— Что ты имеешь против зонтов, Даниель?
— Разве есть что-нибудь прекраснее дождя, дон Федерико?
— Есть — воспаление легких. Давай-ка, заходи, я уже починил.
Я уставился на него в недоумении. Дон Федерико пристально смотрел на меня все с той же улыбкой. Молча приняв его предложение, я прошел вслед за ним в его лавку чудес. Как только мы очутились внутри, он протянул мне маленький сверток в оберточной бумаге.
— Иди уже, а то этот болван, который следит за книжной лавкой, глаз с нас не спускал.
Я украдкой заглянул в сверток. Там была какая-то книжечка в кожаном переплете. Молитвенник. Тот самый молитвенник, что держал в руках Фермин, когда я в последний раз его видел. Дон Федерико, подталкивая меня к выходу, многозначительно кивнул, сделав мне знак молчать. Оказавшись на улице, он вновь приветливо заулыбался, как и мгновение до этого, и нарочито громко сказал:
— И помни: когда будешь заводить, не заводи до упора, не то пружина опять соскочит, понял?
— Не волнуйтесь, дон Федерико, большое спасибо.
Подходя к дому, я почувствовал, как от волнения в животе у меня что-то сжалось, и это ощущение становилось все сильнее с каждым шагом, по мере того как я приближался к агенту в штатском. Поравнявшись с ним, я в знак приветствия махнул ему рукой, в которой держал сверток дона Федерико. Агент взглянул на него с вялым любопытством. Я зашел в лавку. Отец по-прежнему стоял за прилавком, как будто с тех пор, как я ушел, так и не двинулся с места. Он огорченно посмотрел на меня:
— Послушай, Даниель, то, о чем мы говорили…
— Не волнуйся, папа, ты был прав.
— Да ты весь дрожишь…
Я слабо кивнул, и он бросился за термосом. Воспользовавшись моментом, я закрылся в маленькой уборной в подсобке, чтобы осмотреть молитвенник. Из него выскользнула записка от Фермина и закружилась в воздухе, как бабочка. Я подхватил ее на лету. Послание было составлено на полупрозрачном листке папиросной бумаги и таким мелким почерком, что мне пришлось поднять его к свету, чтобы разобрать написанное:
Даниель, друг мой, не верьте ни одному слову из того, что пишут в газетах по поводу убийства Нурии Монфорт. Все это чистая ложь, как обычно. Со мной все в порядке, я здоров и нахожусь в надежном месте. Не пытайтесь найти меня или передать мне весточку. Это послание уничтожьте сразу, как прочтете. Глотать его не стоит, достаточно сжечь или порвать на клочки. Я свяжусь с вами, воспользовавшись как собственной изобретательностью, так и услугами сочувствующих нам третьих лиц. Прошу Вас передать содержание этой записки моей возлюбленной, иносказательно и со всей осторожностью. Сами ничего не предпринимайте. Ваш друг, третий в команде, Ф. Р. де Т.
Я начал было перечитывать записку, но тут кто-то постучал в дверь уборной.
— Можно? — спросил незнакомый голос.
У меня едва не выскочило сердце. Не зная, что еще предпринять, я скатал записку в шарик и сунул его в рот. Дернув за цепочку, под шум сливающейся воды я быстро проглотил комок. У него был привкус воска и леденцов «Сугус». Открыв дверь, я натолкнулся на змеиную улыбку агента полиции, которого несколькими мгновениями ранее видел на посту у дверей книжной лавки.
— Вы уж меня простите. Не пойму, может, это из-за того, что весь день слушаю шум дождя, но я едва не обмочился, если не сказать хуже…
— Только этого не хватало, — пробормотал я, пропуская его. — Уборная в вашем распоряжении.
— Благодарствую.
Агент, который в свете электрической лампочки показался мне похожим на хорька, оглядел меня с головы до ног. Взгляд, скользнув по трубе канализации, вопрошающе замер, наткнувшись на молитвенник у меня в руках.
— Я, видите ли, если чего-нибудь не почитаю, никак не могу управиться.
— Со мной то же самое. А потом еще будут говорить, что испанцы перестали читать! Не одолжите?
— Вот здесь, на бачке, последний лауреат Премии критики, [? ] — оборвал я его на полуслове. — Проверенное средство.
Я вышел, стараясь сохранить достоинство, и присоединился к отцу, который уже приготовил мне чашку кофе с молоком.
— А этому что было нужно? — спросил я.
— Он уверил меня, что вот-вот наложит в штаны. Что мне оставалось делать?
— Не пускать — сразу бы согрелся.
Отец нахмурился.
— Если ты не против, я пойду наверх.
— Разумеется. И переоденься в сухое, а не то подхватишь воспаление легких.
В нашей квартире было холодно и тихо. Я вошел в свою комнату и осторожно выглянул в окно. Второй агент все еще был внизу, у дверей церкви Святой Анны. Скинув промокшую одежду, я нырнул в теплую пижаму и халат, принадлежавший когда-то моему деду. Вытянувшись на кровати и даже не потрудившись зажечь лампу, я погрузился в сумерки, слушая звуки дождя, барабанившего по стеклам. Я закрыл глаза и попытался собрать воедино образ и запах Беа и свои ощущения от нее. Накануне ночью я не спал ни минуты, и вскоре усталость без труда поборола меня. Во сне я видел, как смерть, закутанная в облако тумана, верхом мчалась по небу над Барселоной, а ее призрачный шлейф нависал над башнями и крышами, и с него на черных нитях ниспадали маленькие белые гробы, осыпанные черными цветами, на лепестках которых кровью проступало имя Нурии Монфорт.
Я проснулся, едва серый рассвет забрезжил за запотевшими окнами. Тепло одевшись и натянув высокие ботинки, я украдкой пробрался в коридор, чуть ли не на ощупь пересек квартиру и выскользнул за дверь. Вдали, на Лас-Рамблас, уже светились витрины газетных киосков. Подойдя к тому, что стоял на углу улицы Тальерс, я купил утреннюю газету, пахнувшую свежей типографской краской. Быстро пролистал несколько страниц, пока не натолкнулся на раздел некрологов. Имя Нурии Монфорт уже покоилось здесь, словно погребенное под отпечатанным крестом, и я вдруг почувствовал, как буквы запрыгали у меня перед глазами. Сунув сложенную пополам газету под мышку, я быстро пошел прочь. Похороны были назначены на четыре часа дня, на кладбище Монтжуик. Сделав большой крюк, я вернулся домой. Отец все еще спал, и я поднялся к себе. Сев за письменный стол, я достал из футляра «майнстерштюковскую» ручку, взял чистый лист бумаги и уже приготовился было отдаться во власть пера, но — в моей руке ему не о чем было возвестить. Тщетно пытался я собрать воедино слова, которые мог посвятить Нурии Монфорт. Помимо собственного бессилия написать или почувствовать что-либо, я ощущал необъяснимый ужас от сознания того, что ее больше нет, что она умерла, как цветок, вырванный с корнем. Я знал, что однажды, спустя месяцы или годы, она вернется ко мне, знал, что всегда буду вспоминать о ней как о чем-то незнакомом, странном, как это бывает с образами, которые тебе не принадлежат, хранить и не знать, достоин ли я этих воспоминаний. Ты уходишь во тьму, подумал я. Уходишь так же, как жила.
Около трех часов дня я сел в автобус на бульваре Колумба, чтобы добраться до кладбища Монтжуик. За окнами проплывал лес мачт и флагов, реявших над гаванью в порту. Полупустой автобус обогнул холм Монтжуик и направился по дороге, ведущей к восточным воротам кладбища. В конце маршрута я остался в автобусе один.
— Во сколько последний рейс? — спросил я водителя, выходя на конечной остановке.
— В половине пятого.
Водитель высадил меня у самых ворот. Туман окутывал кипарисовую аллею. Отсюда, с подножия холма, смутно вырисовывался бесконечный город мертвых, поднимавшийся по склонам до самой его вершины. Бульвары могил, проспекты надгробий и переулки мавзолеев, башни, увенчанные скорбящими ангелами, и леса гробниц. Этот город мертвых был некрополем дворцов, усыпальницей величественных мавзолеев, на страже которых стояли армии замшелых каменных статуй, утопавших в жидкой грязи. Я глубоко вздохнул и углубился в этот лабиринт. Могила моей матери находилась в сотне метров от главной аллеи, с обеих сторон обрамленной каменными свидетельствами смерти и скорби. На каждом шагу ощущались холод, пустота и угнетающая энергия этого места, безмолвный ужас забытых лиц, запечатленных на старых портретах в окружении свечей и мертвых цветов. Вдали я разглядел огни газовых фонарей, зажженных вокруг свежевырытой могилы. На фоне пепельно-серого неба четко выделялись силуэты полудюжины человек. Я ускорил шаг и остановился там, откуда слышался голос священника.
Гроб, сбитый из неструганных сосновых досок, покоился в грязи. Возле него стояли, опираясь на лопаты, двое могильщиков. Я сосчитал присутствующих. Старый Исаак, хранитель Кладбища Забытых Книг, не пришел на похороны собственной дочери. Я узнал соседку из квартиры напротив, которая всхлипывала, мелко тряся головой, в то время как какой-то жалкого вида мужчина утешал ее, гладя по спине. Должно быть, муж, решил я. Рядом с ними стояла с букетом цветов женщина лет сорока, одетая в серое. Она молча плакала, сжав губы и стараясь отвести взгляд от могильной ямы. Прежде я никогда ее не видел. В стороне от всех, закутавшись в темный плащ и держа в руке шляпу, стоял полицейский, который накануне спас мне жизнь. Паласиос. Он поднял глаза и несколько секунд пристально смотрел на меня, не моргая. Скорбную тишину нарушали лишь слова священника, глухие, лишенные смысла. Я смотрел на гроб, забрызганный липкой грязью, представил ее лежащей там, внутри, и даже не заметил, что плачу, пока незнакомка не подошла ко мне и не протянула цветок из своего букета. Когда все уже начали расходиться, я все еще стоял у края могилы. По знаку священника могильщики принялись за работу при свете газовых фонарей. Спрятав цветок в карман пальто, я молча пошел прочь, так и не найдя в себе сил вслух произнести слова, что жили в моей душе.
Смеркалось, когда я добрался до выхода и понял, что, скорее всего, уже опоздал на последний автобус. Настроившись на длительную пешую прогулку вдоль кладбищенской стены, я зашагал по дороге, ведущей в Барселону. В двадцати метрах от ворот был припаркован черный автомобиль с зажженными фарами. За рулем сидел какой-то мужчина и курил. Поравнявшись с ним, я увидел, что это был Паласиос, который тут же открыл дверцу и знаком пригласил меня сесть.
— Садись, я подброшу тебя до дома. В это время здесь нет ни автобусов, ни такси.
Я секунду поколебался:
— Предпочитаю прогуляться.
— Не говори глупости. Садись.
Он говорил тоном человека, привыкшего командовать и не сомневающегося, что ему тут же подчинятся.
— Пожалуйста, — добавил он.
Я сел в машину, и полицейский завел мотор.
— Энрике Паласиос, — представился он, протягивая мне руку.
Я не ответил на его рукопожатие.
— Высадите меня на бульваре Колумба, дальше я сам доберусь.
Автомобиль рывком тронулся с места. Мы выехали на шоссе и довольно долго молчали.
— Я хочу, чтобы ты знал: мне очень жаль сеньору Монфорт.
Эти слова в его устах прозвучали для меня как непристойность.
— Я вам очень признателен за то, что вы тогда спасли мне жизнь, но должен сказать, что мне глубоко наплевать на ваши сожаления, сеньор Энрике Паласиос.
— Я не такой, как ты думаешь, Даниель. Мне бы очень хотелось помочь тебе.
— Если вы рассчитываете, что я скажу, где Фермин, то можете высадить меня прямо сейчас.
— Меня абсолютно не интересует, где твой друг. Я сейчас не на службе. Ты мне не доверяешь, и я тебя не виню. Но по крайне мере выслушай меня. Все зашло слишком далеко. Эта женщина не должна была погибнуть. Прошу тебя, не лезь в это дело и навсегда забудь о существовании того человека, Каракса.
— Вы говорите так, будто я могу что-то изменить. Я всего лишь зритель. А представление разыгрываете вы и ваш шеф.
— Я сыт по горло похоронами, Даниель. И не имею ни малейшего желания присутствовать на твоих тоже.
— Тем лучше, вас никто и не приглашает.
— Я говорю серьезно.
— Я тоже. Будьте любезны остановиться, я выйду.
— Через пару минут мы будем на бульваре Колумба.
— Это не имеет значения. От вашей машины несет смертью, так же как и от вас. Дайте мне выйти.
Паласиос сбавил ход и притормозил у обочины. Я вышел из машины и захлопнул дверцу, стараясь избежать его взгляда. Я ожидал, что он тут же уедет, но полицейский не торопился трогать с места и даже опустил стекло. Мне показалось, что я прочел на его лице искренность, даже боль, но все же я не мог поверить своим глазам.
— Нурия Монфорт умерла у меня на руках, Даниель, — сказал он. — Мне кажется, ее последние слова предназначались тебе.
— Что она сказала? — от холода у меня перехватило дыхание. — Она упомянула мое имя?
— Она бредила, но, думаю, она имела в виду тебя. В последний момент она сказала, что есть тюрьмы пострашнее слов. Потом, перед самой смертью, она попросила передать тебе, чтобы ты ее отпустил.
Я ошарашенно взглянул на него:
— Кого отпустил?
— Какую-то Пенелопу. Я решил, что это, должно быть, твоя невеста.
Паласиос наклонил голову, и автомобиль исчез в темноте. Я стоял, ошеломленный, глядя, как огни машины растворяются в сине-алых сумерках. Спустя мгновение я уже брел по направлению к бульвару Колумба, твердя про себя последние слова Нурии Монфорт и не находя в них смысла. Дойдя до площади Порталь де ла Пас, я остановился посмотреть на волнорезы возле причала для прогулочных катеров. Я присел на ступеньки, ведущие к мутной воде, в том самом месте, где одной изжитой много лет назад ночью впервые увидел Лаина Кубера, человека без лица.
— Есть тюрьмы пострашнее слов, — прошептал я.
Я внезапно понял, что слова Нурии Монфорт предназначались не мне. Не я должен был отпустить Пенелопу. В своей последней просьбе она обращалась не ко мне, незнакомцу, а к человеку, которого она тайно любила пятнадцать лет, — Хулиану Караксу.
Я добрался до площади Сан Фелипе Нери, когда совсем стемнело. Скамья, на которой мне впервые встретилась Нурия Монфорт, все так же стояла там, под фонарем, вся покрытая, словно татуировками, именами влюбленных, бранными словами и обещаниями, вырезанными перочинным ножом. Я поднял взгляд туда, где на третьем этаже была квартира Нурии, и вдруг заметил в окне подрагивающие медно-красные отблески. Это горела свеча.
В темном подъезде я поднимался по лестнице наощупь. Когда, наконец, я добрался до лестничной площадки третьего этажа, руки у меня дрожали. Узкая полоска красноватого света просачивалась из-под неплотно прикрытой двери. Взявшись за ручку, я на секунду замер, прислушиваясь. Мне показалось, будто из квартиры доносятся чьи-то вздохи и шепот. На мгновение я представил, что, если открою эту дверь, там, по ту сторону жизни, я найду Нурию, поджидающую меня на том самом месте, где я ее оставил, сидящую, подобрав под себя ноги, у балкона, с сигаретой в руке. Осторожно, боясь ее побеспокоить, я толкнул дверь и вошел. Занавеси на балконе всколыхнулись от порыва ветра. Какой-то человек неподвижно сидел у окна. Его лицо было едва различимо в свете свечи, которую он держал в руке. Светлая капля, вспыхнув в колеблющемся свете, скатилась по его щеке, блестящая, словно свежая смола, и упала ему на колени. Исаак Монфор поднял голову. Его лицо было изборождено следами слез.
— Я не видел вас на похоронах, — произнес я.
Он молча покачал головой, вытирая глаза отворотом пиджака.
— Нурии там не было, — прошептал он, спустя мгновение. — Мертвые никогда не приходят на собственные похороны.
Он огляделся вокруг, словно желая показать мне, что его дочь сейчас здесь, в этой комнате, сидит вместе с нами в этих сумерках и слушает наш разговор.
— Знаете, я ведь ни разу не был в этом доме, — сказал он. — Когда мы встречались, Нурия всегда сама приходила ко мне. «Так будет лучше для вас, отец, — говорила она. — Зачем вам подниматься по лестнице?» А я ей всегда отвечал: «Ладно, раз не приглашаешь, я не буду приходить». Она возражала: «Вы не нуждаетесь в приглашении, отец, приглашают ведь только малознакомых. Вы можете прийти когда пожелаете». За эти пятнадцать лет я ни разу не зашел к ней. Я всегда считал, что она выбрала для житья скверный район. Мало света, да и дом совсем старый. Она лишь молча соглашалась. Так же, как когда я ей говорил, что она выбрала скверную жизнь. Малообеспеченное будущее, муж без определенной профессии и капитала. Забавно, что мы осуждаем других и даже не понимаем, как жалко, глупо наше к ним снисхождение, до тех пор пока не потеряем их, пока их у нас не отнимут. А их отнимают, потому что они никогда нам и не принадлежали…
Голос старика, лишенный привычной иронии, заполнил комнату, и этот дребезжащий звук казался таким же старым, как и взгляд.
— Нурия вас очень любила, Исаак. Не сомневайтесь в этом. И мне кажется, она знала, что вы тоже ее любите, — начал я.
Старый Исаак снова покачал головой. Он улыбался, но безудержные слезы все катились по его лицу.
— Возможно, она любила меня, по-своему, так же, как я по-своему любил ее. Но мы совсем не знали друг друга. Наверное, потому, что я никогда не позволял ей узнать меня и никогда не сделал ни единого шага, чтобы узнать ее. Мы проводили жизнь, как двое незнакомцев, которые встречаются каждый день и из вежливости здороваются. Думаю, она умерла, так и не простив меня.
— Исаак, я вас уверяю, что…
— Вы молоды и упорны, Даниель, однако, хотя я пьян и порой не понимаю, что говорю, вы еще не научились лгать так умело, чтобы обмануть старика, чье сердце истерзано невзгодами.
Я опустил глаза.
— В полиции говорят, будто человек, убивший ее, ваш друг, — бесстрастно произнес Исаак.
— В полиции лгут.
Он кивнул:
— Я так и знал.
— Я вас уверяю, что…
— Не стоит, Даниель. Я знаю, что вы говорите правду. — Исаак достал из кармана пальто какой-то конверт. — Вечером перед смертью Нурия пришла навестить меня, как она это делала уже многие годы. Мы, как обычно, пообедали в кафе на улице Гуардиа, куда я водил ее еще ребенком. Мы всегда говорили о книгах, о старых книгах. Иногда она рассказывала мне о своей работе, мелочи, ничего не значащие детали, которые обычно рассказывают случайному попутчику в автобусе… Однажды она сказала, что ей кажется, будто я разочаровался в ней. Я спросил, откуда взялась столь нелепая мысль. «Я прочла это в ваших глазах, отец», — ответила она. Никогда в жизни мне не приходило в голову, что, возможно, сам я разочаровывал ее куда больше. Порой мы принимаем людей вокруг нас за лотерейные билеты, которые служат лишь для того, чтобы осуществить наши абсурдные мечты.
— Исаак, при всем моем уважении, вы совершенно пьяны и не понимаете, что говорите.
— Вино превращает умного человека в дурака, а глупого — в мудреца. Я знаю достаточно, чтобы понять, что моя собственная дочь никогда мне не доверяла. Она больше верила вам, Даниель, а ведь она видела вас лишь раз-другой.
— Уверяю вас, вы заблуждаетесь.
— В последнюю встречу она принесла мне этот конверт. Она была очень взволнована, озабочена, но не захотела мне ничего рассказать. Она попросила меня сохранить конверт и, если с ней что-нибудь случится, передать его вам.
— Если с ней что-нибудь случится?
— Так она сказала. Нурия выглядела такой расстроенной, что я предложил ей вместе пойти в полицию, сказал, что, какой бы серьезной ни была проблема, там нам помогут ее разрешить. Но она ответила, что полиция будет последним местом, куда она обратится. Я попросил ее объяснить, в чем дело, но она лишь сказала, что ей пора, и заставила меня дать обещание вручить вам этот конверт, если она не придет за ним в ближайшие два дня. Она просила меня не открывать его.
Исаак протянул мне конверт. Он был открыт.
— Я, как обычно, дал слово и не сдержал его, — сказал он.
Я заглянул в конверт. В нем была стопка листков, исписанных от руки.
— Вы их прочли? — спросил я его. Старик кивнул.
— И о чем здесь говорится?
Исаак поднял голову. У него дрожали губы. Мне показалось, что он постарел еще лет на сто со дня нашей последней встречи.
— Это та история, что так вас занимает, Даниель. История женщины, которую я никогда не знал, но которая носила мое имя и была моей плотью и кровью. Теперь она ваша.
Я спрятал конверт в кармане пальто.
— А теперь, если вас не затруднит, оставьте меня здесь, наедине с ней. Недавно, когда я читал эти листки, мне показалось, будто я вновь обрел ее. Как я ни стараюсь, мне удается вспомнить ее лишь совсем крошкой. Знаете, в детстве она была молчаливой. Смотрела на все задумчиво и никогда не смеялась. Больше всего ей нравились сказки. Она всегда просила почитать ей, и, думаю, не было на свете другой такой маленькой девочки, которая научилась бы читать раньше ее. Она твердила, что хочет стать писательницей и составлять энциклопедии и трактаты по истории и философии. Ее мать считала, что это все из-за меня, что Нурия меня обожала и, так как была уверена, что папа любит только книги, решила писать книги, чтобы я любил и ее тоже.
— Исаак, мне не хочется оставлять вас здесь ночью одного. Почему бы вам не пойти со мной? Переночуете у нас, отец составит вам компанию.
Старик покачал головой.
— Мне есть чем заняться, Даниель. А вы идите домой и прочтите эти листки. Теперь они принадлежат вам.
Он отвернулся. Я направился к двери и был уже на пороге, когда Исаак окликнул меня голосом, скорее похожим на шепот:
— Даниель!
— Я слушаю.
— Будьте предельно осторожны.
Когда я вышел на улицу, мне показалось, что за мной скользнула какая-то черная тень. Я ускорил шаг и не останавливался, пока не добрался до дома. Отец сидел в своем кресле, держа на коленях открытый альбом с фотографиями. Заметив меня, он привстал, и на лице его отразилось явное облегчение.
— Я уже начал волноваться, — сказал он. — Как прошли похороны?
Я пожал плечами, и отец кивнул, словно желая показать, что тема закрыта.
— Я тут приготовил тебе кое-что поесть. Если хочешь, я все подогрею и…
— Я не голоден, спасибо. Перекусил по дороге.
Он посмотрел мне в глаза и снова кивнул. Потом повернулся и стал убирать со стола. Именно тогда, сам не знаю почему, я подошел к нему и крепко обнял. Отец, удивленный, тоже обнял меня.
— Ты здоров, мой мальчик?
— Я тебя люблю, — пробормотал я, еще сильнее прижимая его к себе.
Из церкви Святой Анны доносился колокольный звон, когда я принялся читать рукопись Нурии Монфорт. Ее мелкий ровный почерк напомнил мне идеальный порядок на ее письменном столе. Было похоже, что в словах она желала обрести покой и уверенность, которыми так и не наделила ее жизнь.
НУРИЯ МОНФОРТ:
ВОСПОМИНАНИЯ О ПРИЗРАКАХ
1933–1955
Второго случая уже не выпадет, дважды можно разве что о чем-то пожалеть. С Хулианом Караксом мы познакомились осенью 1933 года. В то время я работала в издательстве Кабестаня. Сеньор Кабестань «открыл» его в 1927 году во время одного из своих путешествий, которые называл «командировками для изучения издательского рынка». Хулиан зарабатывал на жизнь тем, что по вечерам играл на пианино в публичном доме, а по ночам писал. Хозяйка заведения, некая Ирен Марсо, была знакома со многими парижскими издателями. Благодаря ее просьбам, услугам и даже шантажу, Хулиан Каракс сумел опубликовать несколько романов в различных издательствах, однако коммерческого успеха ни одна из его книг не имела. Кабестань приобрел эксклюзивные права на издание произведений Каракса в Испании и Латинской Америке за ничтожную сумму, которая также предполагала перевод автором оригиналов с французского на испанский. Кабестань полагал, что сможет продать три тысячи экземпляров каждого романа, но выход первых двух изданий, опубликованных в Испании, дал плачевный результат: было продано не больше ста экземпляров каждого. Несмотря на это раз в два года мы получали от Хулиана новую рукопись, и Кабестань принимал ее без возражений, ссылаясь на то, что подписал договор с автором, к тому же не следует во всем искать выгоду, а хорошую литературу необходимо поддерживать.
Однажды, заинтригованная, я спросила, почему он продолжает публиковать романы Хулиана Каракса, хотя они и приносят ему одни убытки. Вместо ответа Кабестань подошел к книжной полке, взял экземпляр книги Хулиана и предложил мне его прочесть. Я так и сделала. В течение ближайших двух недель я прочла все его романы. Теперь меня уже занимал вопрос, почему мы продаем столь ничтожное число таких потрясающих книг.
— Не знаю, — сказал Кабестань. — Но я и впредь намерен его издавать.
Такой ответ показался мне благородным и заслуживающим восхищения, что совсем не вязалось с моим представлением о сеньоре Кабестане как о ловком, не чуждом корысти торговце. Возможно, я неверно о нем судила. Личность Хулиана Каракса постепенно все больше занимала меня. Все, что имело к нему отношение, было окутано пеленой тайны. По меньшей мере один или два раза в неделю кто-нибудь звонил в издательство и спрашивал адрес Хулиана. Вскоре я поняла, что это был один и тот же человек, представлявшийся разными именами. Я ограничивалась тем, что сообщала ему то, что было написано на обложках книг: Хулиан Каракс проживает в Париже. Со временем тот человек звонить перестал. Я же на всякий случай изъяла адрес Каракса из архивов издательства. Я знала его наизусть, так как была единственная, кто ему писал.
Через несколько месяцев я случайно наткнулась на бухгалтерский отчет, который типография прислала сеньору Кабестаню. Просмотрев его, я заметила, что издания книг Хулиана Каракса были целиком оплачены человеком, не имевшим отношения к издательству и мне тогда еще совершенно неизвестным, неким Микелем Молинером. Более того, расходы на печать и распространение книг на самом деле были существенно меньше той суммы, счет на которую был выставлен сеньору Молинеру. Цифры говорили сами за себя: издательство зарабатывало на том, что печатало книги, которые потом мертвым грузом оседали на складе. У меня не хватало смелости поставить под сомнение финансовую отчетность Кабестаня, так как я боялась потерять место. Я лишь записала адрес виллы на улице Пуэртаферриса, по которому мы посылали счета на имя Микеля Молинера. Этим адресом я воспользовалась лишь несколько месяцев спустя, осмелившись нанести визит сеньору Молинеру. Меня одолела совесть, и я приехала к нему с намерением рассказать о махинациях Кабестаня. Молинер с улыбкой сообщил мне, что уже знает о них:
— Каждый занимается тем, для чего годится.
Я спросила, не он ли так часто звонил, чтобы узнать адрес Каракса. Он ответил, что нет и, помрачнев, предупредил меня, что я не должна никому давать тот адрес. Никому и никогда.
Микель Молинер был загадочным человеком. Он жил один на вилле, превратившейся чуть ли не в руины. Она была частью наследства, которое Молинер получил от своего отца, промышленника, сколотившего состояние на производстве оружия и, как говорили, погревшего руки на войнах. Микель вел не имевший ничего общего с роскошью почти монашеский образ жизни. Он занимался тем, что тратил деньги, которые называл кровавыми, на восстановление музеев, соборов, школ, библиотек, больниц, а также на то, чтобы романы друга его юности Хулиана Каракса были опубликованы в его родном городе.
— У меня много лишних денег, а таких друзей, как Хулиан, не хватает, — обычно говорил он вместо объяснений.
Молинер почти не общался ни со своими братьями, ни с другими оставшимися в живых родственниками, которых считал чужими. Он не был женат и редко покидал виллу, на которой занимал только верхний этаж. Там был обустроен рабочий кабинет, где он лихорадочно писал статьи и колонки для различных газет и журналов Мадрида и Барселоны, переводил технические тексты с немецкого и французского, редактировал энциклопедии и школьные учебники… Микель Молинер был трудоголиком, страдающим от чувства вины. Он уважал праздный образ жизни окружавших его людей и даже завидовал этой праздности, но бежал от нее как от чумы. Далекий от того, чтобы гордиться своими моральными принципами, он часто шутил по поводу своей творческой продуктивности и называл ее самой безобидной формой трусости:
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |