- Иди к ним, они будут любить тебя, а сейчас не шуми, она очень устала.
И щенок, тихо смотрел мне вслед, когда закрыв двери палаты я сказал подбегающим врачам:
- Мать с ней, дайте отойти ей, позже, хорошо, с девчушкой теперь все будет в порядке.
Посыпались вопросы "Кто? Что? Как такое может быть, что происходит? И тому подобное. Видя, что не избежать разговора я подняв руку остановил их и сказал:
- У меня очень мало времени и, к сожалению я не смогу полностью удовлетворить ваше любопытство, но я скажу вам как врачам главное. Есть случаи, когда пациент по поверхностному наблюдению и по показаниям аппаратуры выглядит умершим, но как вы только что сами могли убедиться, это не смерть, а, говоря вашим профессиональным языком, глубоко анабиозное состояние – кома, с отсутствием работы основных жизненно важных органов человека. Это очень редкий случай и поэтому многие из вас за всю свою деятельность не сталкивались с подобным. Я знаю, что вы хотите задать мне массу вопросов, но я действительно тороплюсь и, пожалуйста, позаботьтесь о девочке, какое-то время ей будет очень трудно, очень прошу вас, больше доверяйте голосу своего сердца. Все, мне пора.
- Господи! Благодарю тебя, Господи. Моя девочка, моя девочка, она очнулась. Она плачет и там собачка, она говорит, мама, ты принесла мне собачку. Щеночек мордой тыкается ей в руку. Она. Девочка моя жива, жива. Жива, Господи!
И слова стали, чуть расплываться в слезах, хлынувших из вновь загоревшихся жизнью глаз. И коридор стал наполняться шумом счастья, исходящим от людей, выходящих из палат, переглядывающихся, не все понимающих, но что-то чувствующих. В суматохе не замечающих проходившего сквозь них меня. И закружившись вихрем, понесся этот поток по этажам, распахивая двери и окна, вселяя в людей странное, но приятное чувство, заменяя в них боль на сумбурное волнение в душах, изменяя мысли о смерти, на внутреннее очень четкое желание жить, жить ради жизни, вечно. И последующие несколько дней заставят врачей выпить много кофе, чтобы больше бодрствовать, понять, что и как могло повлиять на больных, которые теперь, как по волшебству в детской сказке стали здоровыми.
Исчезли раковые опухоли, метастазы, шрамов будто и не было. Доселе унылые тихие коридоры наполнялись весельем, гамом разговоров и всеобщим счастьем. Всюду слышались слова: "Приезжал, приходил, целитель, врач, экстрасенс, массовый гипноз, чудеса, вот это да, привозил, доставили, чудо, новое лекарство, в мире, заграничное, так кто же все-таки, здоров, не верю глазам, думал умирать, счастье" и прочее, прочее, прочее.
И только в тишине вечера, девочка, осторожно гладя щенка слабой рукой, сказала:
- Мама, а я знаю. Это приходил Иисус.
И весело залаявший щенок, которого всем этажом назвали "Лучик", разбудил сидевшую рядом с девочкой маму и та ласково стала гладить девочку по волосам, все крепче сплетая невидимый купол любви вокруг нее.
И вновь простор городских улиц и верный спутник ветер, ласково сдувая с меня налет больничной хандры и расправляя на мне одежды, осторожно подталкивал в спину и прикрывал слишком пустые глаза шедших, тех кто не хотел ничего понимать и развлекал веселящихся, жонглируя для них всем, что попадалось ему. Радостный их блеск освещал мой путь.
Солнце уже во всю хозяйничало, обнажая самые потаенные закоулки, загоняя серых слуг теней в их царство тьмы.
Заблестели стекла, а сними таким же безжизненным блеском глаза расчетливых, их время, они суетливо закружились вокруг, в своей суматохе. Одежда их меняла покрой, но как и тогда черный и белый цвета все боролись за право главенствовать, и хоть белый явно уступал, все же крахмально восседал вокруг шеи хозяев, обрамленный черным кантом костюмов. Мода, что тут скажешь, во все века.
Я вышел на большую площадь, вокруг которой, как строгий забор, стояли некрасивые здания, похожие друг на друга, вышедшие из-под карандаша, не лучшего художника, а в центре возвышалась огромная конструкция, или точнее будет сказать, статуя, отображающая фигуру какого-то человека. Монумент смерти посреди жизни. Глупцы всегда нуждались в чем-то, на что бы смотреть, хоть для них и придумал кто-то зеркало. Но ведь не поставишь в центре площади зеркало, хотя…, тут величие, мощь, мысль, раздутая в десятки тонн бетона. Глядя на памятник на площади, я не много порадовался тому, что тщеславия чуть убавилось, хоть и из-за недостатка власти и денег, вспоминая огромные колоссы, на которые тысячи лет ветер тратит себя, возвращая взятое хозяйке земле. Тут же, для так, поиграться, и он предвкушая разрешенное развлечение, ликуя умчал ввысь, а я же увел людей на безопасное расстояние, привлекая их к одному из зданий, из которого выбегали служащие, создавая толпу у парадного. Лица их были напуганы, а напугал и заставил покинуть уютные кабинеты некто, обливший себя в холле их учреждения зачем-то бензином и, махая зажигалкой, отчаянно что-то вскрикивал в их адрес. Из его несвязанных выкриков, можно было догадаться, что его не устраивают ни методы, ни само существование этого учреждения. Умный человек сразу бы перестал удивляться странным действиям кричащего мокрого человека, только прочел название, высеченное на надгробно матово-черном мраморе "Прокуратура". Но, судя по возгласам в толпе, умных было не много, да и те чаще молчат, тем более в подобного рода ситуациях. Люди с площади потянулись к зрелищу, которое, по их мнению, должно быть интересным, у некоторых в глазах уже приплясывали искорки огня, который их так манил, пусть дровами и послужит человек, что им, не их дело. А так как искры невидимой ненависти в состоянии зажечь не то, что бензин, пора было тушить. Отчаявшийся герой, как раз выкрикнул:
- Чтоб вы все провалились в….
Остаток фразы зрители уже не услышали, оглушенные грохотом за их похолодевшими в тот момент спинами. И хоть кульминационный момент они пропустили, все-таки профессионал-ветер сделал работу, беззвучным мощным ударом свалив тяжеленную статую, превратив ее в груду обломков, в клубах пыли, и довольный собой, помчался оповещать ближайшие дворы, хлопая дверьми, подбрасывая уличный мусор, обратно в окна. Толпа же еще больше разинув рты, только уже от удивления, вся как по команде, развернулась. Траурное молчание, воцарившееся над толпой, так подчеркнуло беспечный детский смех, звонко летящий откуда-то издали. Неуверенно и негромко кто-то в толпе, поддавшись своему природному чувству юмора, начал смеяться. А толпа есть толпа, ей что плакать, что смеяться, лишь бы вместе, раскачиваясь в звуке, как и клубы пыли по площади, расхохоталась так, что из соседних дворов люди поспешили к площади. И уже совершенно им стал не интересен чуть не сгоревший заживо, для услады их взоров, человек, которому воздали заслуженное, в чем он так нуждался на тот момент, от вибрации прошедшей в момент падения бетона, лопнула ржавая труба, окотив фонтаном воды распаленного гражданина, остужая и смывая с тела химическую воспламеняющуюся жидкость. Выронив из руки зажигалку, он немного не в себе от пережитого, мокрый, но живой, вышел сквозь толпу, ему славы на сегодня хватило. И в вслед его тихим шагам, от стены отвалилась мраморная табличка, глухо стукнув как молоток гробовщика по сердцам живых, любящих стоящих вокруг, так больно, так раскололась и упала в траву, и на стенах высеченных ненужных букв в мраморе, муравьи соорудят свои дома. А его уже готовившегося уйти хоть в рай, хоть в ад, хоть куда, догонит одна из толпы и восхищенно вокруг закружиться, зажигая в нем огонь новой жизни, так упорно, но безуспешно задуваемый бездумно людьми без разума, так жаждущими что-нибудь сделать, в чем-нибудь поучаствовать, зачастую даже не представляя последствий – люди судьи, трагикомичней еще нужно поискать.
- Чертовы скульпторы, руки бы им поотрывать, - прозвучал чей-то неприятный голос позади меня, прервав мысли. Да и сам хозяин фразы не замедлил появиться, продолжал: - Во соорудили, теперь только мусор полгода вывозить, инженеры хреновы, если так пойдет, дома нам на голову станут падать.
Я, повернувшись, взглянул на него, такой себе выцветший типчик, такой бы действительно отрывал бы и не только руки. Если бы он знал, сколько такие же как он устроители справедливости, загубили хороших талантливых людей, хорошо, что этот был труслив и его мелкие глазки, бегали по мне помогая своему безмозглому хозяину понять что-нибудь.
- А вы не вывозите, соорудите что другое, как вы выразились. Например, монумент "Рухнувший идеал", заборчик, подсветка, пару сухих деревьев для декора и готов новый мемориал памяти, опять же деньги казенные списать можно под эту всю шумиху, да и фамилия в газетке проскочит…, - не закончив, замолчал я, давая глупцу натешиться в лучах своей придуманной нелепой славы. К этому времени вокруг развалин уже сновали не зная куда бы деть собравшуюся от безделья энергию, пожарные, милиционеры, спасатели, люди в костюмах их городских властей и служб, да пару врачей, которые в отличие от перечисленных выше поспешили выполнять свой долг, к сожалению им работы хватало. И я уже собирался уходить, но:
- О, я смотрю вы в таких вещах соображаете. Да…. Лозунг нужен, м…, м… рассыпался в прах, нет….Вот, да, кхе-кхе…Разрушу старый храм и воздвигну храм новой веры - завещал нам Иисус Христос. Возьмемся все и построим новый храм не жалея своего для всенародного блага.
- Уважаемый, я перебиваю вас из чистого любопытства, простите, если я покажусь вам недостаточно образованным, но вы абсолютно уверены, что Иисус Христос именно это вам завещал, как вы выразились, - остановив тем самым бешенную скачку лозунгов и манифестов этого нафталинового деятеля, который от нетерпения прославиться, даже не закрыл рот, когда его прервали.
– Вы мне не верите, возьмите, почитайте библию, э, да что, каждый подтвердит. Крест большой с подсветкой, можно на заднем плане из мрамора, нет, из металла, а нет, ладно, потом, и …, - теряясь в словах, затараторил мой новый знакомый, уже даже не видя меня, витая в своих фантазиях.
- Зачем же потом, давайте прямо сейчас и воздвигнем. Можно, – и последнее "но", эхом подхватил хор листьев на деревьях и вечно скучающий ветер, услышав, радостно зашумел, завывая, как добрый пастух, сзывая отару свою, согнал над площадью кучные облака.
И сразу потемнело, зачернели глазницы окон. Забегали люди, застигнутые врасплох, хлынувшим ливнем, прячась в своих укрытиях. Пыль, как покрывало, накрыло площадь, словно художник накрывает незаконченный холст, ветер, напевая же собирал с опустевших дворов так мешающее живущим в них, и так надоевшее хламье, нес в свою мастерскую – площадь и под грохот грозы, воздвигал. Закончив же, стихая, бережно опустил листы бумаги вокруг своего творения, помчался догонять меня. И стихший дождь, усадив пыль, предал произведению контрастные последние штрихи, позволил людям выйти из домов. И застыли в изумлении взоры человеческие, увидев " храм новый веры своей", и наполнялись слезами пред четкостью линий, торчащих из огромной конусообразной кучи хлама, высотой, превышая все окружающее ее здания, труб, проволок, остроконечных битых стекол, а на самой верхушке величественно стоял, наклонившись вбок сливной бак для унитаза, показывая, как будто безрукий человек пустым рукавом на ветру, своей издевательской цепочкой с рукояткой на конце. И кто-то брал с земли разбросанные вокруг листы, читая на них отчеты местных властей о невероятных затраченных средствах на поддержание соответствующие чистоты и порядка в их городе. И все стояли как перед зеркалом без движений, только один человек все бегал в толпе, будто искал кого-то. И выходили ликующие люди в свои очищенные дворы, удивленно глядя друг на друга и ропот их был похож на шуршание молодой травы, поднимающейся к солнцу. И на утро следующего дня, когда в здании власти собрались одни лишь дворники, почему-то без чьей либо указки стали чистить площадь, люди видя их усталые лица, снимали чистые одежды помогали им. И вдруг все поняли, что нет им нужды в толпе людей в костюмах с каким-то бумагами в руках, да чистюль девчонок, хлопочущих все только о своих ногтиках. И стало им работать и легче и веселее.
Запыхавшийся ветер пахнул на меня степной сухой жарой, догнав меня. Старый потрескавшийся камень стен, молчаливо окружал такую же старую дорогу улицы города. Площадь, освещенная как бы к большому празднику солнцем, встретила нас вышедшим из сумрака улочки, гомоном торговцев и разного люда, детскими голосами снующих между лотков с товаром грязноватых полуголодных, но счастливых ребятишек, звериной перекличкой разного рода животных, переливом красок одежд и глаз. Ароматами фруктов, овощей и разных снадобий, город жил и дышал. Одну сторону площади занимало притягивающее взоры своей величественностью здание, древность которого говорила сама за себя, да и люди в храмовых одеждах по-хозяйски входили и выходили под его своды. Храм сурово взирал на площадь, как старый рыбак смотрит на волны моря. Как умудренный учитель смотрит на детей. Яркими переливающимися пятнышками света, поблескивали в толпе латы римских солдат за суровыми лицами читались обычные человеческие желания быть дома с любимыми людьми и может хорошо, что чувство долга перед величавостью идеи их государства, громогласными фанфарами заглушало тихий шорох разума, толпа иногда нуждается в понукании. Стоя на венчальных ступенях храма, солдаты кололи взглядом входящих и те, склонив головы, входили медленно с опаской в храм. И призывали входящих молчаливо-угрюмо к прозрению калеки в лохмотьях, полумертвыми глазами от боли и страданий, крича, что нет там чудесных благ, а протянутые руки и грязные онемевшие пальцы, как последние препятствия просили развернуться и за это дать хоть то немногое из текущего потока под крышу храмную, Оставив Андрея с братом говорить с их друзьями, я медленно поднялся ступенями во двор храма. Солнце почти не попадало внутрь, из-за чего все убранство казалось немного не четким, нереальным.
Людей было немного, только на возвышенности, где стоял алтарь, группа служителей что-то обсуждала в пол голоса. Я остановился почти в центре двора и осмотрелся вокруг, тишина и мрачность разительно разграничивали все от уличной жизни, сперва начинало казаться, что это что-то другое, другой мир. Темнота тканей, драпирующих стены приглушало не только звуки и свет, но и саму жизнь прятала в своих складках, будто разодетый купец, прячущий блеск монет под одежду. Одежду так обремененную самой собой, подчеркивая бесконечностью складок, в которую стыдливо прятали руки храмники, шумно говорящие с возвышения. Говорящие, путались с ненужных словах, подхватывая друг-друга как плохие солисты хора, говорящие делая таки многозначительные лица, говорящие сплетали из слов: "дар, Бог, благо, вечность, служить, рай" и т. д., смысловую паутину, обеспечивающую попавшему в нее за пожертвование жизнь вечную, о чем говорящие ткачи этой паутины гарантируют лично похлопотать перед самим Богом.
И пока я слушал их лживые уверения, во двор храма вошли Андрей и Петр со своими друзьями с площади, а перед ними устало шла к алтарю пожилая женщина, накрыв голову темным покрывалом. Шла, склонив голову от тяжести горя своего, укрыв глаза свои, лишенные радости как укрывают себя склоненные матери и жены тех, кто погибают в глупых бессмысленных побоищах, став подневольными живыми фигурками на поле для игр смерти, смерти, что нанимает себе военноначальников, предлагая им власть, богатство и, главное, что ей никогда не принадлежало – жизнь. И идут, обманутые, в рабство к ней, оставляя скорбящих склоненными. Подойди же, не видя ни кого и ни чего, усталой рукой положила что-то на камни, которые молчаливо несли дальше на себе принесенное и возложенное на них людьми. И зашептали что-то губы женщины, и эти тихие слова, как маленькие смелые птички, бросились разгонять тугой обволок отчаяния и беспомощности, разрывая его крыльями надежды и веры, давая свету жизнь осветить окутавший женщину мрак. Служитель как бы невзначай прошел, успев оценить принесенное женщиной и наши истрепанные пыльные одежды, скрылся где-то в тени слившись одеждой своей с убранством камней храма.
Для благосостояния храмников мы не представляли собой особого интереса и поэтому мы, оставленные без их внимания, были приняты молчаливостью стен и мудростью тишины. Мы молчаливо стояли, думая каждый о чем-то своем, и тут произошло то, что и не предвидели даже самые старые храмники. В одном из многочисленных придворий храма торговали свиньями и овцами. Торговцы усмотрели неплохую выгоду в том, что люди входящие в храм, смогут увидеть и купить животных, и хоть такая близость к такому месту им обходилась недешево все же.
Полуголодные животные видно тоже рассмотрели кое-какую выгоду в такого рода соседе, видя сколько разнообразной снеди заносится в ворота, так манящий запахом их желудки. Они подрыли землю под загородкой и устремились к желаемому. На лицах служителей застыли такие выражения, будто конец света о котором они, как им казалось, так много знают, вдруг наступил. С характерным выражениям своего животного восторга, свиньи позапрыгивали на столы с приношениями и стали жадно пожирать лежащее. Мои друзья с изумленным трепетом смотрели на происходящее.
- Животные не стали ждать пока им не отдадут оставшееся и пришли взять сами, - начал я говорить своим друзьям успокаивая их, - правда хозяева сейчас будут не довольны, ну как же без из согласия, так нагло и бесцеремонно – не по-человечески.
Слова мои долетели и до людей в черных хламинах, они, сверкнув взглядами на меня, бросились выгонять животных. Среди шумной возни мы стали выходить и нагнали уже у ворот ту женщину, она торопливо спешила покинуть здание.
- Мать, видишь как-то малое и последние, что есть у тебя, могут втоптать в грязь, на них не возлагай ни чего, в стенах этих пусто, сердце твое подскажет, а что видела это не вини, правда для глаз бывает неласковой, прощай, - тихо проговорил я женщине, проходя через ворота на солнечный двор. Шум из храма вылившись по ступенькам впереднас, слился с уличным в один хор и свет дополнил звуки. Сотни удивленных глаз смотрели в сторону храма. Вдруг один из тех, кто пришел с Андреем вскрикнул и сморщился от боли, и мы увидели как один из служителей так рьяно занялся изгнанием непрошеных гостей, что размахивая пастушьим хлыстом угодил в нашего друга. Я быстрым движением выхватил у него веревку и бросил вниз со ступеней.
- Слишком длинные и больно жалящие у вас становятся языки, меру знай, - сказал я тому, у которого забрал хлыст.
Мы уже совсем спустились со ступеней, став невольными участниками и получателями зрительских взглядов, взглядов, которые все хотят знать и понять, но чаще становятся жертвами искаженных слов и домыслов, спустились, вынося с собой на свет дня продолжение. Животные лихорадочно носились по подворью, сбивая лотки торговцев и их самих с ног. Испуганные они метнулись в поисках убежища. Нам почти под ноги упали плетеные клетки торговца птицами. Некоторые клетки от падения разламывались и птицы, освобождаясь, взмывали в небо. Другие же клетки вместе с их заключенными, рассыпавшись на дорогу, рисковали быть раздавленными в этом балагане. Я стал открывать дверцы клеток, выпуская птиц. Торговец, ошеломленным неправомочным на его взгляд, поступком открыв рот, молча взирал ни чего не предпринимая, что и позволило дать такую желанную и полноправно заслуженную свободу птицам. И как только он уже было собрался что-то предпринять, опережая его, никому не нужный, поступок я высыпал на сплетенные ветви одной из клеток пригоршню монет.
- Цена свободы, - сказал я в лицо торговцу и, оставив его среди клеток, увел своих друзей в одну из городских улиц. За нами еще плелся шум с площади, затихая и затихая, будто впитывался в камни зданий, а выше, обгоняя нас, уносились освобожденные птицы, радостно приветствуя солнечную свободу. Мои друзья шли позади и негромко обсуждали увиденное, меня же стремительный полет птиц унес в воспоминания.
Я шел по не старому скверу, уставленному смешными и неудобными лавочками как от куда-то со стороны до меня донеслись громко призывные крики животных и птиц. Свернув и пройдя немного я увидел место из которого раздавались эти звуки, это был кем-то не правильно названный зоопарк. Хотя по количеству металлических заграждений аббревиатуру "парк", можно было смело заменять на "зона". Человек с какого-то времени так увлекся устройством разного рода зон, секторов, участков, секций и т.д. разграничивая при эти явления прирученным и крепким слугой – металлом, который выходя из рук хозяина, мог становится колючим, острым, твердым, долговечным и холодно равнодушным. Увлекся и не заметил, как сам оказался живущим в металлической клетке и стал похож на лесную дикую птичку, которую в проволочной клетке повесили в лесу на ветку дерева и открытой дверцей. И взирает она сквозь прутья на живущих вокруг собратьев по вечным законам свободы, с чувством "нет, мол, я все умнее вас у меня вот есть то, чего у вас нет", и не понимает, что главного нет у нее – свободы. Но дверца открыта и птичка придет время клетку бросить, а вот человеку сложнее, он в прутья металла вплетает, что не день, упрочняя свой плен, жадность, тщеславие, лень, ненависть, злобу, а эти терновые ветви крепки. Но сам сидит, сиди – твое право, но братиев меньших по клеткам держать ради забавы глупой своей, загнав их силой и обманом, та нельзя. В одну из таких клеток, с большой подписью на больших воротах железных "Зоопарк" я и входил. Входил вместе с ведущими за руки не всегда взрослыми и умными мамами детьми. Детьми, которым с их самого детства взрослые начнут показывать клетки и плетки для зверей, тюрьмы и равнодушие для людей плохих и квартиры с решетками на дверях и окнах с телевизором для хороших, детьми, которым очень не просто без выбора сделать это еще и правильным. Так, в окружении возбужденных предвкушением нового и необычного, детишек и под аккомпанемент плохой и не качественно звучащей музыке я вошел в сектор самых свободных зверей степных с которого начинался этот мир "плохой любви" человека и животного. Сквозь прутья встретили меня большие красивые, но устало потухшие глаза тех, кто вместо бега по бескрайней степи, ходил от забора к забору, вдыхая запахи людей, крови убитых зверей, людских нечистот и смертельные химические сочетания. Я стоял и смотрел в эти глаза, пока ветер носился, наполняясь по далеким степным просторам и лесам, чтобы, принеся хоть не на долго укрыть зверей от человеческой любви, родными им запахами цветов, трав, деревьев воды и неба. Рядом со мной у решетки остановилось несколько взрослых с детьми, дети как всегда старались делать запрещенное, подойти вплотную к забору. Я же почувствовал, что в них.И узнав, я еще быстрее пошел по центральной широкой улице этого города зверей. Улицы птиц, обессилено истрепанных в попытках обрести свободу, сидящих, улицы экзотических, вообще обезумевших от не их климата и не их корма, от не их всего животных. И с каждым шагом, я все больше убеждался, что трусливее зверя, чем человек, нет в природе. Шел быстрее и быстрее, провожаемый взглядами надежды их и взглядами немого суда "зверопосетителей", шел, чувствуя, что ветер уже лечил их, шумя ветками деревьев и не с мне то необходимое, взятое им в дороге. Взятое у тех людей, которые когда-то просмотрев в глаза тех, кто их спасал, рискуя собой от верной смерти, вытаскивая в зубах, вытаскивая, обессилев от тяжести, укрывая телом своим от когтей железа, окутывая, отдавая свое тепло, глаза по чьему-то глупому мнению, лишенные разума, посмотрев, стали по всей земле спасать тех, кто познал любовь зверо-людей, отдавая когда деньги, когда силы и здоровье и жизнь свою.
В руку мою вложив пакет бумаг от них бумаг, говорящих, что некая организация из далекой южной страны, берется на собственных началах и средствах реформировать зоопарк в развлекательный комплекс научно-образовательного характера, оснащенный новым оборудованием, все работы по отправке животных к местам их природного существования, эта организация соответственно берет на себя, ветер умчался за последней маленькой деталью, которая была неподалеку в здании местной власти, и которую уже почти заканчивали печатать, стучащие по клавиатурам клювики голубей, собирая с клавиш сладкие крошки чьего-то торопливого кушанья при этом набирая на белой бумаге не совсем им ясный текст. И закончив упорхнут, довольные угощением в окно, а в комнату вернется девушка и, болтая по телефону с кем-то о прелестях любви, мечтательно отправит своим красивым пальчиком такой важный документ в печать. И ветер, почти не ждав, выхватит его пахнущий краской, сам отнесет на подпись кому-то, кто уже привык подписываться доверяя кому-то и не читая документы, и того напугает, залетевший, шумя крыльями и клокоча что-то на своем языке птичьем, выхватит из под рук перепуганного лист с подписью, степной ястреб и спешно улетит, ревниво крепко держа бумагу, споря с ветром. И стремительно скользнув с неба, приземлиться в траву рядом со мной, почтительно положит к ногам бумагу и, склонив вбок голову, станет слушать меня:
- Повсюду разнесите весть, свобода и равенство идет, человек ошибался, убийств и клеток больше не будет, мир пришел.
Дослушав, ястреб подхватиться и с ветром вместе улетят. И по всей земле весть во всех устах зверей и птиц полетела и глаза их заблестели радостью, радостью матери медведица, видя бегущего к ней, отпущенного и немного напуганного медвежонка, радостью перед опущенными ружьями, сетями, капканами, гарпунами в руках охотников. Охотников, добытчиков, промысловиков, заготовителей, - убийцу, которыми они себя почувствовали и страх их опустил вооруженные руки. И зашумели весельем леса, прощаясь с тишиной и мраком страха, осветились блеском вновь живых глаз. Засверкали по-новому моря и океаны светом свободы, понимания и разума, отражая свет водой без сетей и крючьев, выплескивая отразившиеся веселые лучи от тел, переливчатых жителей вод.
- Обед, - услышал я женский голос, еще не видя его хозяйку, входя в здание администрации зоопарка, в зарешетчатой арке окна появилась, сидящая за заваленным бумажным мусором хозяйка такой краткой, но за себя говорящей фразы и тут же ей повторенной. – Обед.
- Рад за вас, желаю, чтобы он вам показался вкуснее обычного, - быстро и на ходу к нужной мне двери сказал я ей и видимо только новизна и необычность сказанного мной, заставила ее обдумывать и планировать свои действия, ровно столько времени, что я вошел к директору, сопровождаемый лишь ее нерешенной задумчивостью.
Войдя в просторную светлую комнату, я убедился по набитому чем-то рту директора, что ее слова на этот раз были правда. Глядя на его едва не трескавшиеся щеки и вылезшие с вопросом наглые, маленькие, не наделенные умом глаза, я увидел еще множество таких же, как он. Поедавших все вокруг, и мне расхотелось с ним говорить. Подойдя к нему, я немного резко положил перед ним бумаги, не глядя на бумаги, не подавился он только потому, что жалость сильнее презрения. Поняв меня он стыдливо опустив взгляд, с трудом проглатывая содержимое своей ротовой полости. Развернувшись уходить, в дверном проеме, я увидел не все понимающую и желающую что-то предпринять, девушку-секретаря и приложил к своему взгляду короткое ей пожелание:
- Найди достойную работу, прощайте.
Прошел сквозь полумрак дверных проемов, не видя вокруг себя, а видя только схожих в чертах своих тех, кто видя слезы на глазах коровы, на бойне бил, разбивая ее большую голову, стирая кровь ее со своего лица как пот, тех кто задыхающуюся большую рыбу добивал и выдирал крюки с кусками ее тела, тех кто сдирал с мохнатых с треском шкуры, растягивая от резкости движений себе ткани, тех кто резал, колол, стрелял, давил, душил, раздирал и пожирал…
- Мама, смотри, дядя плачет, а ты говорила, что большие не плачут, - и спала пелена увидел мальчика, который говорил, его глаза спасли так много. Луч света, слеза с моего лица убрал и только перешептывание зверей и не для всех он плачет, плачет, он плачет, он плачет, плачет, плачет.
А мальчик, забыв уже обо мне, роняя белые крошки себе под ноги, маленькими пальчиками, крошил и бросал сквозь прутья решетки хлеб птичкам. И птица шумно клевали, предложенное им. Хлопанье их крыльев окрылило мою память.
И на холме у подножий города, под красным, прощающимся на ночь солнцем, мы грели на огне лепешки. Весело потрескивал костер и к нему, теплому и светлому, подходил с дороги разный люд, идущий в город. Возбужденные и усталые от дороги, они, говоря о разном, садились на склоне и глаза их сверкали отблесками огня. Ночь осветилась, бело-холодным светом звезд, усадив и сблизив всех путников у живого огня. Дети пугливо восторженные ночной темнотой, жались к родным и те грели их в своих одеждах. Их большие искренние взгляды, метались по всем, стараясь все увидеть, узнать и понять. И сверкание их помогало огню костра осветить всех. Кто их взрослых уже засыпал от трудов прошедшего дня. Почти на границе света со тьмой, не снимая с головы хитон, прячущий от всех лицо его, сидел парень изредка поворачивая от одного говорящего к другому. Казалось, что он вот вот встанет и исчезнет в ночи и в тоже время в тени под хитоном, сверкали живые любознательные глаза. И глаза эти внимательно смотрели на меня, и кто-то из сидящих негромко досказывал кому-то:
- …нет, говорят плетью их как овец…, а те испугались, чтоб их простой из народа…, - и шептал только рядом сидящему понятное.
Завернув в хлеб рыбу, я подошел к парню в капюшоне, сев рядом и протянув еду спросил:
- Ты ел что-нибудь, возьми?
Парень не сразу взял хлеб и хрипло спросил:
- А что тебе за дело, ел я или нет, - голос и внешность говорили, что незнакомец молод и немного всего боится, хоть и старается казаться спокойным и бывалым.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |