографом: позже такая практика широко распространилась (ср. л. 294,305,307). Ранние, начиная с 1925 г., примеры переписки Ворошилова с детьми (письма в то время были намного менее подробными) см. в: РГАСПИ, ф. 74, оп. 1, д. 274. 7 Старцев, 1941, № 3330 (Соломеин), № 4161,4163,4164 (Яковлев), № 3294 (Смирнов), № 419 (Боровик). Старцев, 1941: №697-701,717-719. 9 Старцев, 1947, № 229-232; Старцев, 1950, № 307-312 (шесть изданий, одно из них вышло тиражом в 200 000 экз.); Старцев, 1954: № 307-310 (четыре издания, третье вышло тиражом в 100 000 экз.); Старцев, 1959, № 383-387 (пять изданий, в том числе тиражами в 400 000 и 100 000 экз.); Старцев, 1970, № 501-504 (четыре издания, общий тираж 450 000 экз.) и т.д. 10 См. обложку Старцев, 1947. "Klotz, 1999, №1772. 12 ПП, 7 января 1941, с. 3. 13 Катриона Келли, частная информация, август 2001. 14 См. интервью Катриона Келли — ATA — Екатеринбург, с. 3-4. 15 Моргунова Л. Обходился же Тимур без няньки // ПП. 28 октября 1944. С. 3. 16 См., например: Пионер, №4 (1942), с. 25 (о собирании бутылок для «коктейля Молотова»); № 10 (1942), с. 28-33 (о противовоздушной обороне, присмотре за детьми, выращивании овощей, посещениях больниц и т.д.). Подробнее см. также: Рыбаков, 1984, с. 69-73; Dunstan, 1997, с. 164-165. Согласно официальной истории Комсомола и пионерского движения, напечатанной к 60-летнему юбилею (История ВЛКСМ и Всесоюзного пионерского движения, 1983, с. 216), в 1944 г. в советских школах насчитывалось в целом более 2 млн тимуровцев. 17 См.: Rittersporn, 2000, с. 347-367, особенно с. 351-352,359-360. «Кассиль, 1987, с. 81. См., например: Имени Гайдара // Костер. № 11 (1946), с. 9 (о «тайных тимуровцах» из школы № 347 в Ленинграде, помогавших с дровами и т.д.); Рыбаков, 1984, с. 73-74; История ВЛКСМ, 1983, с. 295-296,322-333. «Гайдар, 1946, с. 374. 21В1945 г. вышло первое издание романа, подвергшееся критике за недостаточное освещение роли партии и т.п., после чего Фадеев тщательно переработал текст. 22 Кременский, 1942; Кожевников, 1942 23 См., например, Степановн, 1943, с. 28. 24 См. «Предисловие к русскому изданию» в настоящей книге. 25 Кассиль, Поляновский, 1951. 26 Космодемьянская, Вигдорова, 1951. 27 Там же, с. 48. 28 Там же, с. 113-114. 29 ПП, 23 февраля 1945, с. 2. 30 См.: Постановление Свердловского ОК ВЛКСМ о работе домика-музея П. Морозова (11 сентября 1945) // ЦДОО СО, ф. 61, оп. 5, д. 393, л. 94-96. 91 В 1919 г. площадь рядом с Красней Пресной, которая называлась Кудринской, была переименована в площадь Восстания. 32 См., например: ПП, 15 мая 1962, с. 2. 33 Рыбаков, 1997, с. 40. 34 В действительности ситуация с яслями «Трехгорки» была далека от идеальной. Так, на 7-й общефабричной конференции 5 июня 1926 г. один из рабочих сказал: «В детских яслях холодно и туда лучше детей не носить. В садах детей развращают, а не воспитывают, нести туда заставляет необходимость, т.к. потом нельзя будет поместить в детский сад, а из сада в школу» (ЦМАМ, ф. Р-425, on. 6, д. 10, л. 21); цит. по: Сафонова ЕМ., Бородкин Л. И. Мотивация труда на фабрике «Трехгорная мануфактура» в первые годы Советской власти // http://www/hist/msu/ru/Labour/Article/trehgor/htm Едва ли положение вещей значительно улучшилось к 1930-м гг. 35 Чаадаева, 1932.0 яслях см.: Папковская, 1948. 36 О приглашении (о котором было сообщено десять лет спустя) см.: ПП, 2 сентября 1947, с. З. 37 См.: Вожатый, № 2 (1949), на оборотной стороне первой страницы обложки. 38 См., в частности, очень популярную приключенческую повесть Валентины Осеевой «Васек Трубачев и его товарищи» (1947): Осеева, 1976. 39 Краснощекое, 1947, с. 3. 40 Хотя первый вариант книги Губарева появился еще до войны, ее обсуждение представляется более уместным в главе, посвященной послевоенному образу Павлика, так как первое издание (вышедшее тиражом в 25 000 экз.) появилось, когда культ пошел на спад. Появление второго издания (тиражом в 45 000 экз.) было связано с возобновлением интереса к пионеру-герою. Показательно переименование книги, отражающее эволюцию Павлика от центральной фигуры в семейном конфликте («Сын») до всем известного героя, так сказать, бренди («Павлик Морозов»). По сведениям РНБ, в 1948- 1953 гг. книга Губарева переиздавалась девять раз. Два раза в 1948 г.: в Минске (тираж 45 000) и в Москве в серии «Для семилетней школы» (тираж неизвестен); в 1949 г. — в Симферополе (тираж 10 000); в 1950 г. — в Молотова (тираж 15 000); в 1950 и 1952 гг. — в Москве и Ленинграде в серии «Школьная библиотека для нерусских школ» (по 75 000); в 1951 г. — в Чите (тираж неизвестен); в 1953 г. — в Свердловске (150 000) и Москве (тираж 90 000). Общий тираж всех изданий — окопе 500 000 экз. В1953 г. также вышла инсценировка книги Губарева, сделанная автором (Губарев, 1953, тираж 30 000). Кроме вставки двух глав и послесловия под заголовком «Письмо с фронта» (письмо Татьяне Морозовой от Романа Морозова, младшего брата Павлика, в котором рассказывается о том, какое огромное значение имеет фигура Павлика для боевого товарища на фронте), разночтения здесь незначительные. Губарев снял эпизод, в котором Мотя По-тупчик отказывается идти за ягодами, потому что у нее болит живот, а также устранил некоторые нестандартные выражения в диалогах и переделал пассаж, где учительница говорит: «Миллионы советских ребят будут всегда стремиться быть такими же честными и преданными сынами великой партии» (Губарев, 1940, с. 77), заменив слова «великой партии» на «своей родины». 41В Герасимовке действительно жила семья Саковых, но фигура Петра Сакова, изображенная Губаревым, явно вымышленная. Это трафаретный образ плохого ученика, оказавшегося к тому же трусом, но поддающегося перевоспитанию при гуманном отношении к нему главного героя (Губарев, 1947, с. 83). 42 В статье о Губареве в Краткой литературной энциклопедии (т. 2) сказано, что он опубликовал первые материалы о Павлике Морозове в «Один из одиннадцати». Эту публикацию не удалось найти ни в РГБ, ни в РНБ, ни в центральных или провинциальных архивах, но очевидно, что она (если вообще существовала) представляла собой описание подвигов разных пионеров-героев. Ни один из первых репортажей в «Пионерской правде» также не был подписан именем Губарева, но не исключено, что он принимал участие в работе над ними. «Губарев, 1947, с. 112-113. 44 Там же, с. 66-67. 45 Самый известный текст, в котором изображается примерная дружба, — повесть В. Осеевой «Васек Трубачев и его товарищи». «Губарев, 1947, с. 28-31. 47 См. рецензию в ПП, 5 сентября 1952, с. 3. 48 Щипачев, 1976, т. 1, с. 74. 49 Там же, с. 12-13. 90 См. Рацкая, 1957. Экземпляр издания оперы «Павлик Морозов» (М: Советский композитор, 1961) хранится в музее Павлика Морозова в Герасимовке. 51 ПП, 5 сентября 1952, с. 3. 52 Репродукцию картины, находящейся в галерее Уолкер в Ливерпуле, можно посмотреть на 53 Советское изобразительное искусство в 1952 г. // Советское искусство. № 1 (1953). С. 8-9. Репродукция картины на с. 11. 54 Там же. 55 Катриона Келли — ATA — Екатеринбург, 21 сентября 2003. * Катриона Келли, неформальное интервью, С.-Петербург, 2001. 57 Катриона Келли, неформальное интервью, С.-Петербург, 2001. 58 Oxf/Lev Т-05 PF 21 В, с. 20 (информант 1941 г.р.). 59 См., например, воспоминания Михаила Колесникова (1918 г.р.) // Советские писатели: автобиографии. Т. 5. С. 292; или Инны Шихаевой-Гайстер (Шихаева-Гайстер, 1998). О Чапаеве вообще см. States, 1992, с. 44-46.
Глава 7
ПАВЛИК ПОСЛЕ СТАЛИНА
5 марта 1953 года с «гением всех времен и народов», «генералиссимусом» и «корифеем всех наук» Иосифом Сталиным случилось наконец то, что не предусматривалось ни в одном культовом документе: он умер. Кончина вождя вызвала у некоторых скрытое ликование, но большинство ощутили ее как глубокую утрату. Однако уже к 1954 году в воздухе, по крайней мере в среде партийной верхушки, появились признаки того, что у психоаналитиков называется «обратным переносом». После разоблачения Н. С. Хрущевым так называемого «культа личности» на закрытой сессии XX съезда КПСС в 1956-м начался болезненный процесс пересмотра роли Сталина в истории и изменения отношения к его памяти. Со времени XXII съезда 1961 года обсуждать прошлое стали открыто, начали снимать памятники и переименовывать города, учреждения и улицы, носящие имя Вождя. Особым потрясением для некоторых стало опубликование в 1962 году «Нового курса истории КПСС». Например, служащий Кировского завода Андрей Голиков так отреагировал на замену сталинского «Краткого курса»: «Тут уж полный и беспощадный "разгром" Сталина. Волосы встают дыбом, когда читаешь "обвинения", приписываемые Сталину "Новым Курсом" /!!/ (восклицательные знаки поставлены автором письма, — К. К.), но ничего, "Сталин" выдержит, а история нашей партии будет писаться значительно позднее, спустя десятилетия, тогда будет видно»'. На самом деле сдвиг в отношении к Сталину на высшем уровне произошел раньше, чем мог предположить Голиков. После смещения Хрущева с поста генерального секретаря в 1964-м переоценку личности Сталина приостановили. Тем не менее возврат этой исторической фигуры к прежнему статусу был уже невозможен, а упоминание ее имени стало вызывать у многих скорее замешательство, нежели преклонение.
Дети представляли собой основную целевую аудиторию сталинского культа, так что приоритетной задачей нового времени неминуемо стало вычеркивание из учебников и других школьных пособий цитат и ссылок на Сталина и устранение «искажений истории», произошедших под влиянием личных пристрастий вождя2. В учебниках и на уроках подробности «ошибок прошлого» не обсуждались, но какая-то информация о докладе Хрущева по крайней мере до старшеклассников доходила. Так, Андрей Голиков узнал о том, что случилось на XX съезде, от своей 18-летней дочери: «"Папа, это верно, что Сталин враг народа, что он расстреливал безвинных людей?" Эти слова как гром прозвучали в моей голове. Я с тревогой поинтересовался откуда они это взяли. Анна заявила, что об этом им сегодня рассказывали в школе на уроке»3. Из школ и других общественных мест, посещаемых детьми, убирались портреты «отца народов». В начале 1963-го в финансовом отчете Дома детской книги в Ленинграде значится сумма в 300 рублей (примерно 500% месячной зарплаты низкооплачиваемого рабочего того времени), потраченная в течение 1962 года на «ликвидацию изображений Сталина»4.
Дети, конечно же, ощущали на себе непосредственные результаты новой политики, несмотря на то что были предприняты все меры, чтобы смягчить для них процесс грандиозной смены символов. Так, историческое значение сталинского руководства вообще не дискутировалось, а имя Сталина на страницах детских журналов критике не подвергалось. После 1956 года некоторые учителя обсуждали сталинский режим со своими учениками, но не по программе, а исключительно по собственной инициативе, как говорится, на свой страх и риск5. Свержение и разоблачение одного героя не должны были подрывать в глазах детской и юношеской аудитории саму идею героизма или культа как таковую. Политработники» учителя и воспитатели стремились, насколько возможно, сохранить преемственность репрезентативных традиций прошлого и заменяли культовые изображения Сталина, которые раньше украшали детские сады, школы и пионерские лагеря, на портреты Ленина.
И все же, хотя основополагающие принципы картины мира в значительной степени сохранились, представление о том, какими должны быть сами дети, претерпело существенные изменения. В сталинской иконографии рядом с вождем чаще всего изображалась послушная девочка, кротко взирающая на объект своего обожания. А в постсталинскую эру восстанавливается преобладавший в 1920-х годах образ решительного и деятельного ребенка, как правило, мальчика. В послевоенное время, с начала 1960-х, начинается прославление юных героев-партизан, часто изображавшихся более ловкими, чем вражеские лазутчики: таким, например, представляли тринадцатилетнего партизана Леню Голикова, которому посмертно присвоили звание Героя Советского Союза6. Самым популярным жанром детской литературы в это время становится приключенческий роман с мальчиком в качестве центральной фигуры. В популярном фильме Эдема Климова «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен» (1964) сатирически изображен пионерский лагерь, жизнь в котором строго регламентирована и полна нелепых запретов. Герой фильма, маленький озорник, сразу нарушил установленные законы, за что был изгнан из лагеря, но продолжал жить в нем нелегально, в укрытии, организованном для него другими детьми. Антигероем фильма оказалась дочка большого партийного руководителя, доносчица, которая постоянно шпионила за детьми и докладывала об их провинностях лагерному начальству. Кульминацией фильма стал парад в честь «царицы полей», в разгар которого дочка-наушница должна была появиться из сделанного из папье-маше огромного кукурузного початка-любимой сельскохозяйственной культуры Хрущева. Однако на глазах у маленьких и взрослых зрителей из кукурузы вылез взъерошенный белобрысый мальчишка, своевольно перебравшийся туда из своего убежища и превративший таким образом фальшивое действо в настоящий карнавал. Как ив случае с Тимуром, мелкого нарушителя порядка тут же взял под покровительство большой партийный руководитель. Оказывается, он, как и все, терпеть не может наушничества и считает, что «мальчишки всегда останутся мальчишками».
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |