Боль приходила медленно. Она шла издалека, по длинному светлому коридору. Шла не спеша, поглядывала в окна. Она была уже близко. Она проникала в каждую клеточку тела. Стремилась к голове.
— Дурак! Мы же поговорить только хотели! — нервно шептала Алка.
— Чего с ней говорить? — звонко отозвался Лешка. — Правильно, что вмазали. Приставать больше не будет.
— Да жива она. — Голос Доспеховой чуждый, словно с другой планеты. — Вон, лицо дергается.
— Нормально. — Сашка зло сплюнул. — Упала неудачно.
— Ничего себе неудачно! — суетилась Алка. — Ты ее головой о лавочку приложил.
— Надо смотреть, куда падаешь, — не сдавался Максимихин.
— Пойдем отсюда, — тянула Доспехова. — Ничего с ней не будет.
Но Сашка не уходил. Он присел перед Элей на корточки, оскалил зубы.
— Если еще раз так сделаешь — убью! Поняла? Будешь в инвалидной коляске кататься! Хромоножка…
— Пойдемте уже! — Ничка повернулась и, все так же держа сложенный пакет двумя пальчиками, удалилась в темноту. Дятлов побежал следом. Алка испуганно смотрела на Элю.
— Ты жива? — спросила быстро.
Эля шевельнулась. Руки и ноги не слушались. Больше того — тела у нее больше не было, осталась голова, и плавала она в сплошном болоте боли. Но вот Эля села, возвращая себе чувство реальности.
— Ты у нее еще прощение попроси, — хмыкнул Сашка, выпрямляясь. — Она тебе будет контрольную марать, а ты перед ней на коленях… Подружки…
— Придурок! — простонала Эля.
Как же она его сейчас ненавидела! Особенно за то, что сама ничего сделать не могла. Полное бессилие. Черт.
Потекли слезы.
— Вот-вот!
Максимихин пошел за приятелем. Алка проводила его тревожным взглядом, а потом повернулась к Эле.
— Это правда ты сделала?
— Да идите вы все!
Эля начала вставать. Снова стало больно. Тупо запульсировало в темечке.
— Дура! — Дронова встала рядом, вплотную, словно хотела раздавить Элю своим телом. — Не собираюсь я с тобой больше дружить, поняла? Не нужна ты мне! И к Сашке больше не лезь! Только попробуй на него посмотреть, тебе же хуже будет! Поняла?
Эля поморщилась, делая первый шаг. Сунула руки в карманы.
Кто Алке сказал, что она хочет вернуть их дружбу? Нежели Минаева? Нет, Машка не могла. Зачем она тогда ждала ее с рюкзаком около школы? Видимо, это было слишком очевидно. Слишком… Рюкзак… Ну, конечно. Как еще Сашкина ручка могла туда попасть? Минаева и подсказала. А потом предупредила, что Эля пошла домой. Смешно. О предательстве говорила, а сама… Или она это за предательство не считает? Как все сложно!
Пошарила в карманах. Шарик! Она потеряла шарик. Прозрачный, стеклянный, с искринкой. Удача. Неужели она теперь к ней не вернется?
Эля попыталась наклониться, чтобы посмотреть под лавочкой. Но голова сразу налилась нехорошей тяжестью, стало трудно дышать, и она прекратила поиски. Какая уж тут удача после таких разговоров? Завтра поищет, если не забудет.
Она захромала к своему подъезду, ни о чем больше не думая, ни о чем не сожалея. Дверь перед глазами уплывала, и Эля боялась, что не войдет в нее, что ударится о стену или упадет прямо тут, в подъезде.
Отец смотрел телевизор.
Ну, это нормально.
Сидел он не на кухне, а у себя в комнате. Квартира являла непривычную чистоту — мамочка убралась, не выдержала.
Не снимая ботинок, Эля прохромала в ванную, с шумом пустила воду. Волосы опять были мокрые, руки и одежда в грязи, по скуле тянулся грязный потек. Словно ее опустили головой в лужу, поболтали там, а потом дали стечь мутной воде.
Эля склонилась, чтобы умыться, и с ужасом увидела, как в раковину закапала кровь. Она собиралась тяжелыми каплями на кончиках спутанных волос, падала на белый фаянс.
— Папа! — испуганно закричала Эля, выходя в коридор.
Почему-то ей представилось страшное — она смертельно ранена. Сейчас умрет.
У отца было недовольное лицо, но, на удивление, он был трезв.
— Какого?.. — начал он. — Что это?
Кровь побежала по щеке, капнула на грудь.
— Папа… — упавшим голосом прошептала Эля. И снова заплакала. Как же так?
— Кто тебя?
Отец сдернул с вешалки полотенце, стал аккуратно прикладывать к макушке. Ноги подкосились. Эля съехала по стенке на пол. Слезы текли, и остановить их было невозможно.
Отец что-то быстро наговаривал в телефон, голос неуверенный, дерганый. Смотрит в стенку, ковыряет обои. Что-то услышав, остановился, глянул на Элю.
— Где тебя носило? — вдруг заорал он, словно там, в телефоне ему открыли страшную правду о дочери. — Сколько раз тебе говорить — не шляйся в темноте! Вечно ты не слушаешься! Что у тебя там стряслось?
— Это Максимихин! — всхлипнула Эля.
Папа поморщился.
— Сейчас «Скорая» приедет. — И без перехода: — Ты вся в мать. Ей тоже дома не сиделось.
Хорошо, что «Скорая» приехала быстро. Заведясь, отец все это время ругал и ругал Элю. А так хотелось, чтобы просто пожалел. Но нет, на это он был не способен.
— Ничего страшного, — успокаивал их травматолог. У него были длинные белые холодные пальцы. И прозрачные глаза. — Ушиб. Рваная рана. Вероятно, сотрясение мозга. Но это надо наблюдать. Мы сделаем в больнице снимок. Рану зашьем. Хорошо бы пару дней полежать в стационаре. Если нет — то дома постельный режим и обязательные последующие визиты к травматологу и невропатологу. Еще зайдите к окулисту. Могут быть осложнения. Швы снимать через десять дней. Заявление писать будешь?
— Какое заявление?
Голос хриплый. И так хочется спать. Это после слез — бывает.
— Твой папа сказал, что на тебя напали. С такими повреждениями вполне можно писать заявление в полицию.
— Зачем?
Врач посмотрел на нее долгим холодным взглядом.
— Чтобы хулиганов нашли и наказали.
— И что им за это будет?
— Все зависит от того, сколько им лет. Совершеннолетних — в суд. Если несовершеннолетние, на учет в детскую комнату милиции поставят. А это уже не шутки.
Врач еще что-то щупал у Эли на голове, проверял реакции на свет, водил молоточком перед глазами, а ей казалось, что все прошло. Потому что вдруг все стало совсем просто. До прозрачности. Заявление в полицию! Да!
— Ты уверена, что это надо делать? — спросил отец.
Он был озадачен. Смотрел на Элю как на маленького больного ребенка. Но она уже не была ребенком. И ей надо было, чтобы он подписал ее заявление.
— Они сказали, что будут бить меня еще. Что не успокоятся, пока я не умру.
— Может, мы сначала поговорим с родителями? Ребята извинятся перед тобой.
— Не нужны мне их извинения! — отвернулась Эля.
— Ну, хорошо… Завтра я схожу в милицию и все узнаю. Бумаги о травме у нас есть.
Следующие два дня Эля спала. Написала заявление и сразу уснула. Мир ей был неинтересен. Если только лошади. Но врач сказал, что пока лучше обойтись без скачек. Тогда кони стали сниться. Белые, толстоногие, с упрямым всадником на спине.
О том, что родители все-таки придут, предупредила Машка.
Эля сидела дома, откровенно скучая. Где взять деньги на амуницию и на прокат? Подходящих идей не появлялось.
Минаева позвонила и пришла четко после уроков. Критическим взглядом окинула опустевшую квартиру, залежи тарелок в раковине. Положила на стол дневник.
— Списывай уроки.
За три дня бездействия Эля разучилась держать ручку, она выпадала из пальцев, буквы прыгали по строчке.
— Вас на самом деле мать бросила?
А это-то откуда стало известно?
— Почему сразу бросила? — обиделась Эля. — Ушла к любовнику. Это мы ее выгнали.
— Ты теперь к ней переедешь жить?
— Никуда я не поеду.
Эля отложила непослушную ручку и просто стала читать. У Машки был круглый ровный почерк, словно откормленные воробьи на веточке сидели. Бок о бок. Как яблочки.
— Они и правда тебя побили?
— Кривда!
Тарабарщина какая-то. Ни одного слова не понятно.
— За что?
Эля ухмыльнулась. И от улыбок она тоже отвыкла. Скованные мышцы одеревенели. Пришлось приложить некоторое усилие.
— Кто-то им про ручку рассказал, вот они и примчались. Главное, вовремя как. Только я к подъезду, а они тут как тут… Ручка как-то в моем рюкзаке оказалась. Как она туда попала, если рюкзак был все время со мной?
Намек был слишком самоуверенный. Конечно, Машке это не понравилось.
— Максимихин сам догадался, — надула она губы. — Я говорила, он не дурак.
— И что в школе?
— Участковый приходил. Собирали педсовет. С тобой будут договариваться, чтобы ты заявление забрала.
— Как это они со мной договариваться будут? — опешила Эля.
Ничего-то она в этих делах, оказывается, не знает.
— Что-то полицейский такое говорил… Про ответственность. Что еще одна жалоба, и университеты им не светят. Поэтому надо все полюбовно сделать.
— Вот пускай и любят друг друга!
— Они никуда не поступят.
— Какой ужас!
— Ну, не знаю, — Машка осторожно забрала так и не пригодившийся дневник. — Может, будут деньги тебе предлагать.
Эля затаила дыхание. Деньги! Как кстати!
— И много?
— Тебе что, деньги нужны?
— Нужны!
— Так все из-за этого?
Эля медлила. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А чего? Сами виноваты! Она к ним под кулаки не лезла.
Глянула на Минаеву. Она была сосредоточена. Мышка-норушка.
— А тебе чего?
— Ничего! — Машка даже отпрянула.
Ярость накрыла мгновенно
— Ну, иди, расскажи всем! — заорала Эля. — Чего ты тут ходишь? Хочешь почувствовать себя главной? Думаешь, я за тобой теперь бегать буду?
— Да нужна ты кому. — Машка сунула дневник в портфель. — Не я к тебе в гости набивалась! Помочь хотела.
— Пошла ты со своей помощью, — прошептала Эля.
Лицо Машки еще больше заострилось, тоненький носик как будто сильнее склонился к губам.
Минаева удалилась.
Эля упала на кровать. Опять хотелось спать. Из полудремного состояния ее вывел телефонный звонок. Домашний. Сотовый все-таки умер.
— Элина, здравствуй! — Голос Алкиной мамы Эля узнала сразу, Дронова-старшая была как будто все время слегка уставшая. — Ну, и что ты тут устроила?
Эля молчала. Не спорить же ей с родителями.
— Давай как-то решать этот вопрос. Что это за история с полицией? Зачем крайности?
— Папа будет чуть позже, — выдавила из себя Эля.
— А с мамой я могу поговорить?
— Ее нет.
— Совсем нет? Ага! — торжественно произнесла Дронова-старшая. — Вот в чем дело! Ну, я поговорю с отцом. Поговорю. И знаешь, я все-таки тебе скажу, что так не делается. Обиды — обидами, но нельзя же коверкать человеку судьбу. Подумаешь, мальчика не поделили. Ничего нового, во все времена так было. Не поделили — поговорите, разберитесь, у него, в конце концов, спросите. Он ведь сделал свой выбор. Какие тут могут быть обиды?
Эля не заметила, как начала плакать. Подавив всхлип, буркнула:
— Папа будет вечером.
И повесила трубку. Терпеть это было невозможно.
Упала на кровать, обнялась с подушкой. Решила, что Алку простит. Ей Алка не нужна. Попросит папу вычеркнуть ее из заявления. А Максимихина оставит. Пускай платят любые деньги, не откупятся. Не она ждала его во дворе, не она грозила убить.
Проснулась и первое, что услышала, — легкое бормотание. Из-за двух плохо прикрытых дверей. Несколько голосов. Слов не разобрать. Как будто специально говорят тихо. Человека три. Отца не слышно. Он там вообще есть? Кто их тогда впустил?
Прилив такого количества мыслей в еще не совсем проснувшуюся голову вызвал неприятное покалывание в ране. Захотелось почесать шов. Ограничилась тем, что потерлась макушкой об одеяло. От этого прорезался слух, и Эля различила несколько слов. Что-то про хулиганство, жизнь и честность.
Нехотя сползла с кровати, на заплетающихся ногах пошла из комнаты.
— Папа!
На кухне сидели родители. Алкина мать, Сашкин отец и родитель Доспеховой. Посмотрели на Элю неприязненно. Папа поморщился. Добрый, добрый папа.
— Иди в кровать, — приказал он.
— У меня голова болит! — с вызовом произнесла Эля.
— Я сейчас приду!
Эля окинула взглядом присутствующих. Да, Дронову она простит. Даже Лешку простит. Он еще с Доспеховой намучается. А Максимихина — никогда.
— И шов чешется, — с нажимом, четко произнося каждый звук, добавила она.
— Может, мы все-таки это как-то решим? — повернулся на своем стуле отец Доспеховой.
Эля сделала вид, что уходит. Папа произнес негромко:
— Если хочешь, они придут просить прощения.
А что это у отца с голосом? Он как будто не уверен в том, что говорит.
— Не нужны мне их извинения! — попыталась вложить в слова как можно больше холодного равнодушия. Со стороны это, наверное, выглядит сногсшибательно! Она вся такая с повязкой на голове и с благородной бледностью. Их с Ничкой рядом поставь, еще неизвестно, кого красивей признают.
Умиления в лицах родителей не появилось, трубы не запели. Они все так и сидели с постными выражениями, словно им сейчас предлагали выпить уксус.
— Давайте договариваться уже! — сломала пафос момента мать Дроновой. — Я думаю, денежная компенсация будет уместна. Ну, и со своей стороны, мы поговорим с детьми…
— Папа! Ты хочешь продать им мою боль? — с патетикой произнесла Эля, сдерживаясь, чтобы картинно не заломить руки.
— Иди отсюда! — выпроводил ее за дверь папа. — Мы это уже без тебя решим.
Эля еще пыталась упираться, но дверь закрылась, оставив размытые тени, видные сквозь неровное стекло перегородки.
— Да, выглядит она плохо, — заговорила мать Дроновой. — Алла говорит, что она сама их провоцировала. Вы же понимаете, в конфликте всегда виноваты обе стороны.
— А страдает почему-то только одна, — не сдался папа.
— С чего вы взяли, что остальные не страдают? — фыркнула Дронова. Знакомо так. Видимо, семейный жест.
— Я еще раз говорю, девочки готовы извиниться! — повысил голос Доспехов. — Никто не собирался никого увечить. Все в один голос утверждают, что Эля случайно так упала.
— Толкнули, вот и упала. — Папе этот разговор явно надоел.
— Слушайте! Хватит уже! — не выдержал отец Максимихина. — Взрослые люди! Либо мы будем и дальше решать, кто виноватей, либо договоримся и разойдемся по домам. Жизнь продолжается. Им всем вместе еще несколько лет учиться. И надо не столько наказать наших обормотов, сколько сделать все, чтобы это в дальнейшем не повторилось. Если мы сейчас наших отправим в детскую комнату полиции, то неприязнь между ними и Элей не закончится. Все дерутся, все бьются головой об асфальт, но я что-то не слышал, чтобы кто-то отправлял своих друзей, хоть и бывших, в полицию, писал заявление. Это же понятно, что между ними что-то происходит…
— Ой, да что там происходит, — тяжелым танкером вклинилась Дронова. — Первые влюбленности, первые разочарования. Девочке надо объяснить, как себя вести, если тебя не любят… Была бы здесь мама…
С грохотом отодвинулась табуретка. Папа встал.
— Это сюда не относится!
— Не только в любви дело! — согласился Максимихин. — Это не ревность! Из ревности не пишут на любимых заявления. Чтобы за компанию всех в одну кутузку. Это больше похоже на месть. Эля нормальный сформировавшийся человек, она адекватно себя воспринимает, не считает себя хуже кого-то, чтобы ревновать. Нет, нет, это скорее всего старая обида. Все же знают, что Алла с Элей еще с начальной школы придирались к Шурке, и карандаши друг у друга ломали, и портфели в туалеты закидывали. Я понимаю, почему у Аллы завязались отношения с Шуркой — когда так пристально следишь за человеком, невольно влюбляешься.
— От любви до ненависти, — грустно прокомментировал Доспехов.
«Так вот в чем дело!» А Эля-то ломала голову, с каких пирогов Дронова втюрилась в Максимихина. Оказывается, Эля сама виновата, слишком много о нем болтала с подругой. Ну и летний месяц тут подвернулся…
— Ага…
Что-то там за стеклом прошуршало, и Элю обдало сквозняком открываемой двери.
Черт! Она же это «ага» вслух сказала. Ну, совсем на голову стукнутая…
— И не надо подслушивать. — Папа подтолкнул ее дальше по коридору. Помедлил секунду и подвинул к повороту в комнаты. — Иди к себе!
И Эля пошла. Полыхая праведным гневом — уж больно все это было противно.
Они ведь сейчас и правда договорятся до того, что дело закончится миром. А ей-то хотелось, чтобы все выглядело по-другому. Ах, ну почему она всего лишь заработала сотрясение? Если бы Максимихин ее убил — вот это была бы месть! Как бы он страдал! Как бы мучился! Как бы плакала Дронова, понимая, какую подругу потеряла. Они бы все рыдали, бились об острые углы Элиного гроба, а она бы лежала вся такая в белом и улыбалась. Нет. Она их не простит. Пускай приходят толпами, стаями, табунами. Стоят на коленях, льют слезы. Нет прощения их поступку.
Ах, как жаль, что сейчас нет дуэлей. Как бы было бы хорошо навести пистолет и выстрелить в это мерзкое лицо, увидеть, как улыбка сбегает с губ, как появляется страх.
Да, жаль, но придется обойтись без дуэли. Очень жаль. Вот она, настоящая месть! Он косо посмотрел, а ты ему пулю в лоб.
Она как будто услышала этот выстрел. Сквозь дрему, сквозь представленное. Снова потянуло сквозняком, открылась дверь, впуская маму. Секунду она стояла ровно, подняв подбородок, а потом, будто сломавшись, шагнула к кровати.
— Элечка!
Глаза защипало, захотелось морщиться и тереться лицом о подушку.
— Мама, — прошептала Эля, всхлипывая. И — пока не забыла, попросила: — Мне деньги нужны. Учиться ездить на лошадях.
— Будут, будут деньги, — шептала мама, гладя Элю по забинтованной голове.
Эля отвернулась к стене, и ей показалось, что в комнате шумит река. Широкая и бурливая. Трется о берега, перекатывается по камням, всплескивается рыбой.
На кухне ругались в голос.
Эля с трудом подняла глаза к окну. На краю стола, около компьютерной клавиатуры лежал стеклянный шарик. День тускло просвечивал сквозь его прозрачные бока, бликовала искринка.
Глава шестая
Поцелуй
Через неделю швы сняли, и Эля вернулась в класс. Но что-то уже изменилось. Словно хирургические нитки, которыми зашивали рану, разделили Элино существование в этом мире на части.
Было собрание. Был разговор с психологом. Максимихин извинялся. Пообещал, как в американских фильмах, держаться от Суховой подальше. А еще он пообещал за ней следить. Глаз не спускать, чтобы Сухова ничего не натворила.
— Она коленку расшибет, а меня в этом обвинять станут, — тянул он на собрании, некрасиво выпячивая губу. Для нее специально старался, чтобы подурашливее выглядеть. — Ну, или на контрольной пару получит, начнет головой биться о стены — я буду виноват. Ручки опять же часто теряются, а потом торчат из чьих-то глаз.
Хотелось кричать и спорить. Хотелось вскочить и дать Максимихину в этот самый глаз, до которого еще не дотянулась ручка. Хотелось бороться до тех пор, пока из головы не выйдет этот ненормальный моторчик, от которого все кружится и постоянно хочется плакать.
Дойдя до такого состояния, она начинала тяжело дышать, закрывала глаза, и Сашка принимался язвить по новой. Словно в него кто вставил пластинку с талантами Задорнова и Жванецкого. А Эля смотрела вокруг и не понимала — почему так? Сначала они с Алкой ненавидели Сашку, а теперь Сашка с Дроновой ненавидят ее. От перемены мест слагаемых…
Про Доспехову с Дятловым забыли. Словно их не было тогда во дворе. Алка тоже ушла на второй план. Остался один Максимихин. Эля смотрела на него и молчала. За десять дней сидения дома она научилась молчать. Чего кричать? Только жизненную энергию тратить. Говорят, немые дольше живут. И цвет лица у них лучше.
Они снова были вместе. Сашка с Алкой. Теперь даже как-то демонстративно, напоказ. И если раньше была хоть какая-то видимость, что Эля принадлежала к их компашке, то теперь она исчезла. Высохла вместе с последними осенними дождями.
Осень тянула душу тяжелым ожиданием. Земля замерзла и потрескалась в преддверии настоящих морозов. Эля тоже ждала. В школе — окончания уроков. Дома — время выхода: автобус приходил по расписанию. В дороге — двадцать минут. Дурацкие въездные ворота, калитка с потайным замком. Деревянный домик администрации. А за ней — конюшня. В ней Гравер.
Гнедой рысак, с белыми носочками на тонких ножках, с темной, вечно спутанной гривой и длинным лохматым хвостом с колючками. Поставленные удивленным домиком ушки. Большие темные глаза. Теплые губы, перепачканные в соке свежей травы или в смоляных иголках. Больше всего любил морковку и яблоки, мог принять и сахар, а лучше карамельки. Но не много. Одну, две штуки и отвернется. Еще фыркнет напоследок, мол, не то принесла, беру только из уважения.
Элю выпускали пока только на манежный круг, что веселило Альку. Сложное имя Альберт складывалось до неудобного Ал, чтобы потом окончательно превратиться в Электроника. У него были такие же отросшие кудряшки и ямочки на щеках, когда улыбался, как у актера, сыгравшего в фильме. Но тренер Миша звал его Алькой, заставляя вновь ловить ассоциации в имени «Эля…» — «Аля…» Есть что-то похожее. Меньше, чем с Алкой, но все же…
Была еще Анечка Смолова. Невысокая, темноволосая, улыбчивая. Анечкой ее прозвала Эля, уж больно у нее все было гладенько и мягонько. Она невинно ластилась к людям, и ее все любили. Вот и выходит — Анечка. Она дружила со всеми. Стала дружить и с Элей, звонила, рассказывала новости, ждала на остановке, вместе бежали на автобус. Дружба была привязчивая, но неожиданно приятная.
А вот с Алькой они дружить не собирались. Постоянно ругались, потому что Эля все делала не так. Не оттуда брала щетки, чтобы чистить коня, не так работала ими, неправильно расчесывала хвост, не так действовала скребком, вечно хватала не тот потник, путала уздечки. И только когда приходил Миша, запрятанно в бороду улыбался, энергично спрашивал: «Ну что?», все как-то становилось правильно. Гравер не жал уши и не вздергивал морду, а мирно давал надеть уздечку. Экзот переставал поднимать заднюю ногу, обещая каждому подошедшему хороший пинок. Все быстро седлались и уходили в манеж, где Гравер не шарахался от каждого вскрика, а Экзот не упирался копытами, словно увидел нечто по-настоящему страшное, а не невинную мышку.
В этом была какая-то правильность и настоящесть, а все остальное… Эля об этом особенно и не задумывалась. Школа, домашние крики и ссоры — все это текло мимо нее. Прохрустел зелеными ветками Новый год, отшелестело чужими валентинками 14 февраля, упал гнутыми мимозами Женский день. Замаячил апрель, полный ожиданий и тающего снега. И что-то в классе изменилось. Эля даже не сразу поняла — что. Почему вдруг класс наполнился шепотами, странными переглядками и броуновским брожением записок по классу. Что-то смутное, давно забытое шевельнулось в груди.
— Какое сегодня число? — спросила отличника Костылькова, непонятным ветром занесенного на последние парты.
— Пятнадцатое.
И Эля проснулась.
Пятнадцатое апреля! Через неделю двадцать второе. День рождение вождя мирового пролетариата и Нички Доспеховой. А еще в этот же день родилась другая звезда класса, Валька Тихая. Так вот откуда это шебуршание. Каждый год в апреле начиналась настоящая битва под названием «Попади на праздник!». Одно время Ничка с Валькой дружили. Разошлись они из-за дня рождения — не могли договориться, у кого и как будут его отмечать. Пытались перещеголять друг друга в конфетах, что приносили в школу, хвастались, кому и какой подарок достался. Доспехова как-то приволокла в класс дорогой торт, сделанный на заказ, и Тихая на нее обиделась.
Каждый год бывшие подруги царственно выбирали себе гостей на праздник. Специально назначали его в один день в одно время, чтобы приглашенные не могли попасть на два торжества. А хотелось именно этого — успеть везде, чтобы потом обсудить, у кого было круче. Вот такая вырисовывалась интрига — кто к кому пойдет, кто какой подарок возьмет!
С приглашенными к Доспеховой было понятно — Лешка с Сашкой, Алка, как бесплатное приложение. Кто еще? И куда идут остальные? И главное — где это все будет отмечаться?
Возбужденные девчонки, порхающие по классу записочки. Списки! Они уже составили списки.
Конечно, к Ничке Эле не хотелось. Снова оказаться рядом с Максимихиным, снова видеть его наглую ухмылку так близко — нет уж, увольте. Тихую она тоже не любила. Но не пойти ни к кому — это было неправильно, это значит совсем оторваться от народа.
Потенциальные гости начинали потихоньку клубиться вокруг обеих будущих именинниц. Основные силы поделены, дальше будут подбираться крошки, делиться парни, перетягиваться из стороны в сторону нужные люди.
Эля поймала взгляд Минаевой. Машка следила за ней. Черт! Казалось, что они вдвоем только не задействованы в этих манипуляциях со списками.
— Смотришь чего?
— Смотрю — и все. — Машка была невозмутима. — На всех смотрю.
— Что ты делаешь через неделю?
— Уроки.
— За кого?
Эля в очередной раз окинула взглядом класс. Ничка сидит в ряду у стены, Тихая около окна. Наполеон и Кутузов перед Бородино. Со своими адъютантами. Валька что-то старательно пишет. Но вот она подняла голову и посмотрела на Элю. Здрасьте, давно не встречались… Эля кивнула и решила больше пока на всю эту ерунду не отвлекаться.
— Ты все еще бегаешь? — как можно равнодушней спросила Минаеву.
— Я уже плаваю.
Глупый какой разговор.
— А я учусь ездить на лошадях.
Машка усмехнулась, все так же внимательно глядя на Элю. И она сломалась. Ходить дальше кругами было невозможно.
— Куда тебя пригласили? — спросила тихо.
— К Доспеховой.
— Куда? — Не то чтобы не расслышала, но ответ удивил.
— К Веронике.
— К Веронике?
Сделала огромные глаза. И еще зачем-то посмотрела на ряд у стены, встретилась с холодным взглядом Нички. Доспехова как будто изменилась в лице, быстро отвернулась к Дроновой, начала шептаться.
— А чего тут такого? — негромко спросила Минаева.
— Вы разве дружите?
— Я ни с кем не дружу. — Машка сразу погрустнела, села на свое место, выровняла и без того ровную стопку тетрадей и учебников, запараллелила ручки и карандаши. — А тебя куда?
— Никуда. — Эля опустилась на соседнюю парту. Кажется, здесь сидел Костыльков. А теперь почему-то переехал. Интересно, давно? — К Доспеховой точно не позовут.
— Да ладно… — Машка умела хмыкать одним уголком рта. Вроде бы как и улыбнулась, а вроде бы как сдержалась. — Вероника к тебе нормально относится. Считает, что ваша ссора с Максимихиным глупость.
— Еще скажи, что она уверена — я в него влюблена.
Быстрый взгляд. От него, казалось, воздух взвизгнул, словно самолет перешел порог сверхзвуковой скорости.
— Она считает, что он в тебя влюблен.
И вновь ни фанфар, ни громкого аккорда, хотя в голове у Эли все как-то слишком шумно обвалилось. Что там могло упасть? Два серванта и один комод?
— Еще лучше…
Эля побрела к своей парте. Минаева с Доспеховой обсуждали Элю. Льды Антарктики тают, белые медведи завели дружбу с пингвинами. С чего вдруг у них нашлась такая тема для разговора? Других нет? Про бабочек там, про белочек… Про отметки, опять же…
— Эй, Сухова!
Нет, все-таки странное сейчас время. Если бы не апрель, если бы не день рождения Ленина…
— Элька! Чего, не слышишь, что ли?
Кричала Тихая. Вообще она очень шумная, если уж на то пошло. Это, наверное, как с Тихим океаном или Гренландией. Кто-то там переплыл океан — ни одного шторма, вот и назвал «Тихим», а шумнее его только если море Бурь на Луне. Гренландия тоже никакая не зеленая страна. Хотя в свете ближайшего глобального потепления, может, и позеленеет. Но на Тихую потепление не распространяется.
— Не слышу, — обиделась Эля. Что-то ее за последнее время задергали.
— И не видит, — из прекрасного далека хохотнул Максимихин.
Эля глубоко вздохнула, сдерживаясь, чтобы не обернуться и не ответить, села за свою парту. И обнаружила через проход Севку. Он раскачивался на стуле, со странной ухмылкой поглядывая на Элю.
— А тебе чего? — грубо спросила она, тоже пытаясь выровнять тетради, учебники и дневник на столе. Не получилось, углы торчали.
— Просили передать.
Щелчком пальцев отправил на ее парту записку.
«Придешь ко мне двадцать второго? Н.» С виньеточками, с характерным закруглением букв.
Доспехова.
Костыльков все еще смотрел на нее, развалясь на стуле. Влюбился, что ли?
— А это правда, что у тебя с Максимихиным роман? — спросил и коротко хохотнул.
— Да пошел ты! — успела только сказать Эля, как перед ней возникла Валька с Ганной Подземельной.
Тихая загадочно улыбалась, сильно прижимая к себе Ганну.
— Мы тут подумали, — начала Валька и сорвалась на смех. За ней захохотала Подземельная. — Короче, приходи… — протянула Тихая сквозь хихиканье. — Я потом скажу куда…
От неожиданности Эля приподнялась. Ничего себе раскладец…
Ничка смотрела на нее. Она ждала ответа.
Валька с подружкой уходили. Они свое дело сделали.
«Ну?» — спрашивал взгляд Нички.
Все опять смешалось. То никто на нее внимания не обращал, а то вдруг такой обвал штукатурки. Могли бы хоть разнести свои приглашения на день, дали бы подумать. Потому что не могла она вот так, прямо сейчас отказать самой Доспеховой. Не злилась она на Ничку, ни за ту драку и вообще ни за что. Не виновата была первая красавица класса ни в чем. А попасть к ней на праздник было бы здорово. Это все равно что внезапно получить приглашение на прием к президенту. Кто от такого счастья отвернется? Минаева говорит, что Ничка Элю защищала. Сама Минаева к ней идет, и хоть они не друзья…
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |