|
— Молчать! — приказал Зура. — Как ты думаешь, зачем мы тебя сюда привели?
— Не знаю, — забубнило из мешка.
— О тебе говорят, что ты — жадный негодяй и подонок, любишь людей обманывать и кидать. Это правда?
— Кто такое говорит? А вы кто, судьи? — донеслось из мешка.
— Да, мы судьи, это ты хорошо сказал, — серьезно ответил Зура. — Ну-ка, вспомни, скольким людям ты делал зло? Ты чатлах[108], природный барыга! Тебе разве неизвестно, что такое честь, совесть, дружба?
— В районе спросите, все меня уважают… — вякнуло из мешка.
— Спросили. Никто тебя не уважает. Ты думаешь, если ты можешь натравить на людей свору езидов, тебе за это уважать будут?… Нет. И езидов перестреляем, как собак, и тебя порешим, грецкая морда! — и ударил его ногой по спине, а Илико добавил кулаком по мешку.
Анзор со стоном свалился набок, но Илико силой, за майку и шнур, поднял его на колени.
В этот момент послышалось урчанье мотора, показались фары. Кто-то ехал!
«Менты!» — панически подумал Ладо. Борзик тоже тревожно ойкнул.
А Зура скинул куртку, сдернул с плеча короткоствольный «Узи», твердым шагом пошел навстречу машине и дулом автомата стал показывать, чтобы уезжали. Машина тут же дала задний ход, развернулась и пропала.
Зура вернулся назад, накинул автомат на плечо, жестом успокоил встревоженно глядевшего на него Илико (тот тоже при появлении фар полез в карман спецовки).
— Педики какие-нибудь… или минетчицу привезли… Кто сюда ночью приедет, тот милицию вызывать не будет… Эй, ты жив?
— Да, — зашуршало из мешка.
— Сегодня тебе дается предупреждение… Пока оставляем в живых, но накажем.
— Кого я обидел, что я сделал? — начал ворчать мешок.
Тут Зура прыжком обхватил ногами шею Анзора и стал тянуть его голову в мешке к скамейке, Анзор забился, заголосил, а Илико, выхватив из газырей длинный, граненый гвоздь и молоток, прорвал гвоздем в мешке прореху, поймал ухо Анзора, вытащил ухо из мешка и, воткнув в него гвоздь, с размаха молотком, двумя ударами, прибил ухо к скамейке.
Анзор выл из мешка:
— Фашисты! Что делаете?
Илико спрятал молоток, секунду-другую смотрел на стонущего Анзора, который дергал узлом рук, привалившись мешком к скамейке и пытаясь между стонами кричать:
— Помогите! На помощь!
— Будешь кричать, когда мы уйдем, — ткнул его носком ботинка Зура. — Думай о тех, кого ты обижал и обманывал… Срежь-ка ему трусы, пусть его ебут те, кто сюда придет зари катать или морфий колоть!
Илико вытащил секатор и перекусил резинку семейных синих трусов, спавших с тощего зада.
Анзор выл:
— Убью! Ах-ах! На помощь! Помогите!
— Убьешь или помогите? — с насмешкой переспросил Зура.
Анзор замолк, потом тихо сказал:
— Отпустите, не позорьте. Руки развяжите… Больше не буду, мамой клянусь… Отпустите…
— Мамой? Знаем мы твою маму… Нет, тебе черт отпустит, если захочет, а мы свое сделали! Пошли!
Под вскрики и стоны все двинулись к машине. А Зура, подняв урну, высыпал из нее на Анзора мусор и громко сказал напоследок:
— Вот так стой раком до утра или до вечера, пока тебя заристы не найдут, и думай, как надо себя с хорошими людьми вести. — Потом добавил тише, чтобы слышал только Анзор (другие были возле машины): — Свою жизнь можешь выкупить за пятнадцать тысяч долларов, соберешь до воскресенья. А в воскресенье к тебе придут… Не соберешь — пеняй на себя! А то обнаглели тут очень… Если сбежишь — убьем всех близких и спалим твою собачью конуру. И твою, и таких же, как ты, недоносков… Расплодились как вши, на нашей шее… Ничего, пришло наше время! Понял, ублюдок?
Анзор стонал под мешком, привалившись к скамейке и дергая связанными руками. Зура плюнул ему на спину и пошел к машине. Сев сзади, рядом с Ладо, хлопнул Борзи- ка по плечу:
— Поехали, братишка!
Все продолжали молчать. Ладо обернулся: в лунном свете было видно, как около скамейки на коленях недвижно стоит человек в обвислой майке, без трусов, с мешком вместо головы, весь обсыпанный мусором.
— Он не умрет так? — спросил Борзик. — Потеря крови и все такое?
— В ушах крови нет. Там только грязь, — ответил Зура.
Илико согласно закивал и, вытащив новый гвоздь, стал его вертеть и поглаживать, что-то мыча. Тут до Ладо дошло, что Илико, возможно, немой!.. Он никогда от него не слышал ни слова!.. Но сейчас не до этого. Ладо был подавлен увиденным. А Зура, как после хорошей работы, весело говорил:
— Зачем ему вас видеть? И нас вряд ли узнает, видел пару секунд со сна… Пусть постоит, подумает… Зло можно победить только злом.
— Зло на зло дает добро, что ли? — не удержался Ладо.
— А как же?… Вот он сейчас постоит так сутки и подумает, надо ли людей наебывать, или, может, с ними лучше быть честным. Чем человеку хуже — тем он лучше… А чем человеку лучше — тем он наглее, злее… Значит, человеку надо сделать плохо, чтобы он стал лучше. Что делать, если по-другому он не понимает?… Христиане недаром ищут страданий. Наказывать надо, но убивать нельзя, грех, — заключил Зура, возвращая Ладо его нож.
«Эге, — подумал Ладо, искоса поглядывая на медный профиль Илико. — Эти молодые бородачи будут постраш- ней наших старых бандитов и ментов!» — а Зуре вяло возразил:
— Какой-то жестокий гуманизм.
— Накажи одного, чтоб другие не страдали — разве не справедливо? — ответил на это Зура. — Справедливости захотел от людей… Да, многое надо менять… Вот, например, наследование надо отменить: пусть все живут на равных. А то рождается какой-то принц Чарлик с ушами, как у свиньи, и лицом, как у козы, а ему тут же миллионы и почести. За что? Почему? Каждый пусть выбирается сам. В природе этого нет. Сильные львята выживают, слабые — дохнут. Деньги, что остаются от богачей, брать в казну, а не давать детям и внукам — они-то при чем?
Ладо постепенно приходил в себя, радуясь, что все закончилось, хотя вид прибитого ухом к скамейке не исчезал из памяти. Тлело беспокойство, что Анзор может умереть. И не было удовлетворения, а только опустошенность и неприятный мутный осадок, и злость на себя, манекена… Вот Зура знает, чего хочет, и делает это. А Ладо не знает, что ему надо, и поэтому другие делают с ним, что хотят — что Анзор, что Зура…
Рассветало. Борзик предложил поехать на Пески[109], поесть хаши, но они ведь не с похмелья, а кому на трезвую голову полезут в глотку, в пять часов утра, говяжьи потроха и копыта?
Сбросив Зуру с Илико на Бахтрионской, поехали дальше. Борзик по дороге рассказывал, как сел брюхом на камень и чуть не угробил машину, когда ездил в Казах за опиумом. Ладо слушал Борзика, понимая слова отдельно, но в целое слепить их не мог — мозг словно отключился. Борзик будто понял его состояние, спросил:
— Как думаешь, Анзор не подохнет там?
— А что делать? Не поедешь же туда с клещами его освобождать?
— Правильно… — перебил Борзик свою минутную слабость. — Пусть, сука, постоит, подумает. Нас с тобой никто не видел и не слышал, машина чужая… Да и вряд ли номера кто-нибудь успел заметить… Зура прав — надо таких жлобов учить! Он тебе пощечину дал?
— Не он, другой, — опять очень нехотя ответил Ладо.
— Ну, какая разница?… И того, другого, также наказать! Кидняки, беспредел… Что, перестройка такая? — вспомнил он модное слово. — Это в ломке человек не понимает, что творит, а здесь…
— Сейчас и есть ломка.
— Брось! Анзор от рождения мерзкая крыса! Ну, я поехал. А ты молчи, никому не болтай!
Было около шести утра. Идти домой, будить всех? Нет, лучше переждать где-нибудь, а потом встретиться с Наной.
Но где? Извечная проблема… Надо найти Шалико Сванидзе… Или попробовать у Художника попросить ключи? Там, правда, грязь и бардак… Да и у Шалико не лучше…
Ладо поехал вначале к Художнику. Но там дверь оказалась закрыта. И ранний сосед, вышедший в пижаме в дворовую уборную, сказал, что две недели никого нет, и слава богу, что нет, чтоб они все провалились, морфинисты! «Смотри, сам в очко не провались» — подумал Ладо, отправляясь дальше.
Шалико был дома. И не один — из кухни доносилось звяканье.
— Двоюродный брат из деревни приехал…
— Ясно, что из деревни — не из Нью-Йорка же! — кисло пошутил Ладо, для которого такая помеха означала потерю хаты.
Он заглянул на кухню: на столе — огромный баллон с вином, полпоросенка, сыр, жареная курица. У стола сидел молодой бугайчик, чем-то напомнивший Зуриных крепышей, только без бороды и с отвислым животом, поросшим курчавой шерстью.
— Кахабер, — представился он и взял штоф за горло. — Выпьешь?
— Нет, я на работе, — отказался Ладо и вышел в комнату. — Что у тебя иконок поубавилось? — указал он на стены в трещинах, где раньше висели прикнопленные копеечные бумажные иконки.
— Украли, сволочи… И кому они нужны?… — переминался Шалико босыми ногами.
— Были менты тут? — вспомнил Ладо.
— Были. Еле откупился. Хорошо, что мой дядя знал их.
И Шалико рассказал о визите Макашвили. Выслушав эту краткую историю, Ладо спросил:
— А почему ты не уехал в деревню? Мы же тебя предупредили!
— Да, неправильно сделал, лучше бы уехать, — чистосердечно раскаялся Шалико. — А к тебе менты заходили?
— Меня не застали. Дома ничего не говорили. Наверно, еще явятся! — И только сейчас Ладо всерьез подумал о списке и о том, что менты были уже у Серго, у Шалико, наверное, взяли Художника, и, очевидно, скоро доберутся и до него. Их еще не хватало!.. Вот Гуга слинял (он и раньше говорил, что надо уйти в подполье, пока проколы не заживут, вот и скрылся с мацанкой). А может, Анзор и его кинул?… Сейчас уже неважно. — У тебя проколы есть?
Шалико вывернул руки:
— Нет, откуда? Пятый день пью…
— Сколько держатся синяки?
Шалико пожал плечами:
— Неделю… Или две…
Из кухни донеслось чавканье, звяканье, стук вилки о тарелку.
— Он надолго? Здесь живет? — кивнул на звуки Ладо без особых надежд.
— Здесь, где еще? А что, хата нужна? Можно. Мы с ним собираемся в гости к тете.
— Когда?
— Попозже. Часов в пять.
— Если вы весь штоф выжрете, то в пять точно будете спать мертвым сном, — с сомнением покачал головой Ладо.
Вообще было противно приезжать сюда с Наной — даже сесть или лечь по-человечески негде: грязные матрасы на неметеном полу, шаткие столики и хромые стулья с помойки, не говоря уже о ванной, похожей на один большой гнойник. Но что делать? Других шансов нет. И Ладо уточнил:
— Если уйдете, то к пяти? Ключ под ковриком, как всегда?
— Нет, теперь сюда прячем, — открыв входную дверь, Шалико показал ложбинку между кирпичами. — Или сюда! — показал другую бороздку в кладке. — Или вот сюда! — пошарил рукой по притолоке двери.
— Вы что цирк устраиваете? Я приду с бабой — и начну по кирпичам шарить? — недовольно сказал Ладо, на что Шалико справедливо заметил:
— Не нравится — сними сам хату и клади куда хочешь! Вместо спасибо… Дури нет курнуть?
— Сам ищу. Если найду — под телевизором оставлю, — пообещал Ладо (так они делали уже не раз — Шалико давал ему ключи, а он оставлял ему немного наркоты: всеядный Шалико радовался каждой песчинке и травинке, попадавшей в его кормушку). — Если хотите, я заеду за вами и отвезу к тете, — предложил Ладо (при таком раскладе шансов, что он выпрет их из хаты, было куда больше).
— Не надо. Мы, может, раньше пойдем. Много пить не будем — вчера целую канистру выдули, сегодня так, опохмел.
Кока метался, в спешке собирая чемодан левой рукой (правая была в гипсе), чтобы немедленно бежать из Тбилиси. Он кидал в зев чемодана какие-то вещи, плохо соображая, что делает; заглядывал зачем-то в углы, хлопал дверцами шкафов, бессмысленно осматривая полки и вешалки, а потом плюхался в кресло и застывал в тяжком недоумении.
Только что позвонил Тугуши и сообщил, что Художник умер в Ожоговом центре, а милиция открыла дело на всех, кто был в лаборатории, когда возник пожар.
— Откуда ты знаешь? Когда умер? Может, понт? — осел Кока.
— Нет, правда умер.
Но Коке не верилось. С Художником он был знаком с детства, вместе ходили на кружок рисования в Дом пионеров, вместе начали пить пиво и пропускать школу, а потом уже пошли девочки, драки, музыка, анаша, таблетки, ампулы, порошки. Не раз выручали друг друга, все делили, не подличали, не продавали и не предавали друг друга, а если цапались, то лишь по мелочам и пустякам.
— Но он как будто пошел на поправку? — утирая слезы, Кока пытался обмануть жизнь, но она неумолимо гундосила голосом Тугуши (у того была вывихнута челюсть) о том, что да, шел на поправку, а потом то ли сепсис, то ли ляпсус, то ли узус — в общем, умер. Тугуши сам толком ничего не знал, отсиживался дома со вправленной челюстью и ожогом на спине, который ему мазала постным маслом домработница Надя. И вот такое…
— А кто тебе это сказал? Ну, про Художника? — спросил Кока.
— Борзик. Позвонил. Сказал, что надо прятаться: после смерти Художника милиция открыла дело и начала серьезно искать тех, кто был на проклятом пожаре. (О том, кто устроил этот пожар, Тугуши старался не думать, а тем более не говорить).
— А до этого не искала?
— Откуда я знаю? Я, как и ты, дома сижу, еле говорю, а есть вообще не могу — так, каши какие-то гадкие… Жалко Художника. Братом мне был… — пробулькал Тугуши.
— И мне, — ответил Кока и стал ошарашенно озираться по комнате, будто Художник был здесь, стоял за спиной. — Откуда Борзик узнал?
— У него зять в прокуратуре работает. Сказал, чтоб спрятались. Менты, правда, ничего толком не знают…
— Узнают, если захотят, — у Коки заныло под ложечкой от страха перед тюрьмой, хотя… — А что нам вообще могут предъявить?
— Кто их знает? Пожар, ширку, порчу имущества… Лучше спрятаться, — сказал Тугуши.
«Нет, лучше вообще уехать, да побыстрее», — решил Кока и спросил:
— Когда похороны?
— Не знаю. Борзик сказал, чтоб туда не ходили — на похоронах всегда берут.
— Неудобно, — промямлил Кока, хотя его тоже не соблазняло встречаться с милицией ни на похоронах, ни на свадьбах. — Узнай, если сможешь.
— Как же я узнаю, если завтра к тетке в Батуми уезжаю? — удивился Тугуши. — Нет, я лучше спрячусь, пока проколы не заживут и паника не пройдет…
— Тоже верно.
Они попрощались. Кока в смятении не знал, что делать и о чем думать. Надо бежать, но он не мог выходить из дома: после падения из окна правая рука сломана в локте и закатана в гипс заспанным врачом дежурной больницы, куда его доставил Борзик после сдачи обгоревшего Художника в Ожоговый центр. Живучий и юркий, выпрыгнув одним из последних, Борзик удачно приземлился на груду стонущих тел, и они с Кокой поволокли Художника к машине: Борзик тащил под мышки, а Кока только хватался за ноги (у него самого рука висела, как жгучая плеть). Спотыкаясь о кирпичи и железки, сзади бежал Тугуши и мычал, держась обеими руками за челюсть.
В машине было страшно смотреть на обуглившееся тело. Кожа и рубашка превратились в одну кроваво-черную корку. От вылитой воды тело зашипело, взвился чад горелого мяса. У Коки начались рвотные спазмы, а Борзик закричал, заводя мотор: «На него не блевани, заражение будет!» Да, если бы не Борзик, вряд ли они успели бы скрыться…
Надо действовать. Кока собрал все порно, карты, кассеты, добавил почти новую куртку и отправился к соседу Нукри. Объяснил ему, в чем дело. Сосед не спеша все рассмотрел, ощупал и оценил, потом спустился этажом ниже, к брату, и принес деньги, сказав, что брат велел Коке привезти в следующий раз порно с малолетками.
Вопрос денег решился. Улететь в Москву нетрудно — после регистрации всегда оставались места. Улететь в Париж тоже не составляло проблем — у Коки имелась бессрочная виза. Осталось поговорить с бабушкой. Но и это прошло гладко: бабушка, подустав от внука и его лоботрясов, особо не протестовала, только попросила позвонить ей из Парижа и сообщить, как прошел полет.
Кока был готов, чемодан собран. Да и вещей у него — всего ничего: так, пара маек, мятых брюк, старая джинсовая куртка (он и в одежде никак не мог попасть в нужный ритм: в Париже щеголял в костюмах и галстуках, а в Тбилиси напяливал всякое рванье, хотя надо бы как раз наоборот — в Тбилиси быть одетым с иголочки, а в Париже ходить в чем попало).
Все. Паспорт и деньги спрятаны в куртку, бабушка поцелована, все присели на дорожку. Нукри поехал вместе с Кокой на площадь Руставели и помог залезть по высоким ступенькам в рейсовый «Икарус».
В аэропорту, с трудом погрузив чемодан на тележку, Кока поплелся к стойке, где толпился народ на Москву. Две хорошенькие девушки, в синих формах и пилотках, хлопали печатями и цепляли ярлыки к чемоданам.
— Будет на Москву свободное место для бедного калеки? — спросил Кока, посылая им один из своих бархатных взглядов «больного», которого надо жалеть и голубить (со школьных лет эти покорно-страдальческие взоры действовали на девочек безотказно и гарантировали их помощь и сочувствие).
— Будет, наверно… А что у вас с рукой? С дивана упали? — бегло скользя по нему цепкими взглядами, засмеялись девушки.
— Хуже. С женщины скатился, — поддержал Кока.
— А не надо с толстыми женщинами дело иметь! Вот с такими, как мы, надо… — продолжали они шутить, не забывая пощелкивать печатями, отрывать талоны и называть какие-то цифры.
— Ту женщину я надул слишком сильно, вот она и лопнула, — молол Кока вполголоса, мельком следя за пассажирами, идущими на второй этаж, к дверям на посадку, где тоже была стоечка и девушка в пилотке проверяла паспорта, отбирала посадочные талоны и посылала дальше, на спецконтроль — там мигал телевизор и виднелись милицейские формы.
— Ах, так это была резиновая женщина, кукла! — хохотали девушки. — Думали, меньше хлопот будет, а видите, как вышло… Так вам, лентяям, и надо!.. И очень хорошо! Жаль, что только руку поломали, а не кое-что иное…
— Что делать несчастному калеке? Лишь резиновыми куклами пробавляться осталось, — отвечал Кока, держа наготове паспорт с полтинником, что было учтено болтушками: их руки исправно выполняли привычную работу, рты мололи чепуху, но глаза бегали по всему окружаюшему.
Улучшив момент, он сунул паспорт и получил билет с посадочным вкладышем. Чемодан исчез в жерле конвейера, а Коке был выдан багажный талон.
«Всё! — радостно подумал он, прощаясь с девушками и обещая больше к резиновым бабам не прикасаться, только к живым. — Можно идти на посадку!»
Только он отошел от стойки, как перед ним возник плешивый тощий бородатый субъект и радостно схватил его за здоровую руку:
— Ва, брат! Давно не встречались! Как дела?
Кока с недоумением вгляделся в него. Зубы у типа были желтые, ногти — черные, глаза — красные, а из кармана кургузой курточки торчала бутылка боржома.
— Хорошо, спасибо, — ответил Кока, пытаясь вырвать руку и понять, кто это такой и что ему надо. По пересохшим губам было ясно, что тип торчит под каким-то кайфом.
— Не узнаешь? Э, стыдно, брат! Я Мамуд, забыл? А тебе Сатана два слова сказать хочет, поздороваться, — сообщил тот, бесцеремонно таща его под руку к выходу.
— Какой еще Сатана? — дергался Кока, но они уже оказались снаружи.
— А вот он, видишь? Узнал? — не отпуская Кокиной руки, бородой указал Мамуд на белый «Москвич»-фургон с красными крестами.
Из-за руля машины махал рукой Сатана.
«Об этом бандите в тот несчастный день говорили!» — вспомнил Кока со страхом и унынием.
Мамуд открыл дверцу и почти втолкнул его внутрь:
— Вот, еле узнал меня. Садись! — А сам остался стоять у машины.
— Что с рукой, братишка? — участливо спросил Сатана, подождав, пока Кока не устроился на сиденье. Лицо бандита было багровым от кайфа, а изо рта торчала дымящаяся «Прима».
— Сломал…
— Осторожней надо. Вареное мясо ешь, тогда быстро заживет. Хашламу любишь? Ну вот, надо много хавать. Лац-луц — и все в порядке, — заботливо сказал Сатана, бесцеремонно залезая в карман Кокиной куртки и вынимая паспорт. — Куда летишь? Когда?
— В Москву… Уже посадка объявлена… Ты тоже летишь? — спросил Кока, не совсем понимая, что бандиту нужно от него.
— А билет где? — пропуская вопрос мимо ушей, спросил Сатана, покопался пухлой лапой в Кокином кармане, извлек билет, багажную квитанцию, посадочный талон, деньги и ответил сам себе: — Вот и ксивы, вот и бабки.
Потом он стал пристально рассматривать карточку в паспорте. Постучал в стекло и приоткрыл окно:
— Мамуд, как думаешь, мы похожи?
— Как родные братья. Только он худой, а ты мордатый. Дай сюда!
Мамуд взял у Сатаны паспорт. И Кока, открыв рот, стал наблюдать, как он, вытащив шариковую копеечную ручку, намазал пасту себе на мизинец, послюнявил и стал что-то подправлять на фотографии.
— Вот сейчас лучше! — сказал он и бегло проглядел паспорт. — Э, да у него виза какая-то есть… На заграницу, видно… Красивая…
— Да? — оживился Сатана: — Какая у тебя виза? Ты куда вообще лететь думал?
«Думал?» — услышал Кока, не веря своим ушам и бормоча:
— Не думал, а лечу.
— Ну да, а куда? — не спускал с него глаз Сатана, накручивая на палец клок волос.
— В Париж…
— Значит, французская?… Это хорошо. Это очень даже ништяк. Синг-синг, шик-блеск — и в Париже. Не знаешь, сколько оттуда до Амстердама на поезде? — спрашивал Сатана, деловито складывая все в паспорт.
— Часов пять-шесть, может, больше, — машинально ответил Кока, ежась от его взгляда. — А что?
— Ничего. Друга повидать надо. И одну бабу трахнуть. Негритянку с такой вот жирной жопой! — И Сатана широким жестом, осыпая все кругом сигаретным пеплом, показал, какая эта здоровая и толстая баба.
— Кому надо? — удивился Кока.
— Мне, кому еще? — засмеялся Сатана. — Ну, сиди пока. Я в туалет схожу и скоро приду. Вместе полетим. Я и ты! Ты и я! Вместе! Ведь хорошо, а? Не скучно будет. У меня кодеин есть. Выпьем по заходу и покемарим.
— Да, неплохо, — кисло согласился Кока, с тревогой следя, как паспорт и билет пропадают в кармане бандитского плаща, но все же чуть оживившись от слова «кодеин». Так, наверно, оживляется корова на бойне, видя, что ее режут не первой, а второй.
— Покайфуем первый сорт!.. — И Сатана, больно хлопнув Коку по здоровому плечу, стал вылезать, с трудом выволакивая мощное тело из закачавшегося «Москвича».
Кока тоже хотел вылезти, но его дверца почему-то не открывалась. Он беспомощно толкал ее гипсом, но она не поддавалась. Потом он увидел, что ручка на дверце свинчена.
Сатана тем временем одернул плащ, обнял и поцеловал Мамуда, что-то прошептал ему на прощание, забрал у него из кармана бутылку боржома и направился к зданию.
— Эй, Сатана! А мой паспорт! Куда? — пискнул Кока.
Но Мамуд уже уселся за руль и щелкнул чем-то под сиденьем — кнопки на дверцах втянулись. Кока налег гипсом на свою дверцу — заперто.
— Что такое? В чем дело? Что вам надо? Куда он пошел? — начал он панически спрашивать у Мамуда.
Тот отвечал:
— Сейчас придет. В туалет пошел. Ты сиди спокойно, не рыпайся…
— Да что это такое? — по-детски спрашивал Кока.
— Ничего, ялла. Все в порядке.
Через лобовое стекло и стеклянные стены аэропорта Кока увидел, как Сатана не спеша поднялся на второй этаж, поставил бутылку на край стойки и протянул девушке паспорт. И в тот момент, когда она заглядывала в паспорт, он локтем подтолкнул бутылку. Было видно, как бутылка беззвучно упала на пол, как отскочили люди и началась суматоха. Девушка, перегнувшись через стойку, смотрела на осколки. Сатана жестами энергично объяснялся: показывал то на стойку, то на пол. Появился кто-то со шваброй. Девушка, вернув паспорт, рукой показала Сатане проходить побыстрей и не задерживать других. Сатана с трудом, боком, протиснулся в железные стояки металлоискателя и пошел вглубь… Вот его уже не различить среди толпы улетающих…
«Вот наглый абрек! Прошел!» — злобно думал Кока, надеясь, что подлог будет обнаружен, а Сатана не пропущен. Тогда были шансы получить паспорт обратно. Хоть и мизерные, но были. А сейчас до Коки окончательно дошло: «Кинули! Как щенка кинули!..» Он как-то сразу угас и ослабел.
Тем временем Мамуд резко развернул машину и погнал в сторону города, рассказывая, что Сатана в побеге, ему надо помогать, и хорошо, что он был в хорошем настроении, а то мог бы и покалечить Коку…
— За что меня калечить? Я и так покалечен! Почему именно у меня взяли? — плаксиво спрашивал Кока, хотя это уже имело мало значения.
— Никого больше не подвернулось… Мы уже пару часов сидели, ждали, кто близкий появится… Да ты не бойся — не потеряется твой паспорт. Сатана вышлет его по почте. Ты только адрес свой дай, куда посылать…
«Адрес?… Какой?… Зачем?… Черта с два он вышлет, больше ему делать нечего… Будет с этим паспортом разбойничать, пока не поймают», — скорбно думал Кока, но все же уныло нацарапал на пачке сигарет свой французский адрес. Мамуд посмотрел, понял слово «PARIS» и уважительно спрятал бумагу:
— Париз, ялла!.. Баб, наверно, много!..
Кока полностью сник. Пара месяцев сидения в Тбилиси, без денег, под страхом ареста и без документов, была обеспечена. А что этот проклятый Сатана по его паспорту в Европе натворит — неизвестно. Во всех картотеках, считай, место забито…
Не слушая веселую болтовню Мамуда, он заторможенно смотрел на дорожные выбоины, рытвины и колдобины, натужно думая, что делать. На секунды пришла мысль о мести, но кому и как мстить?… Мамуду?… Нечего предъявить, да и связываться опасно с такой бестией. Сатане?… Где он?… И что Кока ему может сделать?… Ничего. Против Сатаны никто из районных парней не отважится выступать. А самого Коку он изувечит — и все.
Так они доехали до центра. Мамуд вежливо поинтересовался, куда его подбросить. Кока вылез на Земмеле, купил бутылку водки и до сумерек просидел в садике, скорбно обдумывая положение и прихлебывая из горлышка, пока не задремал. Но его разбудил дворник и велел идти домой — нечего по вечерам по садикам шастать, если ты плохого не задумал, а если задумал — сейчас позовем милицию!
Кока с трудом дотащился до дому, а бабушке, еле ворочая языком, объяснил какую-то чушь:
— Вот… лично приехал сообщить… пролет прошел успешно…
Бабушка, мало понимая, в чем дело, была ошарашена такой вежливостью и усадила внука за котлеты, которые еще оставались со вчерашнего дня. Он вяло жевал, вполуха слушая о том, что покончил жизнь самоубийством Большой Чин.
— Какой это? — не понял он.
— Ну, тот человек, который вас спас после драки. Из ЦК, — взволнованно сказала бабушка. — Ты же у него был недавно! Я всегда говорила, что он порядочный человек, не в пример тем, кто жив и здравствует. Не выдержал лжи. И сделал так страшно: бросился сердцем на кинжал… До войны так же покончил с собой муж мадам Соломонсон, ювелир, когда чекисты пришли его брать…
«Чекисты… Сатана… Мамуд… Соломонсон… Большой Чин… Чтоб вас всех черти взяли!..» — вращалось в голове у Коки, пока он окончательно не затих на своей постели без простыни и наволочки, снятых бабушкой для стирки.
Возвратившись утром из магазина (он привык к свежему молоку и круассанам), Нугзар увидел сидящего на земле, около двери, небритого, похудевшего и дрожащего Сатану. Рядом не было ни чемодана, ни сумки… Сердце у Нугзара екнуло.
— Ты? Так быстро все уладил? Когда прилетел? — обнял он Сатану. Тот был мокрый от пота. — В ломке?
— Еще в какой! Плохо, Нугзар, совсем плохо! — сказал Сатана. — Я едва спасся, хорошо, что ты оставил адрес в «Кабуле»…
— Пошли в дом.
И, пока они молча поднимались на второй этаж, Нугзар думал, что могли означать «едва спасся» и «совсем плохо». То, что Сатана тут — уже хорошо. Плохо — это когда в тюрьме. А совсем плохо — это конечная остановка, смерть.
Нугзар завел Сатану в комнату, начал помогать ему раздеваться, дал свежее белье из своих вещей (которые О держала в порядке). От Сатаны несло тем липким убойным запахом, который вылезает из человека в преддверии ломки. Сатана сопел и не сопротивлялся, только спросил, есть ли где помыться.
— Есть, мы не в пустыне… Ну, что, говори! — поторопил его Нугзар.
— В Тбилиси попал без проблем — Тите, дай Бог ему здоровья, как за сыном следил, завел в Пулково с черного хода, а в Тбилиси все прошло гладко…
— Паспорт проверяли?
— Смотрели. Ничего. Розыска нет. То есть не было… тогда…
— А сейчас? — с неприятным чувством спросил Нугзар и услышал, чего ожидал:
— А сейчас есть.
— Откуда?
— Оттуда!.. — Сатана прекратил снимать майку. — Дай скажу! Прилетел, домой звякнул, узнал, когда братана судилище, то да се, сразу с Мамуд ом в Авлабар дернул (чего Нугзар и опасался), Артурика повидал, у него на хате ширнулся и закемарил. Утром сестру спросил по телефону, нет ли топтунов. Нет, говорит, никого во дворе. Да и сам маракую: если бы захотели меня взять — то в аэропорту бы и зажопили прямо… Мамуду тоже цинканул, чтоб поглядел. Тот поехал, покрутился, нет, говорит, все чисто. Ну, вечером мать повидать, подарки, сувениры, то да се, там еще у меня в подъезде, в тайнике, «Макаров» был заныкан, взять хотел по ходу дела (этого Нугзар тоже опасался). Хорошо, кто-то слямзил… Эти трусы на меня не полезут!.. Других нет?…
— Нет, только такие.
Сатана порылся в трусах и носках — все было мало.
— Мамуд ночью заехал — и на Кукию за цацками и бабками отправились. Мамуда на дороге бросил, сам в лес, место нарыл, хотел уже ящик в тачку нести, как тут с неба на голову — два мента!.. Как подошли, как подкрались — ни грамма не слышал!.. Может, в засаде были?…
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |