|
— Надо иметь, на что жрать эти апельсины, — сказал Юргенс.
Теперь рассмеялся Ашингер. С несвойственной ему быстротой он встал и подошел к Юргенсу. Он твердо уверен, что они будут иметь то, на что жрут апельсины. Будут. Надо только потрясти тестя. Они его никогда не трогали, а ведь они единственные законные наследники. Тесть еще не выжил окончательно из ума и должен понять, что лучше, если его капиталы попадут зятьям, нежели большевикам.
После третьего бокала Ашингер раскис. Редкие волосы на его голове слиплись в клочья. Пенснэ он снял и положил на тарелку. Без пенснэ его глаза сильно косили. Длинные, точно жерди, ноги принимали под столом различные положения — то укладывались одна на одну, то вытягивались, задевая ноги Юргенса, то, согнутые в коленях, стукались одна о другую. Ашингер разболтался. Хмель в голове и молчание Юргенса поощряли его на откровенность. Он выкладывал сейчас все, что уже с давних пор вынашивал в себе, не решаясь никому рассказать. Он не скрывал своих опасений относительно завтрашнего дня и считал, что пора произвести переоценку ценностей.
— Большая тройка сказала в Тегеране: «Никакая сила в мире не сможет помешать нам уничтожить германские армии на суше, их подводные лодки на море и разрушить их военные заводы с воздуха». Это, чорт возьми, не шутка! С этим нам уже приходится считаться. Теперь не август сорок первого года, а ноябрь сорок третьего. Меня больше всего поражает этот мопс Черчилль. Ведь он тоже поставил свою подпись под декларацией. Кого-кого, а уж его никак нельзя упрекнуть в том, что он симпатизирует большевикам. Черчилль — и вдруг повернулся лицом на восток!
— Это ничего не значит, — медленно проговорил Юргенс. — У Черчилля, насколько мне известно, два лица: одно смотрит на восток, другое на запад. Во всяком случае, это союзничек не из особенно надежных...
...Беседу Юргенса и Ашингера внимательно прослушал Ожогин, сидевший под полом. Она ему доставила удовольствие. Когда Ашингер покинул свояка, Ожогин выбрался через пекарню на свет божий и отправился домой спать.
В эту ночь Юргенс долго не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок, подолгу, не мигая, смотрел на синюю ночную лампочку, стараясь утомить глаза, затем плотно сжимал веки, но ничего не получалось: сон не шел.
Его взволновали слова Ашингера. Но Юргенс уже разработал план действий. Он вытекал из его отношения к происходящему, вытекал из прошлого, которое было не совсем обычным.
В двадцать первом году, когда ему было двадцать пять лет, он впервые получил задание проникнуть в ряды германской коммунистической партии, стать провокатором. Он только что вернулся из русского плена, где пробыл три года. Он знал, кто такие коммуниста и чего они добиваются. Он ясно представил себе, что если коммунисты победят в Германии, то его отец не будет владеть двумя кинотеатрами и большим отелем в Берлине. Найдутся другие хозяева, какие нашлись в России. Юргенс понимал, что от него требуется. Но первые же шаги в роли провокатора принесли неудачу. Рабочие парни с завода Фаслера разоблачили его и жестоко избили. Затаив злобу, Юргенс бросился на юг, где назревали крупные события.
Там он впервые увидел подполковника Рема, начальника мюнхенской контрразведки. У него на побегушках находился будущий фюрер Германии, безвестный австрийский ефрейтор Адольф Шикльгрубер.
Рем являлся одновременно и начальником штурмовых отрядов.
Юргенс хорошо помнит темные ночи, когда он а подвале мюнхенского ресторанчика «Цум братвурстглекле» вместе с группой молодчиков слушал пылкие речи Рема, тайно мечтая стать штурмовиком.
В ряды штурмовиков его привели крупные разногласия с уголовным кодексом. Он увлекался национальной игрой в «стук». Один вечер стал поворотным в жизни Юргенса. Ударом кастета он уложил наповал партнера по игре и сильно прибил его подружку. Выручили штурмовики, — убитый был евреем.
Потом Юргенс стал нацистом. Это произошло после того, как он услышал тогда еще совсем неизвестного некому Гесса. Тот вопрошал собравшихся: «Разве вы действительно так слепы, что не видите, что только этот человек может быть той личностью, которая одна сможет повести необходимую борьбу!».
Гесс говорил о Гитлере.
Вслед за этим Юргенса опять постигла неудача. В двадцать третьем году с треском провалилась мюнхенская затея: Гитлер попал за решетку, Рем бежал в Боливию, а Юргенс оказался в Швейцарии. Но эмиграция продолжалась недолго И она помогла решить вопрос — кем быть? Все произошло до смешного просто. На восьмой день после приезда в Цюрих Юргенс познакомился с американцем Голдвассером, а на десятый день стал агентом американской разведки. Оказывается, янки хотели быть в курсе возни, происходившей вокруг Гинденбурга и Гитлера, а кто мог лучше штурмовика знать об этом...
В двадцать восьмом году Юргенс оказался на родине. При расставании Голдвассер порекомендовал ему стать тем, кем он был на самом деле. В таком виде он был больше приемлем для американской разведки.
Но время бежало, а главное — все менялось.
Юргенс понял, что между штурмовыми отрядами и охранными отрядами разгорается вражда. Коричневые и серые мундиры дрались, пока еще скрытно, но дрались. Возникла дилемма: куда податься?
У Юргенса оказался советчик. Это был приятель отца — Курт Далюге, в будущем полицейский генерал и фактотум Гиммлера. Юргенс послушался совета и пошел в охранный отряд. Как много раз после благодарил он в душе дальновидного Курта, толкнувшего его на этот путь!
Юргенс быстро понял, что охранные отряды, выросшие из штурмовых, не только охраняют фюрера и его ближайших друзей, но и зорко поглядывают за ними. Во главе охранных отрядов встал Гиммлер. В тридцать втором году Гиммлер на базе этих отрядов создал службу безопасности, и Юргенс, не колеблясь, пошел туда.
Юргенс был свидетелем упорной борьбы между двумя претендентами на руководство гестапо: Герингом и Гиммлером. Первый долгое время хозяйничал в Пруссии, второй был неограниченным хозяином остальной части Германии. Два «Г» готовы были перегрызть друг другу глотки. Трудно было предсказать, кто кого подомнет, а Курт Далюге предсказал. И оказался прав. Полновластным хозяином гестапо стал Гиммлер.
Тогда и Юргенс стал гестаповцем. Он работал некоторое время в отделе государственной измены и покушений на существующий строй, в тридцать четвертом году перебрался в отдел политических покушений, а затем в «СС».
Но тридцать четвертый год был отмечен не только переходом Юргенса из одного отдела в другой, а событиями более важными. Он принес приговор штурмовикам и грозному, всесильному Рему, и Штрассеру, и многим другим. Тридцатого июня Гитлер в Мюнхене, Геринг в Берлине и Гиммлер в Лихтефельде одним ударом расправились со штурмовиками.
Сегодня, в бессонную ночь, всплывали воспоминания, молодость казалась яркой и привлекательной. Юргенс чувствовал радость от сознания, что все эти важные события касались и его, что он в них участвовал, ему везло, он по-своему был победителем.
Часы показывали три ночи.
Юргенс поднялся, налил полный бокал вермута и поднес ко рту. На губах появилась довольная улыбка. Он вспомнил встревоженное лицо Ашингера и его слова: «Надо действовать, Карл!».
Идиот! Он думает, что Юргенс сидит сложа руки. Юргенс действует, и действует наверняка. Но он заботится только о себе; о себе и, может быть, еще о Гертруде. Он не хочет беспокоиться о ком-то другом. На земле слишком мало места, и плохо, когда многие тянут руки к одному куску хлеба.
Юргенс залпом выпил вермут и снова лег в постель. Зябко поеживаясь, натянул на себя одеяло по самую шею и закрыл глаза. Все из головы долой! Надо помнить лишь одно: двести девять — дробь — девятьсот два....
Перед рассветом в окно к Денису Макаровичу кто-то постучал, постучал тихо, одним пальцем. Изволин проснулся сразу. Не двигаясь, он прислушался, желая проверить, не ошибся ли. Через несколько секунд стук повторился. Денис Макарович осторожно поднялся с постели и на цыпочках подошел к окну. Оно, по обычаю, было завешено одеялом. Отодвинув его край, Изволин всмотрелся в темноту. У окна кто-то стоял, повидимому, мужчина: Денис Макарович разобрал очертания шапки на голове.
— Кто там? — приглушенно спросил Изволин.
Человек за окном приложил лицо к стеклу и ответил:
— Свой...
Голос показался Изволину знакомым, где-то он его слышал. Денис Макарович стал всматриваться в очертания лица, однако темнота скрывала его.
— Кто свой-то? — переспросил Изволин.
— Впустите, — проворчал незнакомец, — тогда и узнаете.
Денис Макарович медленно опустил одеяло и пошел к двери. Глубоко в сердце родилось волнение, оно усиливалось с каждым шагом. «Кто, зачем?» — беспокоила тревожная мысль. Изволин на секунду задержался у порога, потом решительно откинул крючок и распахнул дверь.
С улицы, пахнуло холодом. Изволин машинально застегнул ворот рубахи и выглянул наружу. Из темноты выплыла неясная фигура. Человек приблизился к двери, и теперь Денис Макарович ясно разглядел незнакомца. Он был одет по-крестьянски — поддевка, русские сапоги, на голове шапка-ушанка; лицо заросшее бородой, но молодое.
— Не узнаете, Денис Макарович? — устало проговорил незнакомец, поднимаясь на крыльцо.
— Нет, — ответил Изволин.
— А я вас сразу признал... по голосу...
Изволин промолчал. Он пытался вспомнить, где мог встречаться с этим человеком, но безуспешно. Однако, не было сомнения, что незнакомец знает его, Изволина, и пришел с каким-то делом.
— Пройдите, — сухо проговорил Денис Макарович и прислонился к косяку двери, пропуская в комнату гостя.
Когда дверь захлопнулась, незнакомец вздохнул и почти топотом попросил воды.
Изволин засветил коптилку, вернулся в переднюю и вынес ковш с водой. Незнакомец жадно припал к нему и, не отрываясь, осушил начисто.
— Ну, вот... теперь можно к разговаривать...
Денис Макарович принял пустой ковш и остановился у стола, намереваясь слушать.
— Я пришел с вопросом... Один человек интересуется: когда будут вареники с клубникой?
Лицо Дениса Макаровича просветлело, он улыбнулся.
— Когда привезешь Иннокентия. — Изволин подошел к гостю и крепко пожал ему руку. — От самого?
— От самого... Сашутку помните, вместе с Иннокентием тогда приезжал? Ну, так это я и есть.
— Вспомнил, вспомнил... А ведь я бы не признал.
— Да я и сам себя сейчас не узнаю, — гость погладил рукой обросшее лицо, — хоть в попы записывайся...
И гость и хозяин рассмеялись.
— Дело есть... — сказал тихо Сашутка, — серьезное дело
Денис Макарович пододвинул стул, сел рядом с Сашуткой и наклонил голову.
— Можешь говорить, чужих никого.
Гость говорил полушопотом. Изволин слушал внимательно, и чем больше подробностей он узнавал от Сашутки, тем серьезнее становилось его лицо.
— Плохо, плохо... — сказал Изволин. — Вот ведь неудача какая. Надо что-то делать...
Он встал, прошел в соседнюю комнату и, наклонившись над спящим Игорьком, осторожно коснулся головы мальчика.
— Сынок...
Игорек проснулся и удивленно посмотрел на Дениса Макаровича.
— Сынок, — шепнул Изволин, — быстро оденься, пойдешь к Никите Родионовичу.
Морозное утро висело над городом. Снег не падал, но в воздухе блестели, переливаясь в лучах негреющего солнца, мириады порхающих серебристых звездочек.
Ожогин шел по усыпанной снегом узкой дорожке следом за Игорьком. Мальчик шагал быстро и уверенно, не оглядываясь, не останавливаясь. Он вывел Никиту Родионовича на окраину города. Здесь уже не было тротуаров, мостовая с протоптанными пешеходами тропинками вела на выгон. Вдали чернела стена соснового бора. Улица была безлюдна. Небольшие деревянные дома с палисадниками стояли поодаль друг от друга. Когда-то заботливо выращенные фруктовые сады поредели, деревья вырубили на топливо, лишь молодняк сиротливо поглядывал из-за заборов.
Игорек остановился возле рубленого, выходившего тремя окнами на улицу, домика, присел на лавку у ворот и поднял «уши» своей шапчонки. Это условный сигнал. Ожогин замедлил шаг. Игорек поднялся с лавки, прошел несколько домов и повернул навстречу Никите Родионовичу — он проверял, нет ли хвоста за Ожогиным. Убедившись, что улица пуста, Игорек юркнул во двор. Его примеру последовал и Никита Родионович.
Во дворе их встретил звонким лаем небольшой, но очень лохматый пес. Он рвался с привязи, бросался к калитке, и Ожогину пришлось задержаться у самого входа.
На лай из дома вышел высокий, худой мужчина, в котором Никита Родионович, по описанию Изволина, без труда признал Игната Нестеровича Тризну. Большие глаза его, кроме скорби и тоски, казалось, ничего не выражали. Он был одет в поношенный шерстяной свитер и лыжные брюки, заправленные в сапоги.
— Верный! На место! — крикнул Тризна и, схватившись рукой за грудь, закашлялся. — Проходите в дом, а то он не успокоится.
Пес, виляя кудлатым хвостом, послушно полез в деревянную будку.
Дом состоял из двух комнат и передней. Внутри было чисто, уютно. Но на душе у Никиты Родионовича сразу же стало тягостно, тревожно, будто сюда вошло горе, и изгнать его невозможно. Вероятно, это впечатление создавал своим видом безнадежно больной Тризна.
Когда Игнат Нестерович усадил гостей и заговорил, гнетущее чувство рассеялось. Говорил Тризна приятным грудным голосом, отрывисто, глухо покашливая.
— Товарищ Ожогин?
— Да.
— Говорил мне о вас Денис Макарович... — Тризна посмотрел на Ожогина долгим, внимательным взглядом. — Обещали передатчик наладить...
— Обещал попытаться, — сказал Никита Родионович.
— Что ж, это все одно... Раз знание есть в этом деле, значит, и наладите.
Тризну опять потряс приступ мучительного кашля. Лицо Игната Нестеровича исказилось, потемнело. Он придерживал рукой грудь, пытаясь хоть немного облегчить боль.
«Тает парень на глазах, — сказал о Тризне Денис Макарович, — жить ему осталось немного.» Сейчас Ожогин вспомнил предсказание Изволина. Тризна, видимо, и сам понимал, что дни его сочтены. Может быть, поэтому он был так мрачен и неразговорчив, так торопится в делах, стараясь их решить скоро и наверняка. Никита Родионович никак не мог представить, чтобы изнуренный болезнью Тризна мог убить среди белого дня, на центральной улице эсэсовца. Но теперь, увидев, старого пролетария, сразу понял — Тризна может. Этот человек горел внутренним буйным огнем и для него любое дело, грозившее неминуемой гибелью, не страшно. Зная, что жить ему осталось немного, Тризна хотел отдать свои последние дни ради счастья тех, кто может жить и насаждаться им. От этих мыслей Ожогину стало нестерпимо тяжело. Он отвернулся от бьющегося в кашле Тризны и стал смотреть в окно. День разгорался ясный, солнце особенно ярко светило, купаясь в сверкающем инее, покрывающем крыши домов, деревья, землю. Лучи его падали на подоконник, на угол стола.
Наконец, кашель у Тризны стих, он тяжело вздохнул.
— Вы слышали что-нибудь о гестаповце Родэ? — неожиданно спросил он Ожогина.
Никита Родионович задумался. Родэ? Кажется, о нем он что-то слышал. Фамилия знакомая.
— Родэ бешеная собака, — мрачно сказал Тризна и после небольшой паузы добавил: — Никто из его рук не вышел живым.
Никита Родионович силился понять смысл сказанного, ему хотелось знать, почему Тризна заговорил вдруг о Родэ.
— Родэ тоже умрет... — закончил Тризна, — и умрет раньше меня.
Ожогин снова с недоумением посмотрел на собеседника. Возможно, конечно, что Родэ умрет раньше Тризны, но он все еще ничего не понял. Уж не разговаривает ли Игнат Нестерович сам с собой.
— Я его убью, — твердо сказал Тризна.
— Вы? — удивленно спросил Никита Родионович.
— Да, я. И вы мне в этом поможете. — Он поглядел испытующе на Ожогина. — Зачем вы скрываете свои возможности?
— Я вас не понял... какие возможности? — смог лишь сказать Ожогин.
Тризна сразу не ответил, а выдержал небольшую паузу.
— Мне известно, что к вам благоволит дочь Трясучкина...
— Ба! Вспомнил! Простите. — Никита Родионович хлопнул себя по лбу и рассмеялся. — Вот, оказывается, где я слышал об этом гестаповце Родэ.
— То-то... Забыли.
— Забыл, каюсь, но еще не пойму, чем я могу помочь.
Игнат Нестерович посмотрел на сидящего туг же Игорька. Тот, казалось, увлекся книжкой и не слушал взрослых.
— Поди-ка, хлопчик, к тете Жене и Вовке. Они там скучают без тебя, — сказал Тризна Игорьку.
Иго-рек положил книжку на подоконник и направился во вторую комнату. По выражению его лица можно было понять, что он отлично догадывается, зачем его посылают к тете Жене, — он в комнате лишний.
Игнат Нестерович прикрыл за Игорьком дверь и, откашлявшись в кулак, вновь сел против Никиты Родионовича.
— Надо использовать это, — начал он.
— Что «это»?
— Как что? — нервно спросил Тризна. — Я говорю о расположении к вам дочери Трясучкина.
— А-а... Так, так.
— Надо ответить взаимностью.
Никита Родионович несколько раз погладил свою густую шевелюру. Вспомнилась агрессивная тактика Варвары Карповны, и ему стало не по себе. Он повел плечами.
— Ответить взаимностью?..
— Это редкая возможность, — тихо продолжал Игнат Нестерович. — Вы не представляете себе, какое чудовище этот Родэ.
Тризна коротко рассказал о нем.
Родэ — садист. На допросах он жестоко истязает свои жертвы, глумится над ними. Он изнасиловал и задушил собственными руками дочь патриота Клокова, отказавшуюся указать местонахождение отца. От его рук погибли патриоты Ребров, Мамулов, Клецко, Захарьян. Все, кто попадал в руки Родэ — виновный или невиновный, уже не выходил на свободу. Родэ — животное в образе человека.
— Ну, хорошо, — спокойно прервал Ожогин. — Допустим, что я отвечу взаимностью. А что из того? Что это даст?
— Вы узнаете через нее все необходимое о Родэ.
— Именно?
— Чем он вооружен, где ночует, расположение комнат в его квартире — все, все. Я бы на вашем месте обнадежил Трясучкину. Она ищет мужа. Пообещайте ей жениться, что ли, но объясните, что совместная жизнь может начаться лишь после окончания войны.
— Да-а. Роль не совсем приятная, но если дело требует, считаться с настроениями не приходится. Хорошо! Я подумаю.
— Ну, вот и договорились... Теперь я сведу вас на радиостанцию.
Игнат Нестерович позвал из второй комнаты жену и познакомил ее с Никитой Родионовичем. Она назвала себя Евгенией Демьяновной. Ей было не больше двадцати шести — двадцати семи лет. Бледное, болезненное лицо, продолговатые глаза, губы с поднятыми уголками, мягкий овал лица.
— Мы пойдем, Женя, — коротко сказал Игнат Нестерович, — а ты с ребятами посмотри за улицей.
Видимо, уже не раз приходилось Евгении Демьяновне выполнять обязанности дозорного. Не задавая никаких вопросов, она кивнула головой, оделась и вместе с сыном — мальчиком лет пяти — и Игорьком вышла из дому.
— Мучается, бедняга, — с какой-то непередаваемой грустью сказал Тризна, глядя вслед ушедшей жене, и начал свертывать цыгарку из махорки.
— Зачем вы курите?
— Какая разница, — мрачно ответил Игнат Нестерович и безнадежно махнул рукой. — Не все ли равно!
В комнату вернулся Игорек и сообщил, что на улице никого не видно.
— Тогда пойдем.
Игнат Нестерович повел Ожогина во двор, огороженный с одной стороны кирпичной, а с другой — деревянной стеной. В глубине стоял большой, покрывшийся от времени грязно-зеленым мохом, рубленый сарай с лестницей, ведущей на сеновал.
Тризна подошел к собачьей будке. Пес, ласкаясь к нему, махал хвостом. Но, почуяв Ожогина, зло зарычал.
— Свой, Верный, свой, — успокоил пса Игнат Нестерович и отодвинул в сторону будку. Под ней оказалось деревянное творило, замаскированное сеном.
— Когда-то погреб был, а теперь мы его для других целей приспособили, — пояснил Игнат Нестерович и поднял творило. — Лезьте, а я подержу...
Деревянная лесенка в восемь-десять ступенек круто повела вниз. Подталкиваемый сзади Тризной, Ожогин сделал в потемках несколько шагов и остановился перед деревянной стеной. Но это оказалась дверь, ведущая непосредственно в погреб.
Игнат Нестерович открыл ее, и Ожогин увидел освещенного двумя коптилками человека. Он сидел в углу погреба за небольшим столом и слушал радио.
— Знакомьтесь! Леонид Изволин.
Бросив взгляд на вошедших, молодой человек поправил наушники, продолжая что-то записывать на листке бумаги.
— Очередной прием, сейчас новости узнаем, — сказал Тризна и пододвинул Никите Родионовичу пустой ящик.
Ожогин сел, осмотрелся. В погребе было тепло. Позади стола, вплотную к задней стене, стоял широкий топчан с матрацем и подушкой. Топчан был велик, и Никита Родионович подумал, что сколотили его, очевидно, здесь — пронести через творило такую большую вещь было невозможно. В стенах виднелись глубокие квадратные ниши, а в них — прессованный тол, аммонал, капсюли, детонаторы, мотки запального шнура, ручные гранаты, зажигательные шарики. На деревянном колке, вбитом в стену, висели два дробовых ружья, русская полуавтоматическая винтовка и немецкий автомат.
— Наша святая святых, — мрачно сказал Игнат Нестерович и сдержал просившийся наружу кашель.
— А не опасно? — спросил Ожогин, кивнув в сторону ниш.
Тризна пожал плечами. Конечно, опасно, соседство не особенно приятное, но ничего другого не придумаешь. Приходится мириться.
Окончив прием и выключив питание, Леонид сбросил наушники и, подойдя к Никите Родионовичу, протянул руку:
— Здравствуйте... давно вас поджидаю.
Леонид был почти копией старика Изволина, он был очень похож на него глазами и всем обликом. Как и отец, он был нетороплив в движениях, видимо, спокоен по характеру и так же чуточку близорук. Леонид предложил сейчас же посмотреть рацию. Сколько времени он бьется над ней, а ничего не получается.
Марка рации была знакома Никите Родионовичу. Он вынул лампы, детали, разложил их на столе и принялся проверять аппаратуру.
— Вы тут безвыходно? — спросил Никита Родионович Леонида.
Тот развел руками. Что ж поделаешь! Он в этом городе вырос, появляться на улицах опасно, сразу признают.
Разница в годах Леонида и Тризны была небольшая, но Игнат Нестерович, казалось, годился в отцы молодому Изволину — так подкосил его туберкулез.
— Ты говорил с товарищем Ожогиным насчет Родэ? — обратился Леонид к Тризне.
Тот коротко кивнул головой.
— Ну и как?
— Как будто договорились. План осуществимый.
— Да, его можно выполнить, — добавил Ожогин, — если кое-какие обстоятельства не помешают.
Тризна и Изволин выжидательно посмотрели на Никиту Родионовича.
Ожогин объяснил:
— Мы с Андреем в опасности, — и протянул Леониду записку командира партизанской бригады Кривовяза, доставленную Сашуткой.
Изволин прочел вслух.
— «Один из ваших «двойников» — Зюкин Семен бежал из леса, поиски не привели ни к чему. Куда направился, не знаем, думаем, в город к Ю... Принимайте меры с помощью И. И. С. К.».
Тризна заявил, что он пока ничего не понимает. Ожогину пришлось пояснить: роль одного из братьев Зюкиных выполняет он. Если Зюкин дойдет до Юргенса, то дело провалится.
Помолчали. Леонид подошел к столу и задумался. Ожогин добавил, что в случае провала его и Андрея под удар ставится и Денис Макарович. Об их знакомстве знают Юргенс, Трясучкин и его семья.
— Да-а... — протянул Тризна, — положение серьезное...
— Однако, нет уверенности в том, что этот самый Зюкин направился в город, к Юргенсу, — начал обдумывать вслух Леонид. — Вероятнее всего, бежал в деревню, — там спокойнее.
Ожогин опроверг это предположение. Зюкин уже связал свою судьбу с немцами, партизанам он известен как предатель, и ему одна дорога — к врагу. Там ему, и защита, и надежды на будущее. К тому же, он наверняка будет мстить за брата. Зюкин — человек злой.
Тризна и Леонид не могли не согласиться с доводами Никиты Родионовича.
— Убрать надо, — бросил Тризна. — Найти и убрать.
— Как же ты себе мыслишь найти незнакомого человека? — спросил Леонид.
— Усилить наблюдение за домом Юргенса. Приметы Зюкина опишет Никита Родионович.
— Если он пойдет к Юргенсу. А если нет? — опять выразил сомнение Леонид.
Ожогин поддержал Тризну. Условия требуют явки Зюкина в дом Юргенса в двенадцать часов ночи. Он, пожалуй, придет. Это весьма вероятно.
— Но необязательно, — возразил Леонид.
— Зюкин не знает, что здесь есть его «двойник», — пояснил Ожогин.
— Но догадывается, или, хотя бы, предполагает, — добавил Леонид. — Не ребенок ведь он! Ведь, бумажку у него тогда отобрали. Впрочем, я не возражаю, это. единственный выполнимый план — встретить его у дома Юргенса. Приметы Зюкина следует описать поподробнее и дать всем нашим.
Ожогин почувствовал некоторое облегчение, будто опасность, грозившая и ему и Грязнову, уже предотвращена. Он с увлечением начал копаться в передатчике.
На правой ноге у Игорька конек «снегурочка». Привязав его крепко к ботинку, мальчик с азартом катается по скользкому, обледеневшему тротуару Садовой улицы. Маршрут у Игорька невелик — от угла до пекарни и обратно. Отталкиваясь левой ногой, он ловко скользит по снегу. На углу Игорек останавливается и усиленно трет руки: без рукавичек холодно.
К вечеру мороз усилился, пальцы стынут, и мальчик то и дело дует на них. Вот уже целый час, как он курсирует около дома Юргенса, не выпуская из поля зрения его крыльцо. К Юргенсу опять зашел человек, незнакомый Игорьку. Его внешний вид не совпадал с приметами Зюкина, но все равно надо дождаться, когда он выйдет, и проследить за ним.
Солнце медленно опускалось за крыши домов, холодные лучи косо падали на макушки обледенелых деревьев, на трубы дома Юргенса. Улица погружалась в полумрак, крепчал мороз.
Игорек с тревогой поглядывал на дверь дома — его пугала близость темноты. Он все чаще тер руки, чаще дул на них, но это мало помогало. Приходились пускать в ход снег: он, жесткий, колючий, морозный, вызывал боль в пальцах, но зато руки разогревались. Игорек нещадно растирал их снегом.
— Сколько еще он будет там сидеть, — зло шептал мальчик.
Улица пустела. Мимо прошла с ведрами пожилая женщина и удивленно посмотрела на Игорька.
— Шел бы домой, замерзнешь ведь...
Игорек шмыгнул носом, лихо проехал до самой пекарни и здесь остановился. Из подвала дома шел приятный аромат свежеиспеченного хлеба. Каждый раз, задерживаясь здесь, Игорек жадно втягивал в себя вкусный запах. Хотелось есть. Мальчик нет-нет да и сглатывал слюну, мечтая о румяной краюшке.
Стемнело. Звонко скрипел снег под ногами. Игорек остался один на улице. Он приуныл. Ему вдруг подумалось: «А что, если человек совсем не выйдет до утра — что тогда делать?». Мальчик встал у дерева и, прислонившись к холодному стволу, стал прислушиваться. Улица замерла, ни звука.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |