Нашарив на полу лампу, я снова ее зажгла. Хулиан смотрел в пустоту. Я взяла его лицо руками и с усилием повернула к себе. Безжизненные глаза были пусты, сожженные яростью и болью потери. Я чувствовала, как яд ненависти медленно растекается по его венам, и прочла его мысли. Он ненавидел меня за то, что все это время я обманывала его. Он ненавидел Микеля за то, что тот подарил ему жизнь, которая была больше похожа на зияющую рану. Но больше всего он ненавидел того, кто стал причиной всего этого несчастья, воплощением смерти и горя: самого себя. Он ненавидел книги, которым посвятил свою жизнь и которые никому не были нужны. Он ненавидел свое существование, прошедшее в неведении и лжи. Он ненавидел каждый украденный у жизни миг, каждый вздох.
Каракс пристально смотрел на меня как смотрят на чужого человека или незнакомый предмет. Я медленно покачала головой, пытаясь найти его руки. Он резко отпрянул в сторону. Я дотронулась до его плеча, но он оттолкнул меня и стал молча подниматься по лестнице. Это был уже другой, незнакомый мне человек. Хулиан Каракс умер. Когда я вышла из дома Алдайя, его уже не было поблизости. Я вскарабкалась на каменную ограду и спрыгнула на улицу. Пустынные улицы истекали кровью под струями дождя. Идя по безлюдному проспекту Тибидабо, я звала Хулиана. Никто мне не ответил. Когда я вернулась домой, было около четырех часов утра. Квартира была заполнена дымом и сильно пахло горелым. Хулиан уже побывал здесь. Я бросилась открывать окна. На своем письменном столе я увидела футляр, в нем лежала ручка. Та самая ручка, которую я купила Хулиану несколько лет назад в Париже, отдав все свои сбережения в обмен на ручку и уверения, будто она принадлежала когда-то то ли Виктору Гюго, то ли Александру Дюма. Из печки медленно сочился дым. Я открыла заслонку и поняла, что Каракс сжег все свои книги, которые стояли у меня на полке. На обгорелых переплетах едва можно было прочитать название. Все остальное превратилось в пепел.
Несколько часов спустя, когда я пришла на работу, Альваро Кабестань пригласил меня в свой кабинет. Как я уже говорила, его отец был очень болен, и врачи говорили, что дни его сочтены. Как и мои дни в издательстве. Альваро рассказал, что тем утром к нему заходил какой-то человек. Он назвался Лаином Кубером и заявил, что хочет купить все экземпляры романов Хулиана Каракса, которые у нас есть в наличии. Кабестань сообщил ему, что книги хранятся на складе в Пуэбло Нуэво, но так как на эти романы всегда большой спрос, за них придется заплатить цену, намного превышающую предложенную сеньором Кубером. Кубер ушел ни с чем. Теперь Кабестань-сын просил меня как можно скорее разыскать Лаина Кубера и принять его предложение. Я объяснила этому невежде, что человека с таким именем не существует, так как Лаин Кубер — один из персонажей романов Каракса. Странный посетитель не собирался покупать книги. Он только хотел узнать, где они хранятся. Сеньор Кабестань обычно оставлял себе по одному экземпляру каждого опубликованного в его издательстве произведения. Это же касалось и романов Каракса. Все книги стояли в книжном шкафу в кабинете. Я немедленно поднялась туда и забрала их.
В тот же вечер я отправилась к отцу на Кладбище Забытых Книг и спрятала романы там, где никто, в том числе и Хулиан, не смог бы их обнаружить. Уже стемнело, когда я уходила оттуда. Спустившись по Лас-Рамблас, я добралась до Барселонеты и побрела по пляжу, пытаясь найти то место, где мы с Хулианом в последний раз любовались морем. Пожар, полыхавший в Пуэбло Нуэво, был виден издалека. Янтарно-огненные языки пламени плескались над морем, облизывая небо, а клубы дыма черными сверкающими змеями поднимались вверх. Когда на рассвете пожарным удалось, наконец, справиться с огнем, от нашего склада не осталось ничего, кроме остова из металла и камня, поддерживавшего крышу. Там же я встретила Льюиса Карбо, десять лет прослужившего на складе ночным сторожем. Он с грустью взирал на дымящиеся руины, все еще не веря своим глазам. Брови и волосы у него были опалены огнем, а кожа блестела, как мокрая бронза. Он рассказал мне, что пожар начался около полуночи и до рассвета уничтожил тысячи книг, превратив их в гору пепла. Льюис все еще сжимал в руках сборник стихов Вердагера [? ] и два тома истории Французской революции, которые успел вытащить из огня. Больше ничего спасти не удалось. На помощь пожарным пришли многие члены профсоюза. Один из них сообщил мне, что при разборе завалов было обнаружено сильно обгоревшее тело. Сначала человека сочли погибшим, но потом кто-то заметил, что он еще дышит, и его отправили в больницу Дель Map.
Я узнала его по глазам. Кожу, руки и волосы опалил огонь, тело под бинтами было сплошь живой раной. Доктора не верили, что он выживет, и его, накачанного морфином, перевели умирать в маленькую изолированную палату в конце коридора с видом на пляж. Я хотела взять его за руку, но одна из медсестер предупредила меня, что под повязкой почти нет живой плоти. Огонь уничтожил его веки, и его теперь навсегда открытые глаза смотрели в пустоту. Медсестра, которая увидела, как я валяюсь на полу и рыдаю, спросила, знаю ли я пострадавшего. Я ответила, что это мой муж. Когда в палату зашел священник, торопившийся благословить умирающего, я накричала на него и прогнала прочь. Прошло три дня, а Хулиан был все еще жив. Врачи утверждали, что это чудо и желание жить в нем так сильно, что ни одно лекарство не способно сравниться с ним. Они ошибались, это не было желание жить. Это была ненависть. Спустя неделю, когда стало ясно, что тело, тронутое печатью смерти, упорно продолжает ей сопротивляться, Хулиана официально зарегистрировали как Микеля Молинера. Ему пришлось провести в больнице еще одиннадцать месяцев. Одиннадцать месяцев в молчании, с горящими, всегда открытыми глазами, не знающими покоя.
Я приходила к нему каждый день. Вскоре все медсестры обращались ко мне на «ты» и даже приглашали пообедать с ними в сестринской. Все они были одинокие, сильные духом женщины, ожидавшие своих мужчин с фронта. Некоторые возвращались. Меня научили промывать и обрабатывать ожоги Хулиана, накладывать ему повязки, менять простыни и заправлять постель, беспокоя его как можно меньше. А еще меня научили не питать надежд когда-либо вновь увидеть в этом сожженном человеке того, кем он был раньше, до страшного пожара. На третий месяц ему сняли повязки с лица. Голова Хулиана стала похожа на голый череп. У него не было больше ни губ, ни щек. То, что теперь было на месте лица, напоминало голову сожженной куклы. Глазные впадины увеличились, и живыми на его лице казались только глаза. Медсестры никогда мне об этом не говорили, но я знала, что при виде Хулиана они испытывали отвращение и страх. Врачи объяснили, что на месте ожогов, по мере того как заживают раны, начнет медленно нарастать новый слой кожи, но он будет уже поврежденным, фиолетовым, похожим на кожу рептилии. Никто из медиков не осмеливался делать предположения по поводу его душевного состояния. Все сошлись на том, что Хулиан-Микель в огне потерял рассудок и теперь ведет растительное существование, не умирая только благодаря самоотверженным заботам супруги, не теряющей надежды в ситуации, когда у других на ее месте давно бы опустились руки. Но я смотрела в глаза Хулиана и знала, что он где-то там внутри и что он продолжает терзать себя. И ждать.
У него сгорели губы, но врачи считали, что голосовые связки не пострадали, а ожоги языка и горла зажили несколько месяцев назад. Все придерживались мнения, что Хулиан ничего не говорит, поскольку лишился рассудка. Однажды вечером, спустя шесть месяцев после того страшного пожара, мы остались наедине в его палате. Наклонившись к нему, я поцеловала его в лоб.
— Я люблю тебя, — сказала я.
Горький звук, почти хрип, вырвался из подобия собачьей пасти, бывшей когда-то ртом. Глаза Хулиана покраснели от слез. Я хотела вытереть их платком, но звук снова повторился.
— Оставь меня, — хрипло произнес Хулиан.
Издательский дом Кабестаня обанкротился через два месяца после пожара в Пуэбло Нуэво. Старый Кабестань, умерший в тот же год, предсказывал, что сын за полгода разорит семейное предприятие. Неисправимый оптимист, он так и остался им до самой своей смерти. Я пыталась найти работу в другом издательстве, но война сожрала их все. Мне говорили, что она скоро закончится и наступят лучшие времена. Но впереди были еще два года войны, а то, что наступило после, оказалось чуть ли не страшнее. После пожара прошел год. Врачи сказали, что все, что можно было сделать в условиях больницы, они сделали. Ситуация в стране была тяжелая, поступало много раненых, которые нуждались в свободных палатах. Мне посоветовали поместить Хулиана в какой-нибудь санаторий, например в приют Святой Лусии, но я отказалась. В октябре 1937 года я забрала его домой. С тех пор как я услышала от него: «Оставь меня», он не произнес ни слова.
Каждый день я снова и снова говорила Хулиану, что люблю его. Он сидел в кресле напротив окна, укрытый одеялами. Я кормила его гренками, соком, иногда, когда удавалось достать, молоком. Каждый день я часа по два читала ему вслух. Бальзак, Золя, Диккенс… Его тело медленно обретало форму. Очень скоро он начал двигать руками, поворачивать голову. Иногда, вернувшись домой, я замечала, что одеяло свалилось на пол, а некоторые вещи разбросаны. Однажды я обнаружила Хулиана на полу, он пытался ползти. Спустя полтора года со дня пожара как-то посреди ночи меня разбудила гроза. Я почувствовала, что кто-то сидит на постели и гладит мои волосы. Я улыбнулась ему, стараясь скрыть слезы. Хулиану удалось найти одно из зеркал, которые я тщательно прятала от него. Слабым голосом он сказал мне, что превратился в Лаина Кубера — монстра из своего романа. Я хотела поцеловать его, показать, что его лицо не вызывает во мне отвращения, но он не позволил. Вскоре Хулиан уже не позволял мне даже дотронуться до себя. К нему постепенно возвращались силы. Он бродил по дому, пока я уходила, чтобы добыть что-нибудь к обеду. Все это время мы жили на сбережения Микеля, но скоро мне уже пришлось продавать драгоценности и ненужные вещи. Когда ничего больше не осталось, я взяла футляр с ручкой Виктора Гюго, купленной когда-то в Париже, и пошла предлагать ее тому, кто даст лучшую цену. На продавца магазина мои клятвенные заверения, что ручка принадлежала великому Гюго, не произвели большого впечатления. Однако он согласился с тем, что вещица довольно редкая, и предложил мне заплатить сколько сможет, принимая во внимание военное время и то, что страна переживает крайнюю нужду и лишения.
Когда я рассказала Хулиану, что продала ручку, я боялась, что он выйдет из себя. Но он лишь ответил, что я правильно поступила, потому что он ее не заслуживал. Однажды я как обычно ушла искать работу. Вернувшись домой, Хулиана я не застала. Его не было до самого рассвета. В ответ на мой вопрос, где он был, Хулиан достал из кармана пальто, прежде принадлежавшего Микелю, несколько смятых купюр и положил на стол. С того дня он стал куда-то уходить почти каждую ночь. Закутанный в пальто и шарф, в натянутой на глаза шляпе и в перчатках он казался очередной ночной тенью, неотличимой от прочих. Хулиан никогда не говорил мне, куда уходит. Возвращаясь, он приносил деньги или драгоценности. Спал он по утрам, сидя в кресле с открытыми глазами. Как-то раз, случайно, я обнаружила в его кармане обоюдоострый нож с лезвием, которое выбрасывалось автоматически. Сталь была покрыта бурыми пятнами.
Именно тогда на улицах поползли слухи о каком-то человеке, разбивающем по ночам витрины книжных магазинов и сжигающем книги. Иногда странный вандал забирался в библиотеки и дома коллекционеров. Он всегда уносил с собой несколько томов, которые потом сжигал. В феврале 1938 года я пришла в одну букинистическую книжную лавку и спросила, можно ли найти в городе какую-нибудь книгу Хулиана Каракса. Хозяин ответил, что это практически исключено: кто-то их планомерно уничтожает. У него самого было несколько романов Каракса, но он не так давно продал их странному незнакомцу, чей голос было невозможно расслышать, и который тщательно скрывал свое лицо.
— Еще совсем недавно оставалось несколько экземпляров этих книг в частных коллекциях Испании и Франции. Но многие владельцы предпочли избавиться от них. Они боятся, и я их не виню.
Иногда Хулиан исчезал на несколько дней. Затем он стал отсутствовать неделями. Он уходил и возвращался всегда по ночам. И всегда приносил деньги. Он никогда ничего не объяснял, а если и рассказывал что-то, это были лишь бессвязные эпизоды. Он говорил, будто уезжал во Францию. Париж, Лион, Ницца… Порой из Франции на имя Лаина Кубера приходили письма. Все они были от букинистов и библиофилов. Иногда кто-то из них сообщал, что обнаружил экземпляр романа Каракса. Тогда Хулиан надолго исчезал и возвращался страшным, как волк, от которого несло гарью и злобой.
В один из его отъездов, гуляя по галереям собора, я случайно встретила шляпника Фортуня. Он все еще помнил меня с того самого дня, когда, два года назад, мы с Микелем пришли в его мастерскую узнать о Хулиане. Шляпник отвел меня в угол и сообщил по секрету, что знает, что сын жив, но подозревает, что Хулиан не может связаться с нами по причине, которую он не может угадать. «Должно быть, из-за этого негодяя Фумеро». Я заверила его, что тоже так думаю. Годы войны оказались очень успешными для Фумеро. Он менял покровителей каждый месяц. Сначала это были анархисты, потом коммунисты, потом все, на кого кривая выведет. И все они величали его шпионом, наемником, героем, убийцей, конспиратором, интриганом, спасителем или демиургом. Но это не имело никакого значения. Все они боялись Фумеро. И все хотели видеть его своим союзником. Слишком занятый интригами в прифронтовой Барселоне, Фумеро, казалось, забыл о Хулиане. Вероятно, он, как и шляпник, думал, что Каракс давно сбежал и найти его невозможно.
Сеньор Фортунь поинтересовался, давно ли я знаю Хулиана. Я ответила, что очень давно. Тогда он попросил меня рассказать ему о сыне, о том человеке, каким он стал, ведь сам он, с грустью признался мне шляпник, никогда не имел возможности узнать Хулиана. «Жизнь разлучила нас, понимаете?» Он обошел все книжные магазины Барселоны в поисках хотя бы одной книги Хулиана, но так и не смог ничего найти. Ему рассказали, что какой-то сумасшедший тоже разыскивает эти книги, чтобы потом сжечь их. Шляпник был уверен, что это дело рук Фумеро. Я не стала разубеждать его. Я лгала, как умела, из жалости или со зла — не знаю. Я сказала Фортуню, что Хулиан, скорее всего, вернулся в Париж, что у него все в порядке и что, как мне казалось, он очень дорожит своим отцом. «Из-за этой войны, — сетовал шляпник, — все порушилось». Перед тем как проститься, он настоял на том, чтобы я взяла его адрес и адрес его бывшей жены, Софи, отношения с которой у него наконец наладились, «после стольких лет недоразумений». Софи жила в Боготе с преуспевающим доктором, рассказал мне Фортунь. Она открыла частную музыкальную школу и в письмах всегда спрашивала о Хулиане.
— Это единственное, что нас все еще объединяет, понимаете? Только эти воспоминания. В жизни ты совершаешь много ошибок, но лишь в старости начинаешь понимать это. Скажите, а вы верите в Бога?
Я попрощалась, пообещав шляпнику написать ему и Софи, если у меня будут новости о Хулиане.
— Его мать будет счастлива вновь услышать о своем сыне. Вы, женщины, больше верите сердцу, чем всяким глупостям, — печально заключил он. — Потому и живете дольше.
Несмотря на все неприятные слухи, которые ходили о Фортуне, я вдруг испытала острую жалость к несчастному старику. В этой жизни ему только и оставалось, что поджидать сына, лелея пустые надежды обрести утраченное благодаря чудесному вмешательству какого-нибудь из многочисленных святых, которым он так благоговейно молился в часовнях собора. Раньше я представляла его чудовищем, злобным и коварным существом, но сейчас шляпник показался мне добродушной, слепой жертвой заблуждений, как все мы. То ли оттого, что он чем-то напоминал мне моего собственного отца, который прятался ото всех, и в первую очередь от самого себя, среди книг и теней, то ли оттого, что, сам того не подозревая, стал еще одной нитью, связывающей меня с Хулианом, поскольку мы оба ничего так не желали, как вновь быть рядом с этим человеком, я прониклась к старому шляпнику тихой нежностью и стала его единственным другом. Не рассказывая об этом Хулиану, я часто навещала его отца в доме на Сан-Антонио. Он уже не работал.
— У меня уже нет ни рук, ни зрения, ни клиентов… — часто повторял Фортунь.
Он обычно ждал меня по четвергам и угощал кофе, печеньем и сладостями, к которым сам едва притрагивался. Он часами мог рассказывать о детстве Хулиана, о том, как они вместе работали в мастерской, показывал мне семейные фотографии. Он отводил меня в комнату Хулиана, ставшую для него музеем, доставал его старые тетради, ничего не значащие безделушки, книги. Фортунь теперь почитал их как реликвии той жизни, которой никогда не существовало, забывая, что уже много раз рассказывал мне эти истории и показывал эти вещи, заменявшие для него общение с сыном. В один из таких четвергов я столкнулась на лестнице с доктором, вышедшим от шляпника. Я спросила его, как здоровье сеньора Фортуня. Он с подозрением взглянул на меня:
— Вы его родственница?
Я объяснила, что являюсь близким другом бедного старика. Тогда доктор сказал, что Фортунь очень болен, и жить ему осталось считанные месяцы.
— Что с ним?
— Я мог бы сказать вам, что это сердце, но в действительности его убивает одиночество. Иногда воспоминания ранят больнее, чем пули.
Увидев меня, шляпник очень обрадовался. Он признался, что не доверяет доктору. Врачи — они ведь как второсортные знахари, говорил он. Фортунь всю свою жизнь был глубоко верующим человеком, а к старости его религиозные убеждения только укрепились. Он объяснил мне, что во всем видит происки дьявола. Дьявол затмевает людям разум и губит их.
— Возьмите, к примеру, войну, или даже меня. Это сейчас я старый и мягкотелый. А в молодости я был настоящей канальей и трусом.
Это дьявол забрал у него Хулиана, пояснил Фортунь.
— Господь дает нам жизнь, но миром правит дьявол…
Так мы и проводили наши вечера за чашкой кофе с черствыми медовыми коврижками и богословскими диспутами.
Как-то я сказал Хулиану, что, если он хочет застать отца живым, пусть поторопится, пока еще есть время. Оказалось, что Каракс тоже часто приходил к шляпной мастерской. В сумерках, сидя на другом конце площади, издали смотрел, как увядает его отец. Хулиан как-то признался, что предпочитает, чтобы Фортунь запомнил его таким, каким он был для него все эти годы, а не тем монстром, в которого превратился.
— Монстр остается на мою долю, — ответила я ему, тут же раскаявшись в своих словах.
Хулиан ничего не сказал, но на мгновение мне показалось, что сознание его прояснилось, и он понял, наконец, в каком аду мы живем. Прогнозы врача вскоре сбылись. Сеньор Фортунь не дожил до конца войны. Когда его обнаружили, он, навсегда ушедший в воспоминания, сидел в своем старом кресле, глядя мертвыми глазами на фотографии Софи и Хулиана.
Последние дни войны оказались началом настоящего ужаса. Барселона, жившая далекими сражениями, была словно гнойная рана, готовая вот-вот открыться. Это были месяцы перестрелок, бомбардировок и голода. Призраки убийств и заговоров уже несколько лет разъедали душу города, но, несмотря на это, многие хотели верить, что война еще далеко и гроза обойдет стороной. Надежды только усугубляли неизбежное. Когда пришла настоящая боль, сострадания уже не осталось. Ничто так не способствует потере памяти, как война, Даниель. Мы молчим, а нас пытаются убедить, будто все, что мы видели, что делали, чему научились от себя самих и от других — не более чем иллюзия, страшный сон. У войны памяти нет. Никто не осмеливается осмыслить происходящее, а после уже не остается голосов, чтобы рассказать правду, и наступает момент, когда никто уже ничего в точности не помнит. Вот тогда-то война снова возвращается, с другим лицом и под другим именем, чтобы поглотить все, что оставила за собой.
В то время Хулиану почти нечего стало сжигать. К тому же теперь и без него было кому этим заняться. Смерть сеньора Фортуня, о которой он никогда не говорил, превратила Хулиана в инвалида, его глаза уже не пылали злобой и ненавистью, которая прежде буквально пожирала его изнутри. Мы жили только слухами, как затворники. Мы знали, что Фумеро предал всех тех, кто возвысил его в годы войны, и теперь был на службе у победителей. Говорили, будто он лично участвовал в казнях своих бывших союзников и покровителей, выстрелом в рот разнося им головы в подвалах крепости Монтжуик. Механизм забвения заработал в тот самый день, когда смолкли пушки. В те дни я поняла, что самый опасный человек — герой войны, выживший, чтобы поведать свою правду, которую уже не смогут опровергнуть погибшие товарищи. Невозможно описать те страшные недели, которые последовали за падением Барселоны. В эти дни было пролито столько же крови, сколько за все годы сражений, но теперь она лилась втайне, исподтишка. Когда, наконец, наступил мир, от него несло тюрьмой и кладбищем, а следом волочился саван безмолвия и стыда, обволакивающий души живых. Не было ни одной пары незапятнанных рук и невинных глаз. Все, кто был тогда, все мы без исключения, унесем эти страшные тайны с собой в могилу.
Мир устанавливался среди недоверия и ненависти. Мы с Хулианом жили в нищете. Мы потратили все сбережения и ночные трофеи Лаина Кубера, и в доме уже не оставалось ничего, что можно было бы продать. Я тщетно пыталась найти работу переводчицы, машинистки или, на худой конец, прачки. Как оказалось, моя служба в издательстве Кабестаня наложила на меня печать неблагонадежности. Один чиновник в дорогом костюме, с набриолиненными волосами и тонкими холеными усиками — один из сотен ему подобных, которые, словно грибы после дождя, повылезли изо всех щелей в послевоенные месяцы, — намекнул мне, что такая привлекательная девушка, как я, не должна посвящать себя столь обыденной работе. Соседи, искренне верившие, что я ухаживаю за своим несчастным обезображенным мужем, вернувшимся инвалидом с войны, иногда в качестве милостыни предлагали нам молоко, хлеб или сыр, а порой даже соленую рыбу или колбасу, которую им присылали родственники из деревни. Прожив несколько месяцев в нужде, понимая, что пройдет немало времени, прежде чем мне удастся найти какую-нибудь работу, я решила воспользоваться одной хитростью, позаимствованной из романов Хулиана.
Я написала письмо матери Хулиана в Боготу, представившись начинающим адвокатом, с которым покойный сеньор Фортунь якобы консультировался за некоторое время до своей смерти, приводя в порядок дела. Я сообщила ей, что так как сеньор Фортунь скончался, не оставив завещания, теперь его наследство, состоящее из квартиры в доме на Сан-Антонио и магазина в том же здании, теоретически переходит его сыну Хулиану, предположительно проживающему в изгнании во Франции. В связи с тем, что в права наследования никто не вступил, а сама она находится за границей, адвокат, которого я нарекла Хосе Мария Рекехо в память о первом мальчике, поцеловавшем меня, просил у сеньоры Каракс разрешения уладить необходимые формальности для оформления документов на передачу собственности в право пользования ее сыну, с которым он собирался связаться через испанское посольство в Париже, что подразумевало временную ответственность с его стороны за имеющуюся собственность, так же как и некоторое материальное вознаграждение. Я, в лице вымышленного адвоката, просила ее связаться с управляющим домом, чтобы переслать необходимые документы на недвижимость и чеки на определенную сумму для уплаты сопутствующих расходов в адвокатскую контору Рекехо, на имя которого я арендовала на почте абонентский ящик, указав адрес старого заброшенного гаража в двух кварталах от особняка Алдайя. Я рассчитывала на то, что обрадованная представившейся возможностью помочь Хулиану и восстановить с ним контакт Софи не будет вникать в мою юридическую галиматью и согласится оплатить счета из далекой Боливии.
Спустя некоторое время управляющий домом на Сан-Антонио стал получать ежемесячные почтовые переводы, плату за квартиру Фортуня и вознаграждение за услуги адвокатской конторы Хосе Мария Рекехо, которые добросовестно пересылал в виде чека на предъявителя на абонентский ящик № 2321 в Барселоне, указанный Софи Каракс в одном из ее писем. Потом я заметила, что управляющий по собственной инициативе каждый месяц в качестве процентов оставлял себе некоторую сумму, но предпочла ничего ему не говорить. Так он продавал мне свое молчание, не задавая лишних вопросов. На оставшиеся деньги мы с Хулианом вполне могли существовать. Так прошло несколько лет, проведенных в страхе и отчаянии. Со временем я начала получать заказы на переводы. Уже никто не вспоминал о Кабестане. Политика, которую проводили власти, подразумевала полное забвение былого соперничества и былых обид. Я жила в постоянном страхе того, что Фумеро вновь может начать копаться в прошлом и решит возобновить преследование Хулиана. Иногда я говорила себе, что это невозможно, что он давно считает Каракса мертвым или просто забыл о его существовании. Фумеро уже не был наемным убийцей, как прежде. Теперь он был публичной персоной, человеком Режима, который не мог позволить себе роскошь охоты на призраков, подобных Хулиану. Но слишком уж часто я в холодном поту и с бешено колотящимся сердцем просыпалась среди ночи, думая, что в дверь ломятся агенты полиции. Я опасалась, что кто-нибудь из соседей, заподозрив неладное с моим больным мужем, который никогда не выходил из дома, а временами рыдал как безумный и бился о стену, донесет на нас в полицию. Я боялась, что Хулиан снова сбежит, в диком желании сжечь все свои книги и уничтожить то немногое, что еще оставалось от него самого, чтобы навсегда стереть последние следы своего существования. Я так боялась всего этого, что не заметила, как стала старше, не заметила, что жизнь проходит мимо, что свою молодость я пожертвовала любви к человеку с искалеченной душой, к человеку-призраку.
Но проходил год за годом, и ничего не случалось. Время бежит быстрее, когда оно заполнено пустотой. Жизнь, не имеющая смысла, проскальзывает, словно поезд, который не останавливается на твоей станции. Раны, оставленные войной, постепенно, с большим трудом заживали. Я нашла работу в нескольких издательствах и большую часть дня проводила вне дома. У меня появились любовники, с которыми я знакомилась в метро или кинотеатрах. Я не помнила их имен — только лица с выражением отчаяния в глазах, которым я могла доверить свое одиночество. Знаю, это звучит абсурдно, но потом меня терзало чувство вины. При виде Хулиана мне хотелось плакать, и я клялась себе, что никогда впредь его не предам, словно была ему чем-то обязана. Я ловила себя на том, что в автобусе и на улице смотрю на молодых женщин, ведущих за ручку детей. Они казались умиротворенными, счастливыми, словно эти крошечные существа были способны заполнить безответную пустоту. Тогда я вспоминала те далекие дни, когда и я представляла себя одной из таких женщин с сыном на руках. Сыном Хулиана. А потом в памяти всплывала война. Ведь те, кто развязал ее, тоже были когда-то детьми.
Однажды, когда я почти уже поверила, что весь мир забыл о нас, к нам домой заявился какой-то тип. Это был безусый юнец, новичок, который краснел, глядя мне в глаза. По его словам, он пришел к сеньору Микелю Молинеру в связи с обычной проверкой архива коллегии журналистов. Он сказал мне, что сеньору Молинеру может быть назначена ежемесячная пенсия, но для ее оформления было необходимо уточнить некоторые данные. Я объяснила ему, что сеньор Молинер не живет здесь с начала войны, так как уехал заграницу. Он несколько раз извинился за напрасное беспокойство и, с масленой улыбкой на прыщавом лице начинающей полицейской ищейки, ушел. Я поняла, что Хулиану той же ночью необходимо исчезнуть. В последнее время он совсем стушевался. Был послушным, как ребенок, и, казалось, отныне вся его жизнь сводилась к тем мгновениям, что мы проводили вместе. По ночам мы часто слушали по радио музыку, и Хулиан держал меня за руку и молча гладил ее.
Тем же вечером, воспользовавшись ключами от квартиры на Сан-Антонио, которые управляющий переслал несуществующему адвокату Рекехо, я отвела Хулиана в дом, где он вырос. Я устроила его в его бывшей комнате и пообещала, что на следующий день зайду навестить его, предупредив, что мы должны быть очень осторожны.
— Фумеро снова ищет тебя, — сказала я ему.
Хулиан ответил неопределенным жестом, словно не помнил, кто такой Фумеро, или для него это уже не имело никакого значения. Так прошло несколько недель. Я приходила к нему по ночам. Когда я спрашивала, чем он занимается целыми днями, он смотрел на меня в недоумении. Каждую ночь мы лежали рядом, обнявшись, а на рассвете я уходила на работу, обещая ему, что скоро вернусь. Уходя, я запирала дверь на ключ. У Хулиана комплекта ключей не было. Я предпочитала видеть его взаперти, чем мертвым.
Никто больше не заходил ко мне и не интересовался моим мужем, но я все же позаботилась о том, чтобы пустить по кварталу слух, будто он живет во Франции. Я написала несколько писем в испанское консульство в Париже с просьбой помочь мне найти гражданина Испании Хулиана Каракса, якобы проживающего в этом городе. Я предполагала, что рано или поздно эти письма попадут в известные руки. Я предприняла все возможные предосторожности, понимая, что это лишь на какое-то время отсрочит неизбежное. Такие люди, как Фумеро, никогда ни о чем не забывают. Их ненависть не имеет смысла, ее невозможно объяснить. Ненавидеть для них — все равно что дышать.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |