— Пока работаешь, тебе не надо смотреть жизни в глаза.
Мы сами не заметили, как стали друзьями. У нас было много общего, даже слишком много. Микель рассказывал мне о книгах, о своем обожаемом докторе Фрейде, о музыке, но больше всего — о своем старинном друге Хулиане. Мы виделись почти каждую неделю. Микель поведал мне множество историй об учебе Хулиана в школе Святого Габриеля. Он хранил целую коллекцию фотографий и рассказов, написанных Хулианом в юности. Микель обожал Хулиана, и благодаря его рассказам я тоже постепенно стала открывать его для себя как человека, мысленно представлять себе его образ. Спустя год после нашего знакомства Микель Молинер признался, что влюблен в меня. Я не хотела ни ранить, ни обманывать его. Было невозможно обмануть Микеля. Я сказала в ответ, что очень его ценю, что он стал моим лучшим другом, но я его не люблю. Микель ответил, что знает это.
— Ты влюбилась в Хулиана, но пока сама этого не понимаешь.
В августе 1933 года Хулиан в письме сообщил мне, что почти закончил рукопись нового романа под названием «Церковный вор». У Кабестаня было несколько неподписанных контрактов на сентябрь с издательством «Галлимар». Но вот уже несколько недель он страдал от приступов подагры и, в благодарность за мою преданность делу, решил отправить меня во Францию, чтобы передать контракты, навестить Хулиана Каракса и забрать его новый роман. Я написала Хулиану, сообщая о своем приезде в середине сентября, и попросила порекомендовать мне какой-нибудь недорогой отель. Хулиан ответил, что я могу остановиться у него, в скромной квартире в районе Сен-Жермен, сэкономив деньги для других расходов. Накануне отъезда я заехала к Микелю, чтобы спросить, не хочет ли он передать со мной письмо Хулиану. Он долго колебался, а потом сказал, что не стоит.
Впервые я увидела Хулиана на вокзале Аустерлиц. Осень в Париже наступила внезапно, и весь перрон был окутан туманом. Он должен был меня встретить, и я стояла в ожидании на платформе, пока другие пассажиры шли к выходу. Вскоре я осталась одна и заметила человека в черном пальто, который стоял у выхода с перрона и смотрел на меня сквозь дым сигареты. Во время путешествия я часто спрашивала себя, как я узнаю Хулиана. Фотографиям, которые мне показывал Микель, было по меньшей мере тринадцать или четырнадцать лет. Я оглядела перрон. На нем не было никого, кроме этого мужчины и меня. Я заметила, что он смотрит в мою сторону с любопытством, словно, как и я, готовится кого-то встретить. Но это не мог быть он. Хулиану должно было быть тридцать два года, а этот человек выглядел намного старше. У него были седые волосы, а на лице — выражение грусти и усталости. Он показался мне слишком бледным и слишком худым, а может, это было из-за тумана или из-за того, что я была утомлена поездкой. К тому же я привыкла представлять себе Хулиана подростком. Осторожно подойдя к незнакомцу, я посмотрела ему в глаза:
— Хулиан?
Незнакомец, улыбнувшись, кивнул. У Хулиана Каракса была самая чудесная улыбка в мире. Это единственное, что осталось от него прежнего.
Хулиан занимал мансарду в одном из домов в районе Сен-Жермен. Его квартирка состояла всего из двух комнат: гостиной с маленькой кухней, выходившей на балкон, с которого виднелись башни собора Нотр-Дам, поднимающиеся сквозь городскую дымку над джунглями крыш, и спальни без окон, где стояла узкая кровать. Ванная комната была в конце коридора на первом этаже, общая с другими жильцами. Вся квартира была меньше кабинета сеньора Кабестаня. Хулиан тщательно прибрался и приготовился принять меня скромно, но достойно. Я сделала вид, что совершенно очарована квартирой, где все еще пахло хлоркой и воском, которым Хулиан натер полы, приложив больше усилий, нежели сноровки. Кровать была застелена новыми простынями. Мне показалось, что на них нарисованы драконы и замки. Это были детские простыни. Хулиан извинился, объяснив, что купил их по случаю по исключительно низкой цене, причем были отличного качества. Простыни без рисунка стоили в два раза дороже и, как он меня заверил, спать под ними было бы слишком скучно.
В гостиной стоял деревянный письменный стол, сидя за которым можно было видеть башни Нотр-Дам. На столе стоял «ундервуд», приобретенный на аванс от Кабестаня, и две стопки листов — чистых и исписанных с обеих сторон. Вместе с Хулианом в квартире жил огромный белый кот по имени Курц. Этот представитель семейства кошачьих с подозрением наблюдал за мной, сидя у ног хозяина, и вылизывал лапу, умываясь. Мебели в гостиной, кроме двух стульев и вешалки, почти не было. А все остальное были книги. Горы книг возвышались вдоль стен в два ряда, занимая пространство от пола до потолка. Пока я осматривалась, Хулиан вздохнул:
— Через две улицы отсюда есть один отель, чистый, недорогой, вполне респектабельный. Я решил на всякий случай забронировать там комнату…
Я заколебалась, но побоялась его обидеть:
— Думаю, я отлично устроюсь и здесь, если только не доставлю неудобств тебе и Курцу.
Курц и Хулиан переглянулись. Хулиан покачал головой, и кот повторил его жест. Я не сразу поняла, как они походили один на другого. Хулиан настоял на том, чтобы я заняла спальню. Он сам, по его словам, спал очень мало, и мог комфортно разместиться в гостиной на раскладушке, которую ему одолжил сосед, мсье Дарсье, старый иллюзионист, предсказывавший молоденьким девушкам судьбу по линиям руки в обмен на поцелуй. Я так устала с дороги, что в первую ночь заснула как убитая. Проснувшись на рассвете, я увидела, что Хулиан куда-то вышел. Курц спал на пишущей машинке хозяина, храпя, как сторожевой пес. Я подошла к столу и увидела рукопись нового романа, за которой приехала. «Церковный вор». На первой странице, как и на всех романах Хулиана, я прочла надпись, сделанную от руки: «Посвящается П.»
Я почувствовала соблазн немедленно приступить к чтению и уже хотела было взять следующую страницу, как вдруг заметила, что Курц искоса наблюдает за мной. Так же, как накануне Хулиан, я покачала головой. Кот, в свою очередь, кивнул, и я положила листок на место. Спустя мгновение вошел Хулиан, держа в руках только что выпеченный хлеб, термос с кофе и свежий сыр. Мы позавтракали на балконе. Хулиан говорил без остановки, но старался избегать моего взгляда. В утреннем свете он казался преждевременно состарившимся ребенком. Он был свежевыбрит и надел свой единственный, как я предположила, приличный костюм кремового цвета, изрядно поношенный, но элегантный. Я слушала его рассказы о тайнах Нотр-Дам, о баркасе-призраке, плавающем по Сене по ночам в поисках душ отчаявшихся любовников, которые свели счеты с жизнью, бросившись в ледяную воду, и еще тысячу загадочных историй, которые он выдумывал на ходу, ради того чтобы не дать мне возможность о чем-нибудь его спросить. Я молча смотрела на него и согласно кивала, пытаясь разглядеть в нем человека, написавшего все эти книги, которые я столько раз перечитывала, что знала почти наизусть. Я искала в сидевшем передо мной Хулиане того мальчика, о котором так часто рассказывал мне Микель Молинер.
— Как долго ты пробудешь в Париже? — спросил он. Мои дела с «Галлимаром» должны были занять, как я предполагала, два или три дня. Первая встреча была назначена на тот же вечер. Я сказала ему, что решила задержаться на пару дней, чтобы посмотреть город, прежде чем вернусь в Барселону.
— Париж потребует от тебя больше двух дней, — сказал Хулиан. — И ему нет никакого дела до твоих доводов или оправданий.
— У меня не будет больше времени, Хулиан. Сеньор Кабестань, конечно, щедрый хозяин, но всякой щедрости есть предел.
— Кабестань — пират, но даже он знает, что Париж невозможно посмотреть ни за два дня, ни за два месяца, ни даже за два года.
— Я не могу остаться на два года в Париже, Хулиан.
Он долго смотрел на меня, не говоря ни слова, а потом улыбнулся:
— Почему? Разве тебя кто-то ждет?
Дела с «Галлимаром» и визиты вежливости к различным издателям, с которыми у Кабестаня были договоренности, заняли, как я и предполагала, три дня. Хулиан приставил ко мне проводника и защитника, паренька по имени Эрве. Ему едва исполнилось тринадцать, но он знал город как свои пять пальцев. Эрве сопровождал меня от двери к двери, советовал, в каких кафе можно перекусить, каких улиц избегать, какие места посмотреть. Он часами ждал меня у дверей издательств, не переставая улыбаться и категорически отказываясь от чаевых. Эрве говорил на ломаном испанском, с забавной примесью итальянского и португальского:
— Синьоре Каракш мне уже очень чедро заплаттил джа мои ушлуги.
Как я поняла, Эрве был сиротой, сыном одной из девиц заведения Ирен Марсо. Жил он там же, на верхнем этаже. Хулиан научил его читать, писать и играть на пианино. По воскресеньям они вместе ходили в театр или на концерт. Эрве боготворил Хулиана и, казалось, был готов на все что угодно ради него, он был готов сопровождать меня на край света, если это будет необходимо. На третий день нашего знакомства он спросил меня, не невеста ли я синьоре Каракса. Я ответила, что я всего лишь знакомая, которая приехала навестить его. Эрве был сильно разочарован.
Хулиан почти никогда не спал по ночам. Он сидел за письменным столом, держа Курца на коленях, и перечитывал написанное или просто смотрел на силуэты башен собора вдалеке. Однажды ночью мне тоже не спалось из-за дождя, барабанившего по крыше. Я встала и вышла в гостиную. Мы взглянули друг на друга, ничего не говоря, и Хулиан предложил мне сигарету. Мы долго молча курили, любуясь дождем. Когда дождь перестал, я спросила его, что означает П.
— Пенелопа, — ответил он.
Я попросила рассказать мне о ней, и об этих тринадцати годах, которые он провел в изгнании. Приглушенным голосом в сумерках Хулиан поведал мне, что Пенелопа была единственной женщиной, которую он любил.
Одной зимней ночью 1922 года Ирен Марсо нашла Хулиана Каракса блуждающим по улицам, неспособным вспомнить свое имя, к тому же его постоянно рвало кровью. В кармане у него было несколько монет и сложенных пополам листков, исписанных от руки. Ирен их прочла и решила, что наткнулась на известного писателя (вероятно, законченного пьяницу) и что какой-нибудь щедрый издатель непременно ее отблагодарит, когда тот придет в себя. По крайней мере, так она рассказывала, но Хулиан-то знал, что она спасла ему жизнь из сострадания. Полгода он провел в комнате под крышей публичного дома мадам Марсо, восстанавливая силы. Врачи предупредили Ирен, что, если он вновь попытается отравиться, его вряд ли можно будет спасти. Печень и желудок были повреждены, и всю оставшуюся жизнь ему следовало питаться одним только молоком, сыром и мягким хлебом. Когда Хулиан смог, наконец, говорить, Ирен спросила его, кто он.
— Никто, — ответил Хулиан.
— Я не собираюсь даром кормить этого никто. Что ты умеешь делать?
Хулиан ответил, что умеет играть на фортепьяно.
— Покажи.
Хулиан сел в гостиной за инструмент и в присутствии заинтригованной публики, состоявшей из пятнадцати полураздетых молоденьких проституток, исполнил ноктюрн Шопена. Все громко зааплодировали, кроме Ирен, сказавшей, что это музыка для похорон, а она имеет дело с живыми людьми. Тогда Хулиан сыграл ей какой-то регтайм и пару пьесок Оффенбаха.
— Вот это другое дело.
Работа давала ему небольшие деньги, крышу над головой и горячую пищу два раза в день.
Хулиан сумел выжить в Париже только благодаря заботам и доброму сердцу Ирен Марсо, которая к тому же побуждала его писать. Она обожала романы о любви и биографии святых мучеников, которые вызывали у нее неутолимое любопытство. Ирен считала, что все дело в отравленном сердце Хулиана и что именно поэтому он мог писать только мрачные и пугающие истории. Однако, несмотря на свое разочарование, мадам Марсо сумела найти издателя первых романов Хулиана и сняла ему эту мансарду, где он прятался от всего мира. Она покупала ему одежду и книги, вытаскивала его из дома на солнце и свежий воздух и заставляла сопровождать ее на воскресную мессу, а потом прогуливаться с ней по саду Тюильри. Ирен Марсо поддерживала в нем желание жить, не прося ничего взамен, кроме его дружбы и обещания, что он будет продолжать писать. Со временем она разрешила ему приглашать в мансарду кого-нибудь из своих девиц, хотя и знала, что Хулиан не воспользуется их услугами, как это делали ее постоянные клиенты. Ирен шутила, что ее девочки так же одиноки, как и Хулиан, и единственное, что им нужно, — немного ласки и тепла.
— Мой сосед мсье Дарсье считает меня самым счастливым мужчиной в мире, — говорил Хулиан.
Я спросила его, почему он не вернулся в Барселону, чтобы разыскать Пенелопу. Он надолго замолчал, а когда я попыталась разглядеть в темноте его лицо, то увидела, что он плачет. Сама не вполне понимая, что делаю, я упала на колени и прижалась к нему. Так мы и сидели, обнявшись, пока не рассвело. Я не помню, кто кого первым поцеловал, да это и не важно. Помню только, что наши губы встретились, и я отдалась его ласкам, не замечая, что плачу сама, и не ведая почему. Тем утром, как и все те две недели, что я провела с Хулианом, мы любили друг друга молча, на полу его гостиной. А потом, сидя за столиком в кафе или прогуливаясь по улицам, я смотрела в его глаза и знала, что он продолжает любить Пенелопу. Помню, в те дни я научилась ненавидеть семнадцатилетнюю девочку (в моем воображении Пенелопе всегда было семнадцать), которую я никогда не знала и которая начала приходить ко мне по ночам. Я придумывала тысячу отговорок, чтобы телеграфировать Кабестаню и продлить мое пребывание в Париже. Я уже не боялась лишиться работы и той унылой обеспеченной жизни, которая ждала меня в Барселоне. Я часто спрашивала себя, неужели я приехала в Париж такой опустошенной и одинокой, что, не раздумывая, бросилась в объятия Хулиана, подобно девицам мадам Марсо, выпрашивавшим ласку как милостыню. Я знала лишь, что те две недели, проведенные с Хулианом, были единственным моментом моей жизни, когда я впервые была воистину самой собой. И именно тогда я поняла с той абсурдной ясностью, с какой иногда понимаешь некоторые необъяснимые вещи, что никогда не смогу полюбить другого мужчину так, как любила Хулиана, даже если поставлю перед собой такую цель на всю оставшуюся жизнь.
Однажды Хулиан от усталости заснул прямо в моих объятиях. Накануне вечером, когда мы проходили мимо одного ломбарда, он остановился, чтобы показать мне ручку, которая уже много лет была выставлена в витрине и, по словам продавца, когда-то принадлежала самому Виктору Гюго. У Хулиана никогда не было столько денег, чтобы позволить себе купить ее, но он каждый день приходил на нее полюбоваться. Я потихоньку оделась и спустилась в магазин. Ручка стоила целое состояние. У меня с собой не было таких денег, но продавец заверил меня, что примет чек любого испанского банка с представительством в Париже. Перед смертью моя мать успела накопить денег мне на свадебное платье. Ручка Виктора Гюго далеко отодвинула мои мечты о фате и флердоранже, и, хотя я понимала, что совершаю безумие, никогда еще я не тратила деньги с большим удовольствием. Выходя из ломбарда с заветным футляром в руках, я заметила, что за мной наблюдает какая-то дама. Она была очень элегантна, с серебристыми волосами и самыми голубыми глазами, какие я когда-либо видела. Подойдя ко мне, она представилась. Это была Ирен Марсо, покровительница Хулиана. Мой провожатый Эрве рассказал ей обо мне. Она хотела познакомиться со мной и узнать, я ли та самая женщина, которую Хулиан ждал все эти годы. Ответа от меня не потребовалось. Ирен лишь понимающе кивнула и поцеловала меня в щеку. Я смотрела, как она уходит вниз по улице, и в тот момент осознала, что Хулиан никогда не будет моим, что я потеряла его прежде, чем обрела. Когда я вернулась в мансарду со своей покупкой в сумочке, Хулиан уже проснулся и ждал меня. Не говоря ни слова, он раздел меня, и мы в последний раз предались нашей страсти. Когда он спросил, почему я плачу, я ответила, что это слезы счастья. Позже, когда он вышел, чтобы купить что-нибудь к обеду, я собрала вещи и оставила футляр с ручкой Виктора Гюго на его пишущей машинке. Потом положила рукопись романа в чемодан и ушла прежде, чем Хулиан вернулся. На лестнице я встретила мсье Дарсье, старого иллюзиониста, который предсказывал молоденьким девушкам судьбу по линиям руки в обмен на поцелуй. Он взял мою левую руку и с грустью посмотрел на меня:
— Ваше сердце отравлено, мадемуазель.
Я наклонилась, чтобы поцеловать его, как того требовал уговор, но старик мягко отстранил меня и поцеловал мне руку.
Я приехала на вокзал Аустерлиц как раз вовремя, чтобы успеть на полуденный поезд до Барселоны. Проводник, который продал мне билет, спросил, хорошо ли я себя чувствую. Я ответила, что все в порядке, и закрылась в купе. Поезд уже тронулся, когда я бросила взгляд в окно и вдалеке на платформе заметила фигуру Хулиана, на том же самом месте, где впервые его увидела. Я закрыла глаза и не открывала их до тех пор, пока поезд не набрал ход, оставляя за собой вокзал и этот заколдованный город, куда я больше никогда не смогу вернуться. Я приехала в Барселону рано утром следующего дня. В тот самый день мне исполнилось двадцать четыре года, но я уже знала, что все лучшее в моей жизни осталось позади.
По возвращении в Барселону я долго не решалась нанести визит Микелю Молинеру. Мне необходимо было забыть Хулиана, и я сознавала, что, если Микель меня спросит о нем, я не буду знать, что ответить. Когда мы снова встретились, я поняла, что мне не нужно ничего ему объяснять. Микель посмотрел мне в глаза и молча кивнул. Казалось, он еще больше похудел со дня моего отъезда в Париж. Его лицо покрывала болезненная бледность, но я приписала ее непомерной работе, которой он словно наказывал себя. Микель признался, что испытывает серьезные финансовые затруднения. Почти все свое наследство он растратил на благотворительные цели, и теперь адвокаты его братьев пытались лишить его виллы, ссылаясь на один из пунктов завещания старого Молинера, согласно которому Микель мог владеть виллой лишь при условии, что обладает достаточными средствами для поддержания ее в достойном виде и что он в состоянии доказать свою платежеспособность. В противном случае вилла Пуэртаферриса переходила во владение его братьев.
— Наверное, перед смертью отец почувствовал, что я собираюсь потратить его деньги, все до последнего сентимо, на то, что он так ненавидел в жизни.
Писательские и переводческие заработки Микеля не позволяли ему содержать столь дорогостоящую недвижимость.
— Деньги зарабатывать нетрудно, — сетовал он. — Трудно зарабатывать их, делая то, чему стоит посвятить жизнь.
Я подозревала, что тайком он начал пить. Иногда у него дрожали руки. Я приходила к нему каждое воскресенье и заставляла выходить на улицу, чтобы хоть на некоторое время оторвать его от письменного стола и энциклопедий. Я знала, что ему тяжело видеть меня. Он вел себя так, словно не помнил, что сделал мне предложение, а я ему отказала, но иногда я замечала в его глазах выражение страсти, желания и отчаяния. Единственная причина, по которой я подвергала его таким мучениям, была исключительно эгоистичной: только Микель знал правду о Хулиане и Пенелопе Алдайя.
За те месяцы, что я провела вдали от Хулиана, Пенелопа превратилась в призрак, пожиравший все мои сны и мысли. Я все еще помнила выражение разочарования на лице Ирен Марсо, когда она поняла, что я не та, кого Хулиан ждал все эти годы. Даже не будучи рядом с ним, Пенелопа оказалась для меня слишком сильной соперницей. В моем воображении она представлялась совершенством, лучом солнца, в тени которого терялась я сама, недостойная, слишком обыкновенная, слишком реальная. Я никогда не думала, что могу ненавидеть так сильно и, настолько не желая этого, ненавидеть женщину, с которой не была знакома, которую никогда в жизни не видела. Мне кажется, я верила, что, если мы встретимся лицом к лицу, если я пойму, что она — обычная женщина из плоти и крови, ее чары рассеются, и Хулиан вновь будет свободен. И я тоже. Мне хотелось верить, что все это лишь вопрос времени и терпения. Рано или поздно Микель мне расскажет правду. И эта правда сделает меня свободной.
Однажды, когда мы гуляли во внутреннем дворе собора, Микель снова стал оказывать мне настойчивые знаки внимания. Я взглянула на него и увидела одинокого отчаявшегося человека. Я знала, что делаю, когда привела его домой и позволила соблазнить себя. Я сознавала, что обманываю его, и что он тоже это знает, но у меня никого больше не было в этом мире. Так мы стали любовниками, любовниками от отчаяния. Я видела в его глазах то, что хотела бы видеть в глазах Хулиана. Я чувствовала, что, отдаваясь ему, мщу Хулиану, Пенелопе и всему тому, чего была лишена сама. Микель, страдая от страсти и одиночества, понимал, что наша любовь — всего лишь жалкая комедия, и все равно не мог отпустить меня. Каждый день он пил все больше, и ему уже не всегда хватало сил предаваться страсти. Тогда он принимался горько шутить, что мы за рекордно короткое время превратились в типичную супружескую пару. Мы продолжали причинять друг другу боль из-за слепого раздражения и трусости. Однажды ночью, когда прошел уже почти год со дня моего возвращения из Парижа, я попросила его рассказать мне правду о Пенелопе. Микель был пьян и чуть не помешался от охватившего его бешенства. Таким я никогда его не видела. Дрожа от ярости, он стал оскорблять меня, обвинять в том, что я никогда его не любила, что я дешевая шлюха. Он в клочья порвал на мне одежду, а когда уже собрался взять меня силой, я перестала сопротивляться и откинулась назад, безропотно предлагая ему себя, молча глотая слезы. Микель упал на колени и стал умолять меня простить его. Как бы мне хотелось найти в себе силы любить его, а не Хулиана! Если бы я могла, я бы предпочла остаться рядом с ним. Но это было выше моих сил. Мы обнялись в темноте, и я попросила у него прощения за всю ту боль, которую ему причинила. Тогда он сказал, что расскажет мне о Пенелопе Алдайя, если я действительно этого хочу. И даже в этом я ошиблась.
В то воскресенье 1919 года, когда Микель Молинер приехал на вокзал, чтобы передать билет до Парижа своему другу Хулиану и проводить его, он уже знал, что Пенелопа не придет. Он знал, что за два дня до этого, когда Рикардо Алдайя вернулся в Мадрид, его супруга призналась ему, что застала Хулиана и их дочь Пенелопу в комнате ее няни Хасинты. Хорхе Алдайя сообщил Микелю обо всем, что произошло в тот день, взяв с него клятву никому никогда не рассказывать о случившемся. Хорхе сказал, что дон Рикардо, получив это известие, впал в ярость и, крича как безумный, бросился в комнату Пенелопы, которая, услышав дикие вопли отца, заперлась на ключ и рыдала от ужаса. Дон Рикардо ногой вышиб дверь и нашел Пенелопу, дрожащую, на коленях умоляющую о прощении. Тогда он отвесил дочери такую сильную пощечину, что она опрокинулась на спину. Даже Хорхе не смог повторить все те ужасные слова, которые выкрикивал дон Рикардо, вне себя от гнева. Все члены семьи и прислуга в страхе ждали внизу, не зная, что предпринять. Хорхе спрятался в своей комнате, но и туда доносились яростные крики дона Рикардо. Хасинта была уволена в тот же день. Дон Рикардо даже не потрудился поговорить с ней. Он приказал другим слугам выгнать ее из дома и пригрозил подобной участью каждому, кто осмелится поддерживать с ней отношения.
Была уже полночь, когда дон Рикардо спустился в библиотеку. Он запер Пенелопу на ключ в бывшей комнате Хасинты и категорически запретил кому-либо из родственников или слуг входить к ней. Из своей комнаты Хорхе слышал, как отец с кем-то говорил внизу. На рассвете пришел доктор. Сеньор Алдайя проводил его в спальню Пенелопы и ждал за дверью, пока врач осматривал ее. Закончив, тот кивнул, получил свой гонорар и удалился. Хорхе слышал, как отец предупредил доктора, что если тот осмелится с кем-нибудь обсуждать случившееся в их доме, он лично позаботится о том, чтобы навсегда испортить его репутацию и лишить права заниматься медициной. Даже Хорхе понимал, что это означало.
Хорхе сказал, что очень беспокоится о Пенелопе и Хулиане. Он никогда прежде не видел отца в таком гневе. Даже принимая во внимание проступок, совершенный любовниками, он никак не мог понять масштабы этой дикой ярости. Должно быть что-то еще, думал он, что-то более серьезное. Дон Рикардо распорядился, чтобы Хулиана выгнали из школы Святого Габриеля, и связался с его отцом, шляпных дел мастером, с тем, чтобы сообщить ему, что его сын немедленно отправляется в армию. Микель, узнав об этом, понял, что не сможет сказать Хулиану правду. Если он расскажет ему, что дон Рикардо Алдайя держит Пенелопу под замком и что она беременна, Хулиан никогда не сядет в этот поезд до Парижа. Микель также понимал, что остаться в Барселоне было для его друга равносильно смерти. Именно поэтому он принял решение солгать ему и отправить в Париж, не рассказав о случившемся и заверив, что Пенелопа рано или поздно приедет к нему. Прощаясь с Хулианом в тот день на вокзале, он хотел верить, что не все еще потеряно.
Несколько дней спустя, когда выяснилось, что Хулиан исчез, разверзлись врата ада. У дона Рикардо Алдайя от бешенства шла пена изо рта. Он поставил на ноги все полицейское управление, чтобы отыскать и схватить беглеца. Безуспешно. Тогда он обвинил шляпника в нарушении договора и пригрозил окончательно разорить его. Ничего не понимавший шляпник в свою очередь обвинил супругу в организации побега их негодяя сына и пообещал навсегда выгнать ее из дома. Никому и в голову не пришло, что все это было делом рук Микеля Молинера. Никому, кроме Хорхе Алдайя, который еще через две недели явился к нему домой. Его уже не переполняли страх и беспокойство, как несколько дней назад. Теперь это был совсем другой Хорхе, повзрослевший и лишенный прежней наивности. Что бы ни скрывалось за гневом отца, Хорхе все узнал. Причину своего визита он изложил очень коротко: он знал, что Микель помог Хулиану скрыться. Хорхе объявил, что отныне они не могут оставаться друзьями, что он не желает впредь его видеть, и пригрозил убить его, если Микель расскажет кому-нибудь о случившемся в их доме две недели назад.
Еще через неделю Микель получил из Парижа письмо под вымышленным именем. Хулиан сообщал ему свой адрес и писал, что у него все в порядке, что он очень скучает, и спрашивал, как дела у Пенелопы и его матери. В конверте было и другое письмо, адресованное Пенелопе, которое Микель должен был отправить из Барселоны. Первое из тех, которые она так и не прочла. В целях предосторожности Микель выждал несколько месяцев. Он каждую неделю писал Хулиану, сообщая только то, что считал нужным, то есть почти ничего. Хулиан, в свою очередь, рассказывал ему, как сложно складывается его жизнь в Париже, что он чувствует себя совсем одиноким и отчаявшимся. Микель посылал ему деньги, книги и заверения в дружбе. В каждое свое письмо Хулиан вкладывал новые послания для Пенелопы. Микель отсылал их с разных почтовых отделений, хотя понимал, что это бесполезно. В письмах Микелю Хулиан постоянно осведомлялся о Пенелопе. Микель не мог ничего ему рассказать. Он узнал от Хасинты, что Пенелопа не выходит из дома с того дня, как отец запер ее в комнате на третьем этаже.
Однажды ночью, когда Молинер возвращался домой, дорогу ему преградил вышедший из темноты Хорхе Алдайя. «Ты что, уже пришел меня убивать?» — спросил Микель. Хорхе заявил, что пришел оказать огромную услугу ему и его другу Хулиану. Он протянул ему письмо и потребовал отправить его Хулиану, где бы он ни скрывался. «Так будет лучше для всех», — изрек он поучительным тоном. Письмо было написано рукой Пенелопы Алдайя.
Дорогой Хулиан!
Я пишу, чтобы сообщить тебе о своем предстоящем бракосочетании и прошу тебя никогда больше не писать мне. Забудь меня и живи своей жизнью. Я не держу на тебя зла, но с моей стороны было бы нечестно не признаться, что я никогда тебя не любила и никогда не смогу полюбить. Где бы ты ни был, я желаю тебе самого лучшего.
Пенелопа.
Микель тысячу раз читал и перечитывал это письмо. Почерк был ее, но он ни на секунду не поверил, что Пенелопа могла написать такое по собственной воле. «Где бы ты ни был…» Пенелопа отлично знала, что Хулиан в Париже и ждет ее. Если она скрыла, что знает о его местонахождении, размышлял Микель, то лишь для того, чтобы спасти его. По этой же самой причине ему никак не удавалось понять, что заставило ее написать эти строки. К каким еще угрозам прибегнул дон Рикардо Алдайя, чтобы вынудить ее провести целую вечность взаперти как пленницу в собственной спальне? Пенелопа лучше чем кто-либо понимала, что такое письмо было как отравленный кинжал в сердце Хулиана: девятнадцатилетний мальчик, затерянный в далеком чужом городе, покинутый всеми, жил одной лишь тщетной надеждой вновь встретиться с ней. От какой опасности хотела она его уберечь, так жестоко отталкивая от себя? После долгих размышлений Микель решил не отправлять письмо, прежде чем выяснит причину, вынудившую Пенелопу написать его. Он не мог без серьезного повода своей собственной рукой вонзить этот нож в сердце своего друга.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |