Ирена приходила в гетто раза по три в день навестить своих подопечных или встретиться с Евой. Как-то в конце апреля она зашла к Лее Куцык, у которой буквально умирала с голоду дочь Мина, которой не исполнилось и двух месяцев. С самого ее рождения Ирена еженедельно заходила к Лее в дом номер 14 по вечно кишащей беженцами Островской улице, приносила немного продуктов или денег. И без того истощенная Лея из последних сил пыталась выкормить Мину, но молока почти не было. Девочка стремительно теряла вес и уже не плакала, а лишь мяукала, как котенок. Ей срочно нужна была кормилица, но в гетто об этом не стоило даже и думать.
Но теперь у Леи поднялась температура и открылся жесточайший кашель. Это почти наверняка была пневмония. Судя по всему, Лея не должна была протянуть и пары дней. Распеленав Мину, Ирена чуть не упала в обморок от ужаса. Сильно похудевшая за время, прошедшее с ее последнего визита, Мина превратилась в крохотный скелет, обтянутый морщинистой, складчатой кожей.
– Заберите ее! – сказала Лея. – Пани Сендлер, сжальтесь, заберите ее с собой.
– А где ваш муж?
– Они увели его… несколько дней назад… на принудительные работы… – она заплакала. – Мне сказали, что обратно его лучше даже и не ждать.
Она подняла сорочку и показала Ирене свою иссохшую грудь.
– У меня нет молока. Возьмите ее, пани Сендлер. Ради бога, заберите ее, пока мы тут не умерли обе.
Ирена связалась с Антонием Данбровским… это было для него и его санитарного фургона очередное «спецзадание». Антоний встретился с ней в конторе.
– У меня для вас, пани Сендлер, есть сюрприз, – сказал он, потирая в радостном возбуждении руки. – Там, в машине.
Фургон «Скорой помощи» стоял у тротуара, Ирена распахнула пассажирскую дверь и с криком отпрянула. В кабине сидела большая собака.
– Это моя деточка, ее зовут Шепси, – сказал Антоний. – Садитесь, пани Сендлер.
Он придержал перед ней пассажирскую дверь с обычным своим шутовским полупоклоном. Большая дворняга обнюхала Ирену с головы до ног.
– Это она с вами здоровается, – сказал Антоний, выруливая на улицу.
– Зачем вы взяли с собой собаку? Лишнее внимание нам совсем ни к чему.
– Не беспокойтесь. Шепси – девочка талантливая и лучше всех дрессированная.
По дороге в гетто Ирена рассказала Антонию про Лею с Миной. Вскоре они остановились у дома Леи Куцык.
Лея настояла на том, чтобы Мину завернули в черно-белую отцовскую молитвенную шаль. Осторожно взяв девочку на руки, Ирена подумала, что свисающие по сторонам шелковые кисти выглядят неуместным украшением. Она всегда носила с собой маленький пузырек люминала, но Мину усыпить не решилась, боясь, что она просто перестанет дышать. Антоний раздвинул в кузове машины коробки с бинтами, ватой и прочими медицинскими материалами, откинул в сторону гору вонючего, заляпанного кровью постельного белья и открыл в полу небольшую нишу, куда Ирена аккуратно уложила девочку. Антоний закрыл нишу доской с насверленными в ней отверстиями, и завалил тряпьем.
Когда они подъехали к воротам гетто, Ирена услышала слабый плач Мины.
Если часовые обнаружат девочку, они просто придушат ее и бросят в мусорный бак.
К кабине подошли два немца и поляк-«синемундирник». Они что, глухие, затаив дыхание думала Ирена, почему они не слышат писк Мины?
Еще до того, как немец приблизился к машине, Антоний похлопал Шепси по лапе – собака начала скулить и лаять. Ирена закрыла глаза и мысленно поблагодарила Бога… и Шепси. А та все шумела, и даже Ирена не могла понять, что она слышит: повизгивание собаки или плач обеспокоенного ребенка. Часовые проверили документы, а «синий мундир», испугавшись кровавых простыней и отвратительного запаха, мельком заглянул в фургон и тут же захлопнул дверь.
Один из немецких жандармов подошел к кабине со стороны Ирены и приказал Антонию приструнить собаку. Антоний просто пожал плечами. Молоденький немец с испугом на прыщавом лице вытащил свой «люгер» и направил в сторону собаки.
– Заткни своего пса! – сказал он.
Антоний обнял Шепси за шею и попытался зажать ей пасть, делая вид, что и сам искренне хочет, чтобы она замолчала. Но Шепси продолжала скулить, ерзая на сиденье и стараясь вывернуться из рук хозяина.
Немец зашелся от ярости и, выпучив глаза, направил пистолет на Антония.
– Заткни пса, или я пристрелю не его, а тебя.
Ирена ласково тронула его за руку и ласково посмотрела ему в глаза.
– Офицер, я вас умоляю, – невинным голосом сказала она. – Она у нас совсем еще молоденькая. Мы ее, конечно, дрессируем, но иногда она слишком нервничает.
Другой немец сказал юному жандарму что-то смешное, и тот, поколебавшись, убрал пистолет в кобуру и махнул рукой – проезжайте!..
На арийской стороне Антоний дважды похлопал Шепси по лапе, и она тут же смолкла. Ирена не сдержалась и обняла Шепси, а та принялась вылизывать ее лицо. Наверно, ей понравился вкус слез, подумала Ирена.
Глава 16
Серебряная ложка
Варшава, апрель – июль 1942 г.
К весне 1942 года в Польше выходило больше 50 подпольных газет. Практически все политические, религиозные и этнические организации, невзирая на смертельную опасность, старались заявить людям о своей позиции. Беда грянула 17 апреля 1942 года. Позднее ночь этой пятницы стали называть Кровавой. Немцы провели в Варшаве крупномасштабную Aktion, во время которой были схвачены и казнены прямо на улицах 60 видных представителей варшавского еврейства. Все они так или иначе были связаны с нелегальной прессой, среди них были и издатели, и журналисты, и распространители, и финансисты. Но самое большое беспокойство вызвали свидетельства очевидцев, говорящие о том, что действовали эсэсовцы по спискам, переданным им руководством еврейской полиции.
В апреле и мае в Варшаве начали появляться беженцы из Люблина, и по городу поползли жуткие истории о том, как евреев загружали в вагоны для перевозки скота, больше чем по сотне в каждый, и отправляли в Бельжец[72 - Бельжец (Bel?ec – польск.), Хелмно (Chelmno – польск., Kulmhof – нем.), Собибор (Sobibor – польск.) – нацистские лагеря смерти.]. Слухи о ликвидации Краковского гетто и депортации 30 000 евреев из гетто во Львове распространялись по городу со скоростью гриппа-испанки. Неделю спустя такие же новости пришли из Милеца. А в подпольной газете «Информационный бюллетень» правительства в изгнании сообщили о том, что в сотне километров к северо-востоку от Варшавы, прямо на железнодорожной линии открылся лагерь Треблинка, в котором почему-то почти не было бараков для заключенных.
Ирена постоянно читала нелегальные газеты, особенно часто «Информационный бюллетень». Там сообщалось о существовании лагерей смерти – Хелмно, Бельжеца и Собибора. Беженцы из Рижского гетто рассказывали, что массовые расстрелы происходили прямо в пригородных лесах. Из Люблинского гетто евреев депортировали в Бельжец. Из этого лагеря никто никогда не возвращался, и газета называла его «фабрикой смерти»…
Треблинка тоже могла оказаться фабрикой смерти. Там тоже вместо жилых бараков были видны только высокие кирпичные трубы. Члены Юденрата и еврейской полиции, однако, убеждали, что опасаться нечего – мол, это просто пересадочная станция для евреев, направляющихся в «трудовые» лагеря или в лагеря «для перемещенных лиц» где-то на востоке. Но где же этот «восток»? Одни говорили об арабских странах, другие – об Украине. Любые, даже самые невероятные слухи передавались из уст в уста до тех пор, пока в них не начинали верить, как в абсолютную истину.
В понедельник после Кровавой ночи Ирена прочитала новый немецкий плакат с описанием преступных деяний и казни шестидесяти евреев. Текст заканчивался предупреждением:
Расстрелы будут продолжаться до тех пор, пока будут выходить подпольные газеты. Евреи должны сами положить конец этой преступной деятельности.
Всех активистов подполья и сочувствующих взяли на заметку, и Ирена даже начала задумываться, а нет ли и ее имени в списках подозреваемых. Но подпольную прессу запугать не удалось, следующий выпуск еженедельной газеты «Yediot» («Новости» – ивр.) вышел точно в срок и был гораздо толще, чем обычно.
Весной 1942 года в лексикон каждого еврея вошло новое слово – депортация. И это были уже не просто слухи. «Перемещение еврейского населения в трудовые лагеря» активно обсуждалось в официальной прессе. По всей Польше евреев силой «перевозили железнодорожным транспортом» (по определению немцев) или, по словам подпольных изданий, «транспортировали в вагонах для скота»… куда? Эти люди просто-напросто исчезали без следа.
Вечная оптимистка, Ева предпочитала соглашаться с выводами Шмуэля (близкими по смыслу к заявлениям Юденрата и еврейского полицейского корпуса) и верить в трудовые лагеря. Ведь в военное время даже евреи должны представлять для немцев большую ценность. А кроме того, все они были в полной власти у немцев, и гораздо лучше подчиняться, нежели навлекать на себя репрессии. Брат Евы Адам, однако, был убежден в том, что немцы решили полностью уничтожить польских евреев и что депортация была равносильна смертному приговору.
Через неделю после Кровавой ночи Ирена зашла в Centos передать Еве деньги и заметила, что та, похоже, уже много ночей не спала. Ирене подумалось, что за полтора года, прошедшие с момента полной изоляции гетто, Ева постарела лет на десять.
– На следующий день после Aktion, – сказала Ева, – из Терезинштадта прибыли тысячи беженцев. У нас не было для них еды, мы не могли их разместить нигде, кроме главной синагоги. Самое странное, что мы дали им лишь крышу над головой, а они были нам благодарны!..
– Как бы я хотела чем-то тебе помочь!
На лицо Евы вернулась ее милая, хоть теперь и печальная, улыбка. Как же Ирена скучала по былой естественности этой улыбки!
– Дорогой мой, любимый дружочек, – сказала Ева, – никогда не говори мне больше таких слов. Ты мне не просто помогаешь… ты восстанавливаешь во мне веру в человечество.
Ирену смутили эти похвалы, и она поспешила сменить тему, спросив, как идут дела в кружке.
– Я стараюсь не показывать им своего отчаяния. Запасы оптимизма у меня, похоже, на исходе, я все больше и больше верю, что все кончится страшной трагедией. – Ева опустила глаза, будто стесняясь слов, слетевших с губ в момент слабости. – Я перестала надеяться на спасение. Теперь я вижу чудо из чудес в том, что мне удалось прожить еще один день.
Ирена отдала Еве конверт с деньгами на закупки продуктов у спекулянтов:
– Мне надо бежать. Я зашла по пути, иду к Пинкусам.
– На блокпосту на Лешно появился новый немецкий охранник. Его прозвали Франкенштейном[73 - Здесь: чудовище. Персонаж романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818).]. Он расстреливает людей по самому малейшему поводу, а иногда и вообще без повода. Будь осторожна, Ирена!
– Сейчас ходит столько жутких слухов…
– Это не слухи. Я сама видела. Вчера я шла по Лешно и услышала выстрелы. Мне навстречу побежали толпы людей с криками: «Франкенштейн идет! Франкенштейн идет!» Я спряталась в подворотню и увидела, что прямо по центру мостовой идет вроде обычный немецкий солдат и… стреляет в людей. Он остановился перезарядить пистолет, а потом пошел дальше, стреляя во все стороны…
* * *
Через час Ирена уже стояла у двери квартиры, где, кроме Пинкусов, жили еще 15 беженцев. Она пошарила рукой на дне медицинской сумки и нащупала там поддельную арийскую Kennkarte на имя Тадеуша Маржеца, подготовленную для Александра Пинкуса. Она уже внесла его в апрельский список:
Апрель 1942 – Александр Пинкус? Тадеуш Маржец – улица Шасеров, 68
Ирена сразу их увидела. Мама прижималась щекой к щеке своего ребенка. Моменты прощания давались Ирене тяжелее всего.
– Закончится война, и он к вам вернется, – еще раз объяснила она родителям, давая ребенку небольшую дозу люминала. – Я веду списки. Вот, смотрите, – она показала им листок с новым именем Александра. – Новое имя – Тадеуш – нужно только для того, чтобы спасти ему жизнь.
Пани Пинкус рухнула в дверях на колени и зашлась в рыданиях. Она вряд ли поняла, о чем ей только что говорила Ирена. Люминал подействовал очень быстро, и Ирена, закутав крошечного Александра в одеяло, аккуратно уложила его в медицинскую сумку, в которой были проделаны вентиляционные отверстия. Ирена повесила сумку на плечо и вышла из гетто на улице Генся. Она специально подошла к воротам в момент возвращения в гетто трудовых бригад. В это время почти все часовые были заняты пересчетом возвращающихся рабов и поисками у них контрабанды. На покидающих гетто арийцев они особого внимания не обращали.
Самым опасным участком пути были первые 500 метров от стены гетто. Именно здесь вертелись агенты гестапо, информаторы и шмальцовники[74 - Шмальцовник (Szmalcownik – польск. от слова szmalec – масло) – в оккупированной Польше охотник на скрывающихся евреев, доносчик или вымогатель выкупа за них.]. Про тех, кто укрывает евреев в арийской Варшаве, теперь стали говорить, что они «держат дома кошек». Если шмальцовники нападали на след еврея, вырвавшегося за пределы гетто, они подходили сзади и «мяукали», сигнализируя о своем намерении выдать беглеца, если им не заплатят. Конечно, никакой гарантии, что они не выдадут свою жертву, чтобы получить вторую награду от гестапо, не было.
* * *
Май 1942 – Авраам Хофман? Людвик Вирский – пригород Прага, Хлодничья, 6
Мужем одной из связных Ирены был пан Леон Шешко, вагоновожатый, который по утрам выводил на маршрут первый трамвай из депо на Мурановской площади, находившейся на территории гетто. В начале мая он согласился помочь Ирене опробовать новую дорогу жизни и вывезти в своем трамвае трехмесячного Авраама Хофмана. В пять утра в квартире на Милой улице, прямо против Мурановской площади, одна из связных Ирены, по кличке Вика, дала ребенку люминал, положила его в картонную коробку, завернула ее в вощеную бумагу и перевязала бечевкой так, чтобы пакет был похож на почтовую посылку. Когда Вика с коробкой в руках вышла на улицу, еще действовал комендантский час, и она передвигалась, перебегая из одного темного места в другое. Пан Шешко оставил одну из боковых дверей депо незапертой. Вика забралась в стоящий на первом пути трамвай пана Шешко, запихнула ящик с младенцем под сиденье и покинула депо. В пять с минутами пан Шешко проверил, на месте ли коробка, снял вагон с тормоза и повернул рычаг, отправив свой трамвай на линию, прочь из гетто, на первую остановку в арийской Варшаве, куда его вагон всегда приходил совершенно пустым.
Ирена первой вбежала в трамвай и уселась на сиденье, под которым лежала «посылка». Она никак не могла избавиться от ощущения, что все остальные пассажиры не сводили с нее глаз. Наверно, они заметили, что у нее в руках не было никакого пакета.
Ирена почувствовала, как задергался ящик под сиденьем, и даже вроде бы услышала жалобный писк испуганного ребенка.
На следующей же остановке она подхватила коробку и выскочила из трамвая, чувствуя, как у нее закружилась голова и потемнело в глазах. Как раз в то мгновение, когда ее перестали держать ноги, она нашла рядом с остановкой лавочку, рухнула на нее и глубоко вздохнула… Но что же, подумала она, ощущал Авраам, когда проснулся в трясущейся тесной коробке… в полной темноте?
Приемные родители, согласившиеся было взять ребенка, отказались, узнав, что он мальчик, ведь обрезанные мальчики ставили под удар всю семью. Ирене пришлось через переулок и задний двор принести его к Яге, на Лекарскую, 9. В отчаянии Ирена отправилась к сестре Матильде Геттер, которая через несколько дней нашла для Авраама место в одном из монастырей своего ордена.
* * *
На следующей встрече в штаб-квартире Centos Ирене показалось, что Ева занята своими мыслями. В конце концов Ева вдруг сказала, вроде бы походя, но с нотками вины в голосе:
– Шмуэль хочет на мне жениться.
Глаза у Евы опухли и покраснели, речь не очень внятная, как бывает либо у сильно выпивших, либо у долго голодавших людей.
Ирена промолчала, не желая выдавать своего разочарования.
– Мне бы не помешало подкраситься и привести себя в порядок, – сказала Ева, стараясь не встречаться с Иреной взглядом, и притворно засмеялась. – Косметика!.. Кто бы мог подумать, что в один прекрасный момент она станет исторической редкостью!
– Похоже, ты очень устала, – сказала Ирена, – и чего-то боишься.
– Шмуэль убеждает меня, что при депортации многих евреев оставят на месте… Юденрат, полицаев, тех, кто работает в магазинах и на заводах, их семьи. Неизвестность страшнее всего…
– А тебе дадут свой Аусвайс[75 - Аусвайс (Ausweis – нем.) – справка о занятости, освобождавшая от изгнания на уничтожение.], если ты за него выйдешь?
– Нет, защитой мне будет его Ausweis. – Она покраснела. – Люди словно с ума посходили… у нас тут новая эпидемия, сплошные свадьбы… все гоняются за теми, у кого есть Ausweis. Даже сестры с братьями вступают в брак, и все ради разрешения на работу. А раввины подписывают брачные свидетельства… и так спасают жизни людей.
– И что ты сказала Шмуэлю?
– Сказала, что подумаю. Я его давно знаю. Он неплохой парень. Мама с папой хотят, чтобы я согласилась.
Ирена не рассказала Еве, как Шмуэль обошелся с малолетним контрабандистом.
– Ева, мне будет очень нелегко вытащить тебя отсюда.
Ева закрыла глаза и покачала головой:
– Ирена, не надо больше об этом. Родители без меня пропадут. Я нужна мальчишкам из своего молодежного кружка. А на арийской стороне я стану просто животным, на которое объявлена охота.
– Тогда выходи за него, Ева.
На несколько мгновений воцарилось неловкое молчание, а потом Ирена спросила:
– А что по этому поводу думает Адам?
– Адам? Он рехнулся, – ответила Ева. – Он переехал на Милую. Пару дней назад я пришла его навестить, и он показал мне пистолет и бомбы из бутылок с бензином. Мы с ним ужасно поскандалили. Он сказал, что раз немцы все равно хотят нас всех убить, то он лучше умрет в бою. Он и сам псих, и общается с такими же психами…
Приказ: Варшава – 15 июля 1942 года
Длительность комендантского часа сокращается на один час, теперь он действует с 21.00 до 10.00. Рабочие смены в ремесленных мастерских и на заводах продлеваются до 21.00.
К июлю практически всем евреям в гетто стало ясно, что депортация – это просто вопрос времени и состоится она в любом случае. Отчаявшиеся мужчины выстраивались в огромные очереди в попытках получить драгоценный Ausweis, разрешение на работу, автоматически исключающее их и членов их семей из списков и позволяющее войти в состав трудовых бригад, работавших на фабриках по пошиву немецкой формы и изготовлению проволочных щеток.
Смотритель здания суда Йозеф добыл ключи от новых замков, установленных на двери подвальных помещений, и суд на улице Лешно снова стал дорогой жизни для детей гетто. Ирена рассчитала, что сил и средств ее организации хватит на спасение от силы десятка детей в неделю. Но депортация, опасалась она, радикально поменяет всю эту математику. Смогут ли они забирать по 15 детей? А по 20? Да и будет ли это иметь какое-то значение?
В середине июля Ирене позвонила Ева… надо было срочно переговорить. Через час Ева безрадостно поприветствовала Ирену у себя в кабинете, а потом плотно закрыла дверь.
– Шмуэль сказал, что появился новый штурмбанфюрер[76 - Штурмбанфюрер (Sturmbahnfurer – нем.) – эсэсовское звание, соответствующее армейскому майору.]. Он подслушал разговор офицеров еврейской полиции… они обсуждали депортацию… они ее называют «перемещением» или «сокращением населения гетто». Он сказал, чтобы я обязательно сообщила об этом тебе. Видишь, он за нас… он хороший.
Ирена тут же отправилась на блокпост, где дежурил Шмуэль. Он был заметно обеспокоен, но поздоровался с Иреной вроде бы приветливо. Хотя, возможно, он просто притворялся…
– Я слышала, что вы с Евой собираетесь пожениться? – начала она немного издалека.
Он расплылся в своей щербатой улыбке.
– Ну… жизнь-то не стоит на месте!..
– А как же тогда быть с «сокращением населения гетто»?
– Я подслушал разговор офицеров в дежурке на Огродовой, 15… Немцы говорили о трудовых лагерях на Востоке. Вот и все. Если Ева выйдет за меня, что-нибудь придумаем…
– А когда, Шмуэль? Когда?
– Я… Я не знаю, – замялся Шмуэль. – Но очень скоро.
– Ева будет рада слышать, как сильно ты мне помог, – улыбнулась ему Ирена.
Вернувшись к себе, Ирена сообщила Ирене Шульц тревожную новость.
– Я точно знаю, что нам нужно делать, – сказала Ирена. – Наша результативность повысится вдвое, если сократить срок пребывания детей во временных убежищах с 5–6 дней до 2–3. Кроме того, мы можем привозить туда сразу по несколько детей. Сестра Геттер готова принимать больше, связные в гетто у нас есть, работает канал спасения через здание суда. Мы можем выводить из гетто в два или в три раза больше детей… а то и в десять раз больше.
– А тебе не страшно? – спросила Ирена Шульц. – Одно дело вытаскивать оттуда по несколько сирот в неделю… но в десять раз больше… да еще и не сирот… это совсем другое. Такое в тайне держать будет очень трудно. Тебя кто-нибудь сдаст. А это расстрел…
Ирена была изумлена. Конечно, ей было страшно, а кому в Варшаве не страшно? Раз так, надо просто делать свое дело, и будь что будет. Ирена не сомневалась, что ее организация способна и на большее. Им только не хватало денег, но она была уверена, что их можно выбить из Армии Крайовой, правительства в изгнании и «Джойнта».
– Ты мой самый верный и надежный союзник, – сказала она Ирене Шульц. – Депортации начнутся очень скоро. Надо просто засучить рукава.
Ирена Шульц просто пожала плечами:
– С богом, Ирена! Только дай сигнал.
Женщины обнялись.
– Я поговорю с Ягой и Добрачинским, – сказала Ирена. – Времени терять нельзя.
* * *
Ирена постучала еще, на этот раз громче. Темный коридор пропах мочой и отбросами.
– Что вам угодно? – послышался приглушенный дверью голос.
– Меня зовут Иоланта, – сказала Ирена.
Дверь не открылась, пока Ирена не добавила:
– Подруга Евы Рехтман.
Дверь открыл Исраэль Коппель. По его покрасневшим глазам было видно, что он только что плакал. В квартире стояла удушающая жара и царила тишина, нарушаемая только жужжанием жирных мух. Тишина стала еще заметнее, когда Ирена увидела, каким количеством изможденных, бледных людей была набита трехкомнатная квартирка – три семьи, в общей сложности 23 человека. До предела изношенная одежда, как и у всех остальных варшавских евреев, купленная еще в старые добрые времена, висела мешком на скелетоподобном теле пана Коппеля. На руках у него агукал завернутый в грязные пеленки младенец.
Июльское солнце насквозь прожаривало дом, и Ирена подумала, как жаль, что через маленькие окошки в квартиру не проникает солнечный свет… Одетая в форму сестры милосердия, Ирена взмокла за считаные секунды.
Пан Коппель отступил от двери, пропуская Ирену в комнату.
– Ева сказала, вы можете спасти нашу девочку, – он показал на крохотный сверток в своих руках. – Ее имя Эльжбета Коппель… мы зовем ее Бета. Она родилась полгода назад во время страшной снежной бури. Станислава Буссольдова… акушерка… пришла к нам, несмотря на снег и холод, и не взяла с нас ни гроша.
Исраэль Коппель раздвинул складки одеяла, чтобы Ирена смогла получше рассмотреть его дочку.
– И вы скажете мне, что это не самый прекрасный ребенок на свете? – произнес он. – Она, конечно, очень худенькая, но кушает и растет хорошо, поэтому карточная система ей нипочем. Страдает в основном ее мама.
Сзади к Коппелю подошла его жена Хеня. На ее исхудалом лице сверкали изумрудно-зеленые глаза, светлые волосы потускнели от недоедания. Ей 31 год, то есть она всего на год моложе Ирены, и какой же она некогда была красавицей!..
– Ваш ребенок будет жить в любящей приемной семье… пока не закончится война. Первые дни она побудет у знакомой вам Станиславы Буссольдовой. А потом мы отвезем ее в Отвоцк, в семью Румковских.
Бета завозилась в руках отца, и Коппель стал качать ее… После паузы он спросил:
– А какие гарантии?
Какие тут гарантии!.. На вопрос о гарантиях Ирена давала один и тот же ответ, и каждый раз, как впервые, чувствовала жестокость своих слов:
– Если Бету заберут в Треблинку, она точно погибнет. Если останется в гетто, то скорее всего умрет от голода или инфекционных болезней. Такова горькая правда…
Каждый раз, уговаривая родителей расстаться с детьми, Ирена сомневалась, права ли она? Как, не имея собственных детей, вообразить, что чувствует Хеня, отдавая ей ребенка? Как ощутить абсолютную беспомощность Исраэля Коппеля?
У родителей возникли и другие вопросы:
– Ее будут крестить? Ее будут воспитывать в католической вере? Будем мы знать ее новое имя? Увидим мы ее снова? Сможем ли забрать ее обратно после войны?
– Я все записываю, – сказала Ирена и показала им списки за текущую неделю. В самом конце длинного списка на тонком листе бумаги стояло имя Беты.
июля 1942 – Эльжбета Коппель? Стефя Румковска – Отвоцк – Радосна, 5
– Вы должны принять решение прямо сейчас, – сказала она Коппелям, – ведь нам нужно все подготовить, сделать документы…
Казалось, пан Коппель уже готов дать согласие, но Хеня схватила его за руку и посмотрела на Ирену своими сверкающими зелеными глазами.
– Завтра, – сказала она, – мне нужно побыть с ней еще одну ночь. Пожалуйста, всего одну ночь.
Ирена очень надеялась, что завтра еще не будет поздно. Провела она эту ночь беспокойно, то и дело просыпаясь и думая о Коппелях. Наутро она сразу отправилась к ним. Подойдя к двери и еще не успев постучать, она услышала рыдания Хени… Дверь открыл Исраэль с Бетой на руках. Он хотел что-то сказать, но не смог выдавить из себя ни слова. Вышел дедушка Беты Арон Рохман – жилистый старик в очках с погнутой металлической оправой.
– Мы вас не знаем, – глухо произнес он, глядя Ирене прямо в глаза, – но Ева сказала, что вы человек надежный… Берите нашу Бету. Забирайте прямо сейчас, пока мы не передумали.
– Я вернусь через два часа, – сказала Ирена. – Подготовьте ее к десяти.
В назначенное время Ирена вернулась в квартиру Коппелей с пустым ящиком для плотницкого инструмента. Похожие на призраков беженцы молча наблюдали, как Хеня в последний раз кормит дочь. Насытившись, Бета сонно улыбнулась. Хеня глубоко вздохнула… Последние объятия, последний поцелуй – самые страшные для Ирены мгновения – а потом… Хеня осторожно положила дочь в ящик, на чистое одеяльце. Как только Бета успокоилась, Ирена капнула ей в рот люминала и хотела было уже закрыть ящик, но Хеня отвела ее руку и наклонилась поцеловать свою дочь… и еще раз, в самый последний… погладить по щеке. Она что-то вытащила из кармана… Присмотревшись к блеснувшей рядом с головкой Беты вещице, Ирена увидела, что это серебряная ложечка с гравировкой:
Эльжбета. 5 января 1942
Хеня отвернулась. У Беты начали слипаться глазки. Исраэль Коппель прокашлялся и сказал:
– Пани Сендлер, пообещайте нам, что новые родители будут хранить эту ложку. – На глаза его набежали слезы, и он вытер их рукавом. – Она должна знать, что это был подарок… от мамы с папой.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |