Он часто говорил, что пьянеет от общения со мной. Что не может при мне в точности выразить то, как ему видится. Ему казалось, что раз я пишу, то, следовательно, превосхожу его и в искусстве рассказчика. Хотя на самом деле все было наоборот. Если не считать нечастых моментов, когда я либо заводился ни с того ни с сего, либо был в ударе, либо когда отказывали тормоза, рядом с Ульрихом я казался себе неловким, косноязычным заикой.
Ульриха восхищал хаос, лежащий в основе всей моей жизни. Он никак не мог примириться с тем, что, вскормленные одной и той же средой, вышедшие из одной и той же косной германо-американской колыбели, мы стали настолько разными, шли в совершенно противоположных направлениях. Конечно, он все несколько утрировал, сгущал краски. Я же скромно не мешал ему, зная, что он обретает горькое и мучительное удовлетворение, возводя в превосходную степень мои чудачества и выверты. Порой приходится быть великодушным, хоть от этого и краснеешь.
- Знаешь, - произнес Ульрих, - когда я рассказываю о тебе друзьям, мне самому не верится в то, что я говорю. Будто сказку рассказываю. За то недолгое время, как возобновилось наше знакомство, мне кажется, ты успел прожить десяток жизней. Я ведь почти ничего не знаю о том, как ты тогда жил, - взять хотя бы тот период, когда ты жил со вдовой и ее сыном. Или когда закатывались грандиозные пирушки с Лу Джекобсом, - ведь так его звали? Хорошее было для тебя время, хоть и трудное. Неудивительно, что этот Макфарланд почувствовал в тебе что-то, пусть и чужеродное. Я понимаю, что сильно рискую, вновь заводя этот разговор, - тут он бросил быстрый, умоляющий взгляд в сторону Моны, - но, право же, Генри, все эти приключения, которых ты ищешь на свою голову, скитания, к которым тебя так неудержимо тянет… прости, я не хотел тебя обидеть… Конечно, по натуре ты наблюдатель, созерцатель… - Тут Ульрих окончательно стушевался, запнулся и пошел на попятную. Из его горла вырвался сдавленный смешок, он запыхтел, облизнул пересохшие от волнения губы, отхлебнул коньяк, похлопал себя по ляжкам, поочередно оглядел нас с Моной и залился смехом. - Да что это я в самом деле! Ты же все сам знаешь! - смог наконец выговорить он. - Заикаюсь тут перед тобой, мямлю, как двоечник, не выучивший урока. В общем, вот что я хочу сказать: тебе нужно как-то разнообразить свою жизнь. Общаться с людьми, которые тебе под стать. Путешествовать, иметь деньги, испытывать себя, открывать новое… Короче, больше риска, больше свершений…
Я с улыбкой кивнул, чтобы он продолжал.
Конечно, та жизнь, которую ты сейчас ведешь, куда богаче, глубже моих представлений о ней… интереснее для тебя как писателя. Художнику не дано выбирать, из чего сложится его творчество. Это задано изначально, предопределено складом его натуры. Оно дается свыше или предопределяется складом натуры. Эти странные личности, которые липнут к тебе, словно ты медом намазан, - в них наверняка скрыто неизмеримое множество тайн и загадок. Их можно разгадывать бесконечно. Но цена, Генри, цена! Я бы и вечера не выдержал в их обществе! С удовольствием слушаю твои рассказы о них, но общаться с ними 'упаси Бог! Я хочу сказать, что ты не получаешь от них и малой толики в ответ на то внимание, какое ты уделяешь им. Ну вот, опять сел на свою лошадку. Конечно, я не прав! Тебе лучше знать, что для тебя хорошо, что плохо. У тебя же чутье художника.
Тут я не выдержал и прервал его:
- Вот тут ты и в самом деле не прав. Я никогда не задумываюсь, что для меня хорошо, что нет. Я беру то, что попадается на моем пути, и стараюсь выжать из него максимум. Я ведь не выбираю этих людей. Ты прав, они тянутся ко мне - но и я к ним тянусь не меньше. Иногда мне кажется, что с ними у меня больше общего, чем с тобой, с О'Марой, с любым из моих всамделишных друзей. Кстати, раз уж об этом зашла Речь» как ты считаешь, есть ли они у меня, настоящие друзья? А вот я знаю, случись что, ни на кого из вас рассчитывать не приходится.
Это ты верно сказал Генри. - Его нижняя челюсть отвисла, приняв неестественный вид. - Вряд ли кто из нас достоин называться твоим другом. Ты заслуживаешь лучшего.
- Черт! Я совсем не то имел в виду. Прости, у меня просто вырвалось.
- А что сталось с тем врачом, твоим другом… Кронским? Ты давно не упоминал о нем…
- Понятия не имею. Наверное, в зимней спячке. Проявится, не волнуйся.
- Вэл обращается с ним отвратительно, - вставила Мона. - Не понимаю почему. Если хочешь знать мое мнение, вот кто настоящий друг. Вэл вообще не умеет ценить настоящих друзей. Кроме тебя, Ульрих. Хотя и приходится порой напоминать, чтобы он позвонил тебе. Он такой забывчивый.
- Ну, тебя-то ему легко забыть не удастся, - возразил Ульрих. Он хлопнул себя по ляжкам и глуповато ухмыльнулся. - Прости, я сморозил бестактность, да? Но ты ведь не обиделась? - Он накрыл ее руку своей и слегка пожал.
- Уж я позабочусь об этом, - раздалось в ответ. - Ты ведь, поди, не думал, что у нас все так затянется?
- По правде говоря, не думал, - согласился Ульрих.- Но теперь, когда я узнал тебя, понял, как много вы значите друг для друга, я уже не удивляюсь.
- Послушайте, а не двинуть ли нам отсюда? Хочешь, оставайся у нас. О'Мара сегодня не придет.
- Решено! Ловлю вас на слове. Могу я устроить себе пару выходных или нет? Я попрошу, чтобы нам принесли пару бутылок… Ты что предпочитаешь?
Когда зажегся свет, Ульрих в изумлении застыл на пороге.
- Как здесь чудесно, - выдохнул он восхищенно. - Хорошо бы вам осесть здесь надолго. - Он прошел к моему столу и уставился на царивший там беспорядок. - Всегда мечтал увидеть рабочее место писателя, - произнес он задумчиво. - Проникаешься идеями, которыми насыщены страницы его произведений. Все это безумно интересно. Знаешь, - он положил руку мне на плечо, - я часто думаю о тебе, когда сам работаю. Вижу тебя склонившимся над машинкой, пальцы как сумасшедшие носятся по клавишам. На твоем лице восхитительно сосредоточенное выражение. Оно было у тебя даже в детстве. Ты, конечно, этого не помнишь. Правда, правда… Черт возьми, как оно все забавно сложилось. Мне порой не верится, что вот этот писатель - еще и мой друг, очень старый друг. Есть в тебе что-то такое, Генри, - я еще в ресторане пытался выразить, что именно, - что делает тебя похожим на мифического героя, прости за напыщенность, не подберу другого слова. Ты ведь понимаешь, о чем я? - Его голос стал чуть ниже, вкрадчивее, гуще, медоточивее. Но отнюдь не утратил искренности. Оглушительной искренности. Глаза заблестели от возбуждения, в уголках рта показались пузырьки слюны. Я был вынужден прервать его словоизлияния, иначе нам грозила опасность умереть от умиления друг у друга в объятиях.
Когда я вышел из ванной, они с Моной были увлечены каким-то серьезным разговором. Он так и не снял пальто и шляпу. В руках его был лист бумаги с ведомыми одному мне словами, который я держал при себе на всякий случай. Я понял, что теперь он взялся за Мону, пытаясь разузнать мои, так сказать, профессиональные привычки. Писательство было искусством, обладавшим в его глазах невероятной притягательной силой. Он был ошеломлен количеством того, что я успел насочинять с тех пор, как мы виделись в последний раз. Его пальцы с трепетом касались книг, которые громоздились на столе.
- Можно посмотреть? - впился он глазами в мои пометки, лежащие тут же. Я, разумеется, не возражал. Больше того: я готов был вывернуться наизнанку, чтобы только он смог разглядеть всю мою подноготную. Меня забавляло, что он придает столько значения любой мелочи. Вместе с тем я не мог не сознавать, что это единственный человек, которому действительно интересно то, что я делаю. Собственно, благоговел он перед писательством как таковым, и только после этого перед тем, у кого - кем бы тот ни был - хватало пороху иметь дело с этим джинном. Мы могли провести ночь напролет, обсуждая каракули, набросанные на моем заветном листке, или небольшую вещицу, над которой я тогда корпел и которая называлась «Дневник футуриста».
Этот человек жил в другом времени, был одним из тех, кого мои знакомые припечатали словечком «старомодный». Конечно, чем, как не старомодностью, можно было объяснить такое по-детски наивное восхищение магией слова. В средние века люди были по духу другими. Тогда можно было проводить часы, дни, недели, месяцы, обсуждая мелочи, которые кажутся нам пустым звуком. Их способность впитывать информацию, вникать, поглощать, концентрироваться на ней кажется феноменальной, чуть ли не патологической. Они были художниками до мозга костей. Любовь к Искусству текла в их жилах так же естественно, как кровь. Одно было неотделимо от другого. Это была та жизнь, которой так жаждал Ульрих, пусть он и отчаялся хоть когда-нибудь осуществить свою мечту. Он лелеял тайную надежду, что, может быть, мне удастся отыскать слова и поведать всем об этой сокровенно целостной жизни, в которой все переплелось в одно.
Он расхаживал по комнате, держа в руке бокал, яростно жестикулируя, издавая горловые нечленораздельные звуки, поминутно причмокивая, словно неожиданно обнаружил себя в раю. Какой же он идиот, что осмелился так говорить со мною в ресторане! Здесь ему открылась та сторона меня, с которой прежде он сталкивался лишь поверхностно. Каким богатством духа веяло от стен, в которых мы обитали! Чего стоят одни пометки на полях моих книг! Они красноречиво свидетельствуют о жизни, извечно закрытой для него. Это просто кладезь идей. Жилище человека, который умеет работать. А он еще обвинял меня в пустой трате времени!
- Неплохой коньяк, а? - Ульрих перевел дух. - Чуть меньше коньяка и чуть больше размышлений - вот путь к мудрости, для меня во всяком случае. - Он скорчил одну из своих неповторимых гримас, в которых известным только ему одному образом сочетались восторг, лесть, самоуничижение и торжество.
- Как ты умудряешься найти время для всего этого, можешь объяснить? Уму непостижимо, как ты… - простонал он, плюхаясь в мягкое кресло и умудрившись не пролить ни капли драгоценной жидкости. - Суть в том… - он торопился закончить свою мысль, - что ты любишь то, что ты делаешь. Ля - нет. Мне давно следовало это понять и избрать другой путь… Звучит как смертный приговор, не правда ли? Можешь смеяться сколько влезет, я знаю, как смешон бываю временами…
Я возразил, что смеюсь не над ним, а вместе с ним.
- Какая разница? Смейся, не стесняйся, - продолжал он. - Ты единственный человек, который, я уверен, будет писать голую правду. В тебе нет жестокости, и ты честен. А у тех, с кем мне доводится общаться, и того и другого чертовски мало. Впрочем, эта старая песня наверняка уже надоела. - Он подался вперед и подарил мне одну из своих самых теплых и сердечных улыбок. - Знаешь, мне, как всегда некстати, только что пришла в голову мысль. Единственное, от чего я испытываю удовольствие, даже скорее любовь, - это когда рисую ту негритянку, Люси. Самое ужасное - я никогда, никогда не смогу ей вставить… Ты ведь знаешь Люси: она позволяет делать с собой все, что угодно… Да что там говорить… И вот она сидит передо мной обнаженная. Вот так-то! Чертовски хорошо сложена! - Он сдавленно хрюкнул, подавив чуть было не сорвавшийся с губ хохот, больше похожий на ржание. - Иногда ее поза может свести с ума. Жаль, что ты этого не видел. Просто сдохнуть можно. Но она вечно бросает меня на полдороге. И я, как дурак, каждый раз тащусь в ванную остужать конец под холодным душем. Это жутко изматывает. М-да. - Он обернулся назад, дабы узреть реакцию Моны.
Невозмутимость, с которой она ответила, повергла Ульриха в состояние неописуемого изумления. г - А почему ты мне никогда не предлагал позировать?
У Ульриха забегали глаза. Он недоуменно переводил взгляд с нее на меня, опять на нее, опять на меня.
- Черт подери, как же это я сам не догадался? Почему мне самому никогда не приходило в голову? Надеюсь, наш друг не станет возражать?
Ночь неспешно канула за воспоминаниями, разговорами о будущем, идеей без остатка погрузиться в изучение ночной жизни, напоследок мы, по обыкновению, отдали дань памяти великим живописцам. Перед тем как окончательно провалиться в сон, Ульрих пробормотал:
- Надо бы прочитать эссе Фрейда о Леонардо… Как думаешь, или не стоит?
- Выспаться тебе хорошенько стоит, - промычал я сонно.
Громкий звук выпущенных - само собой, без злого умысла - на волю газов подтвердил его солидарность с моим предложением.
Несколько дней спустя нас пригласил на обед наш благодетель из кондитерской. Мы устроились в погребке на Аллен-стрит, мрачной и безжизненной улице, где мимо нас с ревом и грохотом постоянно проносились взад-вперед поезда. Владельцем заведения был араб, с которым он дружил. Радушный хозяин угощал нас восхитительными блюдами. Я получил истинное наслаждение от общения с этим человеком, открытым, прямодушным и искренним. Он в подробностях изложил нам историю своей юности, воспоминания о которой слились в сплошной нескончаемый кошмар. Единственным светлым лучом в нем была зыбкая мечта однажды добраться до Америки. Просто, трогательно и красочно поведал он нам о том, какой представлял себе Америку, живя в краковском гетто. Для него, как и для миллионов других обездоленных, обреченных на извечный мрак отчаяния, она, разумеется, была воплощением рая. Конечно, Ист-Сайд оказался не совсем таким, каким виделся издалека, но ему здесь нравилось. Он хотел когда-нибудь перебраться в тихий зеленый уголок, может быть в Кэтскилл-Маунтинз, и открыть там курорт. В его речи промелькнуло название городка, где я как-то мальчишкой провел каникулы; с тех пор там воцарились немногочисленные представители избранного племени, и от прелестной маленькой деревушки, которую я когда-то знал, не осталось и следа. Но я без труда мог представить, что ему она покажется раем.
Вдруг, будто что-то вспомнив, он умолк. Встав из-за стола, он принялся шарить в карманах пальто. Наконец, просияв как школьник, он протянул нам с Моной по маленькому свертку, обернутому папиросной бумагой. Это были скромные сувениры в знак его восхищения нашими успехами на поприще леденцового бизнеса, заявил наш благодетель. Мы развернули каждый свой. Мону ждали прелестные наручные часики, меня - тонкой работы авторучка. Смущаясь, он выразил надежду, что мы останемся довольны подарками.
Разговор коснулся дальнейших планов на жизнь. Он сказал, что нам стоит продолжать начатое и, если, конечно, мы ему доверяем, еженедельно откладывать у него какую-то часть наших заработков на черный день. Он вполне сознает, что у нас деньги текут сквозь пальцы как вода. И ему хотелось бы, чтобы мы открыли свое дело, арендовали небольшую контору и наняли несколько человек, которые бы работали на нас. Он не сомневался, что у нас все получится. Начинать нужно с нуля, считал он, и использовать наличные, а не брать постоянно в кредит, как принято у американцев. Он извлек чековую книжку и продемонстрировал, сколько сбережений лежит у него на счете. Там было больше двенадцати тысяч долларов. От продажи магазина он выручит еще пять, а то и все десять. Если дела у нас пойдут хорошо, он мог бы продать магазин нам.
И снова мы растерянно подыскивали слова, не зная, как, не обидев, развеять его иллюзии. Я попытался было - с превеликой осторожностью и со всей мягкостью, на которую был способен, - заикнуться о том, что у нас другие планы относительно собственного будущего, но, завидев изменившееся выражение его лица, с поспешной покорностью спрятал свои доводы в карман. Да, мы будем продолжать. Станем леденцовыми королями Второй авеню. Может быть, переберемся, как и он, на лоно природы и поможем ему обустроить курорт в Ливингстон-Мэнор. Может быть, скоро и детьми обзаведемся. Пора становиться серьезнее. Что до моего писательства, то когда мы крепко встанем на ноги, тогда появится время подумать и об этом. Толстой ведь начал писать на склоне лет, после того как удалился от дел, не так ли? Я утвердительно кивнул, не желая разочаровывать собеседника. На полном серьезе, без тени иронии он поинтересовался, не кажется ли мне, что было бы очень здорово написать книгу о нем, о его жизни, о том, как он из чернорабочего с гранитного карьера стал владельцем крупного курорта. Я сказал, что это отличная идея и что мы еще вернемся к этому разговору.
В общем, в хорошенький переплет мы попали. Впервые за всю жизнь я не мог просто взять и отделаться от человека. Я был убежден, что с честными и порядочными людьми так поступать нельзя. К тому же Кромвель до сих пор не объявил о своем окончательном решении дать нам на откуп газетную колонку. (Он опять уехал куда-то на несколько недель.) Так, может быть, до его возвращения продолжить, не сильно напрягаясь, эту карамельную забаву? Мона же считала, что это время надо употребить с пользой, а именно заняться недвижимостью. Матиас будет счастлив ссудить ее деньгами, пока она не провернет первую продажу.
Увы! Несмотря на все благие намерения, леденцовый бизнес был обречен. Настал вечер, когда Моне с большим трудом удалось продать всего пару коробок. Я вновь стал провожать ее, торча, как прежде, на улице с двумя неподъемными чемоданами и уткнувшись в томик Эли Фора. (Его «История искусства» настолько захватила меня, что я мог с закрытыми глазами наизусть цитировать целые куски из книги, вплетая туда собственные измышления.) Шелдон куда-то испарился, О'Мара уехал на юг, Осецкий сидел в Канаде. Мертвый сезон. Виллидж и Ист-Сайд наскучили нам, и мы решили попытать счастья поближе к цивилизации. Увы! Бродвей сильно изменился с тех пор, как его воспел Джордж Коэн. Здесь царили шумные, враждебные нравы, то и дело возникали склоки, стычки, воздух взрывали оскорбительные выкрики, презрительные ухмылки, самозабвенное оплевывание всех и вся. Как раз тогда со мной случился дикий приступ геморроя. С содроганием вспоминаю, как висел на высокой ограде напротив «Лидо», пытаясь облегчить боль, перенося тяжесть тела с ног на руки. Последнee посещение «Лидо» закончилось попыткой управляющего, бывшего боксера, запереть Мону в своей конторе и там изнасиловать. Старый добрый Бродвей!
Пора было сворачивать предприятие. Денег никаких мы не скопили, а, напротив, еще задолжали патрону. А я; между прочим, еще должен был приличную сумму Мод, которую втянул в эту аферу, уговорив варить эти сладкие «импортные леденцы». Бедняжка охотно ввязалась в это дело в надежде, что оно позволит нам как-то разобраться с алиментами.
Короче, дела шли хуже некуда. Мы спали чуть ли не до захода солнца вместо того, чтобы вставать утром, как все нормальные люди. Матиас не мог уразуметь, что нашло на Мону. Прибыль сама шла к ней в руки, но она позволяла ей уплывать прямо из-под носа.
Иногда происходили абсолютно непостижимые вещи, вроде внезапно подкосившей меня икоты, длившейся три дня и заставившей вызвать врача. Не успел я задрать рубашку и почувствовать на своем животе прохладные пальцы, как все прекратилось. Мне было неловко, что я заставил человека тащиться сюда из самого Бронкса. Он же, напротив, выглядел вполне довольным - возможно, отчасти потому, что, как оказалось, со мной можно сыграть партию в шахматы. Он считал в порядке вещей перекинуться в партию-другую в свободное от абортов время. Удивительный был человек, чуткий, чувствительный! Отказался взять с нас деньги. Настоял, чтобы мы сами одолжили у него немного. Взял с нас слово обращаться к нему всякий раз, когда окажемся в затруднительном положении, будь то аборт или деньги. Пообещал в следующий раз принести с собой что-нибудь из Шолома-Алейхема. (Тогда я еще не слышал о Мойше Надире, иначе попросил бы его дать почитать «Эхо жизни».)
После его ухода я не смог удержаться от мысли, что это типичная черта врачей-иудеев. Ни разу в жизни ни один врач, в котором текла хоть капля еврейской крови, не пожелал получить от меня плату за визит. Всем им было свойственно увлекаться искусством и науками. В свободное время каждый из них посвящал себя кто музыке, кто рисованию, кто литературе. И самое главное, все предлагали мне свою дружбу. Как это не похоже на общую массу маститых арийских эскулапов! Мои попытки найти среди последних хоть одного, кто сколько-нибудь интересовался чем-либо помимо медицины, оказались тщетными.
Я потребовал у Моны объяснения этому явлению.
- Евреи более человечны, - последовал лаконичный ответ.
- Пожалуй, ты права. Они даже умирающего заставят почувствовать себя лучше.
Примерно неделю спустя, судорожно соображая, где бы разжиться пятьюдесятью долларами, я вдруг вспомнил о своем зубном враче, также принадлежавшем к избранному племени. Ставшим уже привычным кружным путем я отправился к почтовому отделению на 5-й улице, где старик Крайтон служил ночным посыльным, намереваясь попросить его передать записку. По дороге я рассказал Моне о таинственных узах, связывавших меня и ночного письмоносца. Заодно напомнив, как однажды ночью он спас нас, появившись в берлоге Джимми Келли.
Нам пришлось подождать, потому что Крайтон отсутствовал, выполняя очередное поручение. Коротая время, я разговорился с ночным сторожем, одним из бывших мошенников, вставших на путь истинный, которых О'Рурк держал в ежовых рукавицах. Наконец появился Крайтон. Ему не удалось скрыть своего удивления при виде моей жены. Но он тактично сделал вид, что видит ее впервые.
Я объяснил служащему, что заберу с собой Крайтона на пару часов. На улице поймал такси, собираясь доехать с ним до Бруклина и подождать за углом, пока он управится с моим делом. Когда мы тронулись, я пространно изложил суть нашей поездки.
- Вам не нужно никуда ехать! - воскликнул мой спутник. - Мистер Миллер, я тут кое-что скопил и с радостью одолжу вам сотню или даже две, если это поможет вам выйти из затруднения.
Я начал было отказываться, но в итоге дал себя уговорить.
- Утром первым делом занесу вам, - пообещал Крайтон. Мы доехали до дому, немного поболтали у дверей, после чего он направился к подземке. Сошлись на полутора сотнях.
Было солнечное раннее утро, когда Крайтон пришел, как мы и договаривались.
- Можете не спешить с возвратом, - присовокупил он. Я тепло поблагодарил и взял с него слово, что он непременно зайдет к нам как-нибудь на обед. Он пообещал появиться, как только у него выпадет выходной.
На следующий день я прочел в газете, что ночью Крайтон поджег дом, в котором жил, и сгорел в нем заживо. Никаких подробностей и объяснений этого жуткого поступка не было.
Что ж, так у нас появился невозвратный долг. В О свое время я завел обычай записывать в небольшой кондуит все суммы, которые мы когда-либо занимали. То есть все, о которых я был в курсе. Выяснить, сколько Мона брала у своих «кавалеров», не представлялось возможным. Как бы то ни было, я твердо решил возвращать хотя бы то, что занимал сам. По сравнению с ее долгами это были сущие пустяки. И все-таки перечень выглядел устрашающе. Строчки пестрели займами в пять, а то и меньше долларов. Но для меня эти крохи были исполнены особым смыслом. Они исходили от людей, готовых ради меня расстаться с последним. Вот эти три с полтиной мне одолжил Савардекар, один из моих бывших ночных посыльных. Хилый, болезненный, он перебивался, питаясь горсткой риса в день. Вероятнее всего, он давно вернулся к себе на родину, в Индию, где готовился обрести святость. Наверняка ему уже ни к чему были эти несчастные три с полтиной. Но я почувствовал бы себя лучше, бесконечно лучше, будь я в силах послать их ему. Порой даже святому могут пригодиться деньги.
Размышляя так, я вдруг понял, что в тот или иной момент моей жизни каждый, буквально каждый индус, с которым я водил дружбу или просто был знаком, без колебаний ссужал меня деньгами. Раз за разом происходила одна и та же трогательная сцена, когда они извлекали деньги из потрепанных кошельков. Тут мой взгляд упал на строчку, в которой значились четыре доллара и семьдесят пять центов. Ими я обязан парсу Али Хану, имевшему привычку писать мне удивительные письма, где он делился своими наблюдениями за положением дел в телеграфной компании, а заодно и в городском хозяйстве в целом. Ему легко удавался эпистолярный жанр, в котором, как правило, он использовал высокий стиль. Помимо заповедей Христовых и бесконечных изречений Будды, каковые он то и дело цитировал (видимо, мне в назидание), с его стороны было совершенно естественным, например, предложить мне написать мэру и потребовать установить на домах светящиеся номера. Али Хан полагал, что это могло бы существенно облегчить работу ночных почтальонов.
Стоит вспомнить еще об одном малом (мы прозвали его Элом Джолсоном), которому я был должен ни много ни мало шестнадцать долларов. Надо сказать, у меня появилась гнусная привычка стрелять у него деньги при каждой встрече на улице. При этом я не испытывал ни малейшей неловкости, видя его искреннюю радость быть мне полезным в таком пустячном деле. Расплачивался я тем, что покорно выслушивал очередную мелодию его собственного сочинения, которую он тут же на улице и напевал. Количество его песенок, валявшихся у разных издателей на Тин-Пэн-Элли, перевалило уже за сотню. Время от времени он выступал на любительских вечерах, устраивавшихся в театрах по соседству. Его любимым детищем была песня про Авалон, которую он мог исполнять как нормальным голосом, так и фальцетом, в зависимости от пожеланий публики. Однажды, когда мы с приятелем сидели в «Малой Венгрии», мне не хватило денег и пришлось вызвать посыльного, чтобы отправить записку в управление. Посыльным оказался Эл Джолсон. Я опрометчиво пригласил его с нами выпить. Слово за слово, он спросил, не будем ли мы против, если он исполнит нам одну из своих песенок. Я был в полной уверенности, что он сейчас что-нибудь промычит вполголоса, но нет: я и слова вымолвить не успел, как Эл уже стоял посреди зала с кепкой в одной руке и со стаканом в другой, демонстрируя изумленным посетителям всю мощь своих легких. Допев до конца, он обошел присутствующих, предлагая им наполнить кепку. А покончив с этим, вернулся к нам и предложил тут же потратить свой шальной заработок на выпивку. Услышав, что об этом не может быть и речи, он под столом украдкой сунул мне в руку пару банкнотов.
- С меня причитается, - тихо шепнул он.
В самых больших должниках я ходил у своего дяди Дейва. За мной было долларов семьсот, если не считать процентов. Этот дядя, Дейв Леонард, был женат на сестре моего отца. Много лет он был булочником, но потом, лишившись на работе двух пальцев, решил попробовать себя в чем-нибудь другом. Родившись в Америке и будучи янки до мозга костей, он умудрился остаться совершенно неграмотным. Даже собственного имени не мог написать. Но какой это был человек! Какой невероятной широты души! Я частенько подкарауливал его у входа в театр Зигфельда. Он подрабатывал перепродажей театральных билетов, имел с этого несколько сотен в неделю - работенка при этом была, как вы понимаете, не пыльная. Если его не было у Зигфельда, я отыскивая его на ипподроме или в «Мете». Обычно мне удавалось его перехватить в одной из этих трех точек в антракте. Стоило Дейву меня увидеть, как его рука тянулась в карман, готовая отстегнуть мне требуемую сумму. У него всегда была при себе толстенная пачка купюр. Не моргнув глазом, он отсчитывал мне полтинник с той же легкостью, что и десятку. И при этом никогда не спрашивал, зачем мне нужны деньги.
- Заходи в любое время, ты знаешь, где меня найти, - говорил он. Или: - Поболтайся тут чуток, а потом пойдем перекусим. - Или: - Не хочешь сходить вечером на представление? Могу предложить билет в партер.
Да, Дейв - это был король. С тех пор как мы расстались, я не перестаю восхищаться им. Узнав, что я намерен стать писателем, он пришел в невероятное волнение. Скажи я, что занимаюсь черной магией, это бы произвело на него меньшее впечатление. Как всякий неграмотный человек, он благоговел перед теми, кто умел обращаться с языком. Но за его возбуждением скрывалось нечто большее. Дейв всегда понимал меня. Он видел, что в нашей семье я - белая ворона, и это вызывало у него странную гордость. Он с умилением вспоминал, как я играл на пианино, был уверен, что у меня талант. Его дочь, которой я давал уроки музыки, стала профессиональной пианисткой. Узнав, что я забросил музыку, он был потрясен. Если мне нужно пианино - он его достанет, он знает место, где можно взять за недорого.
Ты только скажи, Генри!- Потом он учинил мне допрос с пристрастием о природе писательства. Автор как - придумывает все заранее или ему приходится сочинять по ходу дела? Конечно,' писатель должен прежде всего грамотно писать, рассуждал мой дядя. И непременно быть в курсе того, что пишут в газетах. Он был свято убежден, что писатель должен знать обо всем на свете. Он мечтал увидеть мое имя красующимся не важно где - на обложке ли книги, журнала, на газетной странице.
- Трудно, должно быть, написать книгу, - рассуждал он вслух. - Разве упомнишь, о чем писал неделю назад? А действующие лица С ними как быть? Записывать на бумажку и класть ее перед глазами? - Его интересовало мое мнение о тех писателях, имена которых ему доводилось слышать. Или о журналистах, преуспевших и теперь купавшихся в деньгах.
- Я тут подумал, Генри, вот бы и тебе стать обозревателем или корреспондентом… - Как бы то ни было, он всегда желал мне только добра. Он был уверен, что меня ждет успех. Мне ведь столько дано, и тому подобное. - Ты уверен, что
Тебе этого хватит? - озабоченно спохватывался он, имея в виду только что выданные деньги. - Ладно, не хватит, придешь завтра. - И потом, о чем-то вспомнив: - Послушай, у тебя есть немножко времени? Хочу представить тебя своему другу. Он мечтает познакомиться с тобой. Между прочим, когда-то работал в газете.
Заговорив о Дейве и его неизменной доброте, я вдруг вспомнил, что уже сто лет не видел своего кузена Джина. Я знал о нем только то, что несколько лет назад он перебрался из Йорквилля и теперь живет на Лонг-Айленд с двумя сыновьями-подростками.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |