Мы приехали в воскресенье, а сегодня среда. Я никогда не думала, что люди могут так жить — от скуки здесь можно «сойти с ума». На речку нас не водили, в лес не водили, всё время мы «строем» куда-то ходим, с одного места на другое, но в лагере, потом где-нибудь сидим, и нам рассказывают про пионеров, как важно и «почётно» быть пионером, и ещё про что-то — так это всё ужасно скучно, что даже трудно терпеть. Я не слушаю, а думаю, как мне незаметно где-нибудь сбежать и войти в лес — там я немножко похожу, увижу кусты, деревья, ягоды — я в Свердловске ягоды видела, когда мы с Ёлкой шли через лес смотреть водонапорную вышку.
Вдруг после полдника ко мне подходит Ёлка и тихо говорит: — Через пять минут незаметно подойди вон к тому дереву. — И рукой показывает мне это дерево — оно в начале леса.
— Мы в лес войдём?! — Я чуть от радости не закричала.
— Тихо! — сердится Ёлка. — Всё испортишь!
Подхожу незаметно к этому дереву, а за деревом уже стоит Ёлка. Она хватает меня за руку, и мы с ней входим в лес. Здесь так красиво, так прохладно! Мы идём по тропинке, а Ёлка почему-то держит меня за руку как маленькую. Тропинка выходит на поляну, я остановилась и даже крикнуть не могу от радости — на поляне сидит Бабушка. Я как брошусь к ней! Бабушка смеётся: «Деточка, деточка, ты меня уронишь!»
Мы сидим на тонком одеяле, а посередине этого одеяла на газете стоит чудо-печка, а в ней… ПИРОГ С ЧЕРНИКОЙ! Мы с Ёлкой его едим! И запиваем чаем — его тоже Бабуся привезла в бутылке! И стаканы она привезла. Ёлка вдруг спрашивает:
— Бабушка, а почему ты не ешь?
— Эллочка, милая, я очень плотно поела перед выходом, я не хочу есть, — говорит Бабушка. А Ёлка, совсем как Мамочка, спокойно и понятно говорит:
— Дорога сюда — это три с половиной часа, может и больше, туда-обратно — семь часов, и с нами ты пробудешь не меньше часа, так что, пожалуйста, Бабушка, ешь пирог и выпей чаю из моего стакана.
Бабушка смотрит на неё с такой любовью и говорит:
— Хорошо, хорошо, детишки, я съем кусочек.
Какой вкусный пирог, как хорошо и спокойно нам на этой поляне! Я смотрю на Бабушку, на Эллочку, на поляну, на лес — и мне кажется, что я дома.
— В следующую среду приеду опять, в это же время, покормлю вас… и погляжу на вас! — смеётся Бабушка.
— Ты приедешь? — Я так радуюсь!
— Ну конечно, Бог даст, всё будет хорошо, обязательно приеду! — И Бабушка кивает головой.
Нам пора в лагерь, а так хочется ещё с Бабушкой посидеть, но нельзя! И Бабушке пора домой. Мы собираем все её вещи, кладем в сумку, Бабушка обнимает нас, гладит, целует в голову — сначала меня, потом Ёлку. И уходит по тропинке в лес, оборачивается, мы машем ей — и всё, её не видно.
— Побежали до опушки! — командует Ёлка. И мы бежим, на опушке останавливаемся. Ёлка говорит: — Ты здесь выходи из леса и быстро иди куда-нибудь в район столовой, а я через пять минут выйду правее. Вечером пришла говорить Ёлке «спокойной ночи» и спрашиваю:
— А когда Мама приедет?
— Родительский день тут только один раз за смену, — говорит Ёлка мрачно, — а когда, не знаю.
— Да что они, с ума сошли! — Я в бешенство пришла. — Что им, жалко, что мы Мамочку ещё увидим два-три раза, обалдели совсем, чёрт бы их побрал!
— Не ругайся! — важно говорит Ёлка. — Мама не любит, когда мы ругаемся.
— Мы с тобой здесь одни, — говорю.
— Тем более, — говорит она серьёзно.
Ну наконец-то мы дома! Мне так этот лагерь надоел, а дома так хорошо! Сидим за столом, и мы с Ёлкой рассказываем про лагерь. Я рассказываю, что, когда я приходила вечером к Ёлке сказать «спокойной ночи», кто-нибудь из девочек в палатке говорил: «Элка, иди — «ночной сторож» пришёл!» Говорю Анночке:
— Там так скучно, что можно с ума сойти, глупая и противная вещь этот лагерь!
— Жоржик, ты представляешь, их купаться ни разу не водили, а лето было жаркое! — возмущается Мама.
— Да-а! — качает головой Папа. — Но будем надеяться, что в будущем году они что-то наладят — кружки, развлечения, спорт какой-нибудь.
— А почему они в этом году ничего не наладили? — спрашивает Ёлка.
— Первый год работают, — говорит Папа, — война ведь!
— А у меня коленки распухли, — говорит Анночка. — Папочка мне их «кварцевал», и они спухли.
— Всё в порядке? — спрашиваю я у Мамочки и киваю на Анку.
— Да, сейчас в порядке, — говорит Мамочка. — Девочки, — спрашивает нас Мама, — ну ведь было, наверное, там, в лагере, что-то хорошее?
— Было! — говорит Ёлка очень решительно и смотрит на меня.
— Что? — спрашивает Мама.
— Бабушка! — отвечаем мы с Ёлкой хором.
Семья
Сегодня 31 августа — день свадьбы Мамочки и Папы. Но сегодня, объяснила нам Мамочка, не просто праздник, а юбилей, потому что сегодня пятнадцать лет, как они поженились! Бабушка приготовила очень много вкусных вещей — пирожков с разной начинкой, и ещё она приготовила несколько «блюд», названия которых я не знаю. Мамочка приготовила салат «оливье» с крабами, и я ей помогала — снимала с крабов всё ненужное и почистила яйца. Почему, когда ты чистишь яйца или режешь хлеб на празднике, такое чувство, что всё замечательно, удивительно, и кажется, что даже может произойти какое-нибудь чудо? А когда то же самое делаешь в обычный день, это просто интересно?
Пришли Соболевы и Садовские, они обнимали и целовали Маму с Папой. Дядя Сережа сказал Мамочке: «Вавка, ты уже старуха!» Мамочка очень смеялась, Анночка удивилась и долго стояла с бровями, залезшими под чёлку. А я тоже сначала удивилась, потому что Мамочка очень молодая, а потом поняла, что это «шутка».
Мы все сидим за праздничным столом, я смотрю на всех, и у меня в груди такая радость, что кажется, будто она не только у меня в груди, но и во всей комнате, во всей квартире! У всех праздничные тарелки, у взрослых уже в бокалах вино — Папа налил, а нам и Мамочке он налил из кувшина что-то очень вкусное, Бабушка на кухне дала мне попробовать.
Встает дядя Миша Садовский, у него в руке бокал с вином, он смотрит на всех серьёзно и говорит: «Первый тост — за хозяина!» Все встают, чокаются, пьют стоя и садятся. Но почему-то никто не смеётся, не шутит, все молчат, и я вижу — у Мамочки стало «костяное лицо». Я немножко испугалась, не понимаю, что случилось, почему у Мамочки «костяное лицо», я только один раз видела у неё такое лицо! И у Папы лицо строгое и немножко грустное. Бабушка говорит: «Вавочка, Жоржик, почему у всех пустые тарелки?» И все опять начинают разговаривать, все друг другу что-нибудь передают, на тарелки кладут.
Тетя Ася говорит: «Жоржик, налей всем вина!» Папа наливает, она встаёт с бокалом в руке и говорит: «Дорогие мои и любимые Вавочка и Жоржик!» И она начинает говорить про Маму и Папу — какие они хорошие, как они любят друг друга, как замечательно они живут, что такой «пары» она больше не знает и желает им очень много хороших вещей! Я смотрю на неё, и вдруг у меня в голове картинка: мы с Бабушкой идём по дорожке под деревьями, Бабушка держит меня за руку, тепло, хорошо и солнце светит через деревья. Нам навстречу идут две женщины, подходят — это Мамочка, вторая женщина, тоже красивая и нарядная, это тётя Ася. Тётя Ася обнимает Бабушку, потом садится на корточки, обнимает меня и говорит: «Как ты выросла, Ниночка!» Мамочка говорит Бабушке: «Мы на речку». И они уходят.
Значит, это на даче, до войны. Я никогда это не помнила, а сейчас вспомнила, и теперь я это никогда не забуду, потому что я помню всё, что вспоминаю. Теперь я всегда буду помнить: мы с Бабушкой, солнце через ветки и листья, Мамочка с тётей Асей, такие весёлые и красивые!
Все смеются, хохочут, говорят «тосты». Дядя Миша называет Папу «косопузым», но Папа совсем не обижается, а тётя Зина обижается за Папу и говорит дяде Мише: «Забыл небось, как в тридцать пятом первый раз в жизни решил себе калоши помыть и перепутал — калоши-то Жоржику помыл!» Все смеются, а дядя Миша не смеётся.
Все взрослые рассказывают очень смешные истории друг про друга. Потом мы поём, а Мамочка нам аккомпанирует, все нам очень хлопают. Мама просит Бабушку: «Мамочка, спой!» Но Бабушка отказывается и, сколько мы её ни просим, не поёт. А нам она всегда поёт, и Мамочка нам рассказывала, что, когда она была маленькой и у них дома, в Палате мер и весов, собирались гости, Бабушку всегда просили петь, и она всегда пела.
Дядя Миша спрашивает у меня: «Ну что, Мартышка, — он тоже зовёт меня Мартышкой, — не получала ты больше отметок?» Все смеются, а я думаю: ух ты-ы! И отвечаю: «Летом, дядя Миша, отметки не ставят».
Праздник закончился, Соболевы и Садовские ушли, мы с Ёлкой помогаем убирать со стола, и я говорю:
— Какой юбилей получился замечательный, только жалко, что нет тёти Вити с дядей Зямой!
Мамочка качает головой и говорит:
— Да! Мне их очень не хватает!
Я думаю: как странно, я ведь так их любила, а сейчас я их редко вспоминаю. Почему? И тут я вспомнила, что хотела спросить, и чуть это не забыла.
— Мамочка, — говорю, — а почему дядя Миша первый тост сказал «За хозяина!», ведь это не Папин день рождения, у него день рождения седьмого июля, мы его праздновали и дядя Миша был?
У Мамы становится такое лицо… Очень строгое, и она говорит:
— Он пил не за Папу!
Я ничего не понимаю и спрашиваю:
— А за кого… за кого же он пил?
— Он пил за Сталина, — говорит Мама, и у неё такое лицо, что мне не хочется больше у неё ничего спрашивать, хотя я совсем не понимаю, при чём тут Сталин?
Бабушка вдруг говорит:
— Садовский — хитрый человек… но я его люблю! Мамочка смеётся, но немножко грустно.
— Мы все его любим, — говорит.
Я думаю, Бабушка, конечно, шутит, нельзя ведь любить «хитрого человека»! Я тоже его люблю и тётю Зину люблю, Мамочка говорит, что она очень красивая. И про тётю Асю она говорит, что она очень красивая. Я думаю: у нас семья — шесть человек. Соболевы, Садовские и Михлины — они нам не родные дяди и тёти, но все их очень любят, и они всех нас любят! И они хоть и не родные, но как-то входят в нашу семью.
Как хорошо, что столько людей любят тебя, а ты любишь их!
Училка
Когда 1 сентября я пришла в школу и подошла внизу к девочкам из нашего класса, у меня мурашки забегали по спине — вместо Марии Григорьевны стояла какая-то неизвестная женщина и высоким голосом всё время повторяла: «Никуда не отходить, сейчас мы пойдём в класс… Никуда не отходить…» — хотя никто никуда не отходил. Я спросила у одной девочки, не знает ли она, где Мария Григорьевна? Не знаю, сказала девочка.
В классе мы все сели на свои прежние места, и она стала рассказывать нам, что она наша новая учительница, что мы уже во втором классе, мы уже выросли на целый год и должны всё понимать. Потом по журналу, сверху вниз, она всех вызвала, и, когда она посмотрела на меня, у меня было такое чувство — она смотрит на меня, но и не на меня. Она закрыла журнал и сказала: «Сейчас я вам расскажу, что я люблю и чего я не люблю». Она не любит, когда на уроке разговаривают, едят, смеются, хлопают досками, когда встают, когда грязно пишут и громко говорят. А на переменке она не любит, когда бегают, шумят и кричат — за это она будет строго наказывать! Я хотела поднять руку, чтобы спросить, что такое «строго наказывать», но она сама объяснила, что всех, кто будет плохо себя вести, она будет «ставить в угол». Угол я знаю что такое, но зачем туда ставить человека? Непонятно!
Она продолжала своим высоким и неприятным голосом рассказывать, как мы должны учиться, а я стала её разглядывать. Она моложе Марии Григорьевны, у неё красивые немножко рыжие волосы, но я никак не могу понять, какое у неё лицо, потому что оно всё время меняется, дёргается, она крутит головой и руки сделает то так, то так. Я опять очень внимательно разглядываю её лицо и вдруг понимаю: у неё капризное, очень капризное лицо. И я понимаю: она мне не нравится — и это очень неприятно, потому что хочется любить свою учительницу!
Дома за обедом я рассказала про неё. Мама задумалась, а Бабушка сказала:
— Ты, деточка, не суди, ведь ты знаешь её только один день.
— Ну и что ж, что один день, — говорю, — я чувствую, что она недобрая и нехорошая!
— Поживём — увидим! — сказала Мама.
Прошло недели две, не больше, на уроке я поднимаю руку — учительница кивает головой, я встаю и говорю:
— Разрешите выйти из класса! — Когда ты хочешь пописать и понимаешь, что до конца урока трудно терпеть, ты поднимаешь руку и говоришь: «Разрешите выйти из класса!» Я часто хочу писать, хотя писаю почти на каждой переменке. Когда в первом классе я поднимала руку и просила разрешения выйти из класса, Мария Григорьевна всегда спокойно говорила мне: «Иди!» Сейчас я стою, смотрю на нашу учительницу, она подпирает голову рукой, второй рукой ковыряет себе щёку, смотрит на потолок и спрашивает:
— Почему ты так часто просишься выйти?
У меня от удивления, наверное, глаза стали, как у Анночки, и я думаю: что мне делать? Сказать, что очень писать хочу? Но ведь это, по-моему, и так все знают. Она смотрит на меня, потом опять на потолок, опять на меня и говорит грубо:
— Иди!
И вот сегодня на третьем уроке мне очень захотелось писать, я поднимаю руку, она смотрит на меня, выпрямляется и перестает дергаться, кивнула головой, я встаю.
— Что тебе? — спрашивает она, и мне вдруг кажется, что она улыбается.
— Разрешите выйти из класса? — говорю как всегда.
— Нет! Не разрешаю! — И я понимаю, что она улыбается. — Мне это надоело! — Она говорит это просто весело. — Садись… Шнирман.
Я прихожу в бешенство, у меня сильно стучит сердце — это «война», думаю, очень нехорошая «война»! Вдруг вспоминаю так много всего… двор… лагерь… Свердловск — и успокоилась, потому что поняла и решилась!
Стою и не сажусь.
— Я кому сказала: садись! — Она перестала смеяться, опять задёргалась и закричала: — Никуда не выйдешь! Будешь до конца урока сидеть! Ну, а уж если опозоришься… — И она опять засмеялась.
Тогда я, глядя ей в глаза, выхожу из-за парты, аккуратно опускаю доску и спокойно выхожу из класса. Иду по коридору, у меня не стучит сердце — я понимаю, что, наверное, теперь всё будет как-то по-другому, но хуже не будет. В уборной открыта большая форточка, оттуда дует прохладный ветер, и мне становится совсем спокойно.
Когда я возвращаюсь в класс, там очень тихо. Учительница красная, дёргается, увидев меня, она кричит:
— Убирайся немедленно! Бери свой портфель и убирайся! Завтра пусть мать придёт в школу! — Я собираю портфель, иду к дверям, и тут она не просто закричала, а заорала: — Ты поняла?!
Я отвечаю громко и понятно:
— Поняла!
Некоторые девочки сидят с опущенными головами. Я выхожу из класса.
Когда я иду по пустому, совсем тихому школьному коридору, я вспоминаю «Маленькую принцессу» и думаю, что Сара Крью обязательно бы попрощалась с этой чертовкой и улыбнулась бы ей по-настоящему, потому что Сара, как сказала Мамочка, никогда не «опускалась до невежливости». Я тоже стараюсь не «опускаться», но это очень трудно! Иногда не получается.
Дома рассказываю всё Мамочке. Бабушка с Анночкой пошли в поликлинику, Ёлка в музыкальной, Папа на работе. Я рада, что мы с Мамой одни, потому что всё это неприятно.
Мамочка слушает, и я чувствую, что она в бешенстве, — так это никто не заметит, но я знаю, что, когда она очень сердится, нос у неё становится тоньше, а ноздри толще.
— Ну что ж, Нинуша, — Мамочка говорит весело, а нос совсем тонкий, — завтра выспишься, все свои дела переделаешь, а я схожу к этой… нервной даме, но начну с директора — ему полезно знать, с кем он работает.
— Мамочка! — Я хохочу. — Ну какая же она «дама»? Она гадкая училка!
— Нинуша! — серьёзно говорит мне Мамочка. — Прошу тебя, не привыкай к этому слову.
— Ты не хочешь, чтобы я «опускалась до невежливости»? — спрашиваю.
— Вот именно! — говорит Мамочка.
Мамочка отдыхает
Вчера пришла из музыкальной школы — я теперь хожу туда одна, меня не провожают. Я очень люблю ходить и с Мамой, и с Бабушкой, но и одной ходить очень интересно. Потом дома я рассказываю всё, что было, и всё, что видела. Смотрю, а Мамочки нигде нет, она должна быть дома, потому что обещала сегодня показать мне одну очень красивую вещь для рояля, голоса и скрипки. Ничего не понимаю — она ведь обещала! А потом думаю: я в «спальне» не смотрела, иду тихонько и заглядываю за буфет, в родительскую спальню, а там Мамочка лежит! Она лежит на прибранной кровати в юбке, кофте и чулках, её ничего не прикрывает — она лежит на боку, только ноги немножко согнуты, и читает книжку. Я никогда не видела, как Мама лежит, — это удивительно и очень красиво, мне кажется, что я могла бы так, незаметно, стоять и очень долго на неё смотреть. И тут же думаю: надо потихоньку Анку позвать, ведь она тоже никогда не видела, как Мамочка лежит. Тихо-тихо выхожу из комнаты, забегаю в детскую. Анночка книжки разбирает.
— Пошли, — говорю, — только очень тихо — там Мамочка лежит.
Анночка потихоньку смотрит из-за буфета на Мамочку, но я не выдерживаю и стучу по буфету.
— Входите, входите, — говорит Мамочка.
Мы заходим. Анка сразу забирается на кровать и садится сзади Маминой головы у стенки, а я забираюсь в щель между туалетом и кроватью и говорю:
— Здравствуй, Мамочка!
— Здравствуй, милая! — Мамочка лежит, как лежала, но надевает очки, потому что читает она без очков, и спрашивает: — Ну что, девочки?!
Анночка просит:
— Мамочка, можно я тебя причешу?
— Можно, — разрешает Мамочка.
Я сразу передаю Анночке с туалета Мамину гребёнку, и Анка начинает расчёсывать ей волосы на одной стороне.
А я смотрю на Мамочкину руку — у неё очень красивые маленькие руки, но пальцы длинные. И красивые недлинные ногти. Мамочка иногда делает себе «маникюр», но не красит ногти красным лаком. Мне это нравится, потому что красные ногти очень противные — не люблю их! Я смотрю на её руку и прошу:
— Мамочка, можно я тебе сделаю «маникюр»?
— А как ты хочешь делать? — спрашивает Мама.
— А я буду бархатной тряпочкой тереть, как ты, — говорю.
— Хорошо, — соглашается Мамочка, — только пусть мне Анночка страницы переворачивает.
— Буду-буду, — говорит Анночка.
В ящичке туалета лежит всё для «маникюра», я вынимаю бархатную тряпочку, беру её руку и начинаю тереть ноготь на большом пальце. Дошла до безымянного пальца — и вдруг Бабушка приходит. Она стоит между буфетом и роялем, смотрит на нас очень строго и говорит:
— Дети! Почему вы мешаете отдыхать своей Маме?
Я очень удивляюсь: почему у Бабушки такой строгий голос? Что мы такого делаем?
— Мамочка, — говорит наша Мама, — они мне совсем не мешают!
— Дети, — говорит Бабушка строго, — идите занимайтесь своими делами, ваша Мама будет отдыхать!
Анка быстро слезает с кровати, я вылезаю из щели, и мы выходим из «спальни».
— Нинуша, — слышу Мамин голос, — через часок обязательно покажу тебе то, что обещала.
Сегодня после обеда опять Мамы нигде нет, я сразу заглядываю в родительскую «спальню». Мамочка опять лежит отдыхает. Я бегу за Анкой… и опять, как вчера, Анка Мамочку причёсывает, а я ей маникюр делаю. Делаю, делаю и думаю: а интересно всё-таки ногти покрасить.
— Мамочка, — говорю, — можно я тебе ногти покрашу?
— А чем? У меня лака нет, — смеётся Мама.
— Я думаю, можно губной помадой, — говорю.
— Да-а?! — Мамочка ещё громче смеётся и говорит: — Ну попробуй! Я беру с туалета Мамочкину губную помаду, снимаю длинную крышечку и начинаю красить с указательного пальца. Покрасила — смотрю, чего-то, по-моему, не очень красиво. А Мамочка читает, лежа на боку, Анка ей страницы переворачивает. Ладно, попробую второй, может, будет лучше? Покрасила второй — опять некрасиво, но красить очень нравится. Крашу третий… И вдруг опять Бабушка приходит. Поднимаю голову, смотрю на неё. У неё лицо не просто строгое, а грозное — никогда у неё такого лица не видела.
— Что за безобразие? — говорит она низким, по-моему, даже не своим голосом. — Почему вы опять мешаете отдыхать своей Маме? — И тут она видит Мамочкины «накрашенные» ногти. Она подходит близко и говорит: — Вавочка… Ну Вавочка!
Я совсем не понимаю, почему она так на нас сердится и чем она так расстроена?
— Мамочка, — просит наша Мама, — не расстраивайся, я всё это сотру и смою — это совсем не трудно!
Вечером после ужина Мамочка говорит:
— Девочки, я хочу с вами поговорить! — Мы не уходим и теперь сидим за столом вчетвером — Мамочка и мы. Мамочка смотрит на нас внимательно и нежно. Мы ждём. — Скоро у вас появится брат или сестрёнка! — говорит она очень просто.
Элка прижимает руки к столу, я дышать забываю, Анночка вскрикивает и спрашивает:
— А где… они?
Мамочка показывает на свой живот — и я вижу, что у неё вырос живот. Думаю, как же я раньше не заметила?
— Может быть, это братик? — задумчиво говорит Анночка.
— Это пока неизвестно, — говорит Мамочка, — известно только, что со мной вот здесь, — она кладёт руку на живот, — живёт мой Маленький Ребёночек!
— А как мы его назовём? — спрашивает Ёлка.
— Девочку — Машенькой, а мальчика — Мишенькой, в честь дяди Миши! — говорит Мамочка. — А теперь, девочки, вам пора спать.
Эллочка встаёт первая, подходит к Мамочке, целует её и говорит:
— Спокойной ночи, Мамочка. Потом подхожу я, обнимаю её и говорю тихо:
— Мамочка, милая, спокойной ночи!
Она целует меня. Подходит Анночка, она целует Мамочку и говорит:
— Спокойной ночи, Мамочка… — Потом гладит её по животу и говорит нежно-нежно: — Спокойной ночи, Маленький!
Как она это сказала! Как она это придумала?! Смотрю на Анку, восхищаюсь и думаю: она действительно Принцесса!
Теперь Мамочка не приходит нас укладывать спать, мы сами говорим ей «спокойной ночи», потом осторожно гладим её по животу и говорим: «Спокойной ночи, Маленький!»
Скоро мой день рождения — он 20 ноября, мне будет восемь лет! Сегодня после ужина Мамочка зовёт нас в столовую, мы приходим и садимся за стол — мы втроём и Мамочка. Она смотрит на нас немножко весело и… особенно! Мы ждём. Она говорит:
— Девочки! У вас будет брат!
Мы, не сговариваясь, кричим: «Ура!»
— А почему ты знаешь? — спрашивает Ёлка. — Раньше ты не знала?
— Потому что, когда вы жили у меня здесь, все по очереди, — Мамочка смеётся и показывает на свой живот, — всё было одинаковое: что хотелось есть, чего не хотелось… и живот — он был совсем другой! У вас будет брат — это точно! — Мамочка кладёт руку на живот и улыбается с такой радостью — это огромная радость и ещё что-то, что я не могу себе объяснить. Но что-то замечательное!
Анночка встаёт со стула, подходит к Мамочке, целует её и говорит: «Спокойной ночи, Мамочка! — Потом она нежно гладит её по животу и говорит: — Спокойной ночи, Мишенька!»
Поздравляю вас
Очень рано, мы идём по снегу, мороз щиплет и щекочет лицо, а солнце такое яркое, что щуришься. Маму вчера вечером увезли Мишеньку «рожать» — и мы все впятером идём в «родильный дом».
Бабушка идёт не быстро и спокойно, мы все радуемся, но почти не разговариваем, Папа идёт с нами, немножко в стороне. Мне кажется, что он волнуется, но почему? Я беру его за руку и говорю: «Пап, а Пап…» — хочу что-нибудь ему сказать, просто так, а он вдруг говорит: «Да-да, Мартышка!» А что «да-да» — непонятно.
Пришли в «родильный дом» — это большое, очень высокое помещение, как зал, и солнце через окна такое яркое! Очень красиво и радостно. У Папы стали совсем большие и совсем чёрные глаза. Много людей, все разговаривают и толкаются около длинной стены. «Почему они там толкаются?» — спрашиваю. «Там списки тех, кто рожал вчера вечером и ночью, — объясняет Бабушка, — и там написано, кто родился».
Бабушка подходит к этой толкучке, её сразу пропускают вперёд, и нам теперь её не видно за людьми. Мы ждём. И вдруг мы слышим Бабушкин голос: «Дети!» Голос низкий, красивый, громкий, даже кажется, что она сейчас будет петь, люди расступаются и оборачиваются — мы видим Бабушку около стены. Она торжественная, и вот сейчас она очень похожа на королеву! Она поднимает руку и протягивает её к нам — в зале становится тихо. «Дети! — повторяет Бабушка — Поздравляю вас… с братиком!» Очень тихо, но почти сразу нас с Бабушкой окружает много людей и все нас поздравляют!
Мы ведь знали, что родится Мишенька, но всё равно, очень приятно, когда столько людей радуется. Нас все расспрашивают, сколько нам лет и ещё что-то, я немножко смущаюсь, мне трудно разговаривать, потому что я Папу ищу — его нигде нет! И вижу: Ёлка головой крутит. Около Бабушки много людей, она с ними разговаривает, и вдруг Ёлка говорит мне: «Вот Папа стоит». И показывает на окна.
Далеко от нас, под большими окнами стоит Папа. У него уже не такие чёрные глаза, но лицо не такое, как всегда! Он смотрит выше нас и нас не видит, я думаю, что он никого не видит! Но вдруг он замечает нас и подходит.
— Папа, как здорово! — говорю я.
Папа кивает головой.
— Помнишь в Свердловске? — Ёлка говорит и смотрит на меня пристально.
Я сразу вспоминаю Лёвочку, его голую попу, штанишки и говорю:
— Конечно, помню!
— Теперь у нас есть Брат! — говорит Ёлка гордо.
— Маленький Братик! — говорит Анночка нежно.
Ерунда
Мамочка в «родильном доме», и туда ей можно что-нибудь передать — нужно что-нибудь вкусное и «питательное». Но что? И я придумала. — Ёлка, — говорю, — давай туда ей бублики отправим.
Ёлка говорит:
— Хорошая мысль.
Нам теперь в школе дают бублики — вот мы ей их и передадим.
Ёлка говорит:
— Надо что-нибудь сладкое.
Думали-думали и придумали очень здорово — купим клюкву на рынке и обваляем её в сахарной пудре — у Бабушки она есть.
Принесли всё это в «родильный дом», получили от Мамочки записку, она написала, что Мишенька спокойный, чудный, здоровый и очень крупный, а наша передача вкусная, и она тронута!
Мишенька родился 24 декабря, а сегодня 31 декабря, и мы волнуемся, что Мамочку не выпишут, потому что врач сказал, что Мамочка худенькая и слабая — и «начнёт сейчас пироги печь!».
Но он её выписал, потому что она ему объяснила, что пироги печь будет Бабушка. И вот Мамочка дома! С Мишенькой! Я так рада, что Мамочка опять дома — без неё дом другой.
Мишеньку развернули, положили на Мамину и Папину кровать. Папа, Мама и Бабушка стоят там, за буфетом, наверное, им любуются и говорят. Мы с Анкой всё слышим, но не всё понимаем. Ёлка туда пошла, её пустили. Они опять разговаривают. Мы с Анкой ждём. Все кроме Мамочки оттуда уходят, она зовёт нас. Мы заходим туда. «Полюбуйтесь и посторожите!» Мамочка выходит, и я слышу, как звякают тарелки, они садятся за стол. А мы смотрим на Мишеньку.
Мамочка в записке писала, что он очень «крупный», но он такой маленький, что даже немножко страшно, совсем маленький и очень красный! Анночка вдруг показывает пальцем — глаза у неё стали совсем большие и испуганные: «Что это?!» И я понимаю, на что она показывает — у него между ножками что-то большое, непонятное и красное! Я никогда такого не видела, здесь ведь ничего нет и не должно быть. Я вспоминаю Лёвочку, по-моему, у него там ничего не было, да и у нас здесь ничего такого нет. И я вдруг вспоминаю то, что я только что слышала из-за буфета. Мамочка Бабушке объясняла.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |