Михаил Георгиевич Гиголашвили 36 страница

Пока он сидел около операционной, пока Маке зашивали лоб и скулу (ничего серьезного не было задето, но кожа лопнула трещиной от виска до скулы), мысль рассказать о чемодане майору не давала Пилии покоя.

«Но тогда придется вместе с ним искать этот чемодан… Значит, опять допросы, пытки, опасность… Вот с Макой что случилось!.. Чуть не погиб от ерунды… А за тридцать кило опиума борьба будет нешуточная — кто своими руками такое отдаст?… Может, и опиума того уже нет в республике — увезли куда-нибудь, в Питер или Сочи, где черные ночи…»

В любом случае информацию майору стоит дать. А помогать борову или нет — это второй вопрос. Если боров найдет чемодан — что-нибудь да отломится оттуда Пилии… Банки с золотом и камешками — это хорошо, но их надо продавать, а деньги все время нужны… Недаром майор любил повторять: «Человек без денег — что птица без крыльев: с деньгами свободен, без денег — тускл, грязен, немощен, убог, должен всем заглядывать в глаза, всех сторониться и просить милостыню». А если у Пилии не будет ни погон, ни денег, то тогда — крышка.

«Нет, надо сделать по-другому, по-серьезному», — решил он, выходя из машины во дворе милиции.

Майор сидел у себя и изучал сводки (за годы работы он научился читать между строк и нюхом чуять те дела, которые могли принести деньги).

— А, это ты… Ну как там наша Макака? До свадьбы заживет? Шрам останется?… Ничего, это только украшает… Шарм шрама… Знаешь, идут две блядуисточки, видят типа в шрамах, одна говорит: «Вот этот нам подойдет!» — «Нет, нам подойдет тот, кто ему эти шрамы наставил!» — отвечает вторая… Он ведь жениться собирался на этой изнасилованной анашистке. Будь братом, скажи ему, чтоб глупости не делал! Как можно жениться на пробляди, когда даже самая честная из баб — сука клейменная? Жену надо брать уродливую и покорную и держать взаперти. Ты знаешь, почему на Востоке женщина ходит в черном? Во- первых, она исчадие ада, это ее цвет. Во-вторых, она тень мужчины. В-третьих, в черном на солнце жарко, вот пусть и сидит дома, в прохладе, с детьми и хозяйством! Ха-ха-ха! Это мне отец Амоева рассказал. А вообще в этом мире все несправедливо…

Пилия попытался остановить его, но майор завел свою любимую «теорию несправедливости» о том, что мужчина всегда в проигрыше: в юности, когда его волнуют зрелые женщины, они недоступны для него, а он окружен соплячками и целками. А потом, когда мужчину все больше и больше начинают волновать целки-соплячки, то вокруг него — одно толстое, морщинистое и перезрелое бабье, а целки и соплячки опять недоступны так же, как в юности недоступны зрелые дамы.

Пилии сегодня было не до баб и целок.

— Есть разговор.

Майор переменился в лице:

— Что еще? Опять сюрпризы?

— Серьезное дело.

И Пилия рассказал ему всю свою поездку, ничего не утаивая, кроме имени Большого Чина — его тень он не хотел беспокоить.

Майор хмыкал, охал, но не перебивал, что-то отмечал на листке. Когда Пилия закончил, он уставился ему в лоб голубыми глазками:

— И зачем ты все мне рассказал?

— Хочу отдать тебе это дело. Раскрути его и возьми себе половину. Или две трети, как хочешь.

— Тридцать кило опиума — это не шутка. Это много бабла. Но что нам известно? Только название закусочной и данные буфетчика… — Майор поджал губы. — Этого мало. А вдруг буфетчик просто не знает?… Хотя… Ты говоришь, что ваша машина была на вид неказиста?

— Да, старая рухлядь. Вместо парприза — целлофан, грязная, глушитель стучит…

— Значит, ты прав, грабили местные — залетные выбрали бы хорошую машину… А это сделали свои… Племянник буфетчика или сын… В общем, кто недалеко и ничем не гнушается… Говори имя буфетчика и название закусочной. У меня в Зугдиди хорошие связи…

На это Пилия и рассчитывал.

— Карло Эсакия, забегаловка «Мзиури», километрах в семидесяти от абхазской границы.

Майор записал, набрал зугдидский код… Попросил к телефону полковника Самушию и, после приветствий и дежурных вопросов о семье и здоровье, попросил его срочно арестовать и прислать в Тбилиси буфетчика.

— Да, да, подозревается в соучастии… Материалы дела подошлю попозже… Оно пока у другого следователя… Но буфетчик нужен чем скорей, тем лучше… Что?… Ой, какая перестройка, не смеши меня!.. Сделай по старой памяти, в долгу не окажусь…

Закончив разговор, он усмехнулся:

— Перестройка, говорит, трудно стало работать… Права человека, понимаешь ли… Рад и аллаха!.. Чтобы требовать прав человека, вначале надо человеком стать… А наше стадо?… Говно, бараны. Пусть станут людьми, а пока хер им в задницу, а не права человека!.. В Москве эти суки все развалили, и тут начинается!..

— Что думаешь делать? — прервал его Пилия.

Майор пошевелил бровями, стал чертить на листе схему, в середине которой был изображен буфетчик Карло, а от него шли два уса, один тянулся к слову «воры», другой — к слову «менты».

— Надо копать по обеим линиям. Полковник Самушия его арестует и пришлет сюда. А я свяжусь по своим каналам с зугдидскими ворами… Но воров в Зугдиди сейчас больше, чем граждан. Поэтому надо сузить сегмент и выйти на самых главных, — и майор повел стрелочку от слова «воры» к слову «главные». — Их в Зугдиди четверо. А брат самого главного сейчас пошел на большой срок. За деньги я устроил его в колонию здесь, в Каспи, а не в Сибири. Можно попытаться обменять чемодан на этого сидящего брата…

— Как? На пересмотр дело послать? — не понял Пилия.

— Нет, какой там пересмотр — он пять раз судим, рецидивист почище Аль-Капоне… Сделать ему побег. Пусть они возьмут себе пару кило за беспокойство, а остальное вернут. Не то им несдобровать — перестреляю, как собак! — вдруг стал возбуждаться майор. — Моду взяли — приезжих грабить! Беспредел! Перестройка! Всюду беспокойство! В Абхазии — националисты, в Осетии — сепаратисты!

И майор углубился в рассуждения о том, что все беды Грузии происходят от непомерного фасона, раздутого самомнения, неумения ориентироваться в реальности, от провинциализма, мечтательности и стойкого заблуждения, что мы — лучше, умнее и благороднее всех на свете.

— Ладно, слышали… Мне пора! — встал Пилия. — Остаток списка надо подчистить.

Майор не понял:

— Какого списка? А, что Кукусик дал… — Он махнул пухлой рукой. — Плевать! Делай, что хочешь. Какой кус упустили с отцом этого Кукусика, до сих пор сердце кровью обливается… Ведь все уже было на мази: я послал Сико и Нодара, чтобы они под видом сантехников осмотрели дачу и квартиру этого цеховика. Они приехали в отделение прямо в спецодежде, обалдевшие: «Там богатства больше, чем в музее Грузии». Даже с бригадиром грузчиков договорился, что они на своих фурах подъедут и все из дачи и дома подчистую вынесут и перевезут в старый ангар, где мы раньше вещдоки и инвентарь для стрельбища прятали — ключи у меня остались. Да ты знаешь этого бригадира — это отец убийцы Амоева.

— Который никак сорок тысяч не донесет? Ты мне оттуда должен, — напомнил из принципа Пилия.

Майор скривился, полез в сейф, вынул пачки по-банковски запечатанных пятидесятирублевок и кинул их на стол:

— Вот десять тысяч, пока…

Пилия сунул деньги в карман куртки:

— По-братски поделил, ничего не скажешь… Я ему — лимонное дело, а он мне — десять тысяч…

Майор взвился:

— Да какие там лимоны-апельсины? Где они?! У буфетчика Карло в заднице?! До них еще, как до Луны… А вообще с этим опиумом большие дела сделать можно. Перегнать в героин. Есть умельцы. Дай им ангидрид, аммиак, ацетон, место, где шуровать, и готово, грамм — сто долларов, пожалуйте!

— И место готово — у дяди Михо в подвале, — вдруг вспомнил Пилия.

Майор недобро зыркнул на него:

— На что намекаешь?

— Ни на что, так просто…

— А… А то… — состроил гримасу майор, которому вдруг показалось, что Пилии все известно про дядю Михо: что майор решил спустить это дело на тормозах и заставить дядю Михо отдать свой дом за свою свободу, о чем уже есть с ним договоренность. Очень уж понравился майору этот добротный дом. Да и невестки старика были хороши — ядреные кобылки, не то, что эти драные городские кошки… кости с собой принесли, а мясо дома забыли… Пусть дядя Михо выберет из двух сыновей одного «вешалкой» и на него все дело повесит — а другие члены семьи ничего знать не знали.

А Пилия, проверяя карманы перед уходом, думал, что вот, всего пару дней назад, когда он потерял чемодан, ему жить не хотелось, но и умирать было жаль. А теперь и жить хочется, и умирать не к спеху. Тем более, что он твердо решил уйти из милиции и даже дал себе слово съездить в монастырь — да вот хотя бы в Давид-Гареджи — попытаться хоть сейчас очиститься от всего, что налипало за годы в милиции.

«Паико был мой последний грех. Теперь надо жить дальше. Отмаливать? На все воля Божья. Бог захочет- преступник убьет, не захочет — убийца промажет», — бесцельно думал Пилия, не уходя из кабинета и словно чего-то ожидая.

Майор тем временем порылся в своей распухшей записной книжке, набрал номер, спросил кого-то о зугдидских ворах и внимательно слушал, переспрашивал и сверял:

— Сколько всего братьев у Раждена?… Два сидят, а сколько еще на свободе?… Ого!.. Всего, значит, пять… Из них — два вора в законе, правильно я понял?… А другая родня?… Ясно… Это его домашний телефон?… Что, пароль?… Ха-ха-ха, надо же, как в кино… Маскировка… Да, структура… А чего еще ждать от этой сраной перестройки, когда все друг с другом пересрались и скурвились?… Ты все в том же отделе?… Пора бы в городской… Как там братья-абхазы? Этот кусок земли потерян, я давно говорил… они всегда были предателями и выгодниками, такие уж у них душонки… Да и вы, мегрелы, не лучше! «Мы — колхи» — твердите! Вы — колхи, они — абхазы, те — осетины, один я грузин, выходит… Какие там колхи, бабушкины сказки… Ладно. Когда в Тбилиси будешь?… Хорошо, жду.

Майор повесил трубку, насмешливо глянул на Пилию:

— А ты мегрел или тоже колх?

— Брось ты эти глупости. Я пошел, мне еще домой заскочить.

— Иди. Да, забыл спросить: как тебе в качестве верблюда, не страшно было?

— Какого верблюда?

— Ну, того, который опиум перевозит.

— А-а… Очень страшно. Мы — звери, Гурам… — признался Пилия.

— Они тоже звери. Все хороши. Так я оформлю тебе командировку на два года? — Майор выжидающе посмотрел на Пилию. — Это сейчас у тебя фаза такая, бизнес-шмизнес. А как без погон и пушки побегаешь овцой, так опять к нам запросишься.

Пилия молчал. Майор угадал его сомнения.

— Чего молчишь? Оформлять?

— Оформляй.

Майор удовлетворенно кивнул:

— Я тебя оформлю так: послан на Северный Кавказ, внедрен в группу наркодельцов.

— Пиши что хочешь. Но эти два года дай свободно жить.

— Конечно. И помогу, когда наши ребята тебя за задницу возьмут. Небезвозмездно, разумеется…

Пилия покачал головой.

— А как ты думаешь? Ты теперь переходишь в разряд жвачных, которых доят, не забывай! И фининспекция придет ларьки проверять. И участковый. И ОБХСС с ревизорами, и спецотдел со спецпропусками!.. Всем отстегивать придется, ртов много, а после перестройки еще больше станет. Так что готовься к дойке!

— Я сам кого хочешь выдою.

Майор усмехнулся:

— Посмотрим.

Пилия начал нагреваться:

— Если ты на нас досье имел, то и мы о тебе кое-что знаем.

Майор косо взглянул на него, зловеще фыркнул:

— Тем хуже для вас, сосунков… — отчего Пилия осекся, замолк (он-то хорошо знал, как самопроизвольно вылетают пули при задержаниях или при «попытках побега» и как часто оружие стреляет по неосторожности именно в ту сторону, куда стрелять вроде бы не должно, и где осторожность особо необходима).

— Ладно. Шутка! — хлопнул майор по столу. — Все равно наступает бардак и кавардак, жизнь перевернется, придут новые морды… Может, и я тут сидеть уже не буду… Или в Глдани, или в бане… девки, поросята, вино, шашлыки… — И майор опять вспомнил дом дяди Михо, который скоро должен стать его поместьем. Зачем ему это опасный и гнилой город? Не лучше ли на травке парное молоко пить, хашламу есть и девок по сараям тискать? Старуху-жену на чердак поселить, родителей с детьми на второй этаж загнать, а на первом жить себе припеваючи! Сколько там еще осталось?

Когда Пилия ушел, майор продолжал что-то чертить на листе, где в центре стояло имя злополучного Карло-буфетчика. Тридцать кило опиума… Сумеет ли он отнять опиум у воров? Если да, то как вообще доказать ворам, что опиум — его? Они скажут: «Ничего не знаем. А если и знаем, то почему это тебя беспокоит?» Но доказывать ничего не надо. Надо прямо предложить: меняю брата Раждена на свой чемодан. Пусть себе возьмут немного, а остальное отдадут. Нет — тогда пожалеют, и крепко пожалеют! Наверное, им неизвестно, что майор имеет доступ в то спецотделение, которое занимается отстрелом воров по указанию самого главного шефа. Не захотят по-хорошему отдать — пристрелить парочку из окружения, живо согласятся!

А опиум можно переработать. Может быть, даже и в том подвале, о котором говорил Пилия… Кто подумает на него, майора Майсурадзе, что он под землей героин производит? Впрочем, зачем? Не надо. Мало ли других мест? Добыть бы чемодан, а там видно будет. Сколько, говорят, из тридцати кило опиума героина получится?… Если мало — то лучше прямо в виде опиума и толкать, без всяких там тру-ля-ля… цепочки, слава богу, есть… Дай-то Господи, чтобы перестройка в нашу сторону пошла… Мы и продаем, мы и надзираем… А что, во всем мире не так?… В американских фильмах видели… Но у них там еще гангстеры какие-то, а тут этого допустить нельзя. Зачем гангстеры, когда мы сами все можем?… Все равно наркотики будут продавать и покупать. Так лучше мы сами будем продавать и под контролем держать, чем на борьбу с оргпреступностью кадры бросать и тылы обнажать! Вот, в Голландии торгует государство гашишем — и ничего, проценты ниже, чем у нас, и деньги в черные карманы не уходят… Не вовремя Пилия уйти собрался. Наше время начинается. Да вернется он, куда денется?… Побегает без погон и оружия, надают ему оплеух, так и явится на брюхе, будет скулить… Интересно, когда привезут Карло из Мегрелии? Надо место найти для него в камерах… Забито все… Бати надо отпускать… Чего его дальше держать сейчас, когда Сатана сбежал и дело уходит в висяки?

Майор по телефону приказал привести задержанного Баташвили, вытащил его дело и стал листать.

Бати пришел угрюмый, обросший. Синяки на лице стали желтыми.

— У тебя что, Боткина началась? — засмеялся майор. — Ну, садись. Кури. В нарды играть будем.

— Что? — Бати удивился: вместо побоев — сигареты и нарды!

— Играть умеешь? У вас на Вере все фраера. Вот у нас в Сабуртало лучше всех играют… — сказал майор, снимая с сейфа нарды и включая вентилятор.

Бати, продолжая молчать, пытался понять, какую новую комедию и каверзу надо ожидать от жирного мусора.

— Условия такие: если я выигрываю — ты идешь на срок, от восьми до пятнадцати. Если ты выигрываешь — то платишь пятьдесят тысяч долларов и уебываешь к ебени матери!

Бати опешил, плохо соображая, но главное понял — мент просит пятьдесят тысяч долларов, чтобы выпустить. Соберут ли дома такие деньги? Вряд ли. Да и тетка не даст, выкупала уже недавно…

— А нельзя так сыграть, что, если я выиграю, — то заплачу двадцать пять тысяч?

— Нет, нельзя. Условия мои. Проиграл — срок, выиграл — принес бабки и ушел за недостатком улик или, в крайнем случае, как свидетель по делу дяди, но не как насильник. Разницу улавливаешь? Дядю убили Сатана и Нугзар, ты вообще сторона, а с Наной ты — главный обвиняемый. С другой стороны — что такое изнасиловать? — начал развивать майор любимую тему. — Вот, в газетах пишут: девушка в три часа ночи гуляла в парке в одиночестве, потом поймала машину, попросила ее домой подвести, парень полез к ней, а она его ножом ударила и убила. Суд оправдал ее. Почему? Была попытка изнасилования, самозащита!.. А как эту попытку от других отличить? Пальцем тронул — уже попытка. А если не тронешь — какая же тебе баба даст? Значит, считай, что в день в мире происходит миллиард попыток изнасилований, из них девятьсот миллионов — успешные, а остальные — не удались, бабы не дали…

— Мне надо домой позвонить, поговорить, — прервал его Бати.

— Поговори. Только коротко. Вопрос — ответ. Деньги чтоб были завтра, я скажу потом, где передать.

— А нельзя ли поменьше? Они столько не соберут, — попытался поторговаться Бати, но майор отрезал:

— Нельзя. Я делиться должен. Половину только прокурору отдать надо…

— Да он же наш родственник! — вскричал Бати.

— Ну и что? Это там он — родственник, а тут он — прокурор! И притом: он твой родственник, а не мой. Так что звони.

Бати набрал номер и подавленно заговорил:

— Мама, они меня выпускают за пятьдесят тысяч… Нет, долларов… Да… Да… И… Понимаю… Ну, продай мою квартиру на Вере, я пятнадцать лет сидеть не могу, лучше уж сразу с собой покончить… Да, дело закроет и выпустит… Хорошо… — Бати положил трубку. — Вечером еще раз позвонить надо, будет ответ.

Майор усмехнулся и открыл доску:

— Вечером?… Пусть так. Да и моего ответа, кстати, еще нет… Может, и не понадобятся твои вонючие бабки, если проиграешь… Давай начинай!

Бати дрожащими руками начал расставлять фишки, ошибся.

— Э, да ты, я вижу, скис… Или играть не умеешь?

— Умею, — промямлил Бати обреченно.

У майора сразу началась хорошая игра. Бати ошибался, кидал плохо, шли какие-то двойки-тройки, а у майора то и дело — парные. Несколько раз звонил телефон, майор что-то говорил, слушал и записывал, не переставая играть, и даже один раз поймал Бати за руку, когда тот хотел незаметно закрыть опасную фишку.

Дело шло к проигрышу Бати.

— В тюрьму торопишься, дружок? Ах ты, Ромео из оперы «Амадео»! Амаретто херов! Больше не будешь бабам в жопы бутылки вставлять? И зачем это? У тебя что, члена нет?

— Есть, — вяло отбивался Бати, делая ошибку за ошибкой, рискуя там, где надо осторожничать, и медля там, где надо торопиться.

А майор гнул свое:

— Видишь, как выходит? Ты один раз бабу трахнул, а потом десять лет каждый день весь барак тебя будет дрючить. А, каково? Разницу улавливаешь? И бутылку сунут, и всякое другое. Знаешь ли ты, что в зонах петухи заносят в карцеры и буры, в жопу засунутые, и в гондоны обернутые, карты, пули, патроны, шприцы, перочинные ножи, отраву и даже, говорят, пайки хлеба, во что, правда, верится с трудом — кто будет есть хлеб, побывавший в жопе у пидора? Как думаешь? Вот ты будешь есть? Будешь или нет?

— Прошу вас, хватит! — с дрожью взмолился Бати. — Не могу больше слушать.

— Играй, играй, сучонок.

Бати проиграл, да не просто, а с двойным марсом.

— О! О! — развеселился майор, собирая нарды и закрывая доску. — Двойной! Марс! Но что делать? Два раза тебя в тюрьму посадить не могу, к сожалению. Расстрелять тоже, к еще большему сожалению. А вот щелбан дать могу! Идет? Подставляй лоб!

Обалдевший Бати опустил голову, а майор, беззвучно и высоко подняв нарды, с размаху дал ему по голове загремевшей доской. Бати повалился на пол, а майор положил доску на сейф и, как ни в чем ни бывало, начал перебирать бумаги. Он был уверен, что деньги за Бати дадут — не все пятьдесят тысяч, но сорок. Поэтому дело об изнасиловании надо раздербанить и сдать в архив, тем более, что и Мака просил, и экспертизы никакой нет. Ничего, кроме заявления этой глупой шлюшки.

Он вынул из дела два листа с показаниями Наны и спрятал в карман, чтобы подарить их Маке, которого собирался навестить в больнице. Сделать парню приятное — почему нет?

Тем временем Бати начал шевелиться. С трудом взобрался на стул.

— Что, крепкий был щелбан? Ничего. Заживет. Ведь щелбан лучше, чем в жопе ножи по карцерам разносить, а? Вечером вызову, позвонишь, уточним о деньгах — и все. Устраивает? Да? Тогда скажи: «Спасибо, товарищ майор, за вашу доброту и сердечность!»

— Спасибо, товарищ майор, за вашу доброту и сердечность! — промычал Бати, держась за голову.

— Больше баб против их воли трахать не буду…

— Больше баб против их воли трахать не буду… — повторял Бати.

— Служу Советскому Союзу!

— Служу Советскому Союзу…

— Ну, смотри! А то опять сюда загремишь, на нары.

Дежурный увел Бати, а майор, решив расслабиться, запер дверь на ключ и достал из нижнего ящика порнокассеты, стал выбирать. Он любил днем, на перерыве, после обеда, разок промастурбировать, отчего жизнь сразу казалась веселее и бодрее. Если были под рукой минетчицы, которых полно на улице Павлова — хорошо, нет — так и кассетка сгодится: не все ли равно, на какой зад смотреть? Как сам себе сделаешь, так никто не сделает, это уж точно, обсуждению не подлежит.

Ладо прилег в кабинете, поставив будильник на три часа, чтобы выйти на улицу, как ему велел Зура, который решил этой ночью разобраться с Анзором. Спать не мог и мучился тем, что должно произойти, хотя не знал, как именно все случится. Драки, разборки, насилие всегда были неприятно-болезненны, оскорбительны, удручающи, но неизбежны. Когда Ладо подсел на иглу, то стал привыкать к тому, что вокруг постоянно идут грызня и ссоры из-за наркоты, порой (и очень часто) доходящие до серьезных вещей: ампулку морфия не поделили, кто-то у кого-то отломал кусочек гашиша, кто-то кому чего-то недосыпал, а перерастает в личное, большое: «Да как ты со мной посмел это сделать?», «Да кто ты такой, чтобы этакое себе позволять с нами?» «Мне у тебя разрешения спрашивать не надо!» — и в ход шли кулаки, ножи, бутылки, оружие…

Даже Художник как-то украл в тире воздушку и притащил ее в мастерскую «для защиты», но острых железочек с перьями, какими стреляют в тире, у него не было (да и теми только если в глаз выстрелить, как пояснил медик Гуга). Поэтому приходилось катать хлебные шарики и пулять ими по задницам друг другу, пока воздушку не украли. Да и какая воздушка может защитить, к примеру, от Сатаны?… От его уверенных движений, краткой приказной четкой речи, от диких глаз, выедающих жертву в упор… Вот как надо себя вести!.. И именно так Ладо себя вести не умел, и позволял жалости овладевать собой, отчего делался вялым и податливым, будто гашиш в тепле. А надо быть упорным и настырным!

Ворочаясь на диване, он вспоминал, с каким упорством и целеустремленностью Анзор поднимал в Кабарде аборигенов на мацанку, в то время как он, Ладо, и тот же Гуга давно бы остались лежать у костра, чтобы в блаженной ленивой истоме слушать глупости «витьков» и байки Байрама. А вот Анзор почти силой заставлял всех встать и гнал на поле, не обращая внимания на злобную брехню Байрама и скулеж «витьков». Анзор — упертый, и сейчас может отвертеться: пощечину дал не он, а Ушо, его и ищите, я при чем? А тайник сорвало, бывает, кто докажет обратное? Языком своим он найдет выход, а вот против пули устоит ли?… Да, но пистолета Зура ему не дал… Значит, он опять должен стоять и смотреть, как тогда в Авлабаре, когда Сатана грабил Рублевку?… Или делай сам, или уйди, не смотри, третьего нет!..

Что должно произойти? Ладо нервно садился на диване, вытаскивал крупинку, мял ее. Его тянуло забить косяк и вдохнуть спасительный дым, но он берег крупинку для встречи с Наной, чтобы «отлакировать» гашишем алкоголь. Без этой подготовки секс его не интересовал. А с этой подготовкой секс становился спортом, вроде качания мускулов, только качки мучаются без понта, а он тренирует свой главный мускул… Тоже спортсмен. Чемпион мира по пиздоболу.

— Морфий, спирт и онанизм укрепляют организм! — нарочито весело стал он напевать и собираться, не дожидаясь мерзкой трели будильника.

Включил свет. На столе заметил рукопись Зуры, но не тронул — не до этого сейчас! Положил в карман кнопочный нож. Когда выходил, мать не спала, метнулась к нему:

— Куда? Ночью?

— Дело есть, — отодвинул ее Ладо и вышел на ночную черную улицу под материнские причитания, заглохшие с дверным хлопком.

Стоял под деревом, пока не подкатила к обочине белая «Нива». На переднем сиденье — Илико, за ним — черная вязаная шапочка Зуры. За рулем — знакомое лицо, только не понять сразу — чье.

Ладо сел назад, к Зуре. И разглядел в зеркале — ведь это молодой Борзик!

Борзик тоже узнал его:

— А, Ладо! Привет! Давно не виделись!

— Что, знакомы? — спросил Зура.

— Да, встречались… Тбилиси — город маленький.

— Вот-вот, — качнул тот черной головой.

— А ты с Борзиком откуда знаком? — спросил Ладо, зная, что Зура терпеть не может наркоманов, а Борзик — один из самых заядлых.

— Мы всех знаем… — шутливо-таинственно отозвался Зура. — Это наш человек… Он в детстве жил в Сололаки, все знает… Ну, и рулевик хороший…

Илико молчал, спокойно поглаживая бородку. На нем были слесарские штаны на широких подтяжках, с разными карманчиками, откуда выглядывал весь набор: отвертки, шило, клещи, секатор, молоток и гвозди, на манер газырей… От молчуна Илико Ладо пока не слышал ни слова.

— Про этого Анзора давно говорят, что беспредельничает не по чину и хороших ребят обижает, — начал Борзик. — Я еще раньше слышал… Деньги берет, а приносит таблетки без кодеина. Или раствор ершеный, не лекарство, а вода сплошная…

— Деньги берет, а ничего не приносит? Хитрожопый барыга, значит, — сделал свой вывод Зура. (Илико, не оборачиваясь, согласно кивнул, похожий в профиль на царя с медали.) — А барыг надо давить. Зачем далеко ходить? Вот, вместе в поездке были, работали, от ментов спасались, а приехали — и на тебе, он, вместо того, чтобы по-братски поделить, какому-то вонючему езиду Ушо в своем доме позволяет бить человека по лицу и из дома выкидывать! Каково это?

— Да, не по-братски, а по-блядски, — поддержал Борзик, а Зура продолжал:

— За все, что в его доме случилось, отвечает он один, барыжья душа. Ты на него смотри: мать — гречанка, папа — неизвестно кто, татарин, наверно… курды в гостях… езиды… наших обижают…

Илико согласно-обрадованно кивнул. От его молчания Ладо стало не по себе. Он ощущал озноб и ощупывал нож в кармане, что не укрылось от Зуры.

— Что это у тебя? Дай сюда! — И он хватко залез в карман, вытащил оттуда нож и спрятал за пазуху. — Тебе это не нужно. Не ты ответчик. Ты истец, ходатай… Прочел, кстати, что я принес? Хотя не до этого было, наверно? Переживал, небось? Я же тебя с детства знаю. Просто выхода нет… Добро должно быть с кулаками, как говорил наш учитель труда, помнишь?

Пока шли эти разговоры, верхними улочками доехали до Мтацминды, опасаясь, что возле фуникулера могут стоять гаишники. Но было чисто, и Борзик, взяв вправо, уверенно углубился в узкие беспросветные каменистые переулки без фонарей и признаков жизни.

— Что будет делать? — нервно спросил Ладо, которому вдруг показалось, что это его самого везут куда-то на расправу, а все разговоры Зура ведет, чтобы усыпить бдительность.

Ему никто не ответил, что еще более усилило его подозрительность.

— Где встать? — спросил Борзик, скатываясь на дорогу, ведущую к ресторану «Самадло».

— Где хочешь. Мотор не глуши. Потом на Мокле повезем. Знаешь эту горку?

— Как не знать. Не было бы заристов, они часто там собираются.

— Сгоним. Или в другое место отвезем. Вы оба сидите и молчите. При нем — ни слова!

Илико уже стоял на улице. Зура, похрустев чем-то в кармане, не спеша вышел из машины. Ладо заметил, что у него за спиной, из-под куртки, торчит что-то вроде теннисной ракетки.

— Что это?

— Автомат. Узи, еврейский, — шепотом ответил Борзик и, глядя в зеркальце, спросил: — Как же этот свинья тебя обидел? На что кинул?

— На дурь. Вместе собирали. Приехали — и вот, — Ладо стало неприятно об этом говорить; он открыл окно в теплую ночь, стал прислушиваться.

Вначале было тихо. Но вот раздался звон стекла, грохот распахнутой двери, женский крик, который оборвался на полуноте. Потом — тишина. Вот стукнула калитка, не спеша появился Зура, за ним Илико тянул человека в трусах и майке, с бумажным мешком на голове: вытянутые вперед руки ему обмотали черным проводом, конец которого был у Илико.

Зура, кратко приказав Ладо:

— Сядь вперед! — уселся сзади, туда затолкали и Анзора (гудевшего из-под мешка: «Кто вы? Что вам надо?»), потом сел Илико и двинул локтем по мешку, а Зура сказал: — Заткнись, не то язык отрежем! — и щелкнул кнопочным ножом, отобранным у Ладо.

После щелчка мешок стих.

Из калитки кто-то выбежал, но Борзик уже рванул задним ходом и, скрежеща шинами, заскочил в один из темных проулков, начал взбираться на гору.

Анзор был зажат между Зурой и Илико. Зура молчал, только один раз резко, коротко и сильно ударил кулаком по мешку, когда Анзор вздумал материться.

— Плохие слова не говорить! — пояснил он. — Не то рот заткну, задушу.

Мешок замолк. Борзик и Ладо тоже молчали, как было велено, тем более, что Зура в машине еще раз приложил палец к губам, после чего до Ладо начало доходить, что тот не хочет, чтобы жертва видела и слышала его и Борзика.

Запястья Анзору замотали шнуром от его же магнитофона, ладони оказались сложены, будто он молится. Когда из-под мешка донеслось:

— Снимите, дышать не могу, задыхаюсь, — Илико с размаху дал локтем по бумаге — и из-под мешка по серой майке поползла струйка крови.

На лысой горе Мокле ничего не было, кроме двух грубо сбитых скамеек и мусорной урны, полной доверху.

Борзик заглушил мотор. Илико выволок Анзора, подтащил его к скамейке и ударил сзади ботинком под колени, отчего ноги у Анзора подкосились и он рухнул на колени, ударившись мешком-головой о скамейку и вскрикнув. Не дав ему подняться и не выпуская из рук шнура, Илико сел на скамейку. Анзор в молитвенной позе застыл на коленях, покачивая мешком и что-то бормоча.

Дата добавления: 2015-08-29