Эля так и видела эту наглую улыбку, этот чуб, падающий на лоб, эту ноздреватую кожу.
Они снова принялись ахать, причавкивать и присасываться друг к другу.
— Я хочу, чтобы ты меня любил. Как я, — тянула свое Алка.
Это было на нее так похоже — канюченьем добиваться своего. Эля бы не удивилась, узнав, что Дронова силой затащила Сашку в комнату, что она первая начала его целовать. Алка всегда спешила, словно боялась чего в жизни пропустить. А тут, когда у нее на глазах уводят парня, она, конечно, этого не потерпит, поторопится.
— Черт! — Что-то оторвалось и радостно заскакало по паркету. — Да люблю я тебя, люблю.
— Давно? — повелась Алка.
— Давно. С первого класса. Я влюбчивый был.
Поцелуи, поцелуи, вечные поцелуи, Максимихин засопел, как паровоз, Алка взвизгнула.
— Не надо, — простонала она. — Не надо.
— Чего не надо? — хрипло отозвался Сашка. — Сама раздеваться начала.
— Прекрати!
— Да ладно тебе! Я быстро.
Они сдвинули кушетку, зашуршала штора.
— Я только посмотрю.
— Уже посмотрел! Темно, ничего же не видно!
— Я руками.
— Ой!
Эля зажала уши. Перед глазами всплыла сотня увиденных подобных сцен, с подвизгиванием, стонами, сопением, уханьем и аханьем, прилипанием и сочным облизыванием. Представилось, что Алка с Максимихиным начнут заниматься этим здесь, на хрупкой кушетке.
Эля двумя руками надавила на створки дверей, выпала в прохладу кабинета, бросилась в коридор.
— Кто тут?
Краем глаза успела заметить, что Сашка припер Алку к кушетке, блузка на ней расстегнута, и он что-то делает там, под этой блузкой.
Коридор был темен, но Эля нашла свою куртку — она так и лежала сверху, подхватила кроссовки, босиком выскочила на лестничную клетку.
Теперь она знала, как отомстит. И это станет ее настоящей победой. Все так просто! Так очевидно! Наивная Алкина мамочка просто не знает, чем занимается ее дочь. А вот теперь пусть узнает. И не только она. Трижды пожалеет Максимихин о «рисковом» поцелуе. Очень пожалеет.
Ноги несли Элю вперед. Она мчалась по улицам, зачем-то свернула к остановке. Как на заказ подошел нужный автобус. Впрыгнула на подножку. Руки тряслись. От волнения подзнабливало. Хотелось прижаться к кому-то теплому, доброму и понимающему.
Сидеть не получалось. Эля бегала по задней площадке пустого автобуса, глядела в темные окна, словно оттуда могла прийти подсказка — куда идти, что делать.
Мелькнули знакомые крыши конюшни, и все стало на свои места. Она выпала в ночь, как в спасение. Вот куда она стремилась — постоять рядом с Гравером, больше ей ничего и не надо.
Странно, но конюшня была открыта. Уже ничего не боясь и ни о чем не думая, Эля прошла вдоль денников. Около загона с Лёником обнаружилась высокая стройная девушка с длинными светлыми волосами.
— Здесь кто-то есть, — близоруко сощурилась она в темноту.
— Кто?
Миша как всегда был суетно-быстр. Стрельнул взглядом в Элину сторону.
— А ты что здесь делаешь?
И замолчал. Видимо, все можно было прочитать по ее лицу.
— Я к Граверу, — хрипло ответила она и заплакала.
— Седлай, — легко согласился он. — Сейчас проедемся.
Он вывел Лёника, на спине мягкое седло без стремян с высокой деревянной лукой впереди.
Откуда Миша такой понимающий? Почему других таких нет? Захотелось ткнуться ему в грудь лбом, сначала выплакаться, а потом все-все рассказать. Эля даже как будто качнулась вперед, но Миша чуть отстранился, представляя девушку:
— Это Лена. Правда, красивая?
— Ой, да ладно, — смутилась девушка.
Она была красива. Очень. Миша рядом с ней терялся, в этой своей старой рабочей фиолетовой куртке, с бородой, в джинсах с прилипшими конскими волосками. Девушка была не для него, из другого мира. Она не должна была стоять здесь, в этой конюшне, пропахшей навозом, где свет лампочек тускл, где испуганно всхрапывают лошади. Рядом с Мишей должен быть кто-то проще, не с таким взглядом, не с такой улыбкой.
Но всего этого Эля не сказала. Она просто смотрела на Лену и пыталась представить, как они с Мишей целуются. Наверняка, это выглядит так же ужасно, как то, что она успела увидеть в кабинете. С такими же звуками, с теми же причмокиваниями, грязно и пошло. Ярость в душе больше не поднималась. Мише можно было все. А Лене? Ну, пускай будет Лена.
— Мы идем в лес. Ты с нами? Торопись!
Наверное, впервые Эля не перепутала ни седла, ни уздечки. Шептала в удивленные глаза коня свою сумасшедшую историю. Гравер понимал. Дергал головой. Всхрапывал. На секунду прижалась к его теплой крепкой шее. Остальное все стало неважно.
А дальше был осторожный выход за территорию. Миша посадил Лену перед собой, она негромко ойкала, когда Лёник дергался. В темноте белый круп животного виделся размытым призрачным пятном. Тяжелый, непослушный конь легко перешел на рысь и сразу, словно ждал приказа, поскакал, с трудом вскидывая передние ноги, галопом. Он несся наметом, хвост стлался над землей. Гравер с ходу завелся, хоть его и пугали ночные звуки и тени. Он мчался за призраком впереди, жал уши от вскриков девушки. Под топот копыт Эля почувствовала, как боль уходит, становится легче.
Часть вторая
Искупление
Глава седьмая
Забытый фотоснимок
Они ругались! Боже мой! Как громко они ругались. Еще немного, и Эля вполне могла бы написать словарь ругательств средней полосы России. Как только мать переступала порог дома, они начинали с отцом придираться друг к другу по мелочам. И так два года. Эля успела в десятый (?) класс перейти, а они все ругались и ругались. Об одном и том же, с поразительной настойчивостью.
Мать проходила к Эле в комнату, заглядывала в шкаф, проверяла уроки, демонстративно проводила пальцем по книжной полке, на которой за неделю скапливалось достаточно пыли, чтобы она стала заметна. Выставив палец вперед, шла на кухню, открывала холодильник. Негромко произносила: «Так…» Где она встречала отца, было неважно. Так же, как неважно, кто начинал говорить, аргументов хватало с обеих сторон.
Мать орала, что отец рохля и неудачник, что он ни на что не способен, даже на то, чтобы приглядеть за единственным ребенком. Потом она начинала демонстративно выбрасывать все, что находила в холодильнике. В мусор летела колбаса, пельмени, майонез — это вредно! Дальше она пыталась впихнуть то, что принесла с собой, и тут уже в дело вступал отец.
Орал, что она кукушка, что не может ничего создать, только разрушать. Что со своими замашками пускай катится к тем, кто к ним привык, а он крик в этом доме терпеть не намерен.
«И хватит уже травмировать ребенка своими появлениями», — выдвигал он последний аргумент.
«Что это я разрушила? — орала мать. — Как можно разрушить то, чего нет?»
Дальше на выбор они могли ругаться либо об Элином воспитании, либо о ее будущем, либо о своем будущем. Папенька прорицал, что маменька помрет под забором. Маменька каркала папеньке смерть от кирпича. Они обвиняли друг друга в неудавшейся личной жизни, хотя, судя по матери, с жизнью у нее-то все было неплохо. Она стала гораздо лучше одеваться, даже как будто раздобрела на чужих харчах. Или это возраст сказывается?
Дядю Сережу Эля видела дважды. Он был значительно старше матери, высокий, худой, с глубокими морщинами на лице. И ладно бы они появились оттого, что он постоянно улыбался, — скорее он был суров. Говорил, куда Эле стоит поступать, что надо бросать свое неженское увлечение верховой ездой, что это плохо скажется на ее будущем.
— Екатерина Вторая долго не могла забеременеть, потому что чересчур увлекалась скачками.
— И как же она залетела? — кривилась Эля — ничего кроме брезгливости в ней эти разговоры не рождали.
— Когда наконец-то слезла с коня.
Эля во все глаза смотрела на мать. Та отводила взгляд. Странное у нее какое-то было счастье с этим суровым мужчиной.
А с отцом мать ругалась. Удивительно, что он вообще пускал ее в дом. Могли бы встречаться на улице, если им так хотелось поговорить о вечном.
Эля надевала свои любимые студийные наушники, врубала музыку на полную громкость. Но даже сквозь рокот и гром басов она слышала их голоса. И так два года. Хорошо хоть летом небольшая передышка — в деревню мать не ездила. Там царствовала Элина любимая бабушка, мать отца. Бабушка была еще бодра, резво вгрызалась в огород, и больше ей ни до чего не было дела. А значит, Эля была предоставлена сама себе. Очень удобный расклад.
Но вот сентябрь, и все по новой. До конца школы еще долго… Когда же они успокоятся? А может, разведутся и разъедутся в разные концы света — Арктика с Антарктикой хорошие места. А еще есть Австралия, там живут антиподы и ходят на головах.
Хлопнула дверь на кухне, в ванной привычно посыпались тюбики с кривой полочки.
Еще мать ухитрялась каждый раз что-нибудь унести. Вдруг находила «свою» вещь и, обозвав отца «вором», забирала ее.
Судя по сквозняку, потянувшему по ногам, дверь в комнату открыли. Отец что-то докрикивал из коридора.
— Может, уже хватит орать! — завопила Эля, сильнее прижимая наушники к голове. Как назло, в композициях наступила пауза, поэтому она отчетливо услышала материнское:
— Неблагодарная дрянь!
И дверь закрылась. После чего стало заметно тише.
Вот и ладно.
Эля посмотрела на свое отражение в мониторе компьютера. Короткий ежик волос, круглое лицо, большие пустые глаза.
Скучно. Как же скучно. Одно и то же. День за днем. Хорошо хоть времена года меняются, какое-то разнообразие, а то ведь можно повеситься от тоски.
О том, что дверь, открывшись, шарахнула о стену, Эля поняла по вибрации. Она прошла по полу, ударила в стол. Прекрасные у нее все-таки наушники. Какая чудесная звуковая завеса!
— Почему ты не вышла проводить мать?
— Почему я должна выходить ее провожать? Ай!
Отец сдернул наушники, задев волосы. Без музыки стало неуютно, словно в мороз вышла босиком на снег. И пальто, конечно, тоже не надела.
— Я спрашиваю, почему ты так себя ведешь с матерью?
Отец навис. Уперся одной рукой в стол, другой в подлокотник кресла. Смотреть на него неудобно. Будем надеяться, что и ему тоже — неудобно. Вообще вся жизнь какая-то неудобная. Широкое, когда-то красивое лицо, серые выцветающие глаза, набрякшие мешки под ними, редкие ресницы и брови, запавшие щеки с сеткой морщин.
— А как я должна с ней себя вести? — прошипела Эля. — Вы ругаетесь, я тут при чем?
— Хоть бы задницу от кресла оторвала. И почему у тебя в комнате опять бардак?
Он смахнул со спинки кресла пару рубашек. Бардак от этого не уменьшился, но папа почему-то остался доволен.
— Не трогай мои вещи! — вскипела Эля.
— Были бы вещи — лежали бы на месте!
— Я не обязана ничего убирать! Моя комната — что хочу, то и делаю.
В том же духе еще приблизительно минут десять. Это тоже входило в план дня. После ссоры с матерью отец обрушивался на Элю. За долгие два года Эля научилась отвечать достойно. И если поначалу ругаться с отцом было не очень удобно — отец все-таки, то потом у нее неплохо стало получаться. Она даже знала, чем все закончится. Отец пообещает, что выбросит все из ее комнаты, Эля ответит: «Да выбрасывай!», подхватит куртку и выйдет в прихожую.
— Только попробуй прийти поздно! — крикнет отец вслед.
— А чего тут пробовать? — ухмыльнется Эля и так шарахнет дверью, что повалятся с косой полочки в ванной тюбики. Впрочем, они уже упали. Ну что же, ничего не повалится. Эля просто хлопнет дверью. Может, стекло какое еще выпадет. Она однажды выбила одно. Зима была, а потому какое-то время в квартире стоял холод. Жаль, мастера быстро пришли, заменили, а то можно было бы каток заливать, друзей звать на променады. А впрочем, хорошо, что быстро пришли. Нет у нее друзей.
На улице Эля лениво прошлась туда-сюда, посидела на качелях. Суббота. Сентябрь. Одиннадцать утра. А уже такая скукотень. Подобрала камешек, подбросила на ладони. С камешка посыпался песок, и еще что-то грязное прилипло к коже. Проверила деньги на сотовом. Тридцать рублей. После сегодняшнего крика дня два о новых денежных вливаниях можно и не мечтать. Хотя есть одно местечко, где «под каждым ей кустом был готов и стол и дом». Не наведаться ли туда? И даже в такую рань там наверняка кипит жизнь.
Эля запустила в воробья камешком. Воробей, конечно же, увернулся. Камешек укатился в затоптанную траву. Удачненько!
По случаю субботы общественный транспорт ходил вяло. Эля подождала отпущенные ему пять минут и пошла пешком. За без малого час ни один автобус ее не догнал. Что было хорошо. Пока шла, в голову лезли ненужные воспоминания. Как начинала ездить на конюшню, как проходили первые тренировки, как Тяпка затащил ее в сугроб, сел брюхом в снег и отказался выбираться самостоятельно. Как молодой Ванька пошел вразнос, влетел вместе с ней в конюшню и затормозил, только упершись мордой в бетонную стенку. Как упала вместе с Козой, преодолевая невысокое препятствие, как эта корова отдавила ей ногу. Как раз за разом слетала с упрямого Кутузова, а Миша смеялся и говорил, что настоящим всадником можно стать только после пяти падений. У нее этих падений набралось с десяток, были уже треснуты ребра, потянуты оба запястья, и неизвестно, чем бы все закончилось, если бы Кутузов не умер от колик. Недавно совсем. В апреле. Эля пришла, а денник пустой. Это испугало больше всего — чисто отмытые бетонные стены и пол, даже как будто поблескивающий от осознания своей стерильности. Тогда же родилась нехорошая мысль, что Кутузов бросил ее специально. Никакая это не смерть, он ушел к другим, она ему как всадница не понравилась.
Сама не заметила, как начала бояться приходить на конюшню. А ну как вновь увидит эту страшную чистоту. Порой даже слышала знакомый цокот копыт по проходу, с небольшим приволакиванием задней ноги. Ей так и виделось, что в денник вот-вот просунется узкая морда с глубокими впадинками вдоль носа, конь всхрапнет, глянет на нее бельмом — Кутузов был слеп на один глаз.
Кутузов до сих пор время от времени виделся Эле среди лошадей. Это был призрак прошлого, от которого она не могла избавиться. Что-то неприятное всплывало в душе и, не находя образных подтверждений, таяло. Ничего она не хотела вспоминать, потому что ничего и не было.
Суббота, утро, на плацу мается новичок. Вечный Лёник лениво трусил поперек площадки, явно направляясь к конюшне. Худенькая девчонка бестолково молотила по толстым бокам пятками, размахивала руками, кричала «Но!» в равнодушные уши. Тренер Оксана сидела на лавочке под облетающей березой, вертела в руках листик.
— Ну, куда, куда ты… — лениво вздохнула она. — Рули обратно.
Рулить у наездника не получалось. Лёник маленьким танком пер в выбранном направлении.
— Руки! Руки! — Было видно, что Оксана больше хочет спать, чем работать, что сидеть под березкой ей приятней, чем вставать и куда-то идти.
— Не хлопай коленями, бедра должны быть неподвижны!
Лёник остановился и вопросительно посмотрел на людей.
— Ты чего так рано? — Оксана все же встала, выбросила листик и сделала решительное лицо. Сейчас она будет ругаться. На коня. На всадницу. На жизнь. У нее всегда есть о чем поговорить.
— Как там Ахтуб?
— Скучает по тебе Ахтуб, — мрачно улыбнулась Оксана. — Копыто за ночь разбил, все к тебе рвался.
Эля побежала к конюшне. Лёник за ее спиной заржал.
Ахтуб стоял от входа в третьем загоне среднего ряда. Здоровый буденновец, метр семьдесят в холке, золото-рыжий с короткой гривой и редким хвостом, белое пятно на лбу плавно стекало к носу и утопало в широко расставленных ноздрях. Сухая, пропорциональная голова с прямым профилем, широким лбом и выразительными глазами. Эля бы сказала — хитрыми глазами. Сейчас они невинно смотрели на человека, а это значит, что-то натворил. Боевой трехлеток. Эля собиралась участвовать с ним на октябрьских соревнованиях.
— Ну, и что случилось?
«Ничего не случилось», — говорил взгляд коня.
— Давай посмотрим твои ноги.
С ногами было все в порядке, копыто поцарапано, но это могло произойти и не в деннике, мало ли что было вчера на прогулке.
Эля поднырнула под широкой, хорошо развитой грудью, коснулась верхних частей передних ног, провела рукой по холке. Пальцы споткнулись о неплановую шероховатость.
— Эттто что такое? — пробормотала она, закапываясь в линялую после жаркого лета гриву.
Ахтуб фыркнул и отвернулся.
— Что это?
Конь шарахнулся, демонстрируя крайнюю степень обиды. Из соседнего денника недовольно вскрикнул Ликбез, овсянкинский кабысдох. Они дрались. Не Эля с Овсянкиным, а Ликбез с Ахтубом. Без устали выясняли, кто вожак в табуне. И, судя по всему…
Эля выскочила из денника, прикрыла дверь, потянула засов соседнего загона. Высоченный серый рысак в темную гречку смотрел спокойно, с чувством собственного достоинства. На спине у него виднелась свежая царапина.
— Подрались, значит? — ахнула Эля. — У! Морда!
Она не знала, кого убить первым — овсянкинского балбеса или своего недоросля. Грохнула решеткой, выскакивая в коридор.
— Это кто тут шумит? Кто пугает лошадей?
От дальней двери, ведущей к манежу и тренерской, мягкой пружинящей походкой шагал Миша. Хитрый взгляд, улыбка в бороду — он не менялся.
— Элка! Ну что ты как новичок? — хохотнул он, обдав Элю запахом табака и кофе.
— Они подрались! — сжав кулаки, кинулась к нему Эля.
— Это ты собираешься со мной подраться.
— Ликбез с Ахтубом.
Быстрый взгляд, резкое движение. Миша ощупал царапину Ликбеза.
— Пару дней походит без седла.
— У нас соревнования.
— Оклемается к соревнованиям. А у твоего что?
— На холке.
Она, как привязанная бегала за Мишей, пока он ходил из денника в денник, натыкалась на него, заставляла спотыкаться.
— Через перегородку поцапались. — Миша похлопал ладонью по бетонной стене между денниками. — Молодцы… Скажу Петровичу, пускай их разведет.
Эля кивала, с важностью хмурила брови.
— Ну, ты, убийца лошадей, неси мазь, лечить будем.
— Чего это я сразу убийца? — обиделась Эля.
— Я рад, что по поводу лечения наши взгляды совпали. Иди!
Она отправилась в каптерку, покопалась в шкафчике с лекарствами, выудила с нижней полки большую банку с белесой мазью.
«Убийца лошадей…» Что он хотел сказать? Кого она еще убила?
Выпала в коридор, забыв закрыть шкафчик. Жирная по бокам банка пыталась выскользнуть из рук.
В этот раз топот копыт она услышала потом. Сначала увидела. В размытом осеннем свете, падающем из открытой двери конюшни, застыла лошадь. Она уже была готова выйти, но почему-то остановилась, глянула назад, через плечо. Мотнулся рыжий хвост. Задняя нога, словно специально протащила конец подкованного копыта по камню пола. Как по душе царапнула.
— Кутузов? — прошептала Эля.
Голос чужой, руки немеют. Она не чувствует банку, хочется присесть, привалиться спиной к чему-нибудь твердому.
Лошадь отвернулась. Цокнула подковами, переступая с ноги на ногу, опять процарапала по камню.
— Кутузов…
Эля шевельнулась. Свет стал неожиданно ярче, словно в конюшне включили электричество. И прямо сквозь коня к Эле побежал мальчик. Маленький совсем. Лет шесть, наверное. В зеленой шапочке и оранжевой куртке.
Конь вышел на улицу, свернул к плацу.
— Кутузов!
— Потеря!
Она врезалась в Овсянкина, банка покатилась по полу.
— Чего? — Эля еще оглядывалась, она еще искала глазами любимого коня.
— Потеря, говорю. — Овсянкин был серьезен.
— Какая потеря?
Что она спрашивает? Конечно, потеря! Да еще какая!
— Лошади поцапались, — прошептала она.
— Новую кобылу к нам ставят. Потеря зовут. А ты чего орешь?
— Кутузов показался…
Альберт Овсянкин за лето здорово вытянулся. Загар обозначил скулы, рассыпал по носу и щекам веснушки. Он отрастил длинные волосы, и теперь они мягкой волной обрамляли лицо, подчеркивали глубину темных глаз. Тонкий прямой нос, линия губ, резкий росчерк темных бровей. Словом, ничего интересного. Но сейчас она смотрела на Альку, словно ожидала увидеть кого-то другого? Может, все того же худенького кудрявого мальчика, некогда боровшегося с Лёником, а не верзилу с вечной ухмылкой на губах.
— У тебя глюки! — прошипел он, проходя в денник к Ликбезу.
— Глеб! Глеб!
— По конюшне не бегать!
Миша вынырнул непонятно откуда, но как всегда бодрый и деловой.
— Это кто тут у нас правила нарушает?
Ребенок засмеялся. Он запрокинул голову, чтобы увидеть всех этих взрослых, улыбнулся во весь свой еще неполнозубый рот.
— Глеб!
В коридор вошла женщина. Молодая. В зеленых брючках и высоких сапогах. Эля отдельно зацепилась взглядом за сапоги — редко кто соблюдал правила и приходил на занятия в полной экипировке: сапоги с каблуком очень удобная вещь. Кроссовки не то.
Женщина подхватила мальчика, легко вскинула на бедро, вплотную подошла к Мише и поцеловала его… в губы.
— Глаза собери. И челюсть не урони, — услышала она у себя над ухом противный голос Овсянкина.
Миша с женщиной отошли к денникам. Ребенок тянул руку через решетки, показывал на лошадей, морщился, щурился, кривил губы — словом, выдавал полный спектр радости от встречи с животными.
— Ты их не видела раньше?
Теперь пришла очередь Эле хмуриться. Чтобы скрыть смущение, она наклонилась за упавшей банкой. С памятью у нее было не очень, подобные вопросы ставили в тупик. Что она помнит, что нет? Что было на самом деле, а что ей привиделось?
— Не помню, — буркнула Эля, делая вид, что изучает состав крема.
— Это Лена. Она дружит с Мишей. Они сейчас будут Глеба катать.
Лена… Где-то это уже было.
В составе не встретилось ни одного знакомого слова, поэтому Эля переключилась на крышку — не треснула ли при падении?
— Да она приезжала раза два.
Нет, никаких совпадений. Лена и Лена. Пускай будет так.
— Вот и замечательно. — Эля всучила банку Электронику, хотя никакой он уже был не Электроник. Осталась от него одна Овсянка. — Ты сегодня не работаешь.
— Чего это? — теперь пришло время Альке изучать состав мази.
— Наши подрались. Мой вышел победителем. А твой пал на поле боя.
— Чего?
Банка грохнулась на пол второй раз. Алька гремел засовами. Высоченный Ликбез фыркнул Овсянкину в макушку.
— И мазь подобрать не забудь! Она тебе пригодится.
Эля отправилась к Ахтубу. Пришло время поработать скребками, расчесать хвост и гриву, почистить копыта.
— Какого, — выл из-за невысокой стенки Алька. — Я твоего сейчас сам покусаю.
— Мы тоже с царапиной. — Эля заметила, как конь отстраняется, боясь, что снова станет больно. — Да я вижу, вижу… И как ты только ухитрился подставиться?
Эту манеру говорить с лошадью она перенесла и на все предметы, что ее окружали. Она могла говорить с чайником, с посудой, с учебником или дневником, ругала подушку, выговаривала одеялу, а то и туче на небе — в дождь не выпускали на плац, а нормально размяться можно было только там.
— Ну как же так? — причитал Овсянкин.
— Миша сказал, это на пару дней, — попыталась утешить его Эля.
— А ты тренироваться, да? — Над перегородкой показался несчастный Алька. — Это нечестно! — Он скрылся, а потом снова появился. — Давай ты тоже пропустишь два дня!
Эля демонстративно повернулась к нему спиной.
— А если за два дня не заживет?
Эля поднырнуло под брюхом коня, встала с другой стороны. Ахтуб попятился — с такой силой она стала тереть его скребком.
— Споткнешься, упадешь и свернешь шею! — уронил на нее «доброе» пророчество Алька.
Эля выглянула из-за спины своего коня.
— Тебе тоже не хворать!
— А-аэл!
Они выглянули из денников одновременно:
— Чего?
Миша довольно потер руки.
— Аль, помоги мне поседлать Лихого.
Эля хихикнула, скрываясь у Ахтуба. Мелочь, а приятно. Сейчас Овсянкин будет полчаса скакать вокруг этого психованного орловца, ставить на растяжку, уворачиваться от поджатой задней ноги. Ничего, скучать не придется. Его еще заставят Лихого водить по кругу и слушать довольное бормотание карапуза. Так ему и надо.
Эля последний раз провела щеткой по бокам, почесала Ахтубу под челюстью. Конь довольно фыркнул. Уздечка, потник, седло — Эля уже не замечала тех движений, что совершала. Они давным-давно были доведены до автоматизма. Машинально пригладила ладонью шерсть на спине, вскинула потник, чуть спустила его, набросила седло, перекинула стремена. Ахтуб переминался с ноги на ногу — он торопился поскорее выйти, и вся эта подготовка его раздражала. Он вздергивал морду, не давая надеть уздечку, надувался, чтобы нельзя было нормально затянуть подпругу. Эля вскрикивала, хлопала по брюху, растворяясь и в своих звуках, и в своих действиях. Кто сегодня приходил к ней домой? О чем ссорились? Да и ругались ли вообще? Странно, что она еще держала в памяти даты Столетней войны и годы царствований каждого из Романовых. Словно эта информация была для нее чем-то важным. Важнее, чем сегодняшний день, чем день вчерашний.
Она сходила сказать Семену Петровичу, что готова к тренировке, вывела Ахтуба, подтянула подпруги, выехала на плац. Отшагала, отработала основные упражнения, подготовила лошадь к прыжкам.
Тяжелые шаги коня выбивал из нее, как из пыльного мешка, все ненужное и незначительное. Папа, мама, уроки, отметки, вечный вопрос: «Кем хочешь стать?»
Глаз привычно рассчитывал расстояние до препятствия, нога привычно работала, давая лошади шенкеля, чувствуя, как повод чуть проваливается, оттого, что Ахтуб подбирает голову, увеличивает ход, готовясь к прыжку.
Ту-дух, ту-дух, — стучат копыта. Рывок — и прочь сегодняшний день. Еще прыжок — и прочь вообще все дни, что были и будут. Все это неважно, все это лишнее.
— Плохо! — издалека кричит Семен Петрович. — Что ты его отпускаешь? Он должен всегда чувствовать, что ты им управляешь. И корпус легче!
Круг легкой рысью, успокаивая коня, и — на прямую перед препятствием.
— Спокойней, спокойней! Не торопи его!
Ахтуб сорвался раньше, чем она успела его послать, помчался, не давая нормально рассчитать прыжок.
— Может быть, он тебя поседлает? Что за самовольство? — ворчал после прыжка Семен Петрович. — Давай сама будешь прыгать через препятствия? Зачем тебе конь?
— У! Морда! — Эля хлопнула Ахтуба по ушам поводом. Конь от возмущения взбрыкнул, по его корпусу прошла волна, встряхнувшая Элю в седле.
— Соберись!
Они снова отшагали положенное время, но теперь Эля внимательно следила, намереваясь не давать Ахтубу самовольничать. Конь под ней собрался, недовольный, что ему не дают свободы. Но все же тяжеленная махина в полтонны слушалась легкого движения пальцами рук, незаметного хода ноги.
— Работаем, работаем! — кричал тренер.
Ахтуб пошел пружинистой напряженной рысью, широкой, в размах, возбуждение не давало ему перейти на галоп, хоть Эля и впечатывала пятки ему в бока. Но вот перед самым препятствием Ахтуб сделал два резких прыжка, вынося обе ноги вперед.
Пронзительный гудок.
Ахтуб совершил кульбит в сторону, крупом сбивая препятствия. Элю подбросило и резко перекинуло на переднюю луку. Изогнутый жесткий край врезался в нижнюю часть живота, заставив на мгновение ослепнуть от боли и быстрых слез. Конь взвился передними копытами, откидывая всадницу назад, но она уже пришла в себя, подхватила выскользнувший повод, усилила нажим левого шенкеля, заставляя коня отвернуться от испугавшей его машины.
У ворот сигналила легковушка. Семен Петрович шел к калитке, и шаг его не обещал ничего хорошего.
— Ах, почему люди не летают, как птицы, — съязвили от лавочек.
Эля повела Ахтуба легкой рысцой, чувствуя, как медленно расслабляются мышцы, как болью пульсируют отбитые места, как подрагивают руки.
— Ты что делаешь после тренировки?
По глазам Овсянкина никогда нельзя было понять, прикалывается он или говорит серьезно.
— К Айболиту иду, — сквозь зубы ответила Эля. Как же все болело!
— Предлагаю залечивать твои душевные раны шоколадом.
Эля чуть коня не остановила от неожиданности. Удержала шенкель, заставляя Ахтуба выписывать восьмерки перед лавочкой.
— Откуда такая доброта?
— Кстати, ты заметила, что почти уже не хромаешь?
— Сейчас опять начну.
— Нет, правда!
— У тебя деньги лишние или время?
Она все-таки остановила недовольно всхрапывающего жеребца. Ахтуб сразу стал зло взрывать передним копытом песок, чесать морду о выставленную переднюю ногу. Ну прямо сейчас взлетит и помчится осенней бабочкой порхать над цветами.
— Начало сентября! Свобода! Ничего не задают. Только контрольными мучают. Типа проверяют, что мы забыли. А у тебя?
— Я на экстернате. Еще учебники не брала.
— Дома учишься? Болеешь чем?
Вот с какой мыслью он сейчас это спросил? Издевается или просто полюбопытничал. И при этом вид имеет невинный-невинный. В книжках про таких говорят: «И ни один мускул не дрогнул на его лице». А может, там вообще дрожать нечему? Ни мускулов, ни мыслей? Биоробот. Электроник.
— Я уже говорила.
Она заставила Ахтуба ожить и вспомнить, что он конь, а не дворняжка, почесывающая себе спину о придорожный столб. Подняла коня в галоп, уведя в дальний угол плаца. Семен Петрович возвращался, сейчас будет отчитывать.
Вроде бы она уже рассказывала, что с прошлого года сидит на экстернате. Все началось с того, что мать все-таки решила забрать Элю к себе, и первое, что сделала, — это выписала ее из школы, при этом никуда не вписав. Некогда было. Эля сама попыталась поступить в местный лицей, провалила собеседование и, не заходя к матери, отправилась к отцу. Он поерничал на эту тему и пошел в старую школу возвращать дочь. У него попросили документы, мать их не отдала. Эля неделю просидела в классе на нелегальном положении, а потом ей и самой надоело выслушивать рассуждения учителей о том, какая она несчастная. Дальше все сложилось удачно — на конюшне ее как раз из общего проката переводили в спортивную секцию, надо было много заниматься, она днями пропадала на плацу. Через пару месяцев хватились, что она вообще нигде не учится. Пока восстанавливали документы, выясняли, что Эля помнит, что нет, она начала брать уроки на дом, сдавать темы — ее так и оставили. За такой поступок Эля втихаря собой гордилась: все в школу таскаются, а она встает, когда хочет. Вскоре вольница закончится, старшие классы ей все-таки придется отсиживать в школе. Но до этого еще далеко, так что можно пока ни о чем не беспокоиться.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |