Бедняга Кромвель понял, что допустил ужасный faux pas'. И поспешил нас заверить, что такое у него сложилось - разумеется, чисто внешнее - впечатление. Но, возвращаясь к предмету разговора: ему бы очень хотелось, чтобы мы взглянули на эти колонки и дали бы им честную и нелицеприятную оценку. Сам он в таких делах не судья. Если они и в самом деле неплохи, он берется обеспечить ей заказ. Естественно, о сотне в неделю он и не упомянул.
Мы выпили еще и за это, а затем постарались переключить внимание Кромвеля на другое. Подсунуть ему иную тему для разговора оказалось на удивление просто. В голове у него сидела только одна мысль: когда же она придет? И он чуть ли не через минуту просил нас отпустить его позвонить в Вашингтон. Под тем или иным предлогом нам удавалось его удерживать. Мы-то знали, что Мона не придет - по крайней мере пока мы его отсюда не выпроводим. Она приказала нам избавиться от него до часа ночи. Поэтому единственной надеждой оставалось напоить его в стельку, чтобы потом погрузить на такси и так выпроводить.
Несколько раз я пробовал выяснить, где он остановился, но толку от Кромвеля не добился. Кронский не придавал этому значения - подойдет любой старый отель. Затем неожиданно я вдруг спросил себя: зачем мы организовали этот дурацкий спектакль? Никакого смысла в нем не было. Позже мне сказали: Мона почему-то сочла важным убедить Кромвеля в том, что она в самом деле живет одна. С другой стороны, ставилась еще одна цель, а именно - узнать, действительно ли Кромвель ведет себя с нами искреннее, чем с ней. Хотя благодаря Кронскому эта задача отпала еще в самом начале вечера. Исходя из каких-то собственных побуждений, тому вдруг втемяшилось накормить Кромвеля досыта страшными историями из жизни операционной палаты. Мне, конечно, пришлось петь ему в унисон. Ни один человек в здравом уме ни на секунду не воспринял бы серьезно те байки, которыми потчевал гостя наш хирург. Они были сенсационны, фантастичны и вдобавок столь кровавы и отвратительны, что я испугался, как бы Кромвель, пусть и в стельку пьяный, не уловил, что его разыгрывают. Конечно, чем ужаснее и невероятнее звучал рассказ, тем больше мы с Кронским покатывались со смеху. Наше веселье несколько озадачивало Кромвеля, но в конце концов он расценил его как «черствость профессионалов». Если верить Кронскому, девять из десяти всех проводимых хирургических операций - чистая уголовщина. И, за вычетом преданных своему делу немногих энтузиастов, все остальные хирурги - отъявленные садисты. Не удовлетворившись дьявольскими измышлениями относительно опытов над людьми, он пустился в подробные описания жестоких надругательств над животными. В одной из особо душераздирающих историй, рассказываемых им под взрывы хохота, речь шла о бедном маленьком кролике, которого после многочисленных инъекций, электрошоков и всевозможного рода чудодейственных воскрешений все же в конце концов грубо зарезали. В довершение ко всему заключилась она тем, как он, Кронский, собрал останки бедного маленького создания и потушил их и как потом, уже проглотив несколько кусочков, вспомнил, что бедному кролику делали инъекции мышьяка. Последнее вызвало у него очередной приступ неудержимого смеха. Слегка протрезвев после такой безжалостной повести, Кромвель заметил, что не слишком сожалел бы, если бы Кронский в итоге умер, а затем рассмеялся над этой своей мыслью так сердечно, что ненароком осушил целый стакан неразбавленного коньяка. После чего его охватил такой приступ кашля, что нам пришлось уложить его на полу и делать ему искусственное дыхание, как утопленнику.
Именно в этот момент мы и обнаружили, что Кромвель становится неуправляемым. Чтобы сделать ему искусственное дыхание, пришлось снять с него пиджак, жилет, рубашку и майку. Естественно, всю основную работу выполнял Кронский, а я просто тузил Кромвеля кулаками или похлопывал ладонями его по груди. Удобно растянувшийся во весь рост на полу Кромвель, казалось, не спешил одеваться. Он говорил, что чувствует себя так прекрасно, что ему лень пальцем пошевелить. В общем, он хотел бы на пару минут вздремнуть. И Кромвель на ощупь потянулся к дивану, задавая себе, наверное, тот же вопрос, что мысленно мучил и меня: сможет ли он переместиться в еще более удобное положение, не вставая на ноги?
Он вполне мог заснуть у нас дома, что в планы наши отнюдь не входило и серьезно меня встревожило. И мы стали вести себя как самые настоящие клоуны: норовили, к изумлению бедного Кромвеля, поставить его на голову, гримасничали, почесывались, как обезьяны… все, что угодно, лишь бы не дать его отяжелевшим векам закрыться. И чем усерднее мы трудились - к этому времени наши движения стали положительно лихорадочными, - тем упрямее становился он в своем требовании немного вздремнуть. Теперь он вознамерился добраться до заветного дивана на четвереньках. А с дивана его не смог бы, наверное, поднять и сам Господь Бог.
- Пусть лежит, - сказал я, показывая жестами и гримасами, что в лежачем положении нам будет легче одеть его, чтобы затем вытолкать из квартиры.
Одевать Кромвеля пришлось чуть не полчаса. Пьяный и сонный, он, однако, сопротивлялся изо всех сил, не давая нам расстегнуть ему брюки, что нужно было сделать, дабы заправить под них рубашку. Пришлось оставить ширинку расстегнутой, а рубашку незаправленной. Все равно потом рубашку накроет пальто.
В тот же миг Кромвель отключился. Впал в тяжелый сон, сопровождаемый непристойным храпом. Кронский сиял. Так он не веселился целую вечность. Даже не понижая голос до шепота, он прямо предложил пошарить в карманах Кромвеля.
- Мы могли бы хотя бы вернуть то, что потратили на выпивку и угощение, - настаивал он. Не знаю, отчего вдруг я стал таким щепетильным, но идея меня отталкивала. - Да он же этих денег не хватится, - сказал Кронский. - Что для него сотня или полсотни баксов! - И лишь для того, чтобы подтвердить свою мысль, вытащил бумажник Кромвеля. К его великому изумлению, в бумажнике не было ни банкнота.
- Черт! - пробормотал он. - Вот тебе богачи! Они, видите ли, наличных не держат. Тьфу!
- Надо поскорее от него отделаться, - подстрекал его я.
- Вот и отделывайся! - сказал Кронский и заблеял по-козлиному. А что, почему бы ему здесь не проспаться?
- Ты рехнулся? заорал я.
В ответ он лишь смеялся. И хладнокровно стал убеждать нас, как замечательно было бы доиграть этот фарс до конца, то есть наутро проснуться всем впятером, продолжая играть каждый свою роль. По его мысли, для Моны это был бы прекрасный шанс сыграть реальную роль. Жена Кронского в восторг от предложения не пришла - для нее все это слишком сложно.
После долгих препирательств мы решили разбудить Кромвеля, вытащить его, если потребуется, за ноги на улицу и отправить в отель. Но прежде чем поставить его в полустоячее положение, пришлось провозиться с ним почти четверть часа. Колени Кромвеля просто отказывались выпрямляться, шляпа налезала на глаза, рубашка упрямо высовывалась из-под пальто, застегнуть которое мы не сумели. Он ужасно походил на карикатуру Таксиста-Забияки. Нас разбирал такой истерический смех, что, спускаясь по лестнице, мы едва не попадали друг на друга. Бедный Кромвель все еще протестовал: уходить еще рано, он должен дождаться Моны.
- Она уехала в Вашингтон и там ждет встречи с тобой, - коварно сказал Кронский. - Пока ты спал, от нее пришла телеграмма.
Оглушенный алкоголем, Кромвель смысла сказанного не уловил. Время от времени он оседал у нас на руках, угрожая растянуться на тротуаре. Наш простой замысел сводился к тому, чтобы дать ему немного очухаться на воздухе и сунуть в какое-нибудь такси. В поисках такси пришлось пройти
несколько кварталов. Мы спускались к реке, правда кружным путем, но все равно прогулка ему только полезна. Дойдя до пристани, уселись на железнодорожные рельсы передохнуть. Кромвель лежал между рельсами, смеясь и икая, точно младенец в люльке. Время от времени он просил у нас чего-нибудь поесть. Ему хотелось яичницы с ветчиной. До ближайшего ресторана, открытого в этот час, было не меньше мили. Я предложил сбегать домой и принести сандвичи. Но Кромвель сказал, что так долго он ждать не может: яичница с ветчиной необходима ему немедленно. Общими усилиями мы с трудом снова поставили его кое-как на ноги и наполовину поволокли, наполовину погнали его по направлению к зданию городской управы. Мимо проходил ночной сторож, решивший осведомиться, что мы в этот час ночи здесь делаем. Кромвель мешком свалился к нашим ногам.
- Это что такое? - потребовал отчета ночной сторож, поддевая Кромвеля ногой, словно тот уже был трупом.
- Все в порядке, он просто пьян, - сказал я. Ночной сторож нагнулся и принюхался.
- Уберите его отсюда, - распорядился он, - или я вздрючу всю вашу компанию!
- Да, сэр, непременно, - повиновались мы, ухватив Кромвеля под мышки и волоча его ноги по земле. Спустя несколько секунд сторож догнал нас, держа в руке шляпу Кромвеля. Мы напялили шляпу ему на голову, но она снова свалилась.
- Ну же, - сказал я, открывая рот, - сунь мне ее в зубы! - Мы вспотели и задыхались: волочь Кромвеля оказалось работой нелегкой. Ночной сторож с отвращением взирал на нас секунды две или три, после чего приказал:
- Отпустите его! Сюда! Положите его ко мне на спину!… Эх вы, слабаки. - Вчетвером мы добрались до конца улицы, где разворачивалась, уходя наверх, дорожная эстакада. - А теперь пусть один из вас, парни, поймает такси, - сказал ночной сторож. - И не таскайте его с собой больше, вы выкрутите ему руки. - Кронский тут же бросился ловить машину. Мы присели на бордюрный камень и стали ждать.
Через несколько минут подъехало такси, и мы затолкали его внутрь. Полы рубашки по-прежнему вываливались из-под пальто.
- Куда его? - спросил водитель.
- В отель «Астор», - сказал я. - «Уолдорф-Асторию»! - крикнул Кронский.
- Может, вы на чем-нибудь остановитесь? - переспросил таксист.
- В «Коммодор»! - разродился Кромвель.
- Ты уверен? - спросил водитель. - Вы, ребята, меня не разыгрываете?
- В самом деле в «Коммодор», да? - сказал я, всовывая голову внутрь такси.
- Да, - хриплым голосом отозвался Кромвель, - мне подходит любое место.
- Деньги у него есть? - спросил таксист.
- У него до фига денег, - ответил Кронский. - Он банкир.
- Я думаю, одному из вас, парни, лучше поехать с ним, - сказал водитель.
- Ладно, - сказал Кронский и не раздумывая сел в машину с женой.
- Эй! - крикнул Кромвель. - А как же доктор Маркс?
- Он подъедет в следующем такси, - сказал Кронский. - Ему нужно позвонить.
- Да, - вдруг спохватившись, крикнул он мне, - а как же твоя жена?
- Все в порядке, - ответил я и помахал им рукой.
Вернувшись обратно в дом, я обнаружил портфель Кромвеля и мелочь, выпавшую у него из карманов. Открыл портфель, увидел в нем множество документов и несколько телеграмм. Последняя была из министерства финансов: в ней Кромвеля просили непременно позвонить в полночь какому-то лицу - позвонить срочно. Я съел сандвич, просматривая юридические документы, выпил еще бокал вина и решил позвонить в Вашингтон от имени Кромвеля. Чтобы связаться с человеком на другом конце линии, пришлось затратить чертовски много усилий; когда это удалось, мне ответил сонный, хриплый и раздраженный голос. Я сказал, что у Кромвеля сейчас некоторые трудности, но что он позвонит завтра утром.
- А вы? Кто вы такой?… - настаивая, несколько раз повторил голос.
- Он позвонит вам утром, - проигнорировав вопросы, ответил я. И повесил трубку. Выйдя наружу, я побежал изо всех сил. Я знал: он позвонит снова. И боялся, что он напустит на меня полицию. Чтобы добраться до телеграфной компании, я сделал довольно большой круг, а оттуда послал телеграмму Кромвелю, в отель «Коммодор». Моля Бога, чтобы Кронский благополучно доставил его туда. Уже выходя с телеграфа, я вдруг спохватился, что Кромвель может не получить сообщение аж до следующего полудня. Дежурный, чего доброго, передаст ему телеграмму только после того, как Кромвель проспится. Я зашел еще в одно кафе и позвонил в «Коммодор», настаивая, чтобы ночной коридорный разбудил Кромвеля сразу же, как только в отель поступит телеграмма.
- Облейте его холодной водой из графина, если понадобится, - сказал я, - но убедитесь, что он телеграмму прочитал… это вопрос жизни и смерти!
Когда я вернулся, Мона прибирала в квартире.
- Кажется, вы порядком повеселились, - сказала она.
- Порядком, - подтвердил я.
Я увидел валявшийся на полу портфель. Он понадобится ему, когда он будет звонить в Вашингтон.
- Слушай, - сказал я, - надо поскорее найти такси и передать эту штуку Кромвелю. Я просмотрел бумаги внутри. Это динамит. Их небезопасно держать у себя.
- Езжай сам! - сказала Мона. - Я слишком устала.
Так я снова оказался на улице и спустя некоторое время подъезжал к отелю, как и предсказывал Кронский, в следующем такси. Войдя в отель, я обнаружил, что Кромвель уже удалился к себе в номер. Я добился, чтобы коридорный отвел меня к нему. Кромвель лежал на неразостланной постели в одежде, шляпа лежала рядом. Я опустил портфель ему на грудь и на цыпочках вышел вон. Затем велел коридорному отвести меня в контору к администратору, объяснил тому, в чем дело, и заставил коридорного засвидетельствовать, что я в его присутствии положил портфель на грудь Кромвелю.
- Назовите, пожалуйста, свое имя! - попросил администратор, несколько настороженный экстраординарностью моих действий.
- Пожалуйста, - сказал я, - доктор Карл Маркс из Политехнического института. Если возникнет какое-нибудь затруднение, можете позвонить мне утром. Мистер Кромвель, агент ФБР, - мой друг. Он выпил чуть лишнего. Надеюсь, вы за ним присмотрите?
Разумеется, - сказал администратор заметно встревоженным голосом. - Вам можно позвонить в любое время?
- Да, я пробуду там весь завтрашний день, - сказал я. Но если я выйду, спросите мою секретаршу мисс Рабинович, - она знает, как со мной связаться. А сейчас мне нужно немного поспать… завтра в девять мне надо быть в операционной. Большое спасибо вам! Доброй ночи!
Коридорный проводил меня до вращающегося турникета. Моя болтовня, по-видимому, произвела на него глубокое впечатление.
- Вам такси, сэр? - спросил он.
- Да, - сказал я и вручил ему найденную на полу мелочь.
- Большое, большое вам спасибо, доктор, - сказал он, кланяясь, шаркая ножкой и одновременно подводя меня к такси.
Я велел таксисту отвезти меня на Таймс-сквер. Там выбрался наружу и поспешил в подземку. Подойдя к кабине для размена, я вспомнил: черт, у меня же не осталось ни цента! Последний четвертак я шоферу отдал. Я поднялся вверх по ступенькам и встал у кромки тротуара, задаваясь вопросом, где и как достать нужную позарез монету. Мимо прошел ночной посыльный. Я всмотрелся в него: незнакомый ли? Затем вспомнил о Гранд-Сентрал. Наверняка там я найду кого-нибудь из знакомых. Я пошел к Гранд-Сентрал, бодро прошествовал вниз по аппарели, и, конечно же, там за конторкой сидел необъятный, как сама жизнь, мой старый друг Дриггс.
- Дриггс, не одолжишь мне пять центов?
- Пять центов?- удивился Дриггс. - Вот тебе доллар! - Мы поболтали с минуту, и я снова нырнул в подземку.
В голове у меня все время вертелась фраза, которую Кромвель несколько раз повторил в начале вечера: «Мой друг Уильям Рэндольф Херст». Я нисколько не сомневался в том, что они друзья, пусть Кромвель и был слишком молод для закадычного дружка газетного короля. Чем больше я думал о Кромвеле, тем больше он мне нравился. Нужно обязательно еще повидаться, тип любопытный. Дай Бог, чтобы он не забыл перезвонить тому человеку. А интересно, чего он обо мне подумает, когда поймет, что я рылся в его портфеле?
Мы встретились только через несколько дней. На этот раз У папаши Московица. Мы - то есть Кромвель, Мона и я. Встретиться предложил он. На следующий день он отбывал в Вашингтон.
Чувство неудобства, которое могло бы возникнуть при встрече с ним, под воздействием его теплой улыбки и сердечного рукопожатия вмиг развеялось. Кромвель сразу же сказал, как благодарен он мне за все, что я для него сделал, не пускаясь в детали, но взглянув так, что я понял: он знает все.
- Вечно я попадаю впросак, выпив лишнего, - сказал он, чуть покраснев. Вид у него был еще более мальчишеский, чем в тот вечер, когда я с ним познакомился.
Мне показалось, что ему не больше тридцати. Теперь, когда я знал истинное место его работы, меня еще больше изумляла его свободная и беззаботная манера держаться. Он вел себя как человек, у которого нет никаких обязательств. Просто молодой преуспевающий банкир из хорошей семьи.
По-видимому, они с Моной говорили о литературе. Как и прежде, он притворялся, что за современной литературой совсем не следит. Всего-навсего заурядный бизнесмен, немного соображающий в финансах. Политика? Это выше его понимания. Ему хватает работы в банке. И только иногда, раз-другой, небольшой кутеж, хотя вообще-то он домосед. И, кроме Вашингтона и Нью-Йорка, пока ничего не видел. Европа? Конечно, ему очень хотелось бы съездить в Европу. Нос этим, пока он не может позволить себе настоящий отпуск, придется обождать.
И ему, судя по всему, очень неловко, что единственный язык, которым он владеет, - английский. Но язык, наверное, все же не главное. Были бы хорошие связи.
Я прямо-таки наслаждался, слушая, как он излагает нам свою легенду. Но ни словом, ни жестом его не выдал. Я не осмелился бы поведать то, что о нем знал, даже Моне. И он, по-видимому, понимал, что мне можно верить.
Мы непринужденно болтали, прислушиваясь к гулу зала и умеренно выпивая. Как видно, он уже дал понять Моне, что с колонкой ничего не вышло. Все хвалили ее работу, но главный босс - не знаю уж, кого он назвал, - заключил, что такое - не для газет Херста.
- А как насчет самого Херста? - вызвался я. - Что он сам думает?
Кромвель объяснил, что решение некоторых вопросов Херст доверяет своим подчиненным. Процесс принятия решений в его газетном синдикате вообще очень сложен. Но вполне может случиться, что вскоре подвернется что-нибудь еще, даже более обещающее. Он сообщит, как только вернется из Вашингтона.
Я, конечно, мог расценить его слова лишь как дань вежливости, ибо теперь знал точно, что Кромвеля не будет в Вашингтоне по крайней мере месяца два, а что самое большее через семь или восемь дней он окажется в Бухаресте, где будет без труда изъясняться на языке, на котором говорят в этой стране.
- Херста я, может быть, увижу, когда буду в Калифорнии в следующем месяце, - сказал он не моргнув глазом. - Мне предстоит туда деловая поездка. - Кстати, - добавил он с таким видом, словно па мысль только что пришла ему в голову, - ваш друг доктор Кронский довольно странная личность… Я имею в виду-для хирурга.
- В каком смысле странная? - спросил я.
- Ну, не знаю… Он больше похож на ростовщика или кого-нибудь в этом роде. Или он просто притворялся забавы ради?
- А, вы имеете в виду все эти его истории? Ну, он всегда их плетет, когда выпьет. А так в целом он человек замечательный. И превосходный хирург.
- Надо заглянуть к нему, когда я вернусь, - сказал Кромвель, - у моего мальчика косолапость. Может, доктор Кронский подскажет нам курс лечения?
- Несомненно, - сказал я, упустив из виду, что и я был аттестован как хирург.
Словно угадав, что я заметил свою промашку, и из чистой игривости Кромвель добавил:
- Может, вы сможете просветить меня на этот счет, доктор Маркс? Или это не ваша специализация?
- И в самом деле не моя, - согласился я, - хотя кое-что я подсказать все же могу. У нас было несколько случаев успешного лечения. Все зависит от целого ряда факторов. Понимаете ли, это не так просто объяснить…
Он широко улыбнулся:
- Понимаю. Но хорошо уже то, что надежда есть.
- Надежда, вы знаете, умирает последней, - с теплотой в голосе отвечал я. - Например, в Бухаресте, насколько я знаю, сейчас практикует хирург, вылечивающий эту болезнь в девяноста из ста случаев. Он разработал какую-то особенную методику, нам пока неизвестную. Кажется, что-то связанное с электричеством.
- В Бухаресте, вы говорите? Далеко.
- Да, далеко, - согласился я с ним.
- Может, возьмем еще бутылочку рейнского? - предложил Кромвель.
- Если вы настаиваете, - ответил я. - Я выпью капельку, а потом мне надо идти.
- Не уходите! - попросил он. - Мне нравится беседовать с вами. Знаете, на меня вы производите впечатление более литератора, чем хирурга.
- В свое время я немного писал. Но уже очень давно. У нас, медиков, не остается времени для литературных занятий.
- Точно как в банковском деле, правда? - сказал Кромвель.
- Правда, -И мы добродушно улыбнулись друг Другу.
- А ведь было немало врачей, писавших книги, не правда ли? - сказал Кромвель. - Я имею в виду не просто книги, а романы, пьесы и все такое.
- Конечно, - сказал я, - их много. Шницлер, Манн, Сомерсет Моэм…
- И не забудьте Эли Фора, - заметил Кромвель. - Мона мне много о нем рассказывала. Он ведь написал историю искусства или что-то похожее?… - Он взглянул на Мону за подтверждением. - Я, естественно, его книг не видел. И вообще не могу отличить хорошую картину от плохой.
- А я в этом не уверен, - возразил я. - Думаю, подделку вы распознаете при первом же взгляде.
- Откуда вы это взяли?
- Интуиция. Вы быстро улавливаете все фальшивое.
- Вы наделяете меня слишком большой проницательностью, доктор Маркс. Конечно, в нашем деле как-то привыкаешь, что тебе в любой момент могут всучить фальшивые деньги. Но это в общем-то не по моей части. У нас этим занимаются специалисты.
- Естественно, - сказал я. - Но если говорить серьезно, Мона и в самом деле права.;, почитать Эли Фора стоит. Представляете себе человека, написавшего в свободное от работы время монументальную «Историю искусства»! Он писал ее, делая пометки на своих манжетах, когда посещал пациентов. И еще время от времени летал в отдаленные края вроде Юкатана, Сиама или острова Пасхи. Соседи понятия не имели о его путешествиях. Внешне он вел жизнь вполне заурядную. Был отличным врачом. Но подлинной его страстью было искусство. Я и в самом деле искренне им восхищаюсь.
- Вы говорите о нем, как Мона, - заметил Кромвель, - вы, утверждающий, что для увлечений у вас нет времени?
И тут свое слово вставила Мона. Конечно, Гарри - человек очень разносторонний, он находит время на все. Например, можно ли заподозрить, что доктор Маркс помимо всего прочего еще и незаурядный музыкант, прекрасный шахматист, коллекционер марок…
Ничего подобного! Кромвель подозревает, что я способен на многое, о чем из скромности просто умалчиваю. Одно для него ясно: я - человек с ярким воображением. В тот вечер, добавил наш собеседник, он не случайно обратил внимание на мои руки. На его скромный взгляд, они демонстрируют нечто большее, нежели просто умение владеть скальпелем.
По-своему истолковывая его замечание, Мона тут же спросила, не умеет ли он гадать по руке.
- Нет, вовсе нет, - ответил Кромвель, слегка обескураженный. - Но разумеется, могу отличить по руке преступника от мясника и скрипача от аптекаря. Да, собственно говоря, это доступно почти каждому. И для этого не требуется умения читать по линиям руки.
Услышав такое, я заторопился отчаливать.
- Оставайтесь! - просил Кромвель.
- Нет, я в самом деле должен идти, - сказал я, пожимая ему руку.
- Надеюсь, мы скоро встретимся снова, - сказал Кромвель. - В следующий раз возьмите с собой жену. Очаровательная крошка. Я просто в нее влюбился.
- Да, у нее этого не отнимешь, - сказал я, покраснев до ушей. - Ну, до свидания! И bon voyage/
Кромвель поднял бокал. Поверх бокала на меня смотрели насмешливые глаза. У двери я наткнулся на папашу Московица.
- Кто этот человек за вашим столиком? - тихо спросил он.
- Правду сказать, не знаю, - ответил я. - Лучше спроси у Моны!
- Так он, значит, не твой друг?
- Трудно сказать. До свидания! - И я вырвался на свободу.
В эту ночь я видел тревожный сон. Начался он, как нередко начинаются сны, с преследования. Я преследовал худенького человечка, уходившего от меня по темной улице, спускавшейся к реке. В свою очередь, другой человек преследовал меня. Важно было настичь человечка до того, как тот, другой, настиг бы меня. Худенький оказался не кем иным, как Спиваком. Всю ночь я следовал за ним из одного места в другое, пока он не обратился в бегство. О человеке, шедшем за мной, я ничего не знал. Но кто бы он ни был, легкие у него были здоровые, а ноги быстрые. И у меня создалось неприятное впечатление, что при желании он может догнать меня в любую минуту. Что до Спивака, то, хотя я с удовольствием дал бы ему утонуть, взять его за шкирку было гораздо важнее: при нем были документы, имевшие для меня жизненную важность.
У мола, выдававшегося далеко в реку, я догнал его, крепко схватил за шиворот и развернул. К моему крайнему удивлению, то был не Спивак, а… Сумасшедший Шелдон. Казалось, он не узнает меня, наверное из-за темноты. Бросившись на колени, он, движимый страхом, что ему вот-вот перережут горло, начал умолять меня о пощаде.
- Я не поляк! - сказал я и рывком заставил его подняться на ноги. В этот момент нас догнал мой преследователь. Это был Алан Кромвель. Вложив мне в руку пистолет, он приказал пристрелить Шелдона.
- Смотри, я покажу тебе, как это делается, - сказал он и, больно заломив несчастному руку, принудил его опуститься на колени. Затем приставил дуло пистолета к его затылку. Шелдон скулил, как пес. Я взял у Кромвеля пистолет и приставил его к шелдоновской черепушке.
- Стреляй! - скомандовал Кромвель. Я машинально нажал на курок, и Шелдон, подскочив игрушечным попрыгунчиком, ничком упал на землю. - Отлично сработано! - сказал Кромвель. - А теперь поспешим! Завтра к утру мы должны быть в Вашингтоне.
В поезде Кромвель преобразился до неузнаваемости. Он превратился в точную копию моего старого друга и двойника Джорджа Маршалла. Даже говорил он в точности так же, как Маршалл, хотя в данный момент речь была довольно бессвязной. Все это живо напомнило мне былые времена, когда мы, паясничая, строили из себя клоунов перед другими членами нашего славного «Общества Ксеркса». Подмигнув мне, он на миг продемонстрировал блестящую пуговицу на внутренней стороне лацкана пиджака - ту самую, которую мы считали честью носить и на которой золотыми буквами было выгравировано: Fratres semper (Братья навсегда лат.) Затем он пожал мне руку нашим старым условным рукопожатием, щекоча мою ладонь, как было принято в нашем кругу, указательным пальцем.
- Ну, убедился? - спросил он, подмигивая мне перекошенными щекой и глазом. Странно, но его глаза, когда он подмигивал, расширялись до внушительных размеров - это были громадные выпученные глазищи, плававшие на круглом лице парой жирных устриц. Однако метаморфоза была мимо-летной. В следующий миг - возвращения к прежнему воплощению, то бишь к Кромвелю, - глаза выглядели совершенно нормально.
- Кто ты? - спросил я. - Ты Кромвель или Маршалл?
Он по-шелдоновски приложил палец к губами и прошипел: «Ш-ш-ш-ш!»
Затем голосом чревовещателя, вырывавшимся из дырки в углу рта, он быстро, почти беззвучно и все учащающейся скороговоркой - от стараний понять его у меня мгновенно голова пошла кругом! - сообщил, что предупреждение получено им лишь в последнюю минуту, что в штабе гордятся мной и что мне дано ответственное задание - да, да, очень ответственное - тотчас отправиться в Токио. Там мне надлежало, выдавая себя за одного из ближайших помощников самого микадо, пойти по следам похищенных гравюр.
- Знаешь, - и он заговорил еще тише, снова уставив на меня свои ужасные плавающие устрицы, вновь отгибая лацкан пиджака, сжимая мне руку и щекоча ладонь своим указательным пальцем, - ты знаешь, это та самая, которую мы используем на тысячедолларовом банкноте. - И он тут же перешел на иностранный язык - на японский, который, к моему изумлению, я понимал не хуже английского. Далее на языке палочек для еды он объяснил мне, что все дело это было затеяно комиссионером, занимавшимся произведениями искусства и нанятым рэкетирами. Этот малый был большим специалистом по порнографическим гравюрам. Я встречу его в Иокогаме, выдавая себя за врача. А на нем будет адмиральская форма с одной из этих очень смешных шляп-треуголок. Тут он ужасно больно толкнул меня локтем и хихикнул совсем как япошка.
- Мне ужасно жаль, Хэл, - продолжал он, переходя на бруклинский говор, - но товар нашли на твоей жене. Да, да, она входит в банду. Поймали ее с поличным - с большим грузом кокаина. - Он снова пихнул меня локтем, еще больнее. - Помнишь последнюю встречу, которую мы организовали - у Гримми? В тот раз, когда они прямо на нас отключились? Потом я еще не раз проделывал этот фокус. - Он схватил меня за руку и сдавил ее все тем же условным рукопожатием. - Теперь слушай, Хэл, и запоминай!… Когда мы сойдем с поезда, ты пойдешь по Пенсильвания-авеню прогулочным шагом. На ней повстречаешь трех собак. Первые две - для отвода глаз, ненастоящие. А третья подбежит к тебе, чтобы ты ее погладил. Это условный знак. Погладь пса по голове одной рукой, а другой поищи пальцами у него под языком. Там найдешь свернутую бумажку размером с ячменное зернышко. Ухвати пса за ошейник и иди туда, куда он тебя поведет. Если тебя кто-нибудь остановит, говори всем: «Огайо!» Ты ведь знаешь, что это значит. У них шпионы везде, даже в Белом доме… А теперь слушай, Хэл, - и он застрекотал в темпе швейной машинки - все быстрее, быстрее, быстрее, - когда встретишься с президентом, пожми ему руку нашим старым рукопожатием. Там тебя ждет сюрприз, но о нем я ничего не скажу. Помни одно, Хэл, он - президент! И ни на минуту об этом не забывай! Он там тебе много чего наговорит… ты же знаешь, он не может отличить дырки в земле от жопы… но не важно, ты просто слушай! И не показывай, что хоть что-то знаешь! В критический момент появится Обсипрешексвизи. Его ты знаешь… он был с нами много лет… - Я хотел попросить его повторить имя, но ни на миг не смог остановить поток его неудержимой речи. - Через три минуты прибываем, - пробормотал он, - а я не передал тебе и половины нужного. Самое важное, Хэл, ты постарайся понять… - И он еще раз больно пихнул меня локтем в ребра. В тот же момент его голос упал и стал таким тихим, что я мог уловить лишь краткие смысловые обрывки. Не в силах понять Маршалла, я корчился, как в агонии. Смогу ли я действовать, если самые важные подробности упустил? Конечно, тех трех собак я запомнил. Послание будет зашифровано, но я смогу расшифровать его на корабле. За время путешествия я смогу также довести до ума мой японский, произношение хромает, а ведь мне предстоит разговаривать при императорском дворе.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |